Что-то случилось, что-то приснилось, привиделось, позабылось, вспомнилось, допридумалось, переиначилось, словно ворох порванных фотоснимков – из кусочков складывается причудливый калейдоскоп, на свету сверкает-переливается осколками смутных воспоминаний и укладывается во тьму копной невнятного макулатурного мусора. Неясные контуры лиц, застрявших в водянистой ряби времени, то тонущих, то всплывающих вверх – слепки отживших и продолжающихся в вечности мгновений… Оглянуться и хотелось бы, да ведь некуда, во все стороны надвигается будущее, но никак не надвинется, так и пугает своей грядущей перспективой, и все длится и длится обманчиво БЕСКОНЕЧНОЕ СЕГО-ДНЯ с подспудным ожиданием дня иного.
Тане вспомнился некстати прошлогодний летний отдых на море, силуэт Тёмки тогда не существовал даже в её воображении. Недалеко от берега расположился небольшой островок, на который им с Сергеем захотелось непременно запопасть. Расстояние небольшое, вплавь перебрались быстро. На островке ничего примечательного –трава, песок, да камни, ранящие ноги, а на противоположной стороне – небольшая самодельная лодочка, выброшенная на берег, и в самой лодочке , да и вокруг неё повсюду, на песке, в воде, в траве – бесчисленное количество мокрых, грязных, полуистерзанных фотографий маленького мальчика – улыбающегося, плачущего, кривляющегося, играющего – ещё живого. Словно ошметки души, распластавшиеся по поверхности. Наверно, по замыслу они должны были затонуть, упокоившись на дне океана, хотя бы частичку родительской боли забрав с собой. Не затонули…
Тёмка мирно дрых под боком и Таня чувствовала себя удовлетворенной, как кошка, развалившаяся на залитом солнцем подоконнике. Какая-то абсолютная примиренность с жизнью, всепоглощающая полнота пространства, существующего на предельной ноте тянущейся ввысь тишины. Это так обманчиво, хрупко, как и всё в мире, но вертелось у неё в голове призрачное слово “счастье”, хоть и не верилось в него до конца. Неясная тревога теребила сердце, и предощущалось что-то большое и таинственно-печальное, сбывающееся повсеместно и ежечасно, возможно, затаившееся где-то впереди, но сейчас плотно запрятанное в пелене разлившегося в воздухе одурманивающего сна.
«Нет, конечно, нет особых поводов для оптимизма. Всё довольно хреновенько, да странноватенько, что ни говори. Отчего же так хорошо? – лениво думалось Тане. Пусть только горсточка эфемерных маячков относительного благополучия одиноко сияет посреди всеобщего хаоса и смятения. И вроде так неумно и нелепо безостановочно почковаться, преумножая рёв и нытьё страждущего человечества, и всё-таки… Тане не желалось размышлять ни о чем в этот час, хотелось просто лежать, распластавшись, рядом с теплым комочком нежной плоти, некогда составлявшим с ней нерушимое целое, механически поправлять одеялко, принакрывая пухлую попку во избежание переохлаждения, и в полубессознательной дрёме бездумно повторять всплывающие из бездны памяти, полуистлевшие во времени слова: “И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма”.
И, Бог знает, куда всё катится, и, Чёрт ведает, кем и когда ещё что-либо натворится здесь, а всё же безмятежное посапывание ребенка в предрассветной тиши – это лучшее, что бывает в жизни, это хорошо весьма…. И будет день завтрашний…