Эпиграф:
– « … О, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти — пусти мне руку…
Я гибну — кончено — о Дона Анна! »
(А. С. Пушкин. «Каменный гость»)

Гаррий Бонифатьевич гуляя по городскому парку без всякой цели (пива он выпил ещё утром, две кружки. А водки ему сегодня почему-то не хотелось. Почему-то. Интересно, почему?), неожиданно вышел на небольшую площадку, посередине которой располагался фонтан, а посередине этого фонтана имелся пьедестал, на котором стояла каменная статуя. На пьедестале имелась табличка с буквами. Что там было написано, Галлий Бонифатьевич разглядеть не мог из-за бьющих со всех сторон фонтанных струй. Может, это была фамилия статуи. Может, историческая должность. Может, какая-нибудь слезливая эпитафия типа «люби меня как я тебя!». Всё может быть… Или это был памятник какому-нибудь пламенному революционеру местного значения. У них в городе было много пламенных революционеров местного значения. Или какому-нибудь выдающемуся учёному. У них в городе было много выдающихся учёных. Не больше, чем пламенных революционеров, но тоже и всё-таки… Они здесь рождались, а потом по достижении взрослого состояния, обязательно куда-нибудь уезжали. В разные там сорбонны, кембриджи с оксфордами, эмгэу и манхеттенские проекты. Но уезжали обязательно. Хрен ли им было здесь делать, этим выдающимся? Они же не революционеры! Революционерам, в отличие от учёных, всё равно где революционировать! Был бы наган побольше и глотка полужёнее!

А может, это был памятник Командору? Как это у незабвенного Александра Сергеевича:

– Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать… Ей-богу, не могу,
Мне страшно, Дон Гуан. –

Или это был сам Командор?

Погружённый в эти пространные и даже философические размышления, Гаррий Бонифатьевич поднял свои задумчивые глаза, посмотрел статуе в её каменное лицо и вздрогнул. На него в ответ внимательно и одновременно вопросительно смотрели статуевые глаза. И были они отнюдь не каменными, а совершенно живыми и даже несколько ехидными.

– Здорово, Ложкин, – негромко, но отчётливо произнесла статуя своим статуевым ртом.
– Здорово, – ответил Гаррий Бонифатьевич, сразу оробев.
– Гуляешь?
– Гуляю.
Статуя вдруг задумалась. Это было понятно по складкам, появившимся на её каменном лбу.
– Гуляет он.., – проворчала статуя. – Сволота такая…
– Чего сразу сволота-то? – привычно запетушился Гаррий Бонифатьевич. – Чуть чего- и сразу сволота! И сволочистей хватает! Чего сразу на меня-то? Тоже мне, нашла рыжего! Больше некого, что ли? Всё Ложкин и Ложкин!
Он хотел ещё повозмущаться и даже набрал для этого в грудь побольше воздуха, но статуя властно сказала «пс-с!», и он заткнулся.
– Зуева не видел? – спросила она.
И Зуича знает, похолодел Гаррий Бонифатьевич. Всё знает. И всех. Во я попал!

– Чего молчишь-то, тля позорная? – статуя повысила голос, а в её голосе появились нотки надменности. Точно революционер, пронеслось в мозгу Гаррия Бонифатьевича. Точняк. Учёные таким приказным тоном разговаривать не умеют. Учёные, наоборот, заискивающим, унижающим своё учёное человеческое достоинство. А этот сейчас запросто достанет из своих каменных порток каменный револьвер и засадит каменной пулей мне прямо в лоб. Который пока что не каменный, потому что пока что мой.
– А кто это такой? –- Гаррий Бонифатьевич попытался состроить непонимающую рожу, но поскольку артистом был совершенно никаким ( в смысле, совершенно хреновым), то рожа, конечно, не удалась.
– Ты мне тута не финти! – строго предупредила статуя. – Тоже мне, конспиратор нашёлся! Артист из погорелого театра… Отвечай чётко и ясно, как на партсобрании!
– Не видел. – признался Гаррий Бонифатьевич (точно революционер! А кто ж ещё! Сейчас запросто револьвер из порток – и абгемахт, Ложкин! Вали дубы на гробы!)
Статуя поморщилась.
– Только за смертью его посылать.., – сказала ворчливо и демонстративно сплюнула прямо в фонтановую струю.
Гаррий Бонифатьевич проследил полёт плевка и совершенно автоматически раскрыл было рот, чтобы по давно заведённой им самим и от этого совершенно вредной привычке осадить хама. Сказать ему, чтобы вёл себя культурнее, потому что в парке могут быть дети, но тут то ли из-за клёна то ли осины (а может, берёзы) вывернула знакомая сгорбленная фигура. Это был Зуев. В руке он держал литровую бутылку портвейна «Три семёрки».

– Вон он, – сказал Гаррий Бонифатьевич статуе.
– Вижу, – ответила та. – Гружёный идёт. Купил. собака…
И словно из воздуха в её каменной кисти образовался каменный стакан…

Гаррий Бонифатьевич открыл глаза. Перед глазами было бело, но это был потолок не больничной палаты, а его собственный, квартирный. Он осторожно скосил глаза. Стол. Стул. Телевизор. На подоконнике – алюминиевая трёхлитровая кастрюля. Кажется, в ней были щи. Всё-таки надо меньше пить, подумал он досадливо. Или не пить совсем. Перейти, к примеру, на кефир. Говорят, что в нём тоже есть градусы. Только маленькие. И другой интересный вопрос: откуда у статуи деньги? Да из фонтана же! Туристы набрасывают! А поскольку сама ходить не может, то выбрала себе в напарники Зуича. Вот уж повезло ему. Каждый день – халявное бухло! Умеет же устроиться. Действительно, собака…