Меня вчера директор вызвал. Здравствуй, говорит, Ваня! Не желаешь ли поутрянке освежиться стаканом кефира? Или лучше сразу остограммиться? Благодарю покорно, отвечаю так же вежливо, а сам моментально начинаю соображать: и кто же это меня ему так оперативно заложил? Ведь когда два мешка комбикорма утаскивал с фермы под покровом ночи, никого ж рядом не было! Я проверял!
Не об том размышляешь, Ваня, сказал директор ласково. Хрен с ним, с комбикормом! Я вот о чём тебя хочу со всей серьёзностью спросить: не желаешь ли ты вступить в нашу партию, которая единственная справедливая и неустанно заботится о жизни, здоровье и процветании всех граждан нашей великой страны? В том числе и о тебе, Ваня!

У меня от такого неожиданного предложения подмышки тут же вспотели и. вспотемши, зачесались.
– За что? – спрашиваю. – Поимейте совесть, Аким Дормидонтыч! Сами же предлагали меня на Доску Почёта во всей красе!
– Я тебя спрашиваю не «за что», а «не желаешь ли»? – мягко поправил меня этот тайный иезуит, противник насилия в быте. – Ась? Тогда и про комбикорм забудем, и про якобы падшую, а потому списанную корову, из которой потом кое-кто, не будем уточнять конкретности имён, отчеств и фамилий, делал шашлык, и не один раз. Ну, что? Желаешь в нашу совершенно справедливую партию со всей твоей открытой пролетарской душой или мне бумагу прокурорскому работнику писать?
– Конечно, желаю! – тут же расцвёл я в совершенно искренней улыбке. – Да об чём речь! Партия – наш рулевой! Я и партия едины! Да я ж без партии – ни в пи.., ни в Красную Армию!
– А вот это лишнее. – построжал он лицом, – Лозунговщина и митинговщина – не наш метод. Скромнее надо быть. Ваня. И ближе к народным массам. Пиши заявление, герой труда!

Домой я возвращался, испытывая в грудях небывалый душевный подъём. Ещё бы: в партию записался! Раньше в её только директоров и чиновников принимали, а сейчас, вишь ты, и мы, сельскохозяйственные труженики, понадобились.. Простые, можно сказать, как три копейки, люди труда! Эх, не забыть зайтить в магазин за поллитрою!

Пришёл домой, делюсь такой небывалой радостью с окружающими. Люсь, говорю, собирай на стол! Гулять будем от такой ошеломительной неожиданности!
И смотрю: сват прётся. Жалом своим алкоголистическим по сторонам поводил, тут же всё понял, всё осознал и тут же расцвёл в плотоядной улыбке. О, говорит, это я очень даже вовремя зашёл. И сразу за стол усаживается. Нет, вы не подумайте, что он – чрезмерный нахал. Просто он пожрать любит. А уж выпить на халяву энергичнее молодца во всей нашей округе не найдёшь-не отыщешь!

А у меня, говорит, Вань, тоже большое и радостное событие. Меня, говорит, в партию приглашают. Сам Аким Дормидонтыч, хороший человек!
Я от такого его неожиданного заявления аж взмок – и опятьв подмышках. Вот, думаю, какой неожиданный апофейёз! Вот подвалило так подвалило! Это мы с этим барбосом чего же – вместе теперь партейными будем? Запросто сможем, не сходя с трибуны, кворумы с консенсусами собирать? Какое же нам, едрить-разъедрить, великое доверие оказано нашим ничего не понимающим народом!
Только сват, ехидный чёрт, развеял эти мои радужные мысли. Они нас, сказал, чего в эту свою партию-то загонять взялись? А потому, что она, партия-то ихняя, вскорости обещает коньки отбросить и ласты склеить. Не нужна она более правящим верхам из-за своей полнейшей бесполезности и смехотворности, вызываемой в трудящихся массах. Вот они и решили её трудовым классом укрепить-разбавить. То есть, нами с тобой, Ваня!

Сказал он так и начал селёдку кушать. Он очень селёдку любит. В одну свою ненасытную едальницу запросто может целую рыбину уговорить – и даже без хлеба. Но желательно под стопарь.

А мне от этих его откровений что-то очень грустно сделалось. Взял я тогда открытую бутылку и вылил её прямо на голову ничего не подозревавшего, жруще-жующего свата. Чтобы знал, мерзавец, что селёдку и другие покушать уважают. Не всё же в одно хайло всё её селёдочное тело запихивать.

В общем, подрались мы с ним, как всегда, весело. С исполнением матерных слов и задорных криков. Я, конечно, победил. Сват-то, он что? Он учётчиком работает. Должность практически интеллигентская, физически не утомительная. Поэтому росту мышц у него нет и быть не может. А я тружусь в скотоводческой бригаде. Мы с-под коров ихнее хавно вычищаем. Совковыми лопатами. А для это нужна физическая сила. Опять же молоко халявное. Чего и не испить в процессе трудового потения и кряхтения! Так что навещал я ему лещей с карасями. Он соплями своими утёрся и к себе домой побежал, раны зализывать и на меня стучать. Это ведь он про комбикорм-то Дормидонтычу шепнул! Точно он! Больше некому!

А я на следующее утро к директору пришёл и говорю: Аким Дормидонтыч! А ну тя на хрен с этой своей партией! Я вам не какой-нибудь, а практически и относительно честный труженик! И вообще!
Думал, он чехвостить меня станет. А он – наоборот. Прямо-таки расцвёл на глазах.
Правильно, говорит, мыслишь, Ваня! Стратегически и тактически! А насчёт партии… Будем считать, что я пошутил! Я и сам из её выхожу, потому что она, оказывается, никакая не за расцвет нашей загнивающей демократии, а за… И директор повертел в воздухе растопыренными пальцами. В общем, понятно. Не дети. Сами спереть ничего не упустим.

Надо в другую партию вступать, более прогрессивную, сказал Дормидонтыч и даже выжал из своего глаза скупую мужскую слезу. В партию, которая уж точно справедливая и единственно за расцвет трудящих масс! И в которой, может быть, даже никто не ворует! И он глаз платочком промокнул. Чтобы не капало.
Вот тогда и поговорим, Ваня, и насчёт твоего в её вступления и украденного тобою комбикорма, продолжил этот убеждённый партократ. Так что не грусти, Ваня! Жизнь только начинается!

Эпиграф:
– В юном месяце апреле
В старом парке тает снег
И веселые качели
Начинают свой разбег
Позабыто все на свете
Сердце замерло в груди
Только небо только ветер
Только радость впереди –
( Песня «Крылатые качели». Стихи Ю. Энтина, музыка Е. Крылатова. Исполняют все кому не лень.)

– Ты бы хоть книжку какую почитал, – сказала мать.
– Уж и так читаю, читаю.., – поморщился Колька. Поднялся с дивана, с хрустом потянулся.
– Пойду пройдусь.
– Кольк! – предупреждающе повысила голос мать.
– Да нету у меня денег, нету! – и Колька вывернул карманы штанов.
– Убедилась?
– Свинья грязи… Завтра на работу!
Колька опять поморщился. И чего он так часто морщится? Недавно по телевизору один умник в белом халате предупредил: у тех, кто часто морщится, развивается хроническое расстройство стула. Если проще, с толчка слезать не будешь. Он умный, этот в белом халате. Может, даже санитаром работает. В психиатрической лечебнице для безнадёжных больных.

В сквере Колька увидел Пашку. Пашка сидел на качелях и задумчиво смотрел на голубей, которые важно ходили по асфальту. Голуби были жирными и энергичными, Пашка – худым и тоскливым. Пашкина тоскливость не являлась выражением эмоции. Она была типичной для его физиономии. Он с нею родился.
– Привет, – сказал Колька и сел на качели рядом с Пашкой.
– Привет, – ответил Пашка. – Твари.
– Кто?
– Голуби.
Колька посмотрел на голубей. Ничего необычного в их поведении не обнаружил. Голуби как голуби. Птицы мира на планете Земля.
– Самая противная птица, – пояснил Пашка. – Если одного ранят, другие его тут же клевать начинают.
– Зачем?
– Чтобы добить.
– А другие птицы друг дружку не клюют?
– Не-а. Только голуби.
– Прям как люди, – сказал Колька.
Пашка кивнул: ага. У нас научились. Или мы у них. Теперь уже без разницы. Раненого – добей. Закон джунглей.
На улице было пустынно. По шоссе прокатила машина с жёлтой цистерной. На цистерне крупными синими буквами было написано «МОЛОКО». Колька посмотрел на цистерну и почувствовал желание выпить пива. Может, даже пару кружек. Только чтобы холодного. И с отстоянной пеной.
– Ты где сейчас? – спросил он Пашку, раскачиваясь.
– На хлеборезке.
– Кем?
– Начальником, – хмыкнул Пашка. – Хлеборезчиком, кем…
И рассказал, что устроился туда две недели назад. Хлеборезка была при пекарне, пекарня была у пристани, хозяин пекарни – абрек. График: двенадцать, с восьми до двадцати, через сутки. Смена – восемьсот.
– Долларов? – подначил Колька.
– Гульденов, – охотно согласился Пашка. – С фунтами и стерлингами.
Помолчали. Радио на столбе прокашлялось и исполнило песню про качели. Колька поднял голову. Радио было высоко, но кирпичом его достать можно было запросто.
-Ножик свой или там дают? – спросил он.
– Какой ножик? – не понял Пашка.
– Каким хлеб резать.
– Дурак, что ль.., – хмыкнул Пашка. – Там машина есть, специальная. В одну дырку батон засовываешь – из другой он уже порезанным вылезает.
– Класс! – восхитился Колька. – А как насчёт сп…дить?
– Не, – мотнул Пашка головой. – Абрек зырит. Засечёт – сразу на улицу.
– Дикий капитализм, – понимающе кивнул Колька. – Человек человеку – свинья.
– Скорей бы Новый Год! – вздохнул то ли мечтательно, то ли завистливо Пашка. В середине декабря уже четыре года он устраивался в контору добрых услуг (Колька называл их « ритуальными») разъездным Дедом Морозом. Вместе со Снегурочкой ездил по адресам и поздравлял ребятишек. Работа была весёлой и совершенно необременительной, но осложнялась тем, что в каждом адресе Пашке наливали, а он, как человек чуткий и отзывчивый, не находил в себе душевных сил отказаться. В результате уже на второй день работы конторское начальство указывало ему на дверь. В смысле, пошёл отсюда, пьянь. И больше не приходи никогда! Сволочь такая.
Странно, но даже эта мимолётная работа (чего там! Один день! От силы два!) оставляла в пашкиной душе глубокие эмоциональные воспоминания. Ему очень нравилась роль Деда Мороза. Чтобы все вокруг него пели, плясали и наливали ему совершенно бесплатно. Такое внимание – пусть и раз в году – укрепляло его в собственных глазах и собственном же мнении.
– До Нового Года ещё глазищи вылупишь, – вернул его к суровой действительности колькин голос. – И вообще, я удивляюсь: как это тебя берут на такую весёлую должность с такой вечно кислой мордой? Как от тебя дети не плачут?
Пашка сразу поскучнел. Праздник растаял, не успев начаться.
– На свою посмотри! – сказал он с вызовом. – И вообще, я детям нравлюсь.
– Лучше бы ты бабам нравился, – услышал в ответ совершенно справедливое. – А то сидишь здесь на этих дурацких качелях, как…
Как кто Колька уточнять не стал – да и нужно ли? Сидишь – и сиди! Как этот самый… Про которого все уже давным-давно всё распрекрасно поняли…

Опять посидели, опять помолчали.
– Ты-то как? – сменил тему Пашка.
– А-а-а, – и Колька махнул рукой. – Слесарю в шараш-монтаже.
– Платят?
– Двадцатник.
– Калым?
– Хрен наны. Бригадир зырит. Собака.
– Да-а-а… Работа-работа, упади на Федота… За что боролись…
– Ты, что ль, боролся-то? – ехидно скривился Колька. Он очень не любил таких вот… философских самобичеваний. Они его душевно напрягали.
– Я не при чём, – согласился Пашка. – Так отец говорит.
– Всё квасит?
– Ага. Щас потише. Печёнка болит. В поликлинику на прошлой неделе ходил, ему рецепты выписали. Зашёл в аптеку. Там посчитали – тыща шестьсот.
– Чего тыща шестьсот?
– Гульденов, чего… Таблетки столько стоят. Двадцать штук. Он плюнул и пошёл в лавку за бутылкой. Лечитесь, говорит, сами за такие деньги.
– Дикий капитализм, – повторил Колька. – Кто был ничем, тот станет всем. И всем всё по хрену.
– Человек человеку волк, – согласился Пашка. – Голуби ещё эти тварьские расходились…
Он нагнулся, поднял с земли обломок кирпича. Голуби сообразили, что сейчас им может быть кисло, поэтому сразу поднялись вверх всей своей дружной стаей. Голубь – птица умная. Гораздо умнее петуха.
– По пивку? – предложил Колька.
– Богатый? – хмыкнул Пашка.
– У Машки займём. До получки. А?
– Думаешь?
– А чего думать-то? – и Колька весело хлопнул приятеля по плечу.
– Пусть думает трактор. Он – железный. А нам и без дум не дует… Пошли! Хрен ли киснуть на этих качелях…

У нас в конторе одно время работал некто Фуняев. Ко всем он обращался не по имени или фамилии, и даже не безлико «гражданин» или «товарищ», а исключительно «добрый человек». «Здравствуйте, добрый человек!», «Извините, добрый человек!», «До свидания, добрый человек!», «Сам вы такое слово, добрый человек!». И так он всех достал этим «добрым человеком», что конторские шарахались от него, как от чумного.
На первый взгляд может показаться совершенно парадоксальным, но при такой своей пугающе-тошнотворной вежливости, был он непревзойдённым мастером художественного стука. Стучал так виртуозно, так вдохновенно, причём на всех подряд, что не только мы, его непосредственные милые коллеги, но даже и начальство, которому он собственно и стучал, относились к нему, мягко говоря, нехорошо, а проще сказать – с презрением. Презрение перерастало в отвращение, отвращение – в ненависть. Ненависть заканчивалась моральным отторжением или нравственным тупиком. Мы не знали, что делать с ним, с этим Фуняевым!

Хотя как настоящего, матёрого стукача, Фуняева такое к нему отношение с нашей стороны мало колыхало. А вот отношение начальства откровенно печалило и даже безмерно расстраивало.
– Я же единственно пользы для, – недоумевал он, горестно поджимая губы. – Чтобы атмосфера к в нашем сплочённом коллективе была сугубо деловая и без этих самых.., – и он, подбирая в уме наиболее точное определение, поднимал ладонь и шевелил пальцами, – … вольнодумствований! Чтобы всё чётко по плану, согласно существующих должностных положений и должностным же окладам.
– А вы говорите беликовых сегодня нету, – саркастически ухмылялся Витя Поникаев, младший конторщик, человек ехидный и образованный, имея в виду известного чеховского героя.
– Вот он, полюбуйтесь, собственной воскресшей персоной! И даже не стыдиться, гад!

Так продолжалось месяц за месяцем, год за годом. Но однажды Фуняев помер. Что? Да очень просто! Подавился котлетой и откинул салазки. Склеил ласты. Отбросил кони. Какие вам ещё нужны эпитеты к тому решившему все наши морально-нравственные проблемы мясному изделию?
Так что мы, конторские этим трагическим событием не сильно опечалились. Хотя, с другой стороны, и радоваться… Какой-никакой, а всё же человек… Ходил здесь по коридорам… Кланялся… Всех добрыми обзывал, паскуда мелкопакостная…
Так что скинулись на пару венков, помогли безутешной вдове с могилой, с гробом, кафешкой для поминок… Похоронили, помянули… В общем, всё чин по чину. Всё как у людей. Как положено…

А когда вся эта скорбная возня улеглась и всё вернулось к рабочим будням, то неожиданно обнаружили, что чего-то нам в нашей орденоносной (шучу) конторе не хватает. Мозгами пошевелили – и поняли: да не чего-то, а кого-то! Его, Фуняева! С его «добрыми человеками» и с его непрерывным стуком! Вроде бы странно, а странности никакой нет. Потому что привыкли. Потому что человек – такая скотина: он и к хорошему привыкает, и к плохому. И воспринимать эти две стороны начинает как совершенно естественное. Вполне объяснимый парадокс. Вот так, добрые люди! НЕ кашляйте и поаккуратней с котлетами!

Итак, вы впервые в жизни решили посетить пивную. Скажу сразу: это не просто мужественный поступок, потому что подразумевает в своей исконной сути не только пиво, но и крепкие алкогольные напитки («пиво без водки – деньги на ветер»). Этот поступок – преодоление некоего рубежа, который отделяет подростка от мужчины. Поступок, который повышает твой социально-общественный статус и выражается тем, что знакомые мужики начнут пожимать тебе руку, а мама горестно скажет:» Ну, вот теперь и ты, сынок…». Да, маму жалко, она –славная женщина, но что поделаешь! Жизнь идёт вперёд, невзирая на наши горести, страдания, огорчения и размышления!
Впрочем, это уже лирика. Итак, вы решились. Сразу запомните: главное – не суетиться! Суета (она же спешка) нужна лишь при ловле блох. Для всего остального необходимы спокойствие и рассудительность.
И поаккуратнее! Не теряя чувства собственного достоинства и не бросаясь на искомое и вожделенное, как истомившийся жаждой верблюд на вожделенный дорожный колодец (который, кстати, может оказаться миражом). Серьёзное выпивание подразумевает под собой строго определённый этикет и соответствие протоколу! Сначала нужно сделать задумчивое, с налётом лёгкого сомнения ( а возможно, и сожаления), выражение лица: пить или не пить? Выдержав пару минут эту маску душевной борьбы, начинайте изображать борьбу другую: между страстью и долгом. После чего необхордимо убедиться, что окружающие восприняли твои колебания с достоинством и ждут продолжения спектакля. Поэтому поднесите стакан к губам и сделайте серьёзный глоток (обязательно серьёзный! Ведь вы мужчина, а не гимназистка!). Потом медленно поставитьте стакан на стол, шумно выдохните, изобразите на лице начало умиротворённого состояния, для чего слегка откиньтесь на спинку стула. Всё. Считайте, что первый акт вы благополучно отыграли. Зрители если не в восторге, то уж наверняка в благосклонно-понимающем к вам расположении. Начинайте подготовку ко второму акту. И напоминаю: не суетитесь! В конце концов, теперь вам с этим жить!

Следующая важнейшая составляющая поведения конкретного индивидуума в сём достопочтенном и, одновременно, достаточно спорном, раздираемом противоречивыми страстями заведении – БЕСЕДА. Именно здесь в зависимости от собеседника она бывает двух видов: а) –беседа со знакомым человеком, и б) – беседа с человеком незнакомым. Оба этих вида отличаются друг от друга не просто существенно, а принципиально. И каждый имеет свои и только своим плюсы и минусы: беседа со знакомым человеком более спокойна, более предсказуема и выдержана в более умиротворённых тонах (это плюсы). В то же время из-за этой предсказуемости она зачастую откровенно скучна (это минус). Ещё одно преимущество беседы с незнакомцем: широта манёвра. То есть, возможность импровизировать и даже фантазировать, не опасаясь печальных последствий в виде разоблачения и последующего разоблачительного мордобоя (хотя и здесь надо соблюдать определённую меру и, что говорится, не зарываться и не рыпаться).

Лично я, опираясь на свой теперь уже многолетний опыт, предпочитаю беседовать именно с незнакомцами. Надо сказать, что в результате таких бесед я довольно часто обнаруживал в них презабавнейших личностей. Так. например. в один из тоскливых осенних вечеров, когда я сидел за крайним справа столиком в пивной «Василёк» и задумчиво посасывал из кружки умеренно разбавленное «жигулёвское», состоялось моё знакомство с неким Шуриком. Я уже не помню деталей нашего знакомства, но что меня буквально поразило в этом замечательном человеке, так это его высочайшая эрудированность в самых разных вопросах бытия. Так, например, он достаточно подробно и весьма убедительно просветил меня в отношении устройства кошачьих голосовых связок, благодаря которым эти мерзопакостные твари являются единственными среди представителей млекопитающих, владеющими мастерством издавания мурлыкающих звуков. Единственные! Да! Разве не замечательно узнать то, о чём не только не имел никакого понятия, но даже и не задумывался это понятие иметь! Мелочь, скажете вы, а я вам отвечу: нет, не мелочь. Познание!
Ещё пример. Не менее замечательный гражданин по имени Руслан два часа рассказывал мне о испанском поэте среднего средневековья Франциске Гомесе де Каведо. Вы наверняка помните :

…Взгляни же: нарядом былым не блистая.
Теперь Андалусия ходит босая.

После второй порции по сто пятьдесят и третьей кружки пива я поспорил с ним, Русланом, служил ли папаша этого Франциска секретарём жены Максимилиана второго, или так и не дорос. Он (Руслан, а не Максимилиан) в ответ чрезвычайно возбудился, начал размахивать руками, что-то оживлённо доказывать мне про консисторию и утончённость нравов… Да, славно мы тогда поговорили! Конечно, не на злобу дня, но до явных угроз со стороны буфетчицы Тамары вызвать милицейский патруль!
И что интересно и примечательно: Шурик по роду своей деятельности был слесарем и работал в тресте городского благоустройства мастером поливальных установок. А Руслан и вовсе трудился спасателем на нашем городской пляжу. Хотя чего удивительного: какой слесарь у нас не является по совместительству специалистом по флоре и фауне и какой пляжный спасатель не знает Франциску у которого папаша служил секретарем жены Максимилиана второго! И это уже не смешно!

Продолжаю и по сути заканчиваю. Пункт третий. заключительный. он же отходной. Только какой-нибудь совершенно наивный гражданин считает, что всё здесь совершенно просто: допил оставшееся в стакане, дососал остающееся в кружке, громко и неприлично рыгнул (чем, кстати, оскорбил слух и настроение присутствующих) – и летящей походкой… Нет, многие именно так и поступают – но многие не значит, что все! Потому что думающие люди, у которых с мозгами и совестью все в совершеннейшем порядке, покидают сие достопочтенное заведение чинно, благородно опять же без суеты, оставляя о себе у присутствующих и пока что остающихся исключительно приятные о вас впечатления и воспоминания. Таким был, например, мой давнишний знакомый, удивительный человек Василий Исаков. Он не суетился, заканчивая здесь очередной сеанс собственной алкоголизации. Он не хмурился и не сожалел о былом. Он вёл себя именно как настоящий мужчина: поставив опорожнённый стакан на стол, задумчиво, секунд пятнадцать, молча обозревал его пустое нутро, после чего сурово поджимал губы (дескать, нет так нет. Сладости быстротечны). После чего глубоко, с чувством собственного достоинства, вздыхал и только после исполнения этих процедур начинал неспешно подниматься со стула. Поднявшись, он всё так же не спеша обводил взглядом уважаемое собрание кому-то благосклонно кивал, на кого-то хмурил брови, после чего опять делал глубокий многозначительный вдох и, сделав буфетчице Тамаре прощальный жест в виде лёгкого приподнятия правой руки, направлялся к двери. Это было благородно и это было красиво и ничего удивительного не было в том, что народ замирал зачарованно глядя в его широкую удаляющуюся спину, и наверняка находились такие , кто искренне сожалел, что не владеет столь безупречными, полными собственного достоинства, галантными манерами.

Вот, собственно, и всё. При следующей встрече я расскажу вам, как надо себя вести в ресторанном заведении. Там всё гораздо проще. Потому что если вы припёрлись в ресторацию, то это автоматически означает вашу социальную состоятельность и значимое положение в обществе, позволяющее вам желании можно покапризничать и даже наблевать на пол или на стол, объяснив столь противоречивый поступок утомлённостью чувств, своей государственной значимостью, в конце концов, несвежестью поглощённых продуктов. Впрочем, я забежал вперёд. До следующей встречи! Но пасаран, херра мамуча!

… но как же всех нас тогда достал этот Петя Кузякин! До самого, что говорится, ливера!
– Как ты можешь ЭТИМ бриться? – презрительно-демонстративно фыркал он утром, у умывальника, выделяя интонацией слово «этим».
– Это же натуральное извращение, а не бритье!
«Это» – моя электрическая бритва. Бошевская, между прочим. Две с полтиной за неё отдал. Сам же Петя брился «безопаской» – стальным полотном. Которое, складываясь, убирается остриём в костяную ручку. Такие бритвы сегодня можно увидеть только в фильмах про гражданскую войну. И про недобитых буржуев того далёкого романтического времени.
– От деда осталась! – хвалился он. – Ей уже больше ста лет, а жало острее сабли! Золлинген! Умеют немцы делать! Не то, что мы, лапотные!

Есть такие люди, которых я, по аналогии с известной породой рыб, называю прилипалами. Они прилипают к тебе неожиданно, по любому удобному для них, прилипал, поводу – а поводов этих у них всегда превеликое множество! Было бы, как говорится, желание… Петя – классический тому пример.

Познакомился мы на военных сборах. Народ здесь подобрался разный, но в основном спокойный. Да и чего суетиться тридцати-сорокалетним мужикам, которые за свою жизнь уже, как говорится, «повидали виды»? Офицерам здешней артиллерийской части, на территории которой нас поселили, мы сразу же всё разъяснили понятно и конкретно: мы к вам, хлопцы, приехали – а значит, уже самим фактом приезда свои обязательства перед военкоматом и Родиной-матерью выполнили. Вот и радуйтесь, что не получите пистон от вышестоящего командования за нашу неявку, так сказать, по месту дислокации. И не тешьте себя глупыми иллюзиями, что мы будем по утрам выбегать на зарядку, ходить в караулы, сидеть в учебных классах за зубрёжкой воинских уставов и стаптывать ноги в марш-бросках! Не в буржуинских, чай, Соединённых Штатах проживаем! Понятия имеем! Мы к вам прикатили единственно для того, чтобы сменить обстановку и малость оттянуться от работы и семейной жизни. Как то: отоспаться всласть, спокойно, без бабьего визга, попить водочки, позагорать, посидеть на речке с удочками всё с теми же бутылками – то есть, культурно провести отмеренное нам военкоматом время. И всё. Так что не напрягайтесь, господа офицеры, демонстрировать нам свои погоны, кокарды, портупеи и картузы! Мы всяких маршалов видали и всяких прапоров посылали!
«Господа офицеры» в ответ поджимали губы, темнели гладко выбритыми физиономиями… Некоторые, наиболее дерзкие, даже открывали рты, собираясь что-то сказать, может, даже возразить… Но не говорили, понимая что… В общем, неплохая нам попалась часть! Настоящие в ней служили защитники Отечества! Настоящие Родины сыны!

Так что можно было здесь жить – не тужить. Можно, если бы не Петя. Права старинная мудрость: всё хорошо не бывает. В этом «всё хорошо» обязательно попадается хоть капелька гадости.

Понятно, что бритьём фырканье не ограничивалось.
– Что за чай вы пьёте! – кривил он губы. – Это же отрава, а не чай! Вот чай! – и вытаскивал из своего рюкзака пачку «Липтона». – Всем чаям чай!
Некоторые наши собратья по казарме по наивности просили дать попробовать – и тут же попадали в железные петины объятия. Нет, он не жадился. Насыпал на раз заварки, но за это проситель обязан был выслушивать часами петины нравоучения.
– Жить надо уметь! – витийствовал он. – Жизнь прожить – не поле…
– … перейтить! – радостно подхватывал Вася Лукьянов, сельский механизатор, мужик простой, как и вся его механизаторская жизнь.
Петя эстетически морщился.
– «Перейтить»! Ох, село моё село! Вот деревня Блюдово!
Вася набычивался.
– А в глаз? – спрашивал напрямую.
Петя тяжело вздыхал. Кулаки у Васи были могучими. Попасть в такие – себя не пожалеть.

И лишь однажды Петя растерялся.
– Ребята, вы бритву мою не видели?
– Какую бритву? – тут же включили мы «дурака».
– «Какую»! Золлингеновскую!
– Какую тебе бабушка подарила? – продолжали мы ломать комедию.
– Зачем бабушка? – не понял всё тот же Вася-механизатор. – Чего бабушке брить-то?
Ему тут же популярно, в картинках, с гнусными ухмылками было объяснено чего. Лукьяныч покраснел. Вот же, право, ребёнок! Сорок лет мужику, а краснеет как барышня нецелованная!
– Я вам серьёзно говорю: отдайте бритву! – обиженно запыхтел Петя.
– Сам проср.л, а мы виноваты! – услышал в ответ. – Нашёл на ком отыгрываться! Только хрен наны! На нас баллоны катить нечего! Мы своими брОемся!
Да, в тот момент мы над ним издевались. Нет, не от ненависти! От удовольствия!

А Петя взял и заплакал. Именно что заплакал! Как маленький обиженный щенок – тихо и с подскуливанием. И мы оторопели. Уж чего только не ожидали, любой реакции, но чтобы такой…

Бритва конечно, нашлась. Да и кому она нужна её воровать! А Петя после этого случая то ли что-то понял, то ли решил, что понял. « В общем, парень неплохой. Только сцытся и глухой». И дураком он не был. Умел соображать. И всё оставшееся до конце сборов время уже ни к кому не цеплялся ни со своей бритвой, ни со своим «липтоном». И на том спасибо…

– Нет бОльшего наслаждения, как говорить о странных привычках некоторых наших знакомых. –
Фазиль Искандер, «Праздник ожидания праздника»)

Человек, как никакое другое живое существо, раб своих привычек. Вот, например, Луспекаев Прохор Кузьмич, мой знакомый из дома напротив, пожилой мужчина, приятный во всех отношениях. Каждое утро в семь часов он выходит из своей комнаты в общий коридор и спешит к окну, на котором со стороны улицы закреплён градусник.
– Плюс три, – говорит за неимением слушателей куда-то в пространство. – Надо же!
Да-да, и обязательно добавляет вот это совершенно непонятное «надо же!». А что означает или подразумевает это «надо же»? Почему «надо же»? Зачем? Для чего? На улице – конец октября. Птички улетели, листья облетели, кошки перестали водить свои ночные любовные хороводы. И вообще,«вот настала осень, высохла капуста, до весны угасли половые чувства». Чего «надо же»? Всё так и должно быть! Не июнь- месяц, чтобы было плюс двадцать!

Постояв у окна и поняв, что это его очередное утреннее ошеломительное открытие и на этот раз никому и задаром не нужно, он возвращается к себе в комнату и по пути обязательно встречает выходящего из своей комнаты Сергея Борисовича, тоже очень большого и тоже никому не нужного оригинала. Вообще-то его настоящие имя-отчество Сруль Борухович, но попробуйте так его назвать, особенно при людях! Срулю, то есть, Сергею Борисовичу, будет в таком случае обеспечен сердечный приступ (это в лучшем случае), в печальном – инфаркт, соседям – весёлый переполох, вам – испорченное (или наоборот, радостное. Это в зависимости от вашего темперамента и вашей противности) настроение. Вот какой чудак этот Сруль Сергеевич! И чего он так катастрофически пугается?

– Как дела, Прохор Иванович? – интересуется Сру.., Сергей Борисович.
– Плюс три, – многозначительно подняв брови, отвечает тот.
– Да, и мне в последнее время крушина не помогает, – соглашается Сру…тьфу, ну, вы поняли. – Надо сходить в аптеку, спросить, может, появилось что-то новое.
Как говорится, кто про что, а вшивый про крушину. У одного вечно болезненная тема – уличная температура, у другого – хронические запоры. Каждому своё, у каждого – своя.

А с другой, повторяю, стороны – милейшие, безвреднейшие люди. Вот, например, морда у Сруля до того располагающая, что с ним постоянно здороваются даже незнакомые ему люди. А по ночам, во время сна, на неё, морду, обязательно заползают тараканы. О, тараканы просто так заползать не будут! Они знают жизнь и знают, на кого заползать, а от кого, наоборот, отползать как можно быстрее и незаметнее! Чтобы не дай Бог разбудить!
_- Вы сегодня в магазин пойдёте? – спрашивает Сруль.
– Обязательно, – кивает Прохор Кузьмич с важным видом. – Хлеба надо купить и сельдь (заметьте, не селёдку, а сельдь! Плюс три температура! Надо же!)
-А нынче яички не знаете почём? – задаёт Сруль очередной вопрос.
– Куриные? – галантно и с тончайшим юмором уточняет Прохор.
В ответ слышится смешливое покряхтывание: юмор засчитан.
– Тридцать рублей, – отвечает Прохор.
– Надо же! – всплескивает пухлыми ручками любитель яичек. – Ведь совсем недавно были двадцать пять!
( Это у Сруля такая привычка: уменьшать все цены на пять рублей. Если сегодня стоит тридцать – вчера стоило двадцать пять. Если десять – вчера пять. Если вообще ничего не стоит, то и вчера давали буквально даром.)
– Инфляция, – многозначительно замечает Прохор (ну, всё знает, абсолютно всё! И про температуру, и про инфляцию, и про цены на нью-йоркской товарно-сырьевой бирже!)

Вернувшись в свою комнату, он тщательно моет руки и уши (уши у него хорошие: большие, толстые и волосатые), выпивает натощак стакан обезжиренного кефира, переодевается в брюки, рубашку и тёплую кофту на ватине и идёт в магазин. На лавочке у подъезда он встречает Марию Прокофьевну, толстую старушку с чеканным командирским взглядом. Мария Прокофьевна кормит голубей. Она кормит их уже миллион лет, каждое утро, вне зависимости от погоды. Если бы все те голуби, которых она здесь у лавочки откормила, превратились в коров, то нашей стране никогда не пришлось бы закупать говядину за границей. Нам хватало бы своего, голубиного. То есть, отечественного.

– Здравствуйте, Мария Прокофьевна, – вежливо здоровается Прохор Кузьмич. – С добреньким вас утречком!
– И вам не хворать, – строгим командирским голосом отвечает старушка.
Прохор Кузьмич достаёт из брючного кармана портсигар и, поддернув брюки, садится рядом.
– Вы разрешите, Мария Прокофьевна?
– Курыте, курыте, – слышит снисходительное. – Вредная привычка. Нет, вы не подумайте чего, это я к слову.
– Целиком и полностью, – с готовностью соглашается Прохор Кузьмич. – Слабость характера. Стараюсь сокращать.
– Я тоже раньше курыла, – подкупленная такой обезоруживающей откровенностью, признается Мария Прокофьевна. – Ох, курыла! У вас какие?
– «Ява».С фильтром.
– А я – Беломор». Но врачи сказали: хватит – и всё. Как рукой. И больше ни разу!
– Железный у вас характер, – уважительно говорит Прохор Кузьмич, вкусно затягиваясь. – Вам бы полком командовать. Или дивизией.
В ответ слышится ироничное хмыканье: а то мы не командовали! А то мы не хороводили! Враги бежали в страхе!
– Леденцами спасалась, -продолжает экскурс в своё антиникотиновое оздоровление старушка. – .Монпансье. Помните, такие, в железных коробочках? (Прохор Кузьмич кивнул: а как же! Замечательно помню!). Бывало и сосу, и сосу… Слёза на глаза наворачиваются – вот как закурить хотелось, а я всё сосу! Аж язык стёрла об эти монпансье, чтоб их черти разжевали!
– Надеюсь, стёрли не до конца? – отпустил Прохор Кузьмич элегантную шутку, но собеседница этой элегантности не заметила.
– Ну, если бы стОрла, то как же разговаривала? А вы в магАзин? ( с ударением на второе «а»)
– Туда. А что?
– Ничего, – и старушка почему-то поджала губы. – Просто так. К слову.

– Наш «Гидрометцентр» пошёл, – сказал один старик другому. Они только что очень удачно освежились в пивной «Василёк» и сейчас тоже сидели на скамейке, но не приподъездной, а у детской площадки.
– Ага. «ТАСС уполномочен заявить!», – ехидно отозвался другой. – Сегодня иду по коридору, а он, как всегда, воркует с этим, со Срулем. Нашёл, понимаешь, товарища.
– Ну, как же! Фронтовики!
– Да ладно заливать-то! «Фронтовики»! Купили себе медалей на барахолке, вот и все фронтовики! И эта старая кошёлка-голубятница! Медсестрой была на фронте! Знаем мы этих медсестёр!
Собеседник хмыкнул и ничего не ответил. Да, остроумные вокруг люди! Всё знают, всё умеют. Наверно, собираются долго жить. Им виднее как надо жить…

1917 год, октябрь. Петербург. Набережная Мойки. Нищий бродяга, одетый в рваный зипун и грязный малахай, обращается к некоему гражданину интеллигентной наружности. На голове у «интеллигента» – студенческая фуражка, в руке – акушерский саквояж, в глазах – горящий взор, из ноздрей – простуженные марксистские сопли. Своими величиной и формой нос намекает на принадлежность «интеллигента» к определённой национальности. Этот человек, наверно, революционер, противник насилия в быте, сторонник энергичной нравственности.
– Барин, помоги! Дай копеечку!
– Копеечки нету, – нехотя признаётся «интеллигент», – Но я, товарищ, дам тебе гораздо больше копеечки: надежду на скорое избавление от власти царизма и капитала! Скоро, очень скоро взойдёт заря всеобщей справедливости!
– Боюсь, барин, не доживу я до этой зари, – жалуется бродяга. – Не жрамши уже третий дён! Кишка к кишке прилипает! Организьм пишшы требует!
– Потерпи ещё немного, товарищ! – ободряюще треплет его по плечу собеседник. – Заря не за горами! Ужо скоро взойдёт неотвратимо!
– Значит, не дашь? – догадывается нищий.
– Чего?
– Копеечку.
– Тьфу ты, ну ты! – сердится «интеллигент». Левой рукой он сжимает рукоятку своего революционного пистолета системы «наган», а правой бережно прижимает к животу акушерский саквояж. В саквояже лежит бомба, которая должна смести на хрен и в небытие всех ненавистных людям труда представителей царизма и прилегающего к нему капитала. «Интеллигент» зябко ёжится под пронизывающим осенним ветром и бодрой конспиративной походкой уверенно шагает прочь. К светлому будущему.

Шёл октябрь1917 года. До полного торжества окончательно победившей демократии оставалось восемьдесят лет. Нищий, конечно, не дожил. Революционер – тоже. А вот представители капитала, наоборот, расплодились в невероятном количестве. Что, несомненно, подтверждает ту радостную истину, что человек человеку – брат, товарищ и волк!

Сегодня утром захожу в свою любимую пивную, вижу: народ около одного из столиков толпится и что-то громко обсуждает. Подхожу ближе, вижу: Жабский сидит за столиком. Сосиски пожирает из большого эмалированного таза. Рожа довольная, периодически отрыгивающаяся, но пока что ещё не полностью насытившаяся. Ещё требует продолжения сосисошного насыщения.
Ты чего, говорю, Жабский. Совсем, что ли, здесь уже совесть потерял? Совсем всё перепутал? Сюда люди, между прочим, приходят выпивать культурно, а не изумляться зрелищу сосископожирания в невиданных количествах прямо из таза. Так что прекрати немедленно смущать здешнее высококультурное население! Веди себя подобающе!
А он мне в ответ: я, говорит, может, и хочу прекратить, но не могу. Я, говорит, сосисков давно не кушал. Может, даже лет семь. Или даже восемь.
Ну, и не кушал бы дальше, отвечаю. Подумаешь, какой деликатес! Опять же здесь пивная, а не закусошная! Надо же различать такие существенные пожирательные тонкости по достижении зрелости лет!
А он, меня не слушая, всё о своём, о вечном: я сегодня, наконец, гонорар получил в районной газете за опубликованный сонет. И вот по этому замечательному поводу решил позволить себе маленький праздник – сосисков покушать. Я их уже лет десять не кушал. Или пятнадцать. Уже забывать стал ихний изысканный восхитительный аромат. А кто не разделяет этого моего праздничного настроения, то пожалуйста и будьте так любезны! Можете продолжать водку трескать и прочие алкоголизированные напитки, от которых здоровью один лишь вред в виде скоротечного цирроза печени. А я водку не пью. У меня на неё, к сожалению, никогда денег нету. Поэтому я утром выкушиваю стаканчик кефира с постной булочкой и начинаю бегать ровно конь по редакциям. В надежде, что хоть где-нибудь возьмут мои нетленные произведения. Которые – я в этом уверен – обязательно будут читать потомки, если сегодняшние скоты не в состоянии постичь их изысканное совершенство.
И в очередной раз зачерпнув рукою в тазе, вытащил оттуда очередную сосиску и начал её удивительно быстро, громко и радостно сопя, чавкая и даже этак умилительно подстанывая, пожирать. И я вдруг понял, какой это совершенно безвредный, наивно трогательный и восхитительно замечательный человек. Сонеты пишет. И прочие эпистолярии, которые никому и на… не нужны. А сегодня у него праздник: гонорар заплатили. За наконец-то опубликованное в кои-то веки. Так что пусть жрёт. Жалко, что ли? Лишь бы не стошнило с непривычки-то.

Посткриптум. А насчёт водки он соврал. Пьёт, собака. Да ещё как. Ужирается, если на халяву, до скотообразного состояния.

– Петя, почему ты не жрёшь свою любимую кашу?
– Не хочу.
– Что значит «не хочу», Петя? Ты же её всегда жрал!
– А сейчас не хочу.
– Ну почему, Петя?
– Потому что эта твоя каша у меня уже во где! Я уже спокойно на неё смотреть не могу. Меня уже от одного её вида блюёт.
– Хм… А чего же ты тогда хочешь?
– Честно?
– Истессьно.
– Водочки.
– Водочки? При чём тут «водочки», Петя?
– При том самом.
– Но почему, Петя?
– Патамушта.
– Водочка, Петя, это алкоголь. Алкоголь разрушает печень и отваливает почки. Ты хочешь, чтобы у тебя отвалились почки? Причём все до единой?
– Не твои же почки-то. Мои. Чего ты-то дёргаешься?
– Я, как ты говоришь, Петя, дёргаюсь потому, что ты себя, Петя, совершенно не жалеешь. Тебе надо больше гулять. Глубже дышать свежим воздухом.
– А при чём тут гулять? Я ей про Фому, она мне – про Абрама.
– Гулять, Петя, для того, чтобы проветрить мозги от вредных мыслей.
– А это идея! Пойду-ка я действительно пройдусь!

Через полчаса

– Что с тобой, Петя? Где ты был?
– Э-э-э-э…
– Ты не заболел?
– У-у-e-e-e…
– Да ты пьян, Петя! Пьян, как последний собак!
– О-о-о-о…
– Но ты же сказал, что пойдёшь гулять! Дышать свежим воздухом для исправления дурности мыслей!
– Хы-ы-ы-ы…
– Ты скотина, Петя! Наглая, мерзкая тварь! Настоящее животное! Морда свинорылая! И накой я отдала тебе свои лучшие годы! Накой, Петя? Промолви, враг!
– Му-у-у-у-у-у…

Утром

– Петя, ты опять не жрёшь кашу! Это что, теперь твоя принципиальная позиция?
– Ага.
– Чего же ты хочешь?
– Пойтить погулять свежим воздухом. А то меня что-то мутит. Дай мне сто рублей. На лимонад. И пышку.
– А зачем пышка?
– Затем, чтобы закусить.
– Лимонад?
– Конечно. А ты об чём подумала? Как же тебе не стыдно!

Баба Маня была женщиной простодушной и поэтому каждому и всякому резала правду-матку прямо по глазам
– … а я ему и говорю: чего ты здеся-то ссышь? Здесь же выставка! – рассказывала она Семёну Абрамовичу Шутову, вышедшему сейчас из городского выставочного зала. Сегодня здесь открылась экспозиция местных художников «Картинки с выставки» по бессмертному музыкальному произведению П.И. Чайковсого, и Семён Абрамович направлялся сейчас в редакцию, чтобы успеть дать в завтрашний номер информацию об этом, несомненно важном для города культурном мероприятии.
– … я ему говорю: вон же уборная! (и баба Маня показала рукой на противоположную сторону улицы). Заплати двадцать рублёв – и ссы себе на здоровье! Хоть весь уссыся!
Семён Абрамович морщился, но слушал. Он считал себя интеллигентом, поскольку работал младшим редактором отдела культуры в районной газете, причём интеллигентом именно русским. А русские интеллигенты, в отличие от западных, по глубокому убеждению Семёна Абрамовича всегда были близки к потугам и чаяниям широких народных масс, кои сейчас олицетворяла собою эта простодушная в своём стремлении к порядку женщина. Баба же Маня работала дворничихой, то есть, если не пролетарием, то приближённой к таковым по своему социальному статусу, и поэтому не догадывалась о роли русской интеллигенции в её отношении к широким народным массам. То есть, в данном конкретном случае, к ней, Мане.
-… а он не слушает и всё поливает и поливает, поливает и поливает! – продолжала она яростно обличать неизвестного Семёну Абрамовичу зассанца. – Пива, что ли, обпился? Канешна! Такая дудка! Из такой до самых окнов дошибёшь!
Сёмён Абрамович, услышав про пиво и простонародное название мужского полового органа, слегка покраснел. Он весьма уважал этот пенный напиток, отличавшийся удивительной мочегонностью. Впрочем, водку он уважал тоже, но признаваться в таких своих тайных пороках… Нет, это было выше его интеллигентных сил!
– А что, туалет… – и он кивнул в ту же сторону, в которую только что показывала рукой дворничиха, – … подорожал? Стоил же пятнадцать! Было же постановление городского Совета!
– А чего ему твой Совет? – услышал в ответ. – Говорят, что хозяин у уборной сменился. А раз сменился, то обязательно дорожает. Без всяких советов. К гадалке не ходи!
Семён Абрамович снисходительно усмехнулся. Логика дворничихи не могла не умилить.
-… вот ты, Абрамыч, и прописал бы в своей газете: чего подорожало-то? А если у человека нету двадцати, то ему чего же теперь, здеся, на стенку ссать? Оскорблять общественное мнение?
Последнюю фразу баба Маня наверняка где-то услышала. Может быть, от такого же интеллигента, как и Семён Абрамович.
– Да-да.., – пряча глаза, поспешно закивал Семён Абрамович и, деликатно обогнув дворничиху, побежал на трамвайную остановку, к которой подходил трамвай пятого маршрута…