Танцуют все!

Эпиграф:
— « Динамо» бежит?
— Все бегут. А вы из какого общества?
— «Трудовые резервы». –
( кинофильм «Джентльмены удачи»)

«Ешьте, дети, ананас!
Будете здоровы!» –
Так пропела малышам
Юная корова.
Повторил за ней бычок,
А за ними – тёлка,
На которую вчера
Обвалилась ёлка,
Что Федот с утра пилил
Для какой-то цели.
Потому и собралась
Детвора у ели.
И кричала: «Дед Мороз!
Приходи скорее!
И подарки нам неси,
Чтобы веселее!
И наверно, и накой
Фрукты и игрушки,
Чтобы вылез ананас
Утром из подушки!».

И такое прокричав,
Шли к корове прямо.
Та ж корова — чемпион
Общества «Динамо»!

Гутен морген, херр и фрау!

Я гуляю по-немецки
( Это значит — широко).
Пью баварские напитки,
Ем саксонское куко,
Заедаю шнапс сметаной,
Фрау томную щипаю.
Опустившись на колени,
Доберманом дерзко лаю.

А натешившись изрядно,
Открываю с крана вассер,
Подставляю хенде хоххи,
Чтоб на капать на пластмассер.

И сажусь на табуреттер
Иль ложуся на кроваттер.
Ах, грибёныть, доннер-веттер!
Я забывши к парикмахер
Чтоб зайтить, причёс поправить.
В мыслях весь, и весь в страданьях!
Посему афидерзеен,
Что по-русски «до свиданья»!

Пояснения:
«Гутен морген, херр и фрау!» (нем.) – дословно: «доброе утро, господа и дамы!»»
Вассер (нем.) — вода;
Хенде хоххи – утрированное от «хенде хох» («руки вверх»);
Донер-веттер (нем.) — дословно «гром и молния», привычнее и знакомее – чёрт побери» («шьорт побьери»);
Афидерзеен (нем.) — искажённое «до свидания».

Как непросто жить в стремлении желаний…

Я девушку красивую привёл сегодня в лес.
Той девушке красивовой в бустгалтер клещ залез.
И осерчала девушка. Взругнулась, матерясь.
И я на ей обиделся. Какая в этом связь?
Ведь клещ залезнул к девушке!
А я-то здесь при чём?
Иль выказал желание?
Ударил кирпичом?
Из с ветки спрыгнул к девушке,
Грозясь изнасил?
Иль из бутылки водочной ей много не налил?

Вывод:
Теперь красивых девушек ( а также прочих дев)
Чтоб вместо леса тОмного водить я буду в хлев.
Пусть там они рыдаются, бросают кирпичи.
Мне это ананасово. Кричи иль не кричи.

Опоэтизированный эпистолярий о храбром разведчике, постоянно ищущем себя окрест

Кто зовётся «мальчик славный по прозванию Ку-Ку»?
Это Гарька превосходный! На берёзовом суку
Он сидит и днём и ночью, смотрит в дАли без проблем,
Непрерывно наблюдая кто, куда, накой, за кем.

Для чего? Так он ж — разведчик!
Знать обязан всё и вся!
Кто пошёл с соседкой в баню,
Кто украл вчера гусЯ
Из совхозного из прУда,
Где купалась, гогоча,
Это птичия зверюга
( Не пора ль позвать врача
И пожарных, чтоб ссадили
Гарьку с дерева того?)
Досчитайте до четыре,
А потом бегом в село,
Поднимать народ с собакой,
Чтобы Гарьку изловить.
Он же хитрый, шустрый, вёрткий.
Запрост может убегить!

А тогда ищи годами,
Да и то найдёшь иль нет.
Так что всё сейчас обсудим
На собраньи в сельсовет.
Как ловить, и кто в засаде,
А кому итить в облав.
И опять же брать ль собаку?
Этот зверский волкодав
Ушатает, обкусает,
разорвёт и упростит.
У него ж такая морда!
Сразу виден аппетит!

Только чу! Пока сидели,
Упустили сбора цель:
Гарька снова влез на древо,
На высокий самый ель.

Объявление о конце света

«Пива нет!» — висело объявленье
На двери пивною «Василёк».
Я стоял как громом поражённый,
Изливая лбом обильный пот.

«Пива нет!». За что? Об чём причина?
Мне же надо! Я достиг судьбы!
Почему призывный глас желудка
Словно вопль бредущего в пустынь?

Отчего бездушная жестокость
Так гнетёт создание людей?
Где людское? Фатум — человечность?
Или я Золя не дочитал?
Иль не понял правильно Толстого?
Иль Экзюпери сначально плох?
Мне всего одну ведь кружку надо!
Нет, не две! Не надо даже трОх!

« Пива нет». И никогда не будет.
«Пива нет»- старо как этот мир.
Горблюсь я. Лижу сухие губы
И иду в молочный за кефир…

Вывод:
Люди мира, на минуту встаньте!
Дайте свой решительный ответ:
Пиву из Тамбова — ДА! ДА! ДА!
Гамбургскому шнапсу — НЕТ! НЕТ! НЕТ!

(по мотивам пьесы А.П. Чехова «Медведь»)

Судебный исполнитель (ему больше нравилось определение «судебный присяжный». В этом определении было что-то призывное, исконное. Пристяжное и лошадиное) Иван Силантьевич Зябликов приехал в поместье успешного бизнесмена Арнольда Лукича Поросятникова, чтобы взыскать с оного долг господину Черемисину Никифору Евстартовичу в размере ста двадцати семи тысяч рублей (можно ассигнациями). Но оказалось, что должник, Арнольд Лукич Поросятников, на днях скоропостижно скончался, то ли подавившись рыбной костью или куском шашлыка, то ли объевшись сметаны, то ли опившись портвейну ( в общем, что-то гастрономическое, связанное с культом еды — а покойный был большим любителем вкусно закусить!). В результате чего с ним случился апоплексический удар, и он, не приходя в сознание и так сказать… В общем, только вчера похоронили.

Новость Ивана Силантьевича несколько напрягла, но не обескуражила и не повергла в уныние. Потому что по характеру он был человек принципиальный, по должности – исполнительный, и считал, что случившееся с должником не повод для прощения долга (действительно, с какой стати?).

— В таком случае, мадам, — обратился он к супруге покойного, мадам Поросятниковой, — платить придётся вам.
— Никакая я вам не мадам! — вспыхнула благородным негодованием Поросятникова. – Я, как и мой покойный супруг, успешная бизнесменша! В смысле, бизнесвумен! Знакомо вам такое благородное слово?
— Знакомо, — подтвердил Иван Силантьевич. – Поэтому, как говорится, не будем тянуть кота за сами понимаете что. Прошу выдать. У меня ещё масса неотложных дел.
Бизнесувмен Поросятников задумалась. Отдавать деньги за просто так страсть как не хотелось. И вообще, она больше любила брать, нежели отдавать. Отдавать, это так неблагородно! Это, в конце концов, унижает её как Личность!
— У меня сейчас свободных денег нет, – сказал она. – Все деньги в обороте. Приезжайте на следующей неделе, тогда получите (и чуть было не добавила — «может быть. А может и не быть. Ишь, чего захотел! Этот алкоголик (так она о муже) долгов наделал, а мне расплачиваться? А ху-ху не хо-хо?»).
Мадам… пардон, бизнесвумен не угадала: Иван Силаньтьевич умел читать чужие мысли. Поэтому сразу понял, что деньги у этой стервозной бабы есть, и она их очень не хочет отдавать.
— Никак невозможно, – состроил он в ответ постную физиономию. — Деньги должны быть получены именно сегодня согласно поимённому долговому списку, а также расписке, которую ваш супруг выдал моему клиенту.

Бизнесвумен Поросятникова его словам, конечно же, не поверила. Иван Силантьевич расписку показал. Поросятников обиженно поджала губы. Вот же скотина, опять подумал она о супруге. Ещё и расписку написал. Мало ему одного лишь честного слова. Дурак какой. Бабник. Все бабники — дураки. Все дураки — бабники.
— Так чего? — вернул я её к действительности голос Ивана Силантьевича.
— Чего «чего»? — попыталась прикинуться валенком Поросятникова. Попытка заранее была обречена на провал: Иван Силантьевич видал и не такие предметы обувного туалета.
— Платить будете? Или везти вас на съезжую?
— К…к…как на съезжую? — начала заикаться Поросятникова. В тюрьму ей страсть как не хотелось. Почти так же, как и платить этому… облому иванычу. Да что там «почти»! Не почти, а также же!
— А так же, — услышала она в ответ. –Очень даже запросто. У меня и коляска наготове, и кучер — отставной жандарм. Не пойдёте добровольно — он вас силком скрутит и в коляску закинет. И к вечеру уже баланду будете хлебать. Постную жидкую кашу. И без всякой курятины.
И сообщив такие пикантные подробности, вздохнул притворно. Дескать, каша без курятины это не совсем вкусно. А если начистоту, то совсем не комильфо.

Через пять минут деньги были получены. Иван Силантьевич погрузился в коляску и поднял глаза. В окне мезонина увидел Поросятникову. Она рыдала, прижавшись широким лбом к оконной раме. То-то, довольно хмыкнул Иван Силантьевич. А то захотела меня передурить. Меня, лауреата конкурса судебных исполнителей! Начала амуры строить, лифчик демонстрировать и стать колена… Сиротою казанскую прикидываться (я б таких сирот да на одну верёвку)… Так что знаю я вас, кучерявых… Сам такой…

Он властно ткнул кучера в плечо, тот гикнул, свистнул — и тройка понеслась по широкой заснеженной дороге к очередному должнику…

Эпиграф:
– Эх, хорошо в Стране Советской жить!
Эх, хорошо Страной любимым быть!
Эх, хорошо Стране полезным быть,
Красный галстук с гордостью носить! Да, носить! –
( песня «Эх, хорошо в Стране Советской жить!». слова: Владимир Георгиевич Шмидтгоф. Музыка: Исаак Осипович Дунаевский)

Евстрат Евстратович Щупов, присяжный поверенный судебной палаты города Мухосдуевск шел привычной дорогой по междомовому переулку, когда сверху, прямо перед ним, на асфальт упало (точнее, шмякнулось. Или брякнулось. Или свалилось. Возможны и другие варианты) тело. Евстрат Евстатович немедленно остановился, достал из нагрудного кармана фланелевую тряпочку, протёр пенсне и снова водрузил его на свой выдающихся размеров пупырчатый нос. Перед ним лежал человек, то есть, не просто человек, а красивая молодая барышня. Она не двигалась, но еле слышно стонала. Евстрат Евстратович наклонился.

— Что с вами? — задал он совершенно глупый вопрос. Настолько глупый, что если бы барышня ответила «колбаса» или вообще послала его известно куда, то этот её ответ был бы совершенно логичен.
— А-а-а-а, — простонала несчастная. — Я вышла замуж за бандита.
— Это бывает, — охотно согласился Евстрат Евстратович. — Ничего не поделаешь. Любовь творит чудеса. Бандиты тоже люди. Им тоже ничего человеческое не чуждо. А чего вышли-то? По какой причине?
— О-о-о-о-о, — раздался очередной протяжный стон. — У меня как раз в это время был период половой распущенности.
— И это мы проходили, — сказал Евстрат Евстратович и даже собрался глумливо улыбнуться, но усилием воли сдержал эту совершенно неуместную в данном конкретном случае гримасу. Поэтому только лишь понятливо кивнул. Он вообще был по жизни очень понятливым. С самого, можно сказать, своего босоногого детства.
— … поэтому я выбросилась с пятнадцатого этажа…
Евстрат Евстратович тут же поднял голову. Высоко на балконе он увидел чью-то рожу. Рожа ухмылялась. Роже было весело. А чего ж ей было не веселиться? Не она же свалилась тире шмякнулась тире брякнулась тире свариантилась!
— Пятнадцатый это высоко, — подумав, опять согласился наш понятливый герой. – Вы же запросто могли разбиться насмерть. А вы не насмерть. Экий же у вас могучий организм! – не удержался он от похвалы.
— Спортом занимаетесь?
— У-у-у-у-у, — провыла барышня. – Какой спорт? Какой секс? Какие яйца? Я вся горю!
— Вам плохо? – учтиво забеспокоился Евстрат Евстратович. Он был сама галантность. И любезность тоже. Чудо, а не мужик!
— Да, плохо, — прошептали в изнеможении прекрасные женские губы. — Вы не могли бы оказать мне первую медицинскую помощь? Второй не надо. Только первую.
Евстрат Евстратович задумался.
— Нет, не мог бы, — признался честно. — Поскольку не обладаю для этого необходимыми медицинским навыками. К сожалению.
— О-о-о-о-о, — в очередной раз простонала несчастная. — Тогда вызовите хотя бы «скорую».
— Охотно, — кивнул Евстрат Евстратович. — Не подскажете, где здесь ближайший телефонный автомат?
— М-м-м-м-м, — промычала несчастная. — Откудова мне знать? Я вам чего – телефонист?
— Интересненькое дельце! — удивился Евстрат Евстратович. — Она не знает, а я должен знать! Я, может, вообще живу на Первомайской!
— Ы-ы-ы-ы-ы! – раздался отчаянный рык.
— Хорошо-хорошо, — сказал Евстрат Евстратович примирительно, — Если по пути мне встретится телефонный аппарат, то вызову. Если встретится. Если по пути. Если аппарат. Так и быть.

Он, наконец, распрямился и гордой походкой порядочного человека покинул место печального действа. Телефон-автомат ему по пути так и не встретился. (Всё-таки мало ставят у нас на улицах телефонных аппаратов! Преступно мало! А деньги-то наверняка списывают! В личных целях!). Поэтому вместо аппарата Евстрат Евстратович зашёл в знакомую рюмочную, где с удовольствием выпил сто пятьдесят граммов портвейна «Кубанский», заплатив за искомое шестьдесят пять рублей, закусил ириской «Кис-кис» (пять рублей одна штука) и опять вышел на улицу. Свежо, подумал он. Интересно, почём на базаре свинина? Потом подозрительно взглянул на небо (нет ли туч? Тучи были.). Инфернальность какая-то, огорчённо подумал Евстрат Евстратович. Вот так и живём. И жить будем. Да… Он то ли огорчённо, то ли просто прискорбно вздохнул и, высоко поднимая колени, зашагал дальше по своему совершенно порядочному жизненному пути.

В последние месяц-два по телевизору часто крутят телерекламу, в которой некий слесарь-водопроводчик, своей колоритной внешностью поразительно напоминающий традиционного персонажа немецких порнографических фильмов, с лёгким укором спрашивает хозяйку квартиры — некую миловидную барышню характерной то ли грузинской, то ли армянской, то ли еврейской внешности:
— А чего ж вы меня про засор-то не предупредили?
Барышня делает ничего не понимающие глаза (похоже, ей что зазор, что запор, что помидор, что Чинганчук-Зелёный Змий — всё однохренственно, все одинаково). Дескать, эскьюзь ми, да что вы, гражданин слесарь тире водопроводчик, такое говорите! Откудова мне, высококультурной, практически высокоинтеллигентной барышне, знать, что в этой симпатичной дырочке какой-то непонятный засор-запор-затор-затвор? С каких это запорных помидоров и чинганчуков? Тогда этот порнографический слесарь-водопроводчик суёт ей под её выдающихся размеров носяру свой айпад (или айпед. Или гаджет. Или как их там? Я тоже в запорах как Чинганчук в помидорах!):
— Посмотрите сами на экран. Вот волосы, вот свиные шкурки, колбасные обрезки, куски х.повытирательной бумаги, закаменевши сопли, затвердевшие слюни, использованные презервативные хандоны… И всё это со временем наслоилось на стенки сливного отверстия, что и вызвало запор-засор-затвор-прокурор его диаметра.
— И чего ж теперь делать? — растерянно спрашивает барышня, озабоченно чеша свой выдающийся носопырий.
— Куды бечь?
— Бечь никуды не надо, — успокаивает её этот прогрессивный деятель слесарно-водопроводного искусства. – А надо взять таз, смешать в нём Тайд, Хеденьс и Шольдрис, Проктер энд Гембол, любимый стеклоочиститель гражданина Алибасова под названием «Крот» и портвейн марки «Плодово-жилистый» (сто пятьдесят два рубля — поллитра). После чего вылить всю эту жуть в засорившееся отверстие, и засор со змеиным шипением, петушиным клекотанием, пронзительным свистом и душераздирающим хохотом растворится враз, навсегда и на веки веков!
— Дас ист фантастиш! — бурно восторгается барышня, и сразу становится ясно и понятно, что хотя в засорах и прочих тонкостях слесарно-водопроводного быта она ни хрена не разбирается и разбираться никогда не будет ( и не хочет!), но тоже совсем не чужда немецкой порнушки ( а скорее всего, в ней же и регулярно снимается. На пару с этим самым слесарем тире водопроводчиком.).

Вопрос: к чему я развернул весь этот «апокалиптический дивертисмент»? Отвечаю: к посадке популярного артиста, случившейся буквально на днях. Потому что эта посадка – не дас исх фантастиш, а уже даст ист суровый реалистиш. То есть, не просто посадка, а шанс для нашего правосудия, чтобы показать, что оно именно правосудие (правовое судие), и что Закон един для всех. И оно, правосудие, этот шанс не просто не упустило, а совершенно блестяще реализовало. За что честь ему и хвала. И предлагаю не делать никаких конспирологических предположений, что через пару дней-месяцев-лет, когда утихомирится вся эта громкая, превратившаяся в самый настоящий фарс, история, артист преспокойненько выйдет на свободу и снова будет выступать в спектаклях и сниматься в кино (а почему бы нет?). Помнится, известная «оборонсервисная» Женюлька в назначенном ей узилище и суток не провела, хотя у неё и прегрешение было — хищение в особо крупных размерах. Хотя и в особо крупных, но хищение. Не убийство! Так что наш артист может, и выйдет, а может, и нет. Может, отмотает срок по полной. Кто сегодня это может знать? Если только трепачи на многочисленных телевизионных ток-« шовах», которые ничего никогда не знают, а всего лишь делают вид, что знаю и даже уверены, потому что за этот вид и за их пустопорожнее трепачество им и платят на этих «шовах» довольно приличные деньги. А единственное, чему я искренне рад, так это тому, что его папа (имею в виду Олега Николаевича) не дожил до сего дня. И вот это я пишу без всякого намерения покощунствовать.

И что совсем уж странное и совершенно необъяснимое: узнав о приговоре и сроке, мне почему-то (почему?) вспомнилось то место в «Похождения солдата Швейка». Где швейков сослуживец (кажется. Баллоун, хотя не утверждаю) говорит ему, что вот уже какую ночь видит один и тот же сон: как на него бежит здоровенный русский солдат с ружьём наперевес и примкнутым к дулу штыком, а под носом у него в такт бегу болтается здоровенная сопля. И что ужас вызывает не сам солдат, не ружье и не штык, а вот эта самая сопля.
Почему вспомнилось именно ЭТО – что говорится, хоть убейте… Мистика какая-то. Совсем не фантастика. Пора пить успокоительное.

Алексей Курганов

Посвящаю доброй памяти Сидора Евлампиевича Записдулина-Селёдкина — дедушки нашего замечательного земляка, великолепного коломенского поэта, вынужденного для прокорма пойти работать трамвайновым кондуктором, Гаррия Бонифатьевича Ложкина-Записдулина. Сидор Евлампиевич помер в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, на День Космонавтики, опившись по случаю этого великолепного праздника домашней браги и закусив её солёными бочковыми огурцами. Отчего дедушкино нутро буквально взорвалось от переполнивших его бродильных газов. Он только успел сказать загадочно «Эх!» погрозить в космическое пространство кулаком, после чего замертво свалился с лавки в канаву. Хороший был дедушка. Добрый. Возможно, его именем назовут какой-нибудь пароход. Или космическую ракету, чего-то там бороздящую. А ещё лучше, нашу городскую общепомывочную баню номер три, что на углу Собачьего переулка и улицы имени Джордано Бруно, в которой Сидор Евлампиевич проработал сорок с лишним лет банщиком в мужском отделении (он бы не прочь был поработать и в женском, но до женского его не допускали, потому что он и без женского был четыре раза женат). Вечная память этому скромному труженику!

Любовь велика… Это сложное чувство…

Я в столовой взял салату,
Суп с свининных потрохов,
Вермишель с мясной подливой
И узбекский с хреном плов.
Пять кусок больших селёдки,
Три котлеты и морковь…

Это чувство аппетита
Называется ЛЮБОВЬ
К поеданью-пожиранью,
ЗакусАнью и поесть.
В чувстве этом есть отвага,
Доблесть, страсть, отвага, честь!

А любовь зовётся Груней.
Я давно её искал.
Потому что эта Груня —
Совершенства идеал.

Оглушительно красива
И могуча, словно лось!
( Взять ещё мне, что ль, концерву
Под названием «лосось»?).

У неё бока тугие
И шикарные грудЯ.
Лоб как камень пъедестальный,
А в загривке вижу я
Монумента капитальность
И скопленье умных дум…

Я на ей, наверно, скоро…
Хоть, вообще-то, тугодум…

О Гаррии Грёбовиче

Гаррий Грёбович Селёдкин –
Замечательный поэт.
Сочинит , шутя, поэму.
Или оду. Иль сонет.
Иль рулет свининный сварит.
Он к тому же кулинар.
У него к любому блюду
Поварской, грыбёныть, дар!

Гуляши, азу, подливы,
Вермишели и котлет.
Вот какой он презабавный,
Состоявшийся поэт!

Горькое

Вышла в поле приститудка.
Покачала головой.
Где вы, Феликс Апполоныч?
Где вы миленький такой?
Где обещанные деньги?
Где оплата за любовь?
Почему мои страданья
Не волнуют вашу кровь?

Приститудка повздыхала.
Зашагала тяжело.
И теперь о ней судачит
Всё прибрежное село.

++++

Коль стыдливый ты подлец,
Повинися, наконец,
Что свинину сам сожрал,
И подлец ты и нахал.

И обжора, вашу мать.
Где теперь котлетов взять?
Всю ж свинину ты поел.
Целых восемь килограмм!

Я от гнева весь трясусь.
Я трясусь, а этот гусь
Уж половник достаёт.
Щас борща с кастрюль пожрёт!

Отнимите у него
Тот половник. Иль его
Я побью вот этим стул.
У меня с работ отгул.
Я его нарошно взял,
Чтоб не верил сей нахал
В безнаказанность свою.
Щас пойду пивка попью,
Успокоюся душой.
Я же парень молодой.
И свининный съем рулет…
Мне ж всего семнадцать лет!

Апофейоз апофегея (по мотивам Кафки. Или Лорки. Или Колбасьева Игната, великолепного коломенского поэта земли русской)

Тоскую ли я по ревущему зверю?
Смотрю ль с наслажденьем в движенья его?
А может, я просто страдаю сомненьем,
Как словно собака? Как звать ничего?

Но нет! Неизбывны сравнений мечтанья!
Пошто трёхколёсен сей вело-сипед?
А не потому ли, что детство проходит,
Забытостью снов из сминаемых лет?

А также лошадка. Ведь тоже игрушка.
Пока что вертяще красуется в дверь.
Я в травы духмяны с разбега падАю
И снова я слышу ревущего зверь!

Он снова заходит. Он снова кругами.
Зовётся теперь он «большой паровоз»,
Что гонит состав с полустанк к полустанку,
И глух он к страданьям невидимых слёз!

Года вдохновенья, года ожиданья!
Я плАчу навзрыд. Я сижу навесу…

Ворона грибучая веткою скачет.
Уж, видно, склевала она колбасу…

Где я только не лежала…

Я в Америке лежала
На майаминском пляжу.
До сих пор ночами снится
Как морожень там лижу.
Шоколадное, с глазурью,
Запиваю пепсь-колОй.
А вообще-то проживаю
Я в Коломне, под горой,
Под какой Ока стекает
( Не стекает, а течёт!),
Где на пляже пролегает
Восхитительный народ..

Мужики лежат и бабы.
Дети, бабки, старики.
Кто там просто загорает,
Демонстрируя портки.
Кто с портков вылЕзши споро,
Демонстрирует трусы…
Также лифчики мелькают
Цвета вкусной колбасы.

Детвора сидит в песочке.
Рыбу ловят рыбаки.
Хороши вокруг просторы
Славной матушки Оки!
Не сравниться им с Майами,
С Касабланкою какой…
Иль пора мне выйти замуж?
Вот шагает молодой
И пока ещё не пьяный
( Или пьяный, но слегка).

А вода течёт неспешно…
Не торопится река…

Валерик

Посвящаю сей стихотворный опус моим давнишним товарищам, выдающимся коломенским поэтам — Боцману Сергееву и Гаррию Бонифатьевичу Ложкину-Сабиздулину, которые по воле обстоятельств, стечению мнений и року судьбы вынуждены трудиться славными трамвайновыми кондукторами, облечивая своих милых трамвайновых пассажиров направо и налево, совершенно невзирая на их возраст, пол, характеры, социальную и партийную принадлежность, а также источаемые ими эмоции. Как то обожание, равнодушие, рабская покорность или яростная, доходящая до бешенства, ненависть

По натуре он — холерик.
По призванью – весельчак.
Называется – Валерик,
Часто лазит на чердак,
Где духмяно, жарко, душно,
Где накрытая пальтОм,
Бражка в фляге поспевает,
Шумно пеняся при том.

Он с гвоздя снимает кружку,
Зачерпнув широким жест
( а внизу кудахчут куры,
Что уселись на насест).
Не спеша ко рту подносит.
Начинает вкусно пить.
Аж в зобУ дыханье меркнет!
Растудыть и раскубыть!

И напиток доглотавши,
Вниз спускается, во двор.
Где сидит на старой лавке
Престарелый дед Егор.

Он плешивый и горбатый,
Из носА сопля течёт.
Ртом беззубым улыбнётся
И на солнышко моргнёт.

–Ты чего, Валерик славный? –
Хитро шамкает ему.
– Уж хлебнул, небось, с устатку,
Разогнамши светом тьму?
Отсосал из верной кружки?
Утолил страданий быт?
Ишь как светишься морденью,
Несмотря, что совесть спит! —

Только нет ему ответа,
Хоть Валерик не глухой.
Просто он жениться хочет,
Потому что молодой.

Ведь всего-то тридцать восемь
Молодых прекрасных лет!
(На хрена тебе, Валерик,
Сей женитьбы винегрет,
Хоть невеста величава,
Кучерявиста душой,
А зовут её Агаша,
Тоже баба молодой.)

Ей всего-то тридцать девять,
Для невесты самый сок.
У её могучи груди
На грудЯх висит свисток,
Потому что в депе трамвайном
Трудитц целых восемь лет
Тем кондуктором в трамвае,
Что даёт в проезд билет
Разновсяким пассажирам,
Кои едут в разный путь.
Обилетит их Агаша!
Никого не позабудь!

А Валерик там слесАрит,
В том депе трамваи где.
На Доске висит Почёта,
В пиджаке, при бороде
( он тогда ещё не брился
И не стрыгся. И не пил.
То есть, был он настоящим
Ненормальновым дебил.)

Так что вышел он на фотке –
Глаз не свесть от красавцА!
Не сказать, чтоб с очень глупым
выражением лица.
Нет, не очень. Всё по норме.
Галстук в клеточку, значок.
Лоб, глаза, зубьЯ как шилы.
Брови, ухи, пиджачок…

Ся Доска висит у входа,
Что у самой проходной.
И портрет вполне достоин!
Ведь Валерик — наш герой!

Вот шагает он на смену,
Не тая голОв от плеч.
А чего ему таиться?
От кого парнишке бечь?
Нет таких. И впредь не будет
От Тамбова до америк.
Потому шагает гордо
Современник наш Валерик!

— Ы-ы-ы-ы-ы-! И как только не стыдно! Уже по дворам начал шляться, выпивку выклянчивать! И до чего ж ты только докатился!
— До чего я докатился… Ни до чего я не докатился… Тоже мне докатился… Ни до чего я не докатывался…
— Ы-ы-ы-ы-ы! И где ж это у тебя только совесть-то? Я прям натурально удивляюся! Ишь ты, пришёл, молодец писаный! Налейте ему, у его жаба горит! И огурец ему дайте закусить! Я вот сейчас пойду всем расскажу, как ты по дворам ходишь, выпивку выклянчиваешь!
— Никакого огурца я не прошу… Чего наговариваешь-то… Огурец какой-то… Больно он мне нужен, огурец твой…

Этот разговор я слышу периодически и, можно сказать, даже регулярно. Этот высокоинтеллектуальный диалог ведут мои дорогие соседи: Гаррий Бонифатьевич Окуркин (шучу – Игорь Ильич. Или проще — Игорёк) и Клеопатра Семёновна Булкина (проще – Клёпка-огурешница). Окуркин обут в стоптанные армейские берцы (подарок знакомого прапора с полигона) и некогда шикарный ирландский свитер (чистая шерсть!), теперь совершенно истасканный, затрёпанный, с вытянутыми рукавами. На Клёпе – галоши (антиквариат!) и рабочий ситцевый халат. В руках – таз с бельём. Кстати, про огурцы в разговоре она упоминает не просто так: Клёпа дома засаливает их в огромных дубовых бочках ( у неё погреб размерами не уступит гастрономному!), чтобы зимой торговать ими на рынке. Шестьдесят рублей за килограмм, ближе в весне цену поднимает до восьмидесяти. Бизнес-вумен, едрёна вошь, но бизнес процветает: в этом году она покрыла крышу своего дома оцинковкой, поставила новый забор, купила «бошевскую» электропилу, электрочайник (мейд ин Хина. То есть, Китай) и овчарку – здоровенного мордатого пса по кличке Трезор. Сейчас Трезор сидит на цепи около будки и с интересом слушает разговор хозяйки с этим алкоголиком Окуркиным.

— И даже и не думай! – продолжает Клёпа решительно, и этим своим тоном напоминает мне артиста Каюрова в роли товарища Ленина из известного некогда фильма, забыл название. То ли «Ленин в Октябре», то ли «Человек с ружьём».
– И даже и не рассчитывай! И не налью и ни копейки не займу! А то ишь какой нашёлся фон барон! Поите его, красавца такого писаного! Тьфу! Прям зла не хватает!
Она демонстративно отворачивается от «фон барона» и преувеличенно тщательно начинает развешивать на верёвке бельё.

Окуркин смотрит на неё взглядом, который не выражает ни-че-го. Совершенно ничего. Такой взгляд бывает у опустившихся личностей, но опустившихся ещё не до конца. У тех, которые пока ещё в падении, но совершенно конкретно осознают, что дно – вот оно, на расстоянии плевка. Поняв, что взгляд никакого воздействия на Клёпу не оказывает и не окажет, он перемещает его на собаку. Трезор начинает выть. Так он выражает свою солидарность со страдальцем.

— Не трожь собачку! – тут же рявкает Клёпа (значит, она всё-таки за ним следит). – У, алкаш!
Трезор продолжает выть. Окуркин отходит от забора и , понуро опустив плечи, бредёт по переулку. Он устал от жизни. Ему хочется живого человеческого участия. Или хотя бы пива. Только что сейчас за пиво! Не пиво – моча…

— Гарька… извиняюсь. Гаррий Бонифатьевич, я должен сообщить тебе… вам радостную новость: решением парткома нашей партийной ячейки вам присваивается звание бригадного генерала. Хотя честно тебе – а, ладно! Без церемоний! Без всех этих «штюк»! — скажу: я был против. Но честно. Как товарищ товарищу. Собрату, так сказать, по оружию. И соответствующей нелёгкой службе. Которая, как известно, и опасна и трудна.
— Спасибо. Я всегда знал, что ты — настоящий друг. Несмотря ни на что. Несмотря ни на какие подлости, пакости и прочие тонкости. А за что?
— В смысле?
— Был против.
— Понял. За то, что ты потерял всю девическую честь.
— ???
— Только не надо вот этого вот элегантного изумления бровей! Ты же прекрасно понимаешь, что это образное выражение, а не прямая речь. Да, потерял. А как ты думал: я забуду, что ты вытворял вместе с Мотовиловой в июле на выездной сессии банкета партактива? Это же стыдно даже представить что! А не то, что сладострастно наблюдать. Ужас! Хорошо ещё, что успели к тому времени детей отправить спать и все были выпимши. Да не дети выпимши! При чём тут дети? Дети пили ситро и соки, а курили только с фильтром исключительно. Им вообще было не до тебя и до Мотовиловой. Они смотрели приезжего клоуна с барабаном. Хотя один всё упирался и хотел досмотреть тётю, а не клоуна… Да-да, именно эту возмутительную лядь, товарища Мотовилову… Я бы и сам досмотрел, но чувство партийного долга… У неё же такие шикарные красные трусы… Но мальчику объяснили, что ему по возрасту ещё рано интересоваться такими декоративным пейзажами… Успеет ещё, если уже в таком возрасте интересуется… Подрастёт и налюбуется… У него всё ещё впереди. Тем более, что в таком раннем возрасте, а уже такой любознательный…Поэтому я был против. Опять же это неудобно!
— Что неудобно?
— Вообще неудобно! В бытовом отношении тоже. Тебе же тогда пришлось бы менять телефонный номер, если генерал!
— Почему?
— Потому что ты бы был не просто генерал, а засекреченный.
— И что?
— Что «что»?
— Дальше-то что? Что решил консенсус президиума? Или всё определяет кворум?
— Что… Да причём тут кворум, если сам Ираклий Степаныч… В общем, товарищи меня не поддержали, и я, как партии член, вынужден был подчиниться мнению большинства консенсуса…. Так что будет присвоено… Можешь не сомневаться и не напрягать… Да что там «присваивается», к чему все эти идеологические формальности! Считай, что уже присвоено! Поздравляю! Вручение погон, эполетов, лампасов, аксельбантов, панталонов, портупеи и генеральской фуражки (а также парадных шнурков) будет происходить на ближайшем торжественном партийно-хозяйственном собрании при небывалом стечении со скоплением радостных народных масс.
— Хе-хе…
— Что означает это «хе-хе»?
– А то и означает, что какое на х… генеральское звание, когда я в армии ни дня не служил? Что это за утончённое садистическое издевательство над совершенно гражданским человеком? Я, между прочим, каждый месяц план перевыполняю на ноль два десятых процента — а вы мне такое… Уж от кого-кого, но от вас, Павел Фемистоклювич, не ожидал…
— Постой. постой… Как же так… Ты разве не служил? А по какой причине?
— Всё очень просто. Причина уважительная. Мама в своё время справку купила, что у меня плоскостопие, шизофрения и французская болезнь. Корову отдала за эту справку, восемь мешков картошки, пятнадцать десятков яиц и три пряника.
— Это меняет дело… Так что же ты хочешь?
— Я стесняюсь попросить…
— Проси. Здесь все свои. Здесь никого не надо упрашивать! Здесь надо только расспрашивать. А потом расстреливать.
— … а нельзя ли мне вместо звания генерала присвоить народного артиста?
— Хм… Я, конечно, посоветуюсь с товарищами…
— … а ещё лучше заслуженного композитора!
— Ну и запросцы у вас, Гаррий Бонифатьевич! Ну и широта взглядов! Одно слово — энциклопедист!
— Просто я с детства хотел научиться играть на гармошке, но всё как-то времени не хватало…
— Ах, вот в чём дело! Юношеские позывы! Тогда конечно! Это всё меняет! Думаю, что выражу общее мнение, и товарищи согласятся. И будет тогда у нас в совхозе своей персональный Мопассан! Стоп! Что ж это я сразу-то не сообразил. Как же вы будете играть на гармошке, если у вас одна рука?
— Ну и что? Значит, придётся освоить одноручковую гармошку. Логично?
— Логично. А извините за нескромность, где вы вторую потеряли? При каких, тоись, трагических обстоятельствах?
— Отвечаю: в кровопролитной схватке с беспощадными врагами.
— Вот оно как… А я сначала грешным делом подумал…
— … что по пьянке? Не вы один. Вынужден вас разочаровать.
— Вы меня, Гаррий Бонифатьевич, опять смущаете… И много их было?
— Кого?
— Врагов.
— Пятеро.
— А вас?
— Один.
— Не понял. Как это один? В каком смысле?
— В прямом. В физическом. Как человеческая особь. Я был один, а их — пятеро.
— Ужас! И как же вам удалось…
— Честно скажу: очень непросто. Выдержка, хладнокровие, мужество и честь. То есть, всё то, чему учили в нашей городской школе номер восемь. Кроме того, у меня был пулемёт, а у них — лопаты.
— Лопаты? Какие лопаты?
— Обыкновенные. Которыми землю копают.
— А почему у них были лопаты?
— А они шли рыбу ловить.
— Лопатами?
— Лопатами. А что такого?
— Да, в общем-то… Просто я всегда считал, что рыбу ловят удочками. Или сетями.
— Вы, Павел Фемистоклювич. не совсем полно формулируете. Не в полном, так сказать, объёме соответствия. Потому что некоторые ловят удочками, некоторые — сетями. Но есть и те, кто ловит лопатами. Им лопатами удобнее, понимаете? Они так с детства привыкли. Чтобы лопатами. Ага? Улавливаете консенсус?
— Вот оно что! Вот оно как! А я-то, я-то! Вот что значит узость мышления! Даже я бы сказал, не узость, а самая настоящая узкота! Тогда я вот что придумал: если вы хотите научиться играть на гармошке и у вас нету руки, то накой мы будем канителиться с присвоением вам звания генерала, артиста и композитора? Давайте поступим гораздо проще: объявим вас ГЕРОЕМ — и все дела! Только у нас звания героев просто по смете израсходованы ещё в сентябре, остались только герои с педалью. Согласен?
— Хм… А что такое герой с педалью?
— Название такое. Что-то смущает?
— Ага. Педаль.
– Педаль качественная. Из подшипниковой стали. Ей сносу не будет лет сто, если не больше! Хоть жми на неё, хоть дави, хоть нажимай, хоть с кашей ешь — ей однохренственно! Вот какая качественная сталь! Умели раньше делать, умели! Это мы сейчас ниху… Да! К тому же её тебе и носить не придётся. И крутить тоже. Это просто название такое уточняющее – герой с педалью. Так будет в удостоверении написано. Почти как «герой с медалью». Только «мэ» на «пэ» переменить – и весь консенсус. Понял?
— Понял. А педаль-то хоть от чего?
— А от чего хочешь. Хоть от трактора, хоть от танка, хоть от подводной лодки. Есть даже дирижаблевые, но я бы тебе посоветовал взять велосипедную. Ты же грибы любишь собирать.
— Люблю. Особенно подосиновики. Они меня кА-то по особенному воодушевляют.
— Ну, вот и бери! Будешь герой с педалью и с подосиновиками! А?
— Восхитительно! Великолепно! Как это я раньше не додумался! Я бы тогда сразу и портрет заказал. С педалью, грибами, гармошкой, на коне и в генеральских погонах! И с артистическими лампасами вдоль бёдер до самых до пяток! А?
— Да запросто! Консенсус соберём— и вперёд!
— Может, по пивку?
— Но пасаран. В смысле, а чего ж! И обязательно водочки! Раз такое дело! А художника я тебе порекомендую. У меня есть один знакомый. И берёт недорого. Сто пятьдесят за один погон. Или за два шнурка.

Сначала была просто степь. Бескрайняя, ковыльная, над которой летали какие-то птички (кажется, это были зяблики, коршуны и ещё какие, похожие на попугаев. Но не попугаи. У этих были когти и не было клювов. А у попугаев клювы есть. Самолично проверено и испытано.) и бегали суслики, мыши и еноты (или собаки, а не еноты. Или еноты с собаками. Хрен их разберёшь, этих енотов!). И была степь совершенно безлюдной, а значит, совершенно бесхозной. В том смысле, что никому до неё вроде бы не было никакого дела. Степь да степь. Ковыль. Попугаи с енотами (чего я привязался к этим енотам?).

Понятно, что долго такое безобразие продолжаться не могло. И не продолжилось, потому что в каком-то там веке на ней эти самые люди всё-таки появились. Это были татаро-монголы. А может и не татаро. И совсем не монголы. Но появились. Радость какая… Одеты они были в грубо пошитые из овечьих шкур пальто (или в те времена, по тогдашней неграмотности — пОльтА), на ногах носили онучи или кирзачи (или как их там по татаро-монгольски?), а на головах – здоровенные мохнатые малахаи, пошитые из диких лис. Приехали они на маленьких, но ужасно волосатеньких лошадках (может, это были даже лошади Пржевальского) – и их приезд никому ничего не обещал. В смысле, хорошего. В смысле, прогресса..

Так вот они, значит. приехали. огляделись и довольно зацокали своими языками (языки у них были узкие и тонкие. Как у тюленей. Или не у тюленей. А у кого? У диких лис? Или у енотов?). А чего, сказали они друг другу (или пока просто подумали). Неплохое местечко. Речка рядом. Впадающая куда-то наверняка. Может, даже в озеро прекрасное. В низинке — какие-то кустики, со временем запросто могущие вырасти в непроходимый лес. Слева – болота (значит, клюква есть. Эта превосходная ягода.), справа – горы (может, даже Гималайские. С яками и йетями). Да, неплохое место. Надо бы здесь какой-нибудь кишлак построить. Или аул. Или зулус. Или вигвам. Значит, решено! Построим и будем здесь успешно развиваться и множиться!

И вот так они решили м от этого решения сразу повеселели, потому что хлебнули кумыса бодрящего, с тех пржевальских лошадок надоенного. После чего гикнули, цыкнули, свистнули. огрели лошадок кнутами и исчезли в туманной дали. Только пыль из-под копыт.

После них прошло ещё сколько-то времени (может, даже веков), и здесь появились какие-то крестьяне ( может, рязанские. Или тамбовские. Или из-под Пензы. Из-под Моршанска. Мало что ли тогда было крестьянов? Их и сейчас-то немного, а уж в те далёкие века было и совсем не пересчитать!). Они пришли сюда с топорами, косами, молотками, гвоздями и пилами «Дружба» (или не «Дружба»? Или тогда «дружбов» ещё не было? Какие могли быть «дружбы» после татаро-монголов? Были обычные циркулярки.), и тоже отметили диво дивное здешней с виду совершенно скромной природы. Покачали головами, решили что здесь — подходящее место для деревни (или зулуса. Да что я с этими зулусами!)…. И пошли дальше, на заработки. А то у них в родных местах заработков не было. Потому что крепостное иго. Никто их никуда ни за что не хотел нанимать. Ни один помещик (сволочи проклятые! Эксплуататоры трудящих масс!). Хоть плачь. Хоть пей. Хоть пой.

А вскоре после них появились французы. Это было войско Наполеона. Эти ничем не восторгались, ничему не удивлялись. Потому что они по укладу всей своей французской жизни были изначально удивлённые. Так что вместо восторгов они быстренько разогнали по норам всех сусликов, енотов и попугаев, так же быстренько перепортили местных девок (здесь к том времени уже девки появились. Их сюда татаро-монголы привезли. И бросили.) — и пошли дальше. Победили наших под Бородино, спалили Москву, огребли на Березине и в результате совершенно бесславно сложили свои французские головы. ( Нет, я прямо удивляюсь: и хотелось им переться в такую даль ради сложения собственных голов! Запросто могли бы их и дома сложить. В родных Бургундии или Бретани. Напиться там бургундского и крякнуть в каком-нибудь бретанском винограднике. Расположенном на берегу Луары. Или Лауры. Как правильно-то?).

После чего прошло ещё какое-то время, и в дальнем конце степи показалась пролётка. Она неслась с гиканьем, гаканьем, ржаньем коней — и вдруг остановилась как вкопанная. Остановилась, и из неё легко и непринуждённо выскочил молодой проворный человек в шляпе, сюртуке, элегантных панталонах, куртке-крылатке и бакенбардах. Кажется, это был Пушкин А Сэ. Он быстро окинул окрестности своим орлиным оком, после чего слегка отошёл в сторону (слегка!) и приспустил панталоны. Справил малую нужду прямо на ковыль ( а может, вместе с малой и большую. Чтоб до кучи. Чтоб потом не справлять. Лишний раз не напрягаться.), после чего звонким фальцетом пропел :»Степь да степь кругом!», и так далее. После чего вскочил на облучок (или куда там, в пролетках, вскакивают?), распушил бакенбарды и задорно крикнул бородатому детине, который на том облучке уже сидел: «Погоняй быстрее, Селифан! Меня ждёт княгиня Ростопчина! Уж я сегодня эту Ростопчину…!». И не договорив куда и чего, погрозил своим тонким пальчиком в степное пространство. Селифан оглушительно и совершенно неприлично заржал. Но-но, построжал Пушкин А Сэ. Без пошлостей. Она ж всё ж таки княгиня! Селифан в ответ шумно высморкался прямо на сусликов (или на вылезших из сусликовых нор девок с попугаями? А может, это уже были дамы с собачками? Или татаро-монголы с пржевальскими?), махнул кнутом залихватски (или даже арапником), лошади понесли — и вскоре пролётка исчезла во всё той же туманной дали.

А потом случились революция, после неё – коллективизация, и в степь пришли неугомонные, готовые всё свершить и всех этими свершениями осчастливить комсомольцы. Они привезли с собой большие железные тракторы и энтузиазно распахали степь к такой-то матери. И посадили чего-то ( в смысле, посеяли). Но, к сожалению, из этого посаженного тире посеянного ничего не выросло. (Ветром, что ли, выдуло? Или надо было хоть изредка, но поливать?). Но комсомольцы не сдались и не наложили на себя и на эту степь свои задорные комсомольские руки. Даже наоборот: собрали срочное отчётно-перевыборное собрание, приняли на нём повышенные комсомольские обязательства, написали письмо съезду и зачем-то рабочим Урала (зачем?) – и на следующий год посадили снова, и с тем же результатом. Тогда они спели песню «Ой вы кони, вы кони стальные!», попрыгали в свои тракторы и укатили всё к той же матери. Они своих мамов очень любили. И папов. Но папов меньше. Почему-то.

И после комсомольцев ещё кто-то приходил. Даже фашисты, но ненадолго, потому что их совсем скоро вышибли отсюда прославленная Красная армия и здешние степные партизаны. А после войны здесь сначала хотели построить гигантский коксо-химический завод, потом металлургический комбинат, потом чаеразвесочную фабрику, потом природный парк, потом раздать под «фазенды» дачникам, потом продать территорию китайцам ( или всё тем же татаро-монгольцам)… В общем, всё осталось в первозданном виде, с ковылем, птичками, сусликами, собаками и дефками. Правда, теперь сюда из прилегающих районов свозят под покровом ночи всякое разнообразное хавно, и уже то там, то здесь навалены здоровенные гавняные кучи ( особенно у кустиков, которые так и не стали непроходимым лесом из-за всё того наваленного на эти кустики хавна). А куда ж его ещё девать-то? Некуда. В том-то весь и хрен. И весь сермяжный смысл. Тутти сказке конец, а кто слушал — колбаса. Или комсомолец. И не простой, а пржевальский.

К 115-летию Даниила Ивановича Ювачёва (Хармса). Родился 17 (30) декабря 1905 года в Санкт-Петербурге

Гаррий Бонифатьевич, гуляя по бульвару имени Победившей Демократии (бывший — Пламенных Большевиков), настолько увлёкся чтением сборника стихотворений Надсона Семёна Яковлевича (далее – Надсон Сэ Я), что незаметно сошёл с тротуарного асфальта на траву — и тут же, совершенно нечаянно наступил на морду сладко дремавшей под кустом, кажется, рододендрона здоровенной бродяжной собаки. Собака от такой наглости и такого хамства немедленно проснулась, крякнула, тявкнула, вякнула, взвизгнула, гавкнула, рыкнула и, закончив все эти голосовые процедуры, попыталась вцепиться в гаррий-бонифатьевичев башмак своими кровожадными бродяжными зубами. Что ей, конечно же, не удалось, потому что Гаррий Бонифатьевич с самого своего босоногого детства обладал изумительными увёртливостью, вертлявостью и прыгучестью. Вследствие чего от зубов и прочей оскаленной морды удачно и совершенно вовремя отскочил тире отпрыгнул. Более того: подброшенная его мощным пинком, собака взлетела в воздух и, смешно в нём кувыркаясь, приземлилась (а говоря образно, брякнулась) на некую пышнотелую гражданку по фамилии, имени и отчеству Зильберчук Марфа Эммануиловна ( в дальнейшем — Зильберчук эМ Э), младшую засолочницу засолочного пункта номер восемь районной потребительской кооперации имени Парижской Коммуны, которая (не коммуна, а засолочница) томно расслабившись и пребывая в плену своих девичьих грёз, возлежала вдоль другой стороны искомого куста. Ощутив на себе брякнувшееся животное тело, гражданка Зильберчук эМ Э сначала ничего не поняла, потом продрала свои смеженные зенки, увидела искомое, после чего издала истошный визг с одновременным подскоком своих пышных телесно-засолочных форм.

— Безобразие! — завизжала гражданка Зильберчук эМ Э. – Караул! Я, между прочим, пребываю в состоянии четвёртого месяца беременности, и мой доктор Клопфеншток Тристан Изольдыч ( в дальнейшем – Клопфеншток Тэ И) настоятельно рекомендовал мне периодические прогулки по свежему воздуху, солнечные ванны до упора, но с ограничением, и абсолютное нервное спокойствие. Что я и выполняла здесь, за кустом рододендрона ( или как его звать?) и уже начала сладостно дремать, как вдруг откуда-то сверху на меня сваливается этот дохлый попугай! Безобразие!
— Собака, — вежливо поправил её Гаррий Бонифатьевич, но гражданка Зильберчук эМ Э эту поправку поняла по-своему, согласно воспитанию.
— Ах, ты меня ещё и на… (неприличное слово)… посылать? — заверещала она заполошно, подбирая оборки своего кружевного лифчика. — Помогите! Насилуют!
— Я собакой собаку обозвал, — заметно побледнев от такой наглой лжи насчёт насилия, но всё с той же искренней вежливостью поправил её Гаррий Бонифатьевич. – Это собака на вас, так сказать, дребалызнулася. У попугаев, в отличие от её, зубов не бывает. У йих — клюв, — и подумав, добавил. — И шерсть. И не дохлая она на вас это самое, а совершенно живая.
— Я не искусствовед! — дерзко возразила ему гражданка Зильберчук Эм Э, закуривая. – Я не обязана разбираться в таких интимных анатомических тонкостях. По мне хоть слон, но нельзя же так неожиданно и даже дерзко!
— Доннер-веттер, — начал извиняться Гаррий Бонифатьевич (он был человеком тактичным и поэтому никогда не считал для себя зазорным извиняться перед разными дурами). – Я, право, не хотел. Шёл, знаете ли, по бульвару… увлёкся Надсоном… — и прочитал, прикрыв глаза и смежив веки:

– Милый друг, я знаю, я глубоко знаю,
Что бессилен стих мой, бледный и больной;
От его бессилья часто я страдаю,
Часто тайно плачу в тишине ночной… –

– … и увлекшись и не замечая ничего и вся вокруг, нечаянно наступил на морду…
— Вы опять? – прошипела гражданка Зильберчук эМ Э и воинственно подпёрла свои нехилые бОки своими нехилыми руками. Папироска, зажатая меж её белоснежных зубов, шкворчала, искрилася и рассыпала вокруг вспыхивающими искрами.
— Да ни Боже ж мой! — молитвенно сложил ладошки Гаррий Бонифатьевич. — Я не вашу морду имею в виду, а собачачию! Она вскочила (не морда, а собака), попыталась укусить… Пришлось насадить её на пинок… Насаженная, она прилетела к вам… пардону просим…
И до того его покаянная поза была честна и смиренна, что гражданка Зильберчук эМ Э, боевая, в общем-то, женщина на четвёртом месяце беременности, даже несколько растерялась.

— Да я-то чего.., — пробормотала она (до этого никогда и никто перед ней не извинялся. До этого её только матом). — Я завсегда пожалуйста… Единственно, о ком волнуюсь, это о быстро развивающемся плоде… В смысле, о будущем ребёнке… Поэтому вам придётся взять меня замуж.
— Охотно! — просиял Гаррий Бонифатьевич от такой прямо-таки сказочной перспективы. — Всегда мечтал! Даже и подумать не мог! Позвольте только один вопрос: а кто… э-э-э… биологический отец?
— Тристан Изольдыч, — потупив глаза и от этого становясь ещё более прекрасной, открыла секрет (хотя какой же это секрет? Это радость!) эта застенчивая чаровница.
— Доктор Клопфеншток? — буквально расцвёл от свалившейся на него радости Гаррий Бонифатьевич. — Не могу поверить своему счастью! Милая, милая… как вас звать-то?
— Марфы Зммануиловны мы…, — опять потупясь и опять зардевшись как маков цвет, сказала гражданка Зильберчук эМ Э о себе почему-то во множественном числе. — Из восьмого подъезда…

Он подал ей руку, она её благосклонно приняла, и они, обнявшись, пошли навстречу своему совместному счастью. Над их головами пели соловьи, щебетали аисты, квакали кукушки, рыдали петухи…

Постскриптум. Кстати, о собаке. Она действительно оказалась дохлой. Летальный исход случился с ней в выше названном полёте. Если проще, двинула, пролетая. Инфаркт микарда. Во такой рубец. А вы говорите «купаться»…

Эпиграфы:

– Чао, бамбино, сорри! –
( иностранная песенка. Кажется, итальянская. Кажется, про любовь. бамбино и сорри. В смысле, сор. В смысле, мусор. Которым не надо сорить. Потому что это не наш метод. Категорически и трансцедентально)

Гаррий Бонифатьевич с самого своего босоногого детства терпеть не мог бесхозяйственности и прочей расхлябанности во всем многообразии их отвратительных проявлений. У него и фамилия была соответствующая: то ли Отрезкин, то ли Обрезкин ( а может, Разворотов). Это в том смысле, что хоть как, хоть с кем, хоть каким образом, но хоть отрежь, хоть обрежь, а обязательно разверни самую беспощадную борьбу за наведение порядка, здоровый образ жизни, а также продвижение решений партии и правительства в эту самую нашу развесёлую до казуистичности жизнь! Чтобы она была не такой развесёлой. Чтобы просто казалась таковой.

А время, надо сказать, было ох каким беспокойным! То и дело то там, то здесь возникали непредвиденные сложности, осложнённые обстоятельства и соответствующие им непонятности. Вот, например, в тысяча девятьсот каком-то году в воздухе начали периодически появляться некие летающие предметы (это был то ли декадник воздухоплавания, то ли месячник, а может, и целая эра с эпохою). И их всех воздухоплавательных предметов чаще других почему-то летали или крокодилы, или мясо-колбасные изделия. Сам факт их появления в воздухе и дальнейшего барражирования там же (барражирование это такой лётчиский термин. Означает движение по небу туда-сюда, сюда-оттуда, оттуда-накой и куда, и зачем) моментально портил настроение нашему славному герою. Вот же чёрт, думал он, расстраиваясь и пригорюниваясь. Вокруг нашего населённого пункта полным же полно болот, в которых могут спокойно пастись эти пришедшие к нам из глубины веков здоровенные пресмыкающиеся рептилии (это он про крокодилов). А между болотами полным-полно продуктовых баз, заготовительных пунктов и продовольственных магазинов, в коих и положено находится всем этим мясо-колбасным изделиям. Так нет же! Летают! А крокодилы к тому же, наподобие птиц, ещё и гадят прямо со своей летательно-головокружительной высоты. И этим своим крокодильским калом запросто могут пропасть на мой новый чесучовый костюм, который я купил всего лишь прошлым летом и который дорог мне как память. И более того: уже два раза попадали…. Еле оттёр… Они же падалью питаются… В том числе, и человеческою… Поэтому ОНО такое и липучее… Такое и с неимоверным трудом оттирачее… Вопрос: что делать? Куда бечь? Кому жалиться? Как говорится в некоем фильме про любовь к автомобилям: «Жизнь состоит из одних вопросов. А хочется, чтобы она состояла из одних ответов…».

И вот так он однажды сидел на лавочке в городском сквере и предавался таким вот горестно-раздражительным мыслям, как вдруг откуда-то из-за кустов рододендрона (или не рододендро… Или просто кустов. У них на этом сквере этих кустов больше чем собак. И крокодилов в придачу.) прилетел не крокодил и не кусок колбасы, а самый настоящий здоровенный кирпич. И звонко щёлкнул Гаррия Бонифатьевича прямо по темечку. Чем нанёс ему сотрясение мозга в локальной форме и острой фазе, а также ограниченное повреждение головных черепно-мозговых кровеносных сосудов (что тоже совсем не подарок). Но к счастью, не до смерти. Так тоже бывает. Человеческая башка – объект загадочный. В нём далеко не всё можно объяснить. А вот сотрясти — запросто!

И пролежав полтора месяца в нейрохирургическом отделении местной больницы и по выписке пообещав на прощание тамошнему медицинскому персоналу вывести его на чистую воду за периодические хищения из корма лечащихся там больных, а также нерациональное использование бинтов, марли, марлевых тампонов и хирургических инструментов, он буквально на следующий день заявился к руководству кирпичного завода и устроил этому руководству настоящую козлиную морду. Что, дескать, вы себе, граждане кирпичные делатели, позволяете? У вас подведомственные вам кирпичи свободно летают не только по вашей заводской территории (это ещё куда ни шло, хотя тоже выдающееся безобразие!), но и свободно вылетают за её заводские пределы! Что это за такой совершенно недопустимый пердимокль? А как же свет последних правительственно-партийных решений по укреплению и регламентации прав и обязанностей? Хотя и определённых, но с трудом?

Но кирпично-делательное руководство тоже было не лыком шитое, не в кустах поймАтое и не на помойке найденное.
— Вы, гражданин-товарищ, не шибко тута, — сразу же осадило оно Гаррия Бонифатьевича. – Вы тута не в бане, не в пивной и не на пляжУ с дефками. А то критиковать нас вздумал, мерзавец… Молчать! — рявкнуло оно, увидев, что Гаррий Бонифатьевич опять открыл свой возмущённый ротик. – Критиковать и злобствовать большого ума не требуется. Это ещё Штирлиц сказал, Макс фон Отто Штурмбанфюль. А вы взгляните на проблему с эклектической стороны. А именно: мы не располагаем таким количеством соответственно оборудованной складской территории, чтобы каждый изготовленный кирпич, складировать именно что на складах. То есть, под крышею и в стенах. И поэтому часть выпускаемой продукции вынуждены хранить под открытым небом. Таки образом, поневоле появляются (но не специально создаются!) условия для свободного её улёта с последующим свободным же вылетом и соответствующим полётом. А работников, которые контролировали бы эти открытые участки хранения готовой продукции, у нас категорически не хватает из-за смехотворной зарплаты. Так что вместо того, чтобы наводить здесь свою язвительную критику, приходили бы к нам на работу кладовщиком тире смотрителем этих открытых участков складирования и содержания и пресекали бы кирпичные вылеты в самом начале ихнего летательного стремления. А то разгунделся как этот самый. Чего молчишь-то, дядя керогаз?

Таким коварно-язвительным предложением эти наглые люди рассчитывали смутить Гаррия Бонифатьевича, выбить из-под него, так сказать, наступательный клин и наступить на его, образно говоря, больную мозоль, но только не тут-то было! Наш герой был куда как опытнейшим полемистом-затейником! Его просто так, без каши и мыла, не сожрёшь!

— А я принимаю ваше предложение! — храбро ответил он этим кирпичным хитрованам. – И я наведу вам здесь порядок на предлагаемой мне складируемой территории. Интересуюсь, какой вы мне положите оклад?
— Договоримся, — обнадёжили его кирпичные руководители и ударили по рукам.

И стал Гаррий Бонифатьевич ответственным надзирающим с выдачей ему рабочей униформы, специального, весьма прочного сачка для пресечения вылета кирпичей, а также противогаз непонятно для чего, но согласно регламента. И он, орегламентившись и воодушевившись, тут же повёл решительную борьбу по пресечению и удержанию — и уже через полгода стал висеть на здешней Доске почёта как злостный победитель социалистического соревнования по недопущению. А когда соответствующие следственные органы собрались-таки посадить его из-за исчезновение пятидесяти пяти тысяч штук кирпича с подведомственной ему складской территории, то Гаррий Бонифатьевич сумел не опустить руки и не удариться в бега, а доказать, что он здесь совершенно не при чём. И что виноват в исчезновении его напарник, гражданин Блидяев Эм Пэ (Микаэл Пирамидонович), который по видом неконтролируемого кирпичного улёта скоммуниздил эти самые пятьдесят пять тысяч штук для возведения у себя на участке, расположенном на территории садово-огородного товарищества «Парашютист-мичуринец», двухэтажного кирпичного дома с мансардой, террасой, балконом, выносной спальней, отдельно стоящей сральней, а также гаражом для личного автомобиля марки «мерседес» (интересно, с каких же… неприличное слово… всё это приобретено?) . И эти следственные органы, уже приготовившие наручники специального гаррия-бонифатевичева размера (чтобы не особо жали, но и не слишком расслабляли. Наручники же, а не пряники медовые!) вынуждены были извиниться за их незаслуженные им подозрения и, таким образом, его незаслуженное оскорбление. Но он всё равно обиделся от греха подальше и с этой работы ушёл, потому что срочно женился на некоей Леопольдине Аркадьевне, прекрасной и совершенно порядочной женщине, матери двух удивительно развитых детей (старший, Петечка, к тому времени уже присел по соответствующей статье Уголовного Кодекса за организацию группового грабежа с применением огнестрельного оружия), заведующей буфетом местного аэроклуба. Леопольдину Аркадьевну в этот период тоже хотели посадить якобы тоже за исчезновение крупной партии свежеиспечённых пирожков с ливером и повидлою, а также за растрату казённых денег, но поскольку у неё всё был схвачено-прихвачено-прикормлено, а всевозможных ревизоров она щедро поила буфетным портвейном «Три семёрки» и укармливала буфетными же бутербродами и пончиками, то никто её в результате не посадил, а только лишь облизнулся. И стали она и Гаррий Бонифатьевич жить-поживать да добро наживать в виде пятикомнатной квартиры в центре города, автомобиля «мерседес» с откидным верхом, а также расположенного на территории садово-огородного товарищества «Мичуринец-парашютист», двухэтажного кирпичного дома с мансардой, террасой, балконом, спальней, сральней и гаражом.. На этом, как говорится, и сказке конец, а кто слушал — крокодил. И пролетает как фанЁра над Парижем. Вот.