Я никогда никого не бью. Никогда и ни совсем. Потому что культурный, скромный и даже стеснительный. А соседа Никадрова я пнул потому, что он сказал, что я по ночам ворую у него с огорода огурцы. А я огурцы не ворую, потому что я их не ем. У меня на огурцы — аллергия. Покрываюсь пятнами и чешусь как шелудивый пёс. Никандров сам их тайно от жены или жрёт, или продаёт. Об этом все знают. Кроме его жены. Потому что если она узнает, что Никандров без её разрешения их жрёт или продаёт, то она его запросто пришибёт. Поэтому этот сукин кот всё на меня сваливает. Нашёл козу отпущения. Козла.
И Зинку Порошковую (это у неё фамилия такая – Порошковая. У них в семье все Порошковые. Ума-то нету.) я не бил, а только крепко отодвинул своею мускулистою мужскою рукою. Потому что она орать на меня начала и брызгать слюнями, когда я спросил: интересно, как это она уже третьего ребёньчика рожает, если супруг ейный, достопочтенный Илья Абрамович уже пятый год сидит безвылазно под надёжным конвоем в Нарымском крае, а она за все эти пять лет ни разу на свиданку к нему не съездила? Или ветром ей, собаке, так плодотворно надувает? Через широко распахнутую форточку? И какая это она, такая бесстрашная, не боится, что когда Илья Абрамович домой всё-таки вернётся. то за такие пиятные сюрпризы ей запросто башку отвинтит? Чтобы так толком и не отдохнувши от суровых красот северной природы, опять укатить в ставший для него уже привычным и может даже в чём-то родным всё тот же Нарымский край. А?
А соседка Нюшка Пипинова-Шафранова сама с табуретки упала, когда я на неё нечаянно чихнул. Она там дремала, на той табуретке. А я мимо проходил. И в это время (вот совпадение-то!) у меня в носу засвербило. И я чихнул. А она сидела. На табуретке. И её как ветром сдуло. Могучим ураганом. Она потом сказала, что исключительно от моего чиха. Она дура, эта Пипинова-Шафранова. И мать у неё была дура. И бабка. И прабабка. И все прочие по женской линии. А по мужской – одни матёрые уголовники типа выше упомянутого и невероятно милейшего (невероятно!) Ильи Абрамовича. Вот и подумайте, как она могла удержаться на той табуретке при такой паскудной генеалогии? Я удивляюсь, что она, нося в себе такие гены (миши, пети, васи, ильи абрамовичи), вообще до сих пор жива! Тем более, что табуретка сразу после моего чиха развалилась и больше никогда не поднялась их своих печальных руин, потому что чинить её некому, потому что мужика у Нюшки не было, нет и вряд ли будет из-за её волшебнейшего характера.

И банщика в бане я тоже не трогал. Шайка сама ему на лысину свалилась. За то, что у меня кто-то мочалку украл, мыло, веник и свежие, ещё ни разу не надёванные трусы. А этот наглец начал орать, что никто ничего у меня не крал, и что это я сам виноват, потому что в баню пришёл уже выпимши. И по этой уважительной причине совершенно не помнил, чего в свою сумку дома клал и полОжил. И сказав эут несусветную чушь, он ещё позволил себе этак нахально ухмыльнуться. Что, дескать, психически нормальные люди в бане уже после помывки выжирают, а не до. И тогда, не выдержав этих изощрённых издевательств, моечная шайка ему на лысину и свалилась. Восемь раз, как и записано в полицейском протоколе. А сколько надо? Девять?
А то, что депутат с трибуны упал, то я к нему вообще даже и не прикасался. Только спросил, сколько он зарабатывает и куда нам теперь своё хавно вывозить. А то свалка уже полным-полна, а хавно всё прёт и прёт. А он отчего-то (отчего? По какой причине?) набрякся, надулся, набычился как рак, запыхтел как слон, и с трибуны — брык! Может. переволновался? Или накануне съел чего-нибудь? И уж не знаю по ккой причине теперь третий год нашу деревню стороной объезжает. Километров за восемьдесят. Хотя чего ему нас не объезжать? У него же джип-внедорожник. Такой по любым буреломам, как бабочка, порхает. Объезжай да объезжай, пока, наконец, не выгонят на хрен со своего сказочно-волшебного места…

Так что опасаться меня совершенно не стоит. Потому что, повторяю, я оглушительно культурен, великолепно скромен и невероятно стеснителен. Люблю пряники. Пью исключительно водку (исключительно!). Мастерски играю на гармошке. Мой любимый артист — Адриано Челентано. Моё любимое занятие: ни хрена ничего не делать. Чего всем вам искренне желаю. (Но по сторонам всё-таки поглядывайте. Мало ли что…)

Эпиграф:
– « … О, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти — пусти мне руку…
Я гибну — кончено — о Дона Анна! »
(А. С. Пушкин. «Каменный гость»)

Гаррий Бонифатьевич гуляя по городскому парку без всякой цели (пива он выпил ещё утром, две кружки. А водки ему сегодня почему-то не хотелось. Почему-то. Интересно, почему?), неожиданно вышел на небольшую площадку, посередине которой располагался фонтан, а посередине этого фонтана имелся пьедестал, на котором стояла каменная статуя. На пьедестале имелась табличка с буквами. Что там было написано, Галлий Бонифатьевич разглядеть не мог из-за бьющих со всех сторон фонтанных струй. Может, это была фамилия статуи. Может, историческая должность. Может, какая-нибудь слезливая эпитафия типа «люби меня как я тебя!». Всё может быть… Или это был памятник какому-нибудь пламенному революционеру местного значения. У них в городе было много пламенных революционеров местного значения. Или какому-нибудь выдающемуся учёному. У них в городе было много выдающихся учёных. Не больше, чем пламенных революционеров, но тоже и всё-таки… Они здесь рождались, а потом по достижении взрослого состояния, обязательно куда-нибудь уезжали. В разные там сорбонны, кембриджи с оксфордами, эмгэу и манхеттенские проекты. Но уезжали обязательно. Хрен ли им было здесь делать, этим выдающимся? Они же не революционеры! Революционерам, в отличие от учёных, всё равно где революционировать! Был бы наган побольше и глотка полужёнее!

А может, это был памятник Командору? Как это у незабвенного Александра Сергеевича:

– Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать… Ей-богу, не могу,
Мне страшно, Дон Гуан. –

Или это был сам Командор?

Погружённый в эти пространные и даже философические размышления, Гаррий Бонифатьевич поднял свои задумчивые глаза, посмотрел статуе в её каменное лицо и вздрогнул. На него в ответ внимательно и одновременно вопросительно смотрели статуевые глаза. И были они отнюдь не каменными, а совершенно живыми и даже несколько ехидными.

– Здорово, Ложкин, – негромко, но отчётливо произнесла статуя своим статуевым ртом.
– Здорово, – ответил Гаррий Бонифатьевич, сразу оробев.
– Гуляешь?
– Гуляю.
Статуя вдруг задумалась. Это было понятно по складкам, появившимся на её каменном лбу.
– Гуляет он.., – проворчала статуя. – Сволота такая…
– Чего сразу сволота-то? – привычно запетушился Гаррий Бонифатьевич. – Чуть чего- и сразу сволота! И сволочистей хватает! Чего сразу на меня-то? Тоже мне, нашла рыжего! Больше некого, что ли? Всё Ложкин и Ложкин!
Он хотел ещё повозмущаться и даже набрал для этого в грудь побольше воздуха, но статуя властно сказала «пс-с!», и он заткнулся.
– Зуева не видел? – спросила она.
И Зуича знает, похолодел Гаррий Бонифатьевич. Всё знает. И всех. Во я попал!

– Чего молчишь-то, тля позорная? – статуя повысила голос, а в её голосе появились нотки надменности. Точно революционер, пронеслось в мозгу Гаррия Бонифатьевича. Точняк. Учёные таким приказным тоном разговаривать не умеют. Учёные, наоборот, заискивающим, унижающим своё учёное человеческое достоинство. А этот сейчас запросто достанет из своих каменных порток каменный револьвер и засадит каменной пулей мне прямо в лоб. Который пока что не каменный, потому что пока что мой.
– А кто это такой? –- Гаррий Бонифатьевич попытался состроить непонимающую рожу, но поскольку артистом был совершенно никаким ( в смысле, совершенно хреновым), то рожа, конечно, не удалась.
– Ты мне тута не финти! – строго предупредила статуя. – Тоже мне, конспиратор нашёлся! Артист из погорелого театра… Отвечай чётко и ясно, как на партсобрании!
– Не видел. – признался Гаррий Бонифатьевич (точно революционер! А кто ж ещё! Сейчас запросто револьвер из порток – и абгемахт, Ложкин! Вали дубы на гробы!)
Статуя поморщилась.
– Только за смертью его посылать.., – сказала ворчливо и демонстративно сплюнула прямо в фонтановую струю.
Гаррий Бонифатьевич проследил полёт плевка и совершенно автоматически раскрыл было рот, чтобы по давно заведённой им самим и от этого совершенно вредной привычке осадить хама. Сказать ему, чтобы вёл себя культурнее, потому что в парке могут быть дети, но тут то ли из-за клёна то ли осины (а может, берёзы) вывернула знакомая сгорбленная фигура. Это был Зуев. В руке он держал литровую бутылку портвейна «Три семёрки».

– Вон он, – сказал Гаррий Бонифатьевич статуе.
– Вижу, – ответила та. – Гружёный идёт. Купил. собака…
И словно из воздуха в её каменной кисти образовался каменный стакан…

Гаррий Бонифатьевич открыл глаза. Перед глазами было бело, но это был потолок не больничной палаты, а его собственный, квартирный. Он осторожно скосил глаза. Стол. Стул. Телевизор. На подоконнике – алюминиевая трёхлитровая кастрюля. Кажется, в ней были щи. Всё-таки надо меньше пить, подумал он досадливо. Или не пить совсем. Перейти, к примеру, на кефир. Говорят, что в нём тоже есть градусы. Только маленькие. И другой интересный вопрос: откуда у статуи деньги? Да из фонтана же! Туристы набрасывают! А поскольку сама ходить не может, то выбрала себе в напарники Зуича. Вот уж повезло ему. Каждый день – халявное бухло! Умеет же устроиться. Действительно, собака…

Эпиграф:
— Муж убил свою жену!
— Полно тебе врать, Иван Демьяныч! — сказал я, давая легкий щелчок носу Ивана Демьяныча. — Мужья убивают жен только в романах да под тропиками, где кипят африканские страсти, голубчик. –
( А. Чехов, «Драма на охоте (из записок судебного следователя»), часть первая)

Я люблю, когда негры танцуют
Или гонятся негры за львом.
Тот трусливо от них убегает,
Но не в баню, на пляж, в гастроном,
А бежит, только пятки сверкают,
Кровожадно при этом рыча.
Лишь бы смыться от негров скорее.
Ведь прибьют – и не надо врача
Тогда будет, чтоб в жизнь возвратиться!
Вот поэтому он и бежит.
Лишь мелькают подошвы сандалий
(Но остался пожрать аппетит…)

Забежит лев в какой-нибудь кустик.
Ляжет в пыль, затаится и ждёт.
А потом вдруг стремительно прыгнет
На ближайшего негра к нему.

И утощит в чащоб бедолагу,
И его пожирать там начнёт.
Отгрызёт ему ноги сначала,
А потом отгрызёт головУ.

А другие, товарищи негра,
Всё никак ничего не поймут:
И куда ж подевался товарищ?
Он же тока что здеся плясал!

Долго ищут, внимательно глядя.
Не найдя, собираются в круг,
И трясяся бубнАми с копьЯми,
Начинают свой пляск танцевать.

Только вдруг из кустов из чащобных
Прикатилось к ним что-то, шурша.
Плясуны ничего не поняли
( понимания нет ни шиша),
Потому что подумали вроде,
Это камень залётный какой.
Или страус, быть может, вонючий,
Что в кустах свой устроил постой.

Иль другая какая-то глупость
Мало глупостей, что ли, вокруг!

Но внимательно к ём приглядевшись,
Испустили крик ужаса вдруг:
То ж обглоданный череп знакомый,
Что товарища ихнего был!

Тут понЯли. Глазами сверкнули.
Копия полетели в чащоб.
Вот тебе, негодяй длинногривый!
Ты сейчас нам ответишь за смерть
Драгоценного нашив товарищ,
Что погибнул в расцветности лет
И теперь не обнимет мамашу,
И не сходит за пивом в буфет,
Не обнимет жену и дочурку
И не спляшет с своим копиём.
Потому что лежит бездыханный.
И кровища из горла ручьём!

Очень точно они рассчитали:
Ихни копья вонзилися в цель.
Из чащобы той лев показался
Как какой шелудивый кобель.

Он шатался, башкою мотая.
На кого же он, братцы, похож!
Весь в хавне, копиями проткнутый,
Словно старый занюханный ёж.

Выполз, сволочь – и тут же издохнул
Под восторг взликовавшей толпы.
Лишь макаки вокруг верещали
И слоны убегали в кусты.

Череп тут же обмыли водою,
С торжеством закопали – и там
Помянули (а как ж без поминок!),
А потом разошлись по вигвам.

А когда все исчезли в вигвамах,
Мёртвый лев вдруг глазёнки открыл,
Потому что, хитрец, притворялся,
Чтоб враги не добили его.

Встал на ноги. КопьЯ отряхнувши,
Он в чащобу убёг, егоза.
А на утро в вигвамах узнали,
Что пропала на ферме коза,
А из птичника – сторож кудрявый,
И следы их в чащобу ведут…
Вот такой этот лёва коварный!
Хоть совсем не ходи в институт!
Не ходи хоть совсем на работу!
Днём и ночью валяйся в вигвам,
А не то в непотребностном виде
( если проще: под сильным шофе)
Побредёшь мимо тоей чащобы,
И икнуть не успеешь, как враз
Отгрызёт тебе бОшку и вымя
Этот, с гривой седой, педора… плексиглас.

Утро поэта, или Я не Негоро!

Посвящаю моему давнишнему другу, замечательному коломенскому поэту земли русской, автору эпических поэм «Гуси над Москва-рекою» и «Вот я опять у Ритки в «разливухе»…» Сергею Коновалову (Боцману Сергееву)

Эпиграфы:
-Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной,
И ты, о сердце, ты, поникшее без сил,
Ей, самой милой, самой доброй, самой нежной,
Чей взор божественный тебя вдруг воскресил? –
( Шарль Бодлер)

-“Я не Негоро! Меня зовут капитан Себастьян Перейра, торговец чёрным деревом!”. –
( цитата из фильма «Пятнадцатилетний капитан», снятого по одноимённому роману Жюля Верна)

Сергей проснулся нынче рано.
Зевнул могуче. Сполз с дивана.
На ноги тапочки надел.
Привычно охнул. Оху… покряхтел.
Прошёл в уборную. Покакал.
(Там засопел. Сопел – не плакал).
Потом умылся. Суп поел.
Опять привычно покряхтел.
Надел портки, галоши, шляпу,
На шею галстук нацепил –
И в магазин пошёл привычно,
Чтоб оживить остаток сил.

А в магазине – загляденье!
Коробки выстроились в ряд.
Вот здесь – сыры. А здесь – варенье.
Колбасы, булки, мармелад.
А здесь, конечно же, пельмени,
Что славной марки «Мираторг».
От них бывают ощущенья,
И приливается восторг.

Да, преполезнейший продуктий!
Его Сергей всегда берёт.
По пачек пять. Иль даже больше.
Два раза чтобы не ходить.

И бутыль большую кваса.
Лимонада иль ситра.
Две буханки. Восемь булок…
Превосходная пора!

Сумк затарив «под завязку»,
Возвратится он домой.
У забора заводского
ОпорОжнит мочевой
Он пузырь. А что такого?
Здеся все привычно сцут.
По дороге от работы,
По дороге в институт,
Или в школу или в баню.
Иль из бани и из школ.
Лишь мелькает над забором
Чей-то пламенный хохол
(И поётся песнь лихая
Про задорный комсомол).

И закончив это дело,
Застегнувшися в портки,
Он продолжит путь свой смело,
Через двор, где мужики
За столом сидят привычно,
Доминошками гремя
И портвейны попивают,
Несмотря на что и зря.

Но Сирку не до портвейна,
Он спешит к себе в квартир,
Чтоб пельмень не разморозить
И опять ж сходить в сортир,
А потом улечься скромно
На любимый на диван,
Чтоб во сне себя увидеть
Африканским истукан
(Что по имени Перейра,
А зовётся Себастьян.
Иль придурком презабавным –
Дарта-дарта-д,артаньян!).

Достойный гражданин

Посвящаю моему давнишнему другу, замечательному коломенскому поэту и искусствоведу Гаррию Бонифатьевичу Ложкину-Записдулину. Он сейчас поэму сочиняет. Про татаро-монгольское иго (или благо? Как правильно-то?)

Гаррий Потапович Уев
Есть убеждённый марксист.
А по профессьи – кондуктор.
А по нутру – оптимист.

Ёшь твои ёлки-моталки!
Враз обилетит того,
Кто к ним в трамвай заберётся
(Влез – значит, стал пассажир.
Значит, обязан теперя
Свой ты проезд оплатить).

И совершенно неважно,
Сколько проехать тебе,
Десять иль пять остановок.
Или пятнадцать всего.

Так что за будьте любезны!
С вас тридцать восемь рублей.

И непонятно молчанье.
Что отвернулся к окну?
Деньги давай – и быстрее.
Некогда шутки шутить

Или вылазь из трамвая!
Что ж ты, гадюка, молчишь?
Иль захотел огрести ты
Щас же по жбану сваму?

После такого вступленья
Сразу любому понят:
Гарррий шутить не намерен.
Враз восстановит закон!

После ж работ – в библьатеку
Топает вмиг напрямик.
Там «Капитал» он читает,
Автор которого – Маркс.

Пару там глав проштудирит –
И отправляитц домой.
А по пути в гастрономий
Всенепременно зайдёт.

Купит рожкИ-вермишелю.
В банке с рассолом фасоль.
Булку, сырок и котлеты.
Лук, апельсин, алкоголь.

В дом же войдя, телевизор
Включит, чтоб тот говорил.
Новости, может, какие.
Или ток-шоу про секс.

Сварит себе вермишели.
Также нажарит котлет
Из холодильни достанет
Миску с свекольн винегрет.

Всё приготовит. Бутылку
Тут же откроет. Нальёт.
Он – представитель народа!
Сам – превосходный народ!

Порывы и позывы

Эпиграф:
– … злой пастух!
Весь твой дух… –
( Александр Островский, «Женитьба Бальзаминова»)

Любви прекрасные порывы…
Любви отважные позывы…
Любви рискованные крУги
(они же – тщетные потуги)
Любовный крик… Любовный стон….
Любовный блин… Одеколон.
Названье – «Шипр». Любви круженье.
Любовный мрак… Любовный пыл…
Ой, это кто в короткой юбке?
А это кто в венчальном платье?
А кто насупился, вздыхая?
Река Ока…. И я поплыл
В прекрасной лодке… Грёб умело!
А впрочем, это суета…
Любовь любовью, дело – делом…

Всему есть в жизни КРАСОТА!

Я не хочу быть водолазом!

– Гаррий Бонифатьевич, вам никогда не хотелось стать артистом?
-Накой?
– Натой. Чтобы в спектаклях играть, в кинах сниматься. По фестивалям ездить с красными дорожками… Голливуд, Канны, Монтевидео, Тамбов. Опять же приятнее общаться с марчеллами разными мастрояниями, чем с этой алкашнёй, с которой вы вместе банки и бутылки по помойкам собираете.
– При чём тут помойки? При чём алконавты? Вообще, давно хотел вам сказать, что меня напрягает ваш солдафонский юмор. Уважать надо людей, их эстетические начала! Уважать, а не обхаивать!
-… хотя лучше бы вам выучиться не на артиста, а на водолаза.
– Это ещё почему?
– Потому что у вас же есть спортивная майка с надписью «СССР»?
– Есть. И что?
– Ничего. СССР это серьёзно. А водолазам вообще свойственны глубокие погружения. Что?
– Ничего. Вы угнетаете моё подсознание своими смелыми ассоциациями. А у меня, между прочим, дядя был настоящим полковником. По три кружки кефира за день выпивал, между прочим!
– Извините, я не знал про вашего героического дядю. В таком случае, вам прямая дорога не в водолазы, а совсем напротив – в скалолазы! Помните кин с Сильвестром Сталлоне? Я его раз восемь смотрел! Всё ждал, что он вот-вот с какой-нибудь горки там нагрибнётся. А он всё никак и никак. Настоящий артист! И заметьте – совершенно не пьёт! Даже кефир!

Парад кулубниг

Эпиграф:
– Ягода кулубнига нас к себе манила.
Нас к себе манила, в гости звала…-
( песня про любовь. Кто слова на писал – не знаю. Кто музыку- не знаю. Кто поёт – вы смеётесь что ли? Кажется, Вуячич. Арнольд. А может, не Арнольд… Может. Альфред. Хрен их разберёшь, всех этих арнольдов, альфредов и прочих карлов фридриховичей…)

– Гаррий Бонифатьевич, ответьте мне, пожалуйста, на один, но совершенно пикантный вопрос: а куда подевалось ведро кулубниги? Я его утром поставил вот здесь, у стеночки, около рукомойника. Полностью наполненное кулубнигою. Даже с горочкой.
– Какая ещё кулубнига?
– Такая кулубнига. Ягода ароматная. Которую я целое ведро насобирал у себя на «фазенде» вот этими самыми собственными персональными мозолистыми руками. Сутра до вечера, в поту и пыли. Между прочим, в позе рака.
– Какого рака?
– Ракового. Поза такая эротическая. В эту позу «фазендщики» становятся, когда кулубнигу собирают. Что?
– Что?
– Где?
– Чего?
– Понятно. Вот теперь мне всё понятно. Одно понять не могу: как можно было пожрать в одно своё единственное едало целое ведро? Как тебя, падлу ненасытную, не разорвало и не стошнило от поглощения такого гигантского объёма? Как у тебя кишки не завернулись и не повылазилися от такого неприкрытого хамства напополам со зверской наглостью и невыносимой обжористостью?
– Очередной гнусный поклёп. Очередная обидная гнусность. Когда это ведро пропало?
– Часа два назад.
– Вот! У меня на это время – железное алиби. Как раз в это время я был в планетарии.
– Где????
– В планетарии.
– Ой, не смешите меня сто восемь человек! Чего тебе там делать, в этом планетарии? Там же пиво не продают!
– А я туда не за пивом ходил. Я туда специально заявился, чтобы посмотреть парад планет.
– Парад чего?
– Планет. Такое редкое космическое явление, когда несколько планет находятся на одной прямой от Солнца на расстоянии в двадцать-тридцать градусов. Понял?
– Понял. Так бы и сказал. Ну, пожрал и пожрал. Подумаешь… Ещё соберём… Ты, главное, не волнуйся. И дыши глубоко. А то икать начнёшь. Трястися в падучей… Береги себя, ладно? Огурцов солёных хочешь? А то я тебе мигом бочку притараню…

Я подарю тебе «Шанел»…

– Гаррий Бонифатьевич, я должна сообщить вам волнующую новость: я беременна…
– Поздравляю. Экая вы забавная хохотушка… От кого?
– Подлец!
– В смысле?
– Как вам не стыдно задавать мне такой хамский вопрос!
– А чего я сказал-то? Я только спросил!
– Вот именно!
– Или это намёк…
– Вот именно! И никаких намёков! Потому что это именно вы бесцеремонно нарушили мою девичию честь! Вы её, можно сказать, даже бездушно растоптали!
– Всенепременно.
– … и встрепетнули во мне великое чувство…
– Это уж как положено.
– И я, вся такая доверчивая, робкая и совершенно неопытно наивная…
– Но пасаран! И что?
– Короче, дункель. Я надеюсь, что вы примете самое непосредственное участие в содержании нашего общезачатого плода любви? Тёмной ночью на сеновале во грехе.
– Товарищ Котлетова, выражайтесь конкретнее. Вы меня пугаете.
– Если конкретнее, то мне периодически нужны будут деньги на содержание и воспитание нашего общезачатого дитяти. На сеновале во грехе.
– Вы уже второй раз произносите это загадочное слово – сеновал. Я, между прочим, на ём себе всю жо исколол. Когда вас, между прочим, переворачивал.
– А-а-а-а! Признался!
-… и трусы там потерял. Свои трусы! Не ваши!
– Такие трусы не грех и потерять. Они у вас уже с месяц были не стиранные. Бессовестный!
– Вопрос совести попрошу опустить. Не на партсобрании. Значит, вопрос в деньгах? Ну, эту проблему можно быстро разрешить. Идите работать, вот деньги и появятся.
– Что значит «идите работать»? Что это вы мне такое непотребное предлагаете? Не для того мена мама рожала на сеновале во грехе, чтобы я работала.
– А мне вы что предлагаете? Откудова у меня деньги, тем более на сеновале во грехе? Я сам банки с бутылками по помойкам собираю, чтобы элементарно выжить. Образно говоря, последний хрен без соли доедаю. И без мясной солянки. Во грехе.
– Вы мне тута, Гаррий Бонифатьевич, баки не заколачивайте! Где вы работали, скажем, тридцать три года назад?
– Где?
-В пи… На мясокомбинате имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, вот где!
– Какой ещё Клары и Целки?
– Это он сейчас так называется. А тогда – имени Семнадцатой партийной конференции.
– Ну, припоминаю. Работал. И что?
– И ничего. А кем вы работали?
– Я уж и не помню уж слегка… Столько уже времени тому потому что…
– … зато я прекрасно помню, хотя тогда была ещё дитя. Работали вы вороватым охранником. А это значит что?
– Что? Вы меня своими умопредположениями опять пугаете. Я уже вся трясуся от этих ваших дерзостных умопредположений!
– А это значит, что тайные воровские связи у вас наверняка остались ещё с тех волшебных лет!
– Ага. Вот так вот все эти тридцать три года оставались и оставались, оставались и оставались.
– А хоть что тридцать четыре. Потому что воровская дружба, оно навсегда! Сами-то, небось, каждый день мясу жрёте! И даже без хлеба! Потому что мяса вкуснее хлеба!
– Это вопрос деликатный… Хорошо, вот вам духи «Шанел» – и разбежались как в море корабли.
– Ага. Только ваш корабль в скором времени причалит в прокуратуре. Что?
– …и в дополнение – банку килек в томате. Мировой закусон! Прям от сердца отрываю!
– Вы меня вашими поносными томатными кильками не купите. И вообще, у меня от них изжога.
– Тогда пойдёмте вместе со мною банки с бутылками собирать. Это будет наш маленький совместный бизнес. Без сеновала и без греха.

К 70-летию кончины Андрея Платонова (5 января 1951 год)

Эпиграф:
– Утомление есть единственное утешение в любви… –
( Андрей Платонов, « Чевенгур»)

Заседание уездного комитета Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), для краткости – ВКП (б), в своей генеральной линии проходило кратко, но ёмко, потому что товарищ Ложкин говорил тезисами, которые были понятны не только президиуму, но и каждому присутствовавшему в зале члену. Тезисы облекались им в здравую мысль и предполагали собой руководство к немедленному разрешению в продолжении дальнейшего пути к построению бесклассового общества.

Да, говорил товарищ Ложкин и делал при этом рубящее движение правой рукой, словно осекал своей кавалерийской шашкой головы гидре мировой контрреволюции. Да, говорил он, мы долгое время считали колбасу мелкобуржуазным продуктом, неприемлемым для употребления в пищу нашим сознательным пролетариатом как дискредитировавшего себя в пошлых застольях и пьяных угарах. Но партия умеет признавать собственные ошибки, находясь в положении непрерывного поступательного движения мысли и развития: колбаса – продукт полезный. Особенно в условиях военного коммунизма, ибо есть продукт компактный, легкоусвояемый, с совершенно устраиваемым рабочего человека уровнем калорий, витаминов, а также жирности, белковости и углеводистости.

Следующий вопрос, продолжил он, благоустройство благосостояния ныне проживающего на территории укома населения. В этом мы преступно отстаём от мировых цивилизаций (хотя они нам конечно, не указ, ибо управляются непримиримыми империалистическими хищниками). Поэтому есть предложение повсеместно развести сады. От садов воздух гуще, в нём появляются всё те же упомянутые при характеристике колбасы витамины, и вообще повышается народопитательность. Кто за? Прошу голосовать.
– А где саженцы брать? – раздался голос справа. Товарищ Ложкин туда немедленно посмотрел. Вопросивший тут же смутился и спрятался за широкие спины товарищей, хотя вопрос бы по существу его практической полезности.
– Закажем централизованным решением, – ответил товарищ Ложкин решительно, и так же решительно посуровел лицом, в частности, лбом и щёками.
И вообще, товарищи, продолжил он. Давно пора поставить вопрос о расширении кругозора. Вот скажите, кто из вас, например, знает, что такое Джомолунгма?
Присутствовавшие стыдливо молчали. Они не знали, что такое Джомолунгма. Они подозревали в этом названии недоброе и даже неприятно могучее.
– Джомолунгма есть высочайшая вершина мира, товарищи! – с гордостью просветил их товарищ Ложкин. – Расположена в Гималайских горах, а её высота составляет почти девять километров. И я уверен: не за горами то радостное время, когда мы утвердим на её заснеженной вершине знамя победившей мировой революции! А товарищи индусы, которые живут под этой самой Джомолунгмою и ныне нещадно угнетаются английскими колонизаторами, нам в этом обязательно помогут. Ура, товарищи!
Товарищи проуракали. Но некачественно. Что сразу отразилось на их утомлённых пролетарских лицах. В подсознании товарища Ложкина возникло подозрение, что они не очень-то доверяют индусам как единомышленникам по оружию и классовой борьбе.
– И нас не смутят эти девять километров! – продолжил он. – Потому что, как учит нас товарищ Ленин, нет ещё на свете таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики!
– Залезть бы на эти километры и прыгнуть с них вниз головой, –- проворчал кто-то в задних рядах.
– Не сметь! – прорычал товарищ Ложкин и решительно постучал по столу рукоятью револьвера. – Не сметь! Оппортунистов будем вычищать из наших сплочённых рядов решительно и бесповоротно! В том числе и с помощью познания Джомолунгмы как природного явления факта. Так и предлагаю записать в резолюции отдельным пунктом. Кто за? Единогласно, товарищи!

– Значит, с этим вопросом тоже всё, – подытожил он и строгим орлом поглядел сначала в президиум (президиум оробел), потом в массы (массы приуныли и в этом унынии затвердели, если не сказать «закаменели»). – Переходим к пункту «Разное». Поактивней, товарищи!
Из пятого ряда поднялся пожилой рабочий. Даже издалека было видно: он робок и смущён, но партийная сознательность оказалась сильнее эмоциональных выражений и сомнений в непререкаемой истине.
– Скажите, товарищ…э-э-э-э…
– Ложкин, – понял его товарищ Ложкин. – Просто товарищ Ложкин. Можно без имени и отчества. Поскольку мы все здесь сёстры и братья.
Услышав такую смелую родственную ассоциацию, рабочий хотел оробеть ещё больше, но больше было некуда. И дальше тоже.
– Скажите, товарищ Ложкин, а что случилось с товарищем Михельсоном?
– С какой целью интересуетесь? – последовал быстрый, но очень нехороший в своей подоплёке вопрос.
Рабочий посерел лицом и обвис своими пролетарскими щеками. Он уже не принадлежал себе. Сидевшие рядом товарищи по классу старались на него не смотреть, чтобы не выдать своих истинных противоречивых чувств
– Дык эт, так сказать… – проблеял он, ощущая себя на смертном одре.
– Гражданин.. ( и этим определением – «гражданин» – всё было сразу же расставлено точками над «и». Решительно и бесповоротно. С исключением всяких компромиссов..), гражданин Михельсон расстрелян сегодня на рассвете, – быстро ответил товарищ Ложкин, одной рукой перебирая бумаги, а другой поправляя на груди нарядный алый бант цвета знамени победившей революции.
– Вас, товарищ, что-то тяготит? Или просто напрягает?
– Да как сказать… – в очередной раз засмущался рабочий, демонстрируя этим смущением не столько деликатность своей пролетарской натуры, сколько противоречивость собственных внутренних иносказательных колебаний.
– Нам паровозы из депо пора выпускать, а у него воротные ключи, как у главного кладовщика-экпипировщика.
– А где они у него находятся? – нахмурившись объяснению, спросил товарищ Ложкин.
– Он их всегда с собою носил… В смысле, когда в пальте, когда в тужурке… Рядом с партбилетом.
– В таком случае вот вам партийное задание: немедленно сходите в тюрьму и снимите ключи с остывающего трупа, – последовал прекрасный в своей конкретности ответ. – Вас пропустят. Я распоряжусь.

Перешли к пункту следующему. Этот пункт был новообразованием, потому что раньше не затрагивался и не возбуждался. Но интересы партии требовали и учитывали, и нынешнее заседание было не вправе этим интересам противоречить.

Разобрались с ним на удивление быстро, и на этом очередное заседание укома было признано завершённым. Товарищам предложено было перейти в буфет, где их ждал скромный ужин в виде селёдки, морковного чая и ржаных солдатских сухарей, отбитых летом в качестве трофея у отступавших войск адмирала Колчака.

Уже начало заметно темнеть, когда товарищ Ложкин, заперев замок и положив ключ в карман своего полувоенного френча, вышел на крыльцо. Стояло прекрасное предвечерье, которое всегда томит и зовёт к покою умиротворения. Вдоль забора враскоряку паслись гуси, чем создавали иллюзию ленивого наеденного насыщения и истомной неги. Посередине дороги прошла баба. Она была боса, и её трудовые ноги смело ступали в пыль и грязь. В конце улицы стучал молоток. Там чего-то колотили. Это любовь, подумал товарищ Ложкин с суровой нежностью. А любовь есть отражение ума. О, сколько ещё нужно успеть свершить, чтобы достичь кануна мировой революции! Поэтому первым делом не упустить перечитать директивы к съезду, а то опять придётся собирать консенсус.

– … сейчас дефьки, знаешь, какие пошли? – убеждённо говорит баба Груша. – Ты – стакан, она – два. И даже не поперхнётся! Ужас!
– Чего стакан? – я делаю вид, что не понял. Бабка смотрит на меня как на блоху. То есть, с нескрываемым презрением.
– Луманаду! – произносит с издёвкой. – Водки, чего ж ещё! И всю закуску сожрут! Мигом умахают!
– Девки? – продолжаю я ломать комедию.
– Нет, я! – обижается бабка Груша (поняла, наконец, что я перед ней ваньку валяю. Понятливая, хоть и не сразу!) и, кряхтя, поднимается со скамейки.
– Пойду Пашке щи разогревать, – говорит то ли мне, то ли куда-то в пространство. (Пашка это внук. Работает слесарем на заводе тяжёлых станков).
– Он сегодня в первую, что ли?
– Ага. Небось, опять в пивнушку зашёл. Всё никак этой водки поганой не нажрётся, козёл… (впрочем слово «козёл» произносится добродушно-ворчливо, почти что ласково). И куда в него только влазиит…

Она уходит, а через пару минут из-за угла дома появляется Пашка. Рожа у него довольная. Значит, действительно только что из «Василька».
– Здорово! – говорит громко и плюхается рядом на скамейку. Выхлоп от него действительно специфический. Хоть закусывай. Вот каков он, наш скромный, наш застенчивый современный герой труда, двадцать пять процентов к плану.
– Сейчас с бабой познакомился, – сообщает доверительно.
– В «Васильке»? – догадываюсь я.
– Ну. А где же! (Так вот почему у него рожа довольная! А я действительно глупость спросил. «А где же!». Понятно, что не в филармонии.).
– Она освежиться зашла после ревизии, а рядом со мной как раз место свободное было, – продолжает он. – Вот и разговорились. В «тридцатом» работает, в кондитерском отделе («тридцатый» это гастроном). Шикарный бабец! – он даже языком прищёлкнул. – Слаа-а-аденькая! ( понятно, если в кондитерском.) – и, чуть ли не мурлыкая, сощурил глаза. Натуральный котяра! Выдающийся самец!
– Сиськи – во! ( и Пашка выпятил локти далеко вперёд. Действительно, красота.) Звать Нонна. Завтра в восемь буду встречать её после работы.
– Ну, ты шустёр! – подлил я ему елея. Пашкина рожа расплывается в самодовольной улыбке. Дескать, а чего тянуть-то? Мы не какие-нибудь мопассаны ги и де. Консерваториев не кончали, политесу не обучены. Мы сразу раз – и на Кавказ! Чтоб сразу в дамках!
– С мужиком две недели как развелась, – продолжил он сообщать подробности. – Теперь одна в двухкомнатной. Детей нет. Сральня с ванной раздельная. Два зуба на прошлой неделе вставила. Во здесь, – он распахивает рот, оттягивает одним пальцем губу, а другим показывает где именно.
– В общем, всё о, кей! Как в песне: «Констанция, Констанция, Констанция!»
– А зубы ей бывший муж вынес? – догадываюсь я.
– А кто же! Да ты его, может, знаешь. Филька из рамнокузовного! («рамнокузовной» это цех на тепловозостроительном заводе. Как раньше говорили, «флагман индустрии». Может, и сейчас им остался. Имею в виду флагманом. Может быть. А может, нет. Может, уже не флагман. Может, уже просто старая потрёпанная баржа.). Он одно время в нашем дворе болтался. Помнишь?
Я отрицательно качаю головой. Филька, Петька, Машка… У нас здесь кто только не околачивается. Проходной двор.
– Ты никак жениться собрался? – осеняет меня.
– А почему бы и нет? – не возражает Пашка.- Третий этаж, тридцать восемь квадратных метров. Хоть в футбол играй!
– А этот Филька-то тебе по башке не настучит? – высказываю я предположение.
– За что? – удивляется Пашка.
– Что бабу у него увёл.
– Так я с ней только сегодня познакомился! – решительно возражает он. А Фильку я вспомнил. Такой облом! И кулаки у него – кувалды. И с мозгами – норма. В смысле, полнейшее их отсутствие. Так что насчёт башки – может… И запросто. Одним могучим сокрушительным ударом.
– А развелись они в начале месяца! Кого я увёл-то? Я никого не уводил! Всё по-честному! – продолжает Пашка убеждённо (а по глазам вижу: задал я ему загадку. Ох, задал! И убеждает он в своей невиновности не меня, а самого себя.). После чего непонятно хмыкает и поднимается со скамейки.
– Пойду щец похлебаю. Со свининкой! Бабка не выходила?
– Только что.
– Козлом обзывала?
– Само собой.
– Значит, разогревать пошла… Бывай!
– Бывай. На свадьбу не забудь пригласить!
– Какие вопросы! Готовь подарок!
Он скрывается в подъезде , а я поднимаю с асфальта ведро и иду к мусорным бакам. Ноябрь. Холодает. Скоро Ока замёрзнет и на лёд выйдут отважные люди – рыбаки подлёдного лова….

Эпиграф:
– Бывают символические сновидения – и реальная жизнь, которую они символизируют. Или же наоборот: бывает символическая жизнь – и сновидения, в которых она реализуется. Символ – почетный мэр города, если смотреть на Вселенную глазами крохотного червячка. Во Вселенной Глазами Червяка никто не станет удивляться, зачем корове плоскогубцы. Раз ей так хочется, достанутся ей эти несчастные плоскогубцы – не сейчас, так потом. –
(Харуки Мураками, «Охота на овец»)

Валентин Петрович во второй половине дня получил зарплату и решил по такому случаю сходить на базар, свинины купить. Что? Да, свинины. А почему бы и не? Пальто у него есть, кепка тоже, галоши деверь подарил на день рождения, шарф сосед отдал за бутылку, крупы он купил ещё летом, на распродаже, картошки на «фазенде» выкопал четыре мешка… Так что всё у него есть. Свинины не хватает. Единственно-то.

Я чего-то вас не пойму: чего вы кривитесь и ротик свой ехидничаете? Чего я опять не так сказал? Или вы свинину не кушаете? Или вы ею брезгаете? И что? Я же вас не заставляю. Может, вы — эстет (эстетка). Может, вам духовное подавай. Возвышенно-моральное. С претензией на значимость и исключительность восприятия. Я вас в этих поползновениях понять могу, могу даже посочувствовать, но, с другой стороны, это лично ваши вроде бы непреодолимые трудности. Именно что вроде бы. Жрать захочите — мигом преодолеете. Уж сколько примеров-то…

В общем, Валентин Петрович пошёл на базар, купил там, поторговавшись с мордато-наглым мясником, полтора килограмма свинины, добавил к ним говяжьих обрезков, две луковицы и пакет риса, и уже на выходе из мясного ряда повстречал знакомую по имени Нонна. ( Несколько слов о Нонне. Нонна родилась обычной пролетарской девочкой в обычной пролетарской семье (папа – техник-осеменитель крупного рогатого скота, мама – маляр-штукатур) и по окончании школы (которую, кстати, закончила круглой хорошисткой) поступила на краткосрочные курсы стрелков-контролёров вневедомственной охраны, но по полученной специальности так никуда и не устроилась. Потому что для того, чтобы устроиться на приличное место, нужен блат, а блата у Нонны не было и быть не могло, ведь происходила она, повторяю, из простой пролетарской семьи (папа – техник-осеменитель… и так далее…). Поэтому она вынуждена была зарабатывать на жизнь проституцией и чего она сейчас делала на базаре, было совершенно непонятно. Тоже, наверно, зашла чего-нибудь купить поесть. Или даже выпить.)

Здорово, сказал Валентин Петрович и, не мигая, посмотрел ей прямо в глаза. Супу хочешь? Нонна ответно посмотрела на него, зарделась и чуть слышно вздохнула. Тогда пойдём ко мне, предложил Валентин Петрович, не мудрствуя лукаво. Сварим, поедим… Нонна поджала свои пухлые девичьи губы, подумала минут пять, кивнула, и они пошли к Валентину Петровичу, на улицу имени Победившей Демократии (бывшую Старых Большевиков), в угловой пятиэтажный дом (который справа от бани, а на первом этаже располагается противоэпидемическая станция), в его однокомнатную квартиру с маленькой кухней, но с просторным балконом. Там они сварили супу и, разлив его по тарелкам, молча поели. Нонна кивнула на тарелки: помыть? Валентин Петрович отрицательно мотнул головой: не надо. Сам. Тогда она полезла в карман кофты (кофту ей связала тётя, мамина сестра, милая и честная пролетарская женщина) и достала оттуда купюру в сто рублей. Валентин Петрович опять отрицательно помотал горловой. Нонна кивнула и ушла, неслышно затворив за собою дверь. Валентин Петрович проводил её властным взглядом, после чего разделся до трусов и майки, почесал себя в подмышках и подумал, что неплохо бы залезть ванну и помыться, потому что не мылся он уже три недели, а чесаться начал уже каждый день. Но не залез (лень) и лёг на диван, чтобы забыться сном для восстановления сил (а заодно и суп переварить в расслабленном состоянии). Силы же ему были нужны и даже необходимы потому, что Валентин Петрович работал трамвайным кондуктором, и на следующий день у него в рабочем графике стояла очередная рабочая смена. Выходить надо было к восьми. Рано. И не забыть по программе всеобщей диспансеризации сдать кал на яйца глист и пройти флюорографическое исследование, подумал он, засыпая. А то Филиппов, бригадир, опять будет орать. Козёл.

Читать далее →

(по мотивам фильмов «Облако-рай» и «Коля-перекати поле»)

У меня сосед был, фамилия – Филамеев. Звать как — не помню. Кажется, Вася. Или Ваня. Может, Юра… Да и неважно, как его звали. Хоть Адольфом Макаронычем. Хоть Луизой Моисеевной. На хрен мне надо знать, как его звали? Я чего, замуж за него собирался, что ли, выходить? Звали и звали… Уж как-нибудь да звали… Чего не звать-то, если зовётся… А особенно, если отзывается… Собаки тоже на клички отзываются, а хрен ли толку?

Так что не это главное. Главное, фамилию помню: Филамеев. От какого слова – хрен его… Может, от какого-то Филамея…. Хотя тоже непонятно, что это такое… Святой, может, какой. Филамей преподобный. А чего? Запросто может быть. Какой-нибудь греческий. Или римский. Который древне. У нас же таких святых не бывает. Хоть древне, хоть не древне. У нас все больше Васи. Или Вани. Или даже Юры…

Да! Чего я сказать-то хочу? Этот самый Филамеев, внешне совершенно ничем не выдающийся гражданин (совершенно!), имел одну характерную особенность: очень любил ходить на нашу речку купаться. Опять же ничего особенного в этом занятии нет. Многие любят. Особенно с похмелья. У нас же на дне речки — ключи! Как нырнёшь, то сразу холодом от тех ключей в тебе дух перехватит, так что если выныриваешь, то совершенно протрезвевшим. Ну, совершенно! Если выныриваешь… А если не выныриваешь, то тебе уже тем более всё равно — протрезвел ты или так двинул, в не до конца протрезветом состоянии… Так что купаются многие, и выныривают тоже многие, но Филамеев из всех купальщиков самый был купальщик и из всех ныряльщиков — самый главный гусь! Потому что купался и нырялся круглый год, вне зависимости от времени суток, дня недели или месяца года, выпимши или не выпимши, на работе он сейчас должен быть (он кондуктором работал. Может, и до сих пор работает. В нашем городском трамвайновом депе имени Парижской Коммуны) или у него сегодня, как на грех, выходной. И каждый раз, как я его встречал и спрашивал, куда это он опять так бодро шлёпает, слышал один и тот же ответ: купаться. Чего ты пи…. обманываешь накой, говорил я ему с лёгким интеллигентским укором. Какое купаться? Февраль на дворе. Да к тому же у тебя на шее вместо полотенца сетка. И не на шее, а в руках. С пустыми бутылками (он очень любил бутылки сдавать. В пункт приёма стеклотары на проспекте Бонч-Бруевича, видного большевика тире пламенного революционера. И что удивительно и совершенно непонятно: пил вроде как все, ничем в этом увлекательном времяпрепровождении среди прочей людской массы не выделялся — а бутылок у него всегда было полным-полно. Откуда брал? Может, по помойкам собирал? По скверам и аллеям (особенно после праздников и дней получек и зарплат)? Занятие, конечно, достойное настоящих мужчин, но всё равно: вот же собака! Умел устроиться!).

Или наоборот. По осени, в конце сентября или начале октября, пока землю заморозками ещё не прихватило, мы всей нашей великолепной улицей на совхозные поля выходим. Картошки там, которую совхоз при уборке пропустил. подобрать, морковки, свеклы, капусты, луку с чесноком, прочих ананасов. Они же, поля-то эти, вота, прям через дорогу. Утром в окошко посмотришь: трактор, который пашет-убирает, уехал с поля или нет? Охрану видно или смылась? Если трактор уехал и охраны не видно, то хватай быстрее лопату, мешки и дуй на поле, пока другие не расчухались, а то хрен чего достанется. Народ-то сами знаете какой. Всё под чистую выметает. Всё жадность, всё никак не нахапаются, сволочищи проклятые…. Ну, вот значит, все бегут, все несутся, друг дружку обогнать стараются — а этот ферт выйдет на балкон в одних своих несравненных красноармейских, которые ядовито-синего цвета и до его тощих, зато волосатых колен, руку в них засунет, почешет яростно — и стоит, задумавшись. Ни дать – ни взять Наполеонус Буонапарте перед нападением на Ватерлоо с Аустерлицем. Козёл…

Чего стоишь-то, кричу ему. Надевай быстрей порки, галоши и телогрейку и дуй на поле, пока там капуста осталась. И хрену восемь грядок, на которые тракторист промахнулся. А он в ответ поморщится этак кисло-прекисло и башкой своей кондукторской мотает. Не-а, отвечает. На хрен мне этот ваш силос? Я мясу люблю. Беляши там разные. Бефсторгановы с антрекотами. Прочий стюдень-холодец. Лучше я сейчас купаться пойду. Прогребусь от берега до берега энергичными движениями типа кролль или брасс. Освежу силы, потешу стать свою молодеческую. И опять отвернётся, опять куда-то вдаль вщеперится. А то ещё и руки на груди сложит величественно. Как всё тот же Наполеон. Или даже Кутузов Михаил. Ну, не козёл он после этого, а?

Или третий случай, не менее характерный, но такой же показательный: в позапрошлом году перед самым Первым Маем Серёга Гуськов с отсидки вернулся. Ему пять лет дали то ли за вооружённый грабёж, то ли за крупное хищение (а может, наоборот, за мелкое. Я точно не помню. Если бы у него это была первая отсидка, тогда бы запомнил. А то уже третья. Или даже седьмая). Но он там, в колонии, работал как образцовый Серёга-пионер, вот его досрочно и отпустили. На улице, понятно, сразу праздник: не часто наши люди с отсидки раньше срока возвращаются. Остальные всё больше отбывают чётко-конкретно, от звонка до звонка. Даже несмотря на примерное поведение и ударный труд там, на лесоповалах. А этого раньше отпустили. И в прошлый раз тоже раньше. И все остальные раза. То ли пятые, то ли восьмые…. Вот чёрт какой счастливый, как ему везёт. Герой труда и зверского быта, грыбёнть. Только Звезды на могучей уркаганской груди не хватает. За воодушевлённый грабёж с радостным взломом… Да…

И, конечно, по этому великолепному поводу мы, обрадованные серёгины соседи, тут же замытились выпить. А как же! Серёга вернулся! Герой труда! Двести процентов к вооружённо-групповому плану!

И вот замытились, значит. Кепку по кругу пустили, деньги собираем на достойный гудёж, Филя Косой всех громогласно предупреждает, чтобы колюще-режущие предметы дома заранее оставляли (на всякий случай. Мало ли что…)… Смотрим — идёт. Без привычной сетки, без привычных пустых бутылок, зато при галстуке, в шляпе и с гармошкой. Подошёл, меха растянул и запел:

– Птица счастья завтрашнего дня!
Прилетела, крыльями звеня!
Выбери меня,
Выбери меня,
Птица счастья завтрашнего дня! –

Выбери его… Птица счастья… Орёл породы Филамей… С горных, неприступно-заснеженных вершин, которые в форме пустых бутылок… В общем, красавец писаный. Хоть щас под венец. Мы его, понятно, в нашу незатейливую компанию начали радушно приглашать. Дескать, давай, Филамеев, скидывайся в общую кучу. Праздник сегодня: Серёга вернулся. А эта пад… этот нехороший человек лишь губёнки свои этак брезгливо поджал и говорит: ну, и вернулся, ну, и что? Он чего. на курорт, что ли, ездиил? Было бы чему радоваться. Лучше я окунусь пойду. Для физического освежения тела. И вообще. После чего жо… задним местом этак по-бабьему вильнул и дальше пошёл.

Серёга такому его ответу сильно удивился. Хотел было догнать и в морду его отметелить, но мы не пустили: только что приехал – и с такими своими пожеланиями запросто может назад укатить. К привычным ёлкам строго режима с такими же привычными часовыми и собаками. Сдурел, что ли, совсем? Ты хоть малость отдохни здесь, на свободе-то, а уж потом, если есть такое непреодолимое желание, зарабатывай себе очередную путёвку на тот курорт. От которого, как говорится, не зарекаются…

Так что вот такой гнусный паразит этот Филамеев. Небось, до сих пор в своей трамвайке работает. Обилечивает пассажиров со всеми своими филамеевскими яростью и принципиальностью. Может, даже по-прежнему на Доске Почёта там красуется с глупым выражением лица, зато при галстуке. Но ничего определённого про него сегодня сказать не могу, потому что он с улицы нашей съехал. Сейчас на Пролетарской живёт, в доме, который рядом с бюро похоронных услуг. У него там баба (не в похоронке, а в доме). Нонной звать. Она буфетчицей в «Васильке» работает. Это так пивнушка называется, которая у вокзала. Её сколько раз в столовую тепловозостроительного завода приглашали шеф-поваром, и в ниточную фабрику тоже в столовку на такую же должность. А она им: да задавитесь вы и провалитесь со своим заводом и со своею фабрикой. Тоже мне, нашли дуру с такого хлебного места добровольно уходить! В общем, умная баба. И женщина шикарная. Такие бока! А грузя какие! Вообще сказка. И башка на танковую башню похожая. Такая же плоская и здоровенная. Особенно ближе к шее. Которой практически нет. Так что повезло Филамееву. Может, теперь бутылки по помойкам не собирает. Может, отказался от этой пагубной привычки. Да и действительно: на хрен ему эти помойки с их помойными бутылками, если у него баба буфетчицею в пивной? Что она, ему кружку пива, что ли не накатит? Или сто пятьдесят не нальёт? Да запросто! Другим не дольёт, а таким незатейливым способом съэкономленное, у других алкашей отжатое милому своему, плешиво-кудрявому, как два пальца об забор!

Ладно. Прекращаю я свой рассказ про Филамеева. Тоже мне, какой герой труда нашёлся… Пьянь подзаборная… Так что всё. Конец, как говорится, фильма. Побегу быстрей домой. Пока воду горячую не отключили.