Гаррию Бонифатевичу однажды неожиданно захотелось борща. Хотя что в этом такого неожиданного? Захотелось и захотелось. Как сказал бы Боцман, его лучший друг и коллега по работе в трамвайновом депо (они оба работали трамвайновыми кондукторами. Обилечивали людей), «нормальный ход». И на самом деле: для чего тут искать причины? Какие в этом поиске могут быть консенсус и сермяжный смысл снизошедшей благодати? Может, он его не ел давно ( я борщ имею в виду). Или в организме как раз истощились те витамины, которые содержатся именно в борще. Или внезапно нахлынули ностальгические воспоминания о сбежавшей от него (от Гаррия Бонифатьевича, а не от борща!) женщине Груне, которая готовила ему разные пищевые блюда, в том числе, и борщи. (Интересно, кому она готовит сейчас? И готовит ли? Вот какая неблагодарная коварная собака, эта Груня…)

А надо сказать, что Гаррий Бонифатьевич всегда был человеком действия. В том смысле, что не любил долго размусоливать, рассусоливать и прикидывать кое-чего к носу. Вот он и подумал тогда, стоя на балконе, смоля «беломорину» и стряхивая папиросный пепел на проходивших под балконом людей: ха, борщ! Какое мудрёное блюдо! Да чего я, его сам, что ли, сварить не могу? Да запросто! Да как два пальца об забор! Как это самое, журчащее в унитазе!

Докурил, прошёл в комнату, продел голову в галстучную петлю, надвинул на затылок шапку, сунул ноги в галоши ( а портки и рубаху он надел ещё утром, чтобы потом не надевать) и пошёл на базар (это было ещё задолго до коронаристического вируса. И до сопутствующего ему коронаристического карантина. Так что базары и рынки тогда ещё работали в полную силу и в разумных пределах своих базарно-рыночных возможностей). Там он купил свининовую ногу, полукилограммовый кусок сала, кочан капусты, килограмм картошки, три морковки, три свёклы, петрушку, лук, чеснок, перец сладкий, перец чёрный, перец душистый, томатную пасту, уксус, муку, бутыль растительного масла и пакет сметаны. А соль и лавровый лист покупать не стал. Чего их покупать, чего на них тратиться, если они у него и так дома есть! Без всяких покупок! Деньги на них ещё тратить, на эту соль и на этот лавровый лист!

Придя домой, он вымыл свининовую ногу в холодной воде и поставил её варить, периодически снимая дырявой ложкой образовывающиеся свининовые пенки. Одновременно, пока бульон варился, очистил луковицу, нарезал её кусочками. После чего очистил морковку и натёр её на крупной терке. Потом мелко нарезал петрушку. Потом разогрел сковородку и влил туда подсолнечное масло. Выложил в сковородку лук, зелень, морковку и обжарил на среднем огне, интенсивно помешивая, чтобы не подгорело (а то беда!).

Потом очистил свеклу и нарезал её соломкой. Взял вторую сковородку, разогрел в ней подсолнечное масло, выложил свеклу и посолил (обязательно!). Добавил пюре из помидоров, перемешал и тушил до полного приготовления.

Потом взял в руки капусту, убрал верхние поврежденные листья и нашпиговал хорошие, неповреждённые. Очистил картошку, помыл и нарезал. Потом вымыл сладкий перец и нарезал тоненькими полосками.

Потом достал готовое мясо из бульона и охладил. После чего отвар процедил и довёл до кипения. Положил туда нарезанные картошку и капусту и варил четверть часа (в смысле, пятнадцать минут).

Потом приготовил заправку: нарезал сало мелкими кусочками, измельчил и раздавил чеснок. Потом всё это посолил и поперчил. После чего ещё раз тщательно истолчил (или как правильно-то? Истолкал? Потолкал? Утолкал? Или истолковал? Беда с вами, образованными! Хучь плачь!).

После чего отдельно на сухой сковородке обжарил муку и добавил немного бульона, тщательно всё это перемешав. Пассировал перец. После чего положил в кастрюлю тушеную свеклу и обжаренные овощи. После чего добавил перец и муку, довёл до кипения и варил ещё пять минут. Положил в борщ заправку, довёл до кипения, выключил плиту и вынес кастрюлю на балкон, чтобы она слегка остудилась под лёгким бодрящим весенним ветерком. После чего удалился в комнату, потому что в это время как раз начиналась его любимая телевизионная передача «Давай поженимся».

В это время на балкон запрыгнул соседский кот Барсик и в прыжке свалил кастрюлю на балконный пол. Гаррий Бонифатьевич, услышав шум, вышел на балкон, увидел картину, нахмурил брови, поджал губы, сцепил зубы и удавил кота. Сосед, также привлечённый шумом, выглянул в окно, увидел безжизненно обмякшее в безжалостных гаррийбонифатьевичевых руках тельце своего любимца, громко заорал и подал на него в суд. Гаррию Бонифатьевичу дали два года условно за издевательское отношение к животному, повлекшим животную же смерть, случившуюся в состоянии аффекта, но по неосторожности. (статья 245 Уголовного Кодекса Российской Федерации. До трёх лет. Так что ещё легко отделался)

С тех пор борщи он не варит. Питается исключительно рассольниками, да и потребляет их не дома, а в ближайшей к его жилищу столовой, которая раньше называлась столовой номер сорок восемь горпищеторга, а сейчас, в свете последних демократических веяний, переименована в почему-то «Василёк». Одна порция стоит сорок восемь рублей. Гаррий Бонифатьевич берёт сразу две, чтобы наестся, а на второе — картошку с варёной рыбой. Треской, нототенией или простипомой. А на третье – компот или стакан портвейна. Вместо компота или портвейна он мог бы, конечно, взять стакан водки, но водку он не пьёт. У него от водки – изжога.

Филимон Подкустиков, молодой, курносый, розовощёкий, постоянно улыбающийся, относительно легкомысленный (да что там «относительно»! Лоботряс — он и есть лоботряс!) парень двадцати трёх лет отроду, беззаботно помахивая полиэтиленовыми пакетом, в котором лежали две поллитры, пачка пельменей «Богатырские», буханка ржаного обдирочного, грубого помола. и два плавленых сырка «Дружба», свернул с бывшего проспекта Старых большевиков (ныне — Торжества демократии) на бывший бульвар имени Ленинского комсомола ()ныне – Коммерсант-авеню) — и тут из-за кустов сирени, росших в этом месте буйно и бестолково, к нему подошли три крепких мужика со скучными лицами. Двое натренированными движениями встали по бокам, а третий – прямо перед ним. Похоже, он был в их компании главный.

— Господин Подкустиков? — спросил этот третий, лучезарно улыбаясь.
— Хе-хе, — сказал Филимон. Его впервые назвали господином. До этого всё больше матом.
— Ну, Подкустиков. И чего с того?
— Филимон Аркадьевич?
— Хе-хе, — повторил своё дурацкое хехеканье Филимон. До этого его никто по имени-отчеству не называл. Редко когда только по имени. А то всё больше всё тем же матом.
– Ну, Аркадьевич. И чего?
— Проживаете по Водоплавающему переулку, дом двадцать пять-бис, вход со стороны помойки? — не обращая внимания на его вызывающе-развязный тон, задал этот третий следующий вопрос.
— Ну, с помойки, — опять согласился Филимон. — А в чём дело-то?
— Ни в чём, — успокоил его мужик, но улыбочку погасил. — Пошли.
— Куда? — удивился Филимон. Промелькнула сумасшедшая мысль, что эти громилы приглашают его в находящуюся недалеко пивную «Василёк». Но с какой стати?
— В пивную, – услышал он ответ.
— Я вас серьёзно спра.. — начал Филимон, и тут же почувствовал, как крепкие натренированные руки подхватили его под локти. Из таких рук не вырвешься. Зато по шее получить — запросто.
— Пошли, — повторил главный, повернулся к Филимону спиной, и не оглядываясь, зашагал вперёд…

Пошли, к сожалению, не в «Василёк». Обошли его справа и минут этак через десять оказались в совершенно незнакомом Филимону месте. Здесь высились крепкие двух, а то и трёхэтажные дома, и от этих домов исходило чувство тоски, безнадёжности и гнетущей опасности.
— Сюда, — сказа впереди идущий и толкнул неприметную на фоне высокого глухого забора калитку.

Ввели в помещение. В помещении было сумрачно, потому что в нём имелась лишь форточка, которая к тому же располагалась высоко, почти под потолком. и была зарешёчена. За письменным столом сидел маленький сухонький старичок в старомодного фасона костюме с широкими лацканами. Низко клонившись, он что-то писал, но услышав шум открываемой двери, быстро поднял голову, которая тоже была маленькой и сухонькой, похожей на птичью.

— Ну, здравствуй, голубь сизокрылый, — сказал старичок ласково. — Как живётся? Как делишки? Пивко-то сосём? — и весело рассмеялся. Кажется, его развеселил его же собственный последний вопрос. Который про пивко. Наверное, он посчитал его остроумным.
Филимон хотел сказать привычное «хе-хе», но подумал и передумал. Да и не хотелось почему-то хехекать. Совсем не хотелось. С горлом что-то случилось. Может, ангина? Или шизофрения?
— Да ничего живётся, — ответил осторожно. – Вот аппендицит в прошлом годе вырезали. А вы кто?
— Я то? — сказал старичок и даже вроде бы задумался.
— Я –конь в пальто! — ответил и тоненько так засмеялся. Филимон посмотрел на него выжидающе и тоже хихикнул. На всякий случай. Мало ли что.
— А вот смеяться тебе, голубь, совсем ни к чему, — строго осадил его старичок. — Потому как дела твои очень даже грустные. — и назидательно поднял вверх указательный палец.
— Можно даже сказать, хреновые твои дела.
— Почему? – пискнул Филимон.
— Ду ю спик инглиш? – неожиданно спросил старичок.
— Но пасаран. – не согласился Филимон.
— О-о-о-о! — расцвёл старичок. – Испанец, значит?
— Нихт ферштеен, — не согласился Филимон. – Нихт шиссен. Найн эсэс (Не стреляйте! Здесь нет эсэс!)
— Или немец? — вроде бы даже удивился старичок. – Родом случайно не из Фридрихштатпаласа?
— Ага, — согласился Филимон. – Оттуда. С Водоплавающего переулка.
— Мы знаем, — согласился старичок. — Мы про вас всё знаем. И что зовут вас Филимон, а бабушка хотела назвать вас Никифором. В честь прадедушки, купца второй гильдии Никифора Подкустикова-Робеспьерова. Которого в восемнадцатом годе пых-пых,- и он сделал рукой и глазом такие движения, как будто прицеливается и стреляет.
— И что сейчас вы работаете в городской мусорособирательной конторе, по простому – очистке, а раньше – слесарем на карандашной фабрике имени Джордано Бруно. С которой вас попёрли за регулярное появление на рабочем месте в пьяном состоянии, и вследствие этого состояния — в вызывающем поведении . И что вам двадцать пять лет, что вы не женаты, но регулярно сожительствуете с соседкой своею Марьей Поликарповной Ошмёткиной. работающей уборщицей в СМУ номер тридцать два, и на полставки — в пивной «Василёк», которую вы регулярно посещаете и даже там, в «Васильке», за последний год два раза подрались… А также мы знаем.. — и голос его неожиданно окреп, –… что вы ещё и Йоган Вайс, он же Франческо Модильяни, он же – Хуан Пидроза Чезаре Диарейра, он же – Гедемин Попеску, он же — Вильгельм фон Плейшнер, внучатый племянник того самого Плейшнера Конрада Михельсоновича, который сиганул от нас в окно и думал, что всех нас этим сиганием перехитрил. Но только просчитался. Его собрали по кускам и привели в себя в клинике Шарите. И он, в конце концов, дал показания и на Штирлица Макса Отто, и на Шланга, который работал под прикрытием должности пастора, а на самом деле звался Максимом Семёновичем, и на тебя, сучонок!
И не сдержав эмоций, старичок звонко щёлкнул Филимона по носу.
— Ничего не.. — прошептал Филимон. — Плейшнер какой-то… За кого вы меня принимаете?
— За супер-засекреченного агента американской, английской, румынской и гондурасской разведок! За кого же ещё! — торжествующе отчеканил старичок. — Мы и это знаем! Понял, падла?
Филимон помертвел.
— Я? – выдавил он из себя. — Агент?
— Нет, я! — визгливым фальцетом выкрикнул старичок. — Головка от …- и он произнёс грубое ругательное, всем известное слово из трёх всем известных букв.
— Где я? — прошептал Филимон. Ему вдруг очень захотелось какать.
— В гестапе! — всё тем же фальцетом опять выкрикнул старичок. – Чего? Обделался?
— Пока нет, — честно признался Филимон. – Но уже подпирает. Где здесь у вас туалет?
— А вона! — и старичок кивнул на стоявшее в углу ведро. – Начинай привыкать называть его парашей. Теперь она у тебя долго так будет называться. Лет двадцать пять. Если не расстреляют. Или башку не отчекрыжат. Большою двуручковою пилою.
— Кому? – пискнул Филимон.
— А догадайся с одного раза! — прищурился старичок. — Догадался? Ты портки-то снимай, снимай! А то щас прям в них и наложишь!
И отклонившись в сторону, неожиданно залепил Филимону прямо в правый глаз. Тот ойкнул и свалился со стула. Вот и сходили в «Василёк», пронеслась в угасающем сознании последняя мысль. Попили пивка. После чего закрыл глаза и, как и предполагал старичок, облегчился прямо в портки…

Филимон открыл глаза и долго смотрел в белеющий вверху потолок. Потом дрожащей рукой вытер со лба обильный пот, после чего осторожно сунул руку под зад, ожидая плохого. К счастью, ожидания не оправдались: под задницей было сухо и не склизко. Он облегчённо выдохнул и осторожно скосил глаза вправо, на непонятный звук. Звук исходил из телевизора, в котором певец Лещенко Лев пел свою очередную песню про комсомол. «От Байкала до Амура мы построим магистраль!». Какой Бакал, какой Амур? Какое всё… Филимон встал, прошёл на кухню, открыл холодную воду и долго пил её прямо из-под крана. Всё, сказал он самому себе. Завязываю. От таких снов запросто можно поехать. От Байкала до Амура, и далее – везде… Теперь только пиво.
Поднял глаза и посмотрел в висевшее на стене зеркало. Синяк под правым глазом уже налился чарующей лиловой красотой. Никакого пива, поправил он себя. Только компот. И даже без булочки.
–

В нашем микрорайоне, в переулке имени Кюхельбекера (кто такой? Зачем какой-то Кюхельбекер? Накой он кому в этом переулке? Хотя некоторые наиболее проныристые переулкинское жители утверждали, что этот Кюхельбекер – друг то ли Пушкина, то ли Лермонтова, то ли самого Кутузова. Который Барклай де Толли), так вот в этом самом Кюхельбекере, в собственном, огороженном с одной стороны штакетником, а с другой — сплошным деревянным забором доме проживало семейство Пронькиных. А именно: Пронькин-папа, Пронькина-мама и двое их совместно нажитых детей — Стасик и Нюрочка. Это была обыкновенная пролетарская семья, настоящая крепкая ячейка нашего противоречивого общества— опоры и, как известно, надежды нашей великой, постоянно стремящейся к непонятно каким идеалам страны ( а какие начальству глянутся — такие и будут эти самые идеалы). В общем, это были совершенно обыкновенные, относительно бесхитростные, довольно милые и даже в чём-то застенчивые люди. Пронькин-папа работал сцепщиком на железной дороге, Пронькина-мама — заместителем директора машиностроительного техникума по административно-хозяйственной части ( если проще — завхозом), а Стасик и Нюрочка сначала ходили в ясли, потом в детский сад, а потом – в школу. Причём и первые, и второй, и третья были самыми обыкновенными (имею в виду, никакими не элитарными, коих в наши дни расплодились столько, что поневоле задашься вопросом: а зачем нам столько элиты?).

Так что повторяю: это была совершенно обычная семья, в которой взрослые много и честно работали (не без воровства, конечно. Как же без него, милого? Оно же не просто наши национальные достояние, ум, совесть, честь, достижение и завоевание в классовых боях, но и прекрасная возможность самовыразиться и через это самовыражение самоутвердиться. Да-да, хотя бы в своих собственных глазах, что, согласитесь, совсем немаловажно! Ведь ещё Кюхельбекер сказал: «Нет более плодотворного занятия, как познание самого себя». Или это говорил не Кюхельбекер? Или это какой-то другой кюхель и другой бекер? Или даже не бекер и не кюхель, а пронькинский сосед Лумпянский, который жил дальше по переулку, прямо напротив собачьей площадки, наискось от помойки, впритык со строймонтажной конторой номер воесмьдесят-бис, которую только за последний год три раза обворовывали — а чего там брать-то, если кроме ядрёных матерных выражений, коими изобилует речь тамошних сотрудников, в этой конторе ничего ценного нет и быть не может?).

Так что Пронькин-папа азартно таскал с «железки» медные провода, рукавицы и солидол, а Пронькина-мама — что под руку попадётся. А попадалось ей многое и разное, потому что работала она, как я уже сказал, заведующей хозяйством. По вечерам играли в карты или лото, или смотрели телевизор, а в выходные Пронькин-папа совместно с Пронькиной-мамой выпивали водки, после чего начинали сначала ссориться, а потом и драться. Причём драки всегда проходили по одному и тому же, отработанному до самых мелких деталей сценарию: сначала Пронькин-папа метелил кулаками Пронькину-маму, потом, минут через десять, Пронькиной-маме такая диспозиция надоедала. Она прекращала орать и увертываться от супруговых кулаков, хватала с плиты чугунную сковородку или с кухонной полки скалку и начинала этими кухонными предметами охаживать Пронькина-папу по башке, плечам, загривку и прочему, что в пылу азарта попадалось и что в азарте пыла подворачивалось. А поскольку сковородка и скалка, как всякие твёрдые предметы, всё же гораздо жёстче, а потому больнее кулаков, то после первых же сокрушительных сковородочно-скалочных ударов Пронькин-папа моментально скисал, унывал, начинал малодушно шмыгать носом и даже, кажется, уменьшался в размерах (хотя, казалось бы, куда там уменьшаться? И так, что говорится, метр с кепкой, а сбоку – бантик из соплей…).

Но не подумайте, что жизнь этих замечательных людей представляла из себя беспросветные серость, убогость и мещанский примитивизм. Вовсе нет! Случались в их существовании и эстетические начала. Так, например, однажды, в эпоху позднего Брежнева, они даже завели в сарае кур и кроликов, чтобы своим посильным участием помочь правящей тогда партии и существовавшему тогда правительству претворить в жизнь Продовольственную программу, а попутно и конкретно обогатить свой пищевой рацион свежими яйцами и высококачественным мясом. Увы, начинание быстро сошло на нет, потому что очень быстро выяснилось, что этих самых кур и этих самых кроликов нужно кормить, причём не одноразово, в виде поощрения или каприза, а регулярно, и желательно хотя бы дважды в сутки. А поскольку никто этим муторным делом заниматься не желал, то сначала передохли кролики, а за ними и куры. Что несомненно свидетельствовало об относительно большей устойчивости к житейским невзгодам именно птиц, нежели животных млекопитающих.
Вторым примером пробуждавшегося эстетизма можно считать приобретение семейством садово-огородного участка площадью в восемь соток (так называемой «фазенды») в садово-огородном товариществе «Железный дорожник», что располагалось в пятнадцати километрах от города. Но и здесь случился всё тот же но парасан: первоначальный восторг от осознавания себя полноценными латифундистами (Латифу́ндия, лат. ед. ч. latifundium, от latus fundus — землевладение, занимающее большую площадь. В Древнем Риме латифундиями назывались обширные поместья, специализирующиеся на экспортных областях сельского хозяйства) быстро сменился унынием, потому что так же быстро выяснилось, что для того, чтобы эта самая «фазенда» имела более-менее окультуренный вид, на ней надо с весны до осени пахать как папа Карло (причём не единоличный, а коллективный. То есть, всеми членами семьи – и пахать, что говорится, не для виду, а до пота и пыли, сухости в горлах и дрожи в коленях). Чего делать никто из семейства опять же не желал. Так что «фазенда» за семейством вроде бы числилась и считалась вроде бы окультуренной территорией, но кроме забора из сетки «рабица», имитирующей скромное жилище санкабинки и ржавого бака для воды, на ней ничего полезного и вроде бы культурного (вроде бы!) не было. Плюс к тому пронькинские сорняки неудержимо пёрли на соседние, в отличие от пронькинского, действительно окультуренные участки, чем вызывали у их владельцев такие же совершенно обоснованные негативные реакции в отношении наших скромных героев труда, быта и совершеннейшей неприспособленности к тяжёлому крестьянскому труду.

Теперь о детях. Пронькин Стасик с самого детства обладал повышенными любопытством и наблюдательностью, причём эти замечательные качества демонстрировал на разных червячках, букашках, козявках и прочих насекомых. Он мог подолгу их разглядывать, а потом, вдоволь налюбовавшись, отрывал им лапки, крылышки, усики и прочие клювики. Но делал это не из склонности к садизму, а с сугубо познавательными целями: чтобы узнать, что скрывается под этими крылышками и находится внутри этих клювиков. Нюрочка же аналитически-познавательскими способностями не отличалась, зато очень уважала кушать пряники и лузгать семечки. Что тоже неплохо и тоже свидетельствовало и её здоровых физическом и умственном развитии, равно как и о моральной чистоплотности.

Вот увидишь, Тасик наш учёным станет, довольно говорил Пронькин-папа Пронькиной-маме, и оба они при этом начинали счастливо улыбаться. А Нюрочка, спрашивала Пронькина-мама. Пронькин-папа задумывался. А ей-то накой, вполне резонно отвечал он вопросом на вопрос. Девке главное что? Правильно: замуж выйтить и детишек нарожать. Накой ей учёность? И махал рукой: хавна-та…

К слову сказать, Стасик полностью оправдал родительские надежды: после школы поступил в сельхозакадемию, выучился, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую и, в конце концов, стал крупным учёным-биологом, специалистом по членистоногим. Нюрочка тоже не подкачала: сразу после школы вышла замуж, родила Васеньку, за Васенькой – Лизоньку. А когда муж, не выдержав тягот и невзгод семейной жизни, благополучно смылся, сначала торговала ситром и прочими безалкогольными напитками в будке у вокзала и торговала бы и дальше, но однажды ей сказочно повезло: к ней в будку повадился ходить хлебать это самое ситро один из начальников местной нефтяной кампании. (Он раньше к ней не ходил, потому что раньше пил исключительно водку, но когда врачи обнаружили у него начинающееся заболевание печени и предупредили, что если он сейчас же не прекратит своего алкогольного увлечения, то быстро двинет, испугался, водку пить прекратил и переключился на ситро.) Так вот этот самый нефтяной деятель, увидев Нюрочку, до того пленился её изумительной женской красотой, что тут же взял её к себе в любовницы и устроил уборщицей в их главную городскую контору (или по современной терминологии «головной офис»). Взять её в жёны он не мог, потому что был женат, и не просто женат, а женат на дочке председателя директоров этой самой нефтяной кампании. Нет, если рассуждать теоретически, то он мог бы, конечно, с этой дочкой развестись (тем более, что эта совершенно вздорная, безмозглая и ненасытная в своей неугомонной похоти дура ему давно надоела), но это теоретически. А практически дурак он, что ли, какой, чтобы с такой дочкой разводиться, пока ейный папа – председатель директоров, и уходить с этой жирной должности этот вонючий козёл в ближайшем будущем не собирается, потому что тоже не дурак? Хотя никакой трагедии в создавшемся положении нет: Нюрочке и в любовницах тире уборщицах жилось совсем не кисло. И если по социальному статусу она вроде бы находилась и находится на гораздо более низкой ступени, чем её братик-профессор, то по сегодняшнему материальному положению (а именно зарплате) она его совершенно конкретно опережает, причём существенно.

… а тихими унылыми вечерами Пронькин-папа, обняв Пронькину-маму, удручённо говорил: и чего это, Маша, нас в нашем переулке и прилегающих к нему улицах никто не любит? На что Пронькина-мама, любовно поглаживая скалкой или съёмной ручкой от сковородки Пронькина-папу по его морщинисто-взъерошенной лысине, вполне логично отвечала: а и … (матерное слово)… с ними. И. конечно, была права. Потому что как говорил Горбатый в сериале «Место встречи изменить нельзя», «баба, она сердцем чует».

Постскриптум. Слышу совершенно закономерный недоумённый вопрос: для чего автор познакомил нас с этой ничем не примечательной, абсолютно обывательской, типично рядовой семьёй? Отвечаю: не знаю. А с кем вас знакомить? С героями труда тире передовичками производства? А где они, эти герои тире передовики? Вы их видели? Вы их видите? Вы их слышали? Или слышите? И главное: а вы сами-то кто? И чем отличаетесь от этих самых Пронькиных из кюхельбекеровского переулка? Только честно! А? Чем?

Эпиграф:
– Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете! –
(Отзыв главы Компартии и Правительства СССР И. В. Сталина (1878— 1953) о сказке А. М. Горького «Девушка и смерть» (1892).

— Гарчибальд! Пойдём по соточке? А чего?
— Опять по соточке? Сколько ж можно!
— Как говорят революционеры пламенные при захвате власти буржуинской, «скока мона, стока и нуна». Чего ты так возбудился-то? Я же дельное предложил. Дельное, вечное, зверское. Опять же здоровье требуетсяпоправить – а что может быть полезнее и рабостнее поправки здоровья?
— Не хочу.
— Здоровье поправить?
— Именно. Я презираю смерть.
— Логично. И всё-таки: почему и накой?
— Потому. Сегодня уже три раза ходили. Совесть надо иметь. Совесть! Знаешь такое простое и милое русское слово?
— Знаю. Согласен. Совесть пассажира – лучший контролёр. Это ещё Маркс сказал. Когда у Энгельса в очередной раз на кружку пива просил. Ну?
— Чего?
— Пойдём?
— Не пойдём. Боцману предложи.
— Боцман не пьёт. Даже кефир. Даже ситро.
— Логика у тебя великолепная! Значит, если Боцман не пьёт, то меня совершенно спокойно можно спаивать алкоголизмом! Вот ты какой оказывается друг! А ещё вчера мне про цирроз печени читал!
— Опять двадцать восемь… При чём тут спаивать? Что это за торжествующий эксгибиционизм? Я же предлагаю всего по соточке! За торжество здоровья!
— Ага! Четвёртый раз за сегодня! Это получается уже не соточка, а почти поллитра!
— К чему эта пошлая арифметика? Надо быть выше цифр и прочих условностей! Кстати, ты слышал новость? Ефтухов пришёл третьего дня в «Василёк», снял портки, сел в углу, там где пальма с фикусом, и наложил такую кучу — куда там слону! И уборщица тётя Дуся лупила его за это по его наглой ефтуховской морде мокрой тряпкой, которой она со столов вытирает.
— Это какая тётя Дуся? Которая в молочном работала?
— В каком молочном? О чём ты думаешь вообще? Она в гастрономе работала, который на углу. Уборщицей. И смазала там по наглой морде шваброй одного мужика. А он оказался зампредгорисполкома. Чуть не посадили.
— Кого?
— Тётю Дусю, кого! Не горисполкома же! Его позже посадили. Когда он стал успешным бизнесменом. Когда успешно разваливал страну, несмотря ни на что!
— За что?
— Чего?
— Посадили за что?
— Я ж тебеж только что ж…
— Это не объяснение. Развал это не конкретно. Развалом нас не удивишь и даже не огорчишь.
— Убедил. Конкретизирую: воровал в невиданных количествах. Но не усел убечь.
— Куда?
— Туда. Куда сбегают верблюдА. Ты дурак, что ли, совсем? За границу, конечно. Куда они бегут-то, когда проворовываются? Но он был даже рад этой посадке. Говорил, что если бы не посадили, то его непременно бы убили.
— Кто?
— Бандиты, кто. Он им денег не дал.
— И чего?
— А они обиделись. И сказали ему: всё, здец. Достал ты уже нас своими гордым упрямством и жадной упёртостью. Можешь заказывать деревянный ящик и варить компот.
— А при чём тут компот?
— А при том, что поминальный.
— А тётя Дуся тут при чём?
— При том, что его по его наглой морде шваброй огрела. А до гастронома она в бане работала. Банщиком.
— Банщицей.
— Вот в том то весь и ху, что банщиком. Она же в мужском отделении работала.
— Врёшь.
— В натуре.
— Как же она там работала?
— Нормально работала. Она же пять раз замужем была. Чего она, голых мужиков, что ли, не видела? Тоже мне картина натюрмортом!
— А почему в мужском-то?
— А в женском все ставки были заняты. Свободные были только в мужском. Вот ей и предложили. Вот она и пошла.
— А эти… обмывающиеся ей интимную связь не предлагали? Прямо там, на рабочем месте?
— Как же ей предложишь, если у неё в руках постоянно были или швабра, или мокрая тряпка, или зверское выражение собственной морды?
— Которой она со столов вытирает?
— Чем вытирает? Мордой?
— Тряпкой.

— Ну!
— Гну. Героическая женщина! Побольше бы таких! Но без тряпок! И прочих колюще-режущих предметов!
— … а до бани – следователем. Но это не точно. В смысле, не подтверждённый факт. Говорят, людей расстреливала.
— Кто?
— Тётя Дуся.
— Из швабры?
— Из пистолета. Большого и железного.
— Каких людей?
— Таких людей. Приговорённых.
— Следователь?
— Следователь.
— Следователи не расстреливают.
— Уверен?
— Уверен.
— А чего ж они делают, если не расстреливают?
— Чего… Следуют. В своих следовательских расследованиях. Надо же понимать!
— Понятно. Хотя как-то сложно это всё…
— Ничего сложного. А папаша у ей знаешь кто был? Ни за что не догадаешься! Почётный строитель Каракумского канала!
— Ага. А басмачей он там не расстреливал?
— Каких басмачей?
— Которые ему мешали канал рыть.
— А кто его знает… Может и расстреливал… Пустыня же! На тыщи километров один песок. С саксаулами. И аксакалами. Там хоть каждый день по целому кишлаку расстреливай, песок один хрен всё заметёт.
— Вот слушаю я тебя и удивляюсь: откуда ты всё это знаешь? Про аксакалов с саксаулами. Про строителей и про баню. Все эти выдающиеся героические подробности из жизни простой женщины-труженицы. Или она тебе родственница? Или сожительница? Или сама тебя этой своей знаменитой тряпкой по твоей наглой морде охаживала? Откуда? Нет, ты ответь! Я жду!
— Отвечаю. Оттуда. Потому что я, в отличи от кой кого, не буду сейчас показывать пальцем конкретно вслух, интересуюсь историей, жизнью и бытом простых наших русских людей. Про которых земля полнится. Наша родная русская земля! Опять же взять к примеру Ефтухова…
— Да! А он-то кто?
— Кто?
— Ефтухов.
— Какой Ефтухов?
— Который в «Васильке».
— Аа-а-а-а… Этот гадёныш… Кто Ефтухов… Писатель земли русской, вот кто этот Ефтухов!
— А для чего он… ну… это самое…
— Наклал, что ли? В знак протеста.
— Протеста чего?
— Что его не печатают.
— Дикость какая-то… дебилизм… И за это надо гадить?
— Не гадить, а именно что класть. Гадют многие. В том числе, и культурные. Каждый второй. Гадство сегодня есть норма. А накладывают — единицы. Ты же позиционируешь себя убеждённым эстетом! Поэтому должен же делать различия!
— Я понимаю.
— Нет, ты не понимаешь.
— Понимаю.
— Не понимаешь.
— Говорю же тебе: понимаю!
— За тётей Дусей, что ли, сходить? Чего сразу притих-то, колбаса зелёная? Чего глазки-то сразу испуганно забегали? То-то! Быстро надевай портки и пошли!
— Ну, ты прям в натуре мёртвого уговоришь…

Сергею Ипатьевичу Юфенёву по ночам снился один и тот же сон: как будто он выходит утром из своего подъезда, приходит на автобусную остановку, чтобы ехать на работу — и тут из-за поворота выезжает чёрный «мерседес». Он начинает набирать ход, и Сергей Ипатьевич с ужасом видит, как опускается стекло правой задней дверцы, оттуда высовывается дуло автомата, раздаются выстрелы, и он, Сергей Ипатьевич Юфенёв, замертво валится на асфальт с развороченной этими выстрелами грудью.

Проснувшись, он вытирал со лба дрожащей рукою пот, шёл на кухню и долго пил воду из-под крана. Сергей Ипатьевич никак не могу понять главного: накой кому-то понадобилось его убивать? Ладно бы он был каким-нибудь зловещим олигархом, известным общественным деятелем, сладкопевным депутатом, крупным чиновником или преуспевающим бандитом. Тогда была бы хоть какая логика! Но он-то, Сергей Ипатьевич Юфенёв, обыкновенный простой-рядовой продавец безалкогольных напитков в гастрономе номер тридцать пять, он-то тут при чём? Он же безвреден как цирковой клоун на пенсии! Как старый алкоголик, сосед Межуев! Как выгнанная их кишечника глиста! Его-то за что убивать?

Напившись, Сергей Ипатьевич возвращался в спальню.
— Чего, Сирёнь? – встревожено спрашивала супруга Маня. Она тоже просыпалась. Маня вообще спала очень чутко. Как разведчик. Одним глазом. Одним ухом. И почему-то обязательно с открытым ртом.
— Опять?
Сергей Ипатьевич не отвечал. Ложился, утыкался носом в её сиську. Сергей Ипатьевич любил женины сиськи. Они были большими, мягкими и тёплыми. На одну можно было лечь головой, как на подушку, а другой накрыться. Тоже как подушкой.
— Да что ж это за напасть-то такая.., — шептала Маня. Обняв, прижимала его к себе, целовала в макушку и привычно прыскала. — Олигахер ты мой задрипанный…
Сергей Ипатьевич, услышав про олигарха, начинал обиженно сопеть. Дура такая, думал, сопя. Ещё обзывается. Ещё издевается.
— Может, тебе таблетки какие попить? — предлагала Маня прстодушно. — А, Сирёнь? Я куплю.
— Себе купи, — буркал Сергей Ипатьевич из-под сиськи.
А чего ты сразу обижаться-то, хотела сказать Маня но не говорила. Ей было жалко своего Сергея Ипатьевича.
— А хочешь, я тебе поллитру куплю? — предлагала она очередное. – А, Сиркуньк?
Серегй Ипатьевич задумывался. Предложение было заманчивым.
— Ну, купи.. — соглашался он вроде бы даже неохотно. – Чего уж теперь… Лучше омскую. На кедровых орешках.
Кроме шикарных грудей, были в Мане ещё два существенных плюса: она была доброй и работала старшей засолочницей на овощном засолочном пункте местной райпотребкооперации. А это значит, что различные соленья не переводились в их семейном питательном рационе круглый год. Так что на закуску можно было не тратиться.
— Нервы всё, нервы.., — горестно говорил Сергей Ипатьевич. Маня всплёскивала руками.
— Тебе-то чего нервничать? Единственная забота: ситро с пепсей не перепутать! Нервы у него…
Дура какая, думал Сергей Ипатьевич грустно. А ведь в молодости была привлекательной. Песни пела, мороженое кушала… Могла сразу четыре пачки смолотить… И куда только влезало…

Но всему на свете приходит трендец: однажды ночью, когда Сергей Ипатьевич, привычно надувшись по самые свои уши водопроводной воды, вернулся в кровать и начал опять же привычно пристраиваться между жениных сисек, она неожиданно сказала, что знает, чего ему надо делать. А если конкретнее, то надо отвлечься. Сергей Ипатьевич начал было возражать, что пить водку каждый день чревато печальными последствиями, но Маня его решительно перебила, сказав, что она сейчас не про водку.
— У нас в профкоме есть горящая туристическая путёвка, — сказала она. — Если я тебе возьму, а, Сирёнь? Я договорюсь. Тебе её через ваш профком оплотят, по дешёвке, с баланса на баланс. А?
— Что за путёвка? — спросил Сергей Ипатьевич.
— Говорю же: туристическая. На две недели. В Монголию.
— Куда? — удивился он.
— В Монголию. А чего?
— Ничего, — пожал он плечами. – Просто я ни разу не слышал, чтобы туристами ездили в Монголию.
— Значит, ездиют, — убеждённо ответила Маня. – Я по рекламе посмотрела: нормальная страна. Сплошная экзотика. Верблюды там, кумыс, саксаулы, аксакалы… А ещё там Гобя есть.
— Это ещё что такое? – насторожился Сергей Ипатьевич. Слово ему изначально не понравилось.
— Пустыня так называется, — успокоила его супруга. — Безжизненная. А раньше в ней динозавры жили. В доисторический период. Там ихние кости по всей этой Гобе разбросаны. Собирать устанешь. Поедешь?
Сергей Ипатьевич задумался.
— Думаешь, поможет?
— А чего думать-то? Надо ехать, а не думать!
— Ладно, — согласился он. – Договаривайся. Может, и на самом деле…

Но поехать к монгольским саксаулам, аксакалам и динозаврам ему не удалось: в гастрономе обвалился потолок (хорошо ещё, что обошлось без человеческих жертв, потому что обвалился ночью), поэтому весь коллектив срочно перешёл на авральный режим работы. А именно: распределился на торговые точки. Сергею Ипатьевичу достался ларёк у вокзала, который обокрали в первую же ночь после его переезда. В общем, всё как в старой верной присказке: беда не приходит одна. С этими потолком, переездом и обворовыванием Сергей Ипатьевич до того перепсиховал, что у него выскочила в паху грыжа, и не просто выскочила, а тут же и ущемилась. Поэтому ему срочно сделали операцию, после которой он три недели пролежал в хирургическом отделении. Тут уж некогда было обращать внимание на сны, а когда все неприятности, слава Богу, кончились, то он с приятным удивлением обнаружил, что стреляющий «мерседес» ему больше не снится. Вроде бы было чему радоваться, но радоваться было рано: навалилась новая напасать. Теперь он каждый ночь видел себя одетым с ног до головы в железные, ужасно скрипящие при малейшем движении латы, сидящем на здоровенной лошади, в правой руке – копьё. А слева трусил на осле пузатый мужик совершенно смешного вида по имени и отчеству Санчо Панса. Так что пот Сергея Ипатьевича больше не прошибал и не было нужды хлебать воду из-под крана, зато по утрам немилосердно болела, извиняюсь, жо. Это от седла, определил Сергей Ипатьевич. Намял с непривычки.

(из откровения бывшего инженера «почтового ящика», а нынче — приёмщика стеклотары приёмного пункта номер восемь районной потребкооперации Гаррия Бонифатьевича Гавнощёкова)

Эпиграф:
– Красивых много не бывает! –
( фраза, услышанная автором ниже приводимого текста в привокзальной пивной «Василёк», что расположена в районе Голутвин подмосковной Коломны, где для освежения здоровья и употребления не необходимого, но желательного собирается цвет местных интеллектуалитета, творческих личностей и вообще эстетов, от которых можно услышать как массу интересного и поучительного, так и откровенно глупого и вздорного)

… она сказала, что зовут её Джоан Родригес-Бертолучча, что она дочь то ли боливийских, то ли гондурасских революционеров-подпольщиков и учится в Тамбове, в педагогическом институте, на факультете физической культуры и спорта. Тамбов, конечно, далековат от Латинской Америки, но чему не поверишь в восемнадцать пылких лет? Каким только бредням… Уже, что говорится, по прошествии, когда не стало дороги назад (а с сеновала в те незабвенные советские годы было только две дороги: или в тюрьму за изнасилование. или в ЗАГС для создания крепкой советской семьи), она призналась, что никакая она не Джоан, а Маня, и фамилия её — Табуреткина. И ни в каком «педе» она не учится, а работает расфасовщицей на заводе резиново-медицинских изделий (на «гандонке», как сказала она, не мудрствуя лукаво и тем самым определяя своё подлинное лицо). А родом она, конечно, не из Гондураса и не из Боливии, а из расположенной в тридцати пяти километрах к северо-востоку от нашего города деревни Блюдово, затерянной в бескрайне-дремучих мещёрских лесах. Про нашу деревню даже присказка имеется, сочинённая в глубине веков, похвасталась она и торжественно прикрыв глаза («смежив очи») продекламировала так же торжественно: «Я из деревни Блюдово. А ты, песта, откудова?». И чтобы у меня не оставалось никаких сомнений в серьёзности её намерений, Маня застенчиво улыбнулась и добавила, что если я её брошу, то она напишет в наши институтские партком, профком, комитет комсомола и, персонально, ректору. Что, дескать, я принудил её, простодушную деревенскую девушку, обманным путём вступить в энергичную половую связь в стогу (в смысле, на сеновале). Прошу сделать соответствующие выводы и принять меры принудительного порядка (конкретно: женить). А то как же в таком случае этот его ( в смысле, мой) глубоко аморальный поступок сочетается с Моральным кодексом строителя нашего и вашего общего коммунизма?
И произнеся эту пригвоздившую речь, она снова застенчиво-обворожительно улыбнулась…

И что тут поделаешь? Да, хотелось жить и дышать полной свободной грудью, но есть такое слово — «надо». А то ведь запросто могли вставить по самый, что говорится, по небалуй… Тем более, Мордовия —рядом, лагерей там как грязи… И стали жить…

Сейчас у нас уже пятеро детей, и Манюня опять в положении. Я корячусь на трёх работах (прокормить такую ораву это вам не пивка попить и не в барана чихнуть!). Ничего, кручусь. Стал попивать, на что Манюня реагирует стандартно. А именно, ором. Голос у неё визгливый, чисто жандармский свисток. Когда мне этот её ор надоедает, то я, не мудрствуя лукаво. заряжаю ей прямо в глаз. Когда в правый, когда в левый. Это уж как получается… Импровизация же… Без подготовки… Она сразу успокаивается и грозит написать на меня в милицию (сегодня-то она как называется?). И конечно, не пишет. Какой из неё писатель… Три класса образования… Как её ещё в расфасовщицах-то держат… Хотя куда ей? В инженеры, что ли? Если только человеческих душ…

И уже много лет есть у меня потаённая мечта: поехать на морской курорт (одному!) и наподобие чеховского филолога Гурова познакомиться с Анной Сергеевной, «дамой с собачкой». Закрутить с этой Анютой бешеную любовь, и улучив момент, схватить ейную «каштанку» и изо всех сил шандарахнуть её башкой о какой-нибудь тамошний забор…

Эпиграф:
„Какой ужасный умственный яд современная литература!“
( Лев Николаевич Толстой)

Содержание:
Лучше посмотреть на пляже девок!
Старушка и медведь
Высокая поэзия
Мой реверанс товарищу Елдухину
Пейзаж
Спросил я бабу вслух: чего ты хочешь..?
Во ржи не ржи…
О Гарьке-десантнике, не жалеющем себя и остальных, таких же
Про ириски
Парле ву франсе пирамидон?
Кантата про Луку и его семью
Слёза матери
Кантата о прекрасном и возвышенном
Кантата о кирпиче
Пенелопа

Лучше посмотреть на пляже девок!

Эпиграф:
– Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф. –
( Джордано Бруно)

За что же всё ж сожгли Джордану Бруну?
Да ни за что. Спалили просто так.
Чудак ведь был. Открыл Земли верченье.
Для этого забрался на чердак
И в телескоп чего-то там увидел.
И что теперь? За это на костёр?
Анахронизм! Дремучесть кобылячья!
И это до каких, скажите, пор?

Да, вся беда от этих телескопов!
Спокойно ж жил. Питался колбасой.
Но миг пришёл: собрал ту зверь-машину,
И вмиг исчез джордановый покой!

И день, и ночь в него лупился взглядом.
Не спал, не пил. И ел одну спаржУ.
Да лучше б в тот глазастый телескопий
Он девок наблюдал, лежащих на пляжу!

Но девки-ляди нет, его не волновали,
Сисястность их никак не возбуждала взор.
И снова он глядел в поганый телескопий
Обозревал опять той звёздности простор.

И досмотрелся.

Старушка и медведь (трагедия нравов)