В нашем микрорайоне, в переулке имени Кюхельбекера (кто такой? Зачем какой-то Кюхельбекер? Накой он кому в этом переулке? Хотя некоторые наиболее проныристые переулкинское жители утверждали, что этот Кюхельбекер – друг то ли Пушкина, то ли Лермонтова, то ли самого Кутузова. Который Барклай де Толли), так вот в этом самом Кюхельбекере, в собственном, огороженном с одной стороны штакетником, а с другой — сплошным деревянным забором доме проживало семейство Пронькиных. А именно: Пронькин-папа, Пронькина-мама и двое их совместно нажитых детей — Стасик и Нюрочка. Это была обыкновенная пролетарская семья, настоящая крепкая ячейка нашего противоречивого общества— опоры и, как известно, надежды нашей великой, постоянно стремящейся к непонятно каким идеалам страны ( а какие начальству глянутся — такие и будут эти самые идеалы). В общем, это были совершенно обыкновенные, относительно бесхитростные, довольно милые и даже в чём-то застенчивые люди. Пронькин-папа работал сцепщиком на железной дороге, Пронькина-мама — заместителем директора машиностроительного техникума по административно-хозяйственной части ( если проще — завхозом), а Стасик и Нюрочка сначала ходили в ясли, потом в детский сад, а потом – в школу. Причём и первые, и второй, и третья были самыми обыкновенными (имею в виду, никакими не элитарными, коих в наши дни расплодились столько, что поневоле задашься вопросом: а зачем нам столько элиты?).

Так что повторяю: это была совершенно обычная семья, в которой взрослые много и честно работали (не без воровства, конечно. Как же без него, милого? Оно же не просто наши национальные достояние, ум, совесть, честь, достижение и завоевание в классовых боях, но и прекрасная возможность самовыразиться и через это самовыражение самоутвердиться. Да-да, хотя бы в своих собственных глазах, что, согласитесь, совсем немаловажно! Ведь ещё Кюхельбекер сказал: «Нет более плодотворного занятия, как познание самого себя». Или это говорил не Кюхельбекер? Или это какой-то другой кюхель и другой бекер? Или даже не бекер и не кюхель, а пронькинский сосед Лумпянский, который жил дальше по переулку, прямо напротив собачьей площадки, наискось от помойки, впритык со строймонтажной конторой номер воесмьдесят-бис, которую только за последний год три раза обворовывали — а чего там брать-то, если кроме ядрёных матерных выражений, коими изобилует речь тамошних сотрудников, в этой конторе ничего ценного нет и быть не может?).

Так что Пронькин-папа азартно таскал с «железки» медные провода, рукавицы и солидол, а Пронькина-мама — что под руку попадётся. А попадалось ей многое и разное, потому что работала она, как я уже сказал, заведующей хозяйством. По вечерам играли в карты или лото, или смотрели телевизор, а в выходные Пронькин-папа совместно с Пронькиной-мамой выпивали водки, после чего начинали сначала ссориться, а потом и драться. Причём драки всегда проходили по одному и тому же, отработанному до самых мелких деталей сценарию: сначала Пронькин-папа метелил кулаками Пронькину-маму, потом, минут через десять, Пронькиной-маме такая диспозиция надоедала. Она прекращала орать и увертываться от супруговых кулаков, хватала с плиты чугунную сковородку или с кухонной полки скалку и начинала этими кухонными предметами охаживать Пронькина-папу по башке, плечам, загривку и прочему, что в пылу азарта попадалось и что в азарте пыла подворачивалось. А поскольку сковородка и скалка, как всякие твёрдые предметы, всё же гораздо жёстче, а потому больнее кулаков, то после первых же сокрушительных сковородочно-скалочных ударов Пронькин-папа моментально скисал, унывал, начинал малодушно шмыгать носом и даже, кажется, уменьшался в размерах (хотя, казалось бы, куда там уменьшаться? И так, что говорится, метр с кепкой, а сбоку – бантик из соплей…).

Но не подумайте, что жизнь этих замечательных людей представляла из себя беспросветные серость, убогость и мещанский примитивизм. Вовсе нет! Случались в их существовании и эстетические начала. Так, например, однажды, в эпоху позднего Брежнева, они даже завели в сарае кур и кроликов, чтобы своим посильным участием помочь правящей тогда партии и существовавшему тогда правительству претворить в жизнь Продовольственную программу, а попутно и конкретно обогатить свой пищевой рацион свежими яйцами и высококачественным мясом. Увы, начинание быстро сошло на нет, потому что очень быстро выяснилось, что этих самых кур и этих самых кроликов нужно кормить, причём не одноразово, в виде поощрения или каприза, а регулярно, и желательно хотя бы дважды в сутки. А поскольку никто этим муторным делом заниматься не желал, то сначала передохли кролики, а за ними и куры. Что несомненно свидетельствовало об относительно большей устойчивости к житейским невзгодам именно птиц, нежели животных млекопитающих.
Вторым примером пробуждавшегося эстетизма можно считать приобретение семейством садово-огородного участка площадью в восемь соток (так называемой «фазенды») в садово-огородном товариществе «Железный дорожник», что располагалось в пятнадцати километрах от города. Но и здесь случился всё тот же но парасан: первоначальный восторг от осознавания себя полноценными латифундистами (Латифу́ндия, лат. ед. ч. latifundium, от latus fundus — землевладение, занимающее большую площадь. В Древнем Риме латифундиями назывались обширные поместья, специализирующиеся на экспортных областях сельского хозяйства) быстро сменился унынием, потому что так же быстро выяснилось, что для того, чтобы эта самая «фазенда» имела более-менее окультуренный вид, на ней надо с весны до осени пахать как папа Карло (причём не единоличный, а коллективный. То есть, всеми членами семьи – и пахать, что говорится, не для виду, а до пота и пыли, сухости в горлах и дрожи в коленях). Чего делать никто из семейства опять же не желал. Так что «фазенда» за семейством вроде бы числилась и считалась вроде бы окультуренной территорией, но кроме забора из сетки «рабица», имитирующей скромное жилище санкабинки и ржавого бака для воды, на ней ничего полезного и вроде бы культурного (вроде бы!) не было. Плюс к тому пронькинские сорняки неудержимо пёрли на соседние, в отличие от пронькинского, действительно окультуренные участки, чем вызывали у их владельцев такие же совершенно обоснованные негативные реакции в отношении наших скромных героев труда, быта и совершеннейшей неприспособленности к тяжёлому крестьянскому труду.

Теперь о детях. Пронькин Стасик с самого детства обладал повышенными любопытством и наблюдательностью, причём эти замечательные качества демонстрировал на разных червячках, букашках, козявках и прочих насекомых. Он мог подолгу их разглядывать, а потом, вдоволь налюбовавшись, отрывал им лапки, крылышки, усики и прочие клювики. Но делал это не из склонности к садизму, а с сугубо познавательными целями: чтобы узнать, что скрывается под этими крылышками и находится внутри этих клювиков. Нюрочка же аналитически-познавательскими способностями не отличалась, зато очень уважала кушать пряники и лузгать семечки. Что тоже неплохо и тоже свидетельствовало и её здоровых физическом и умственном развитии, равно как и о моральной чистоплотности.

Вот увидишь, Тасик наш учёным станет, довольно говорил Пронькин-папа Пронькиной-маме, и оба они при этом начинали счастливо улыбаться. А Нюрочка, спрашивала Пронькина-мама. Пронькин-папа задумывался. А ей-то накой, вполне резонно отвечал он вопросом на вопрос. Девке главное что? Правильно: замуж выйтить и детишек нарожать. Накой ей учёность? И махал рукой: хавна-та…

К слову сказать, Стасик полностью оправдал родительские надежды: после школы поступил в сельхозакадемию, выучился, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую и, в конце концов, стал крупным учёным-биологом, специалистом по членистоногим. Нюрочка тоже не подкачала: сразу после школы вышла замуж, родила Васеньку, за Васенькой – Лизоньку. А когда муж, не выдержав тягот и невзгод семейной жизни, благополучно смылся, сначала торговала ситром и прочими безалкогольными напитками в будке у вокзала и торговала бы и дальше, но однажды ей сказочно повезло: к ней в будку повадился ходить хлебать это самое ситро один из начальников местной нефтяной кампании. (Он раньше к ней не ходил, потому что раньше пил исключительно водку, но когда врачи обнаружили у него начинающееся заболевание печени и предупредили, что если он сейчас же не прекратит своего алкогольного увлечения, то быстро двинет, испугался, водку пить прекратил и переключился на ситро.) Так вот этот самый нефтяной деятель, увидев Нюрочку, до того пленился её изумительной женской красотой, что тут же взял её к себе в любовницы и устроил уборщицей в их главную городскую контору (или по современной терминологии «головной офис»). Взять её в жёны он не мог, потому что был женат, и не просто женат, а женат на дочке председателя директоров этой самой нефтяной кампании. Нет, если рассуждать теоретически, то он мог бы, конечно, с этой дочкой развестись (тем более, что эта совершенно вздорная, безмозглая и ненасытная в своей неугомонной похоти дура ему давно надоела), но это теоретически. А практически дурак он, что ли, какой, чтобы с такой дочкой разводиться, пока ейный папа – председатель директоров, и уходить с этой жирной должности этот вонючий козёл в ближайшем будущем не собирается, потому что тоже не дурак? Хотя никакой трагедии в создавшемся положении нет: Нюрочке и в любовницах тире уборщицах жилось совсем не кисло. И если по социальному статусу она вроде бы находилась и находится на гораздо более низкой ступени, чем её братик-профессор, то по сегодняшнему материальному положению (а именно зарплате) она его совершенно конкретно опережает, причём существенно.

… а тихими унылыми вечерами Пронькин-папа, обняв Пронькину-маму, удручённо говорил: и чего это, Маша, нас в нашем переулке и прилегающих к нему улицах никто не любит? На что Пронькина-мама, любовно поглаживая скалкой или съёмной ручкой от сковородки Пронькина-папу по его морщинисто-взъерошенной лысине, вполне логично отвечала: а и … (матерное слово)… с ними. И. конечно, была права. Потому что как говорил Горбатый в сериале «Место встречи изменить нельзя», «баба, она сердцем чует».

Постскриптум. Слышу совершенно закономерный недоумённый вопрос: для чего автор познакомил нас с этой ничем не примечательной, абсолютно обывательской, типично рядовой семьёй? Отвечаю: не знаю. А с кем вас знакомить? С героями труда тире передовичками производства? А где они, эти герои тире передовики? Вы их видели? Вы их видите? Вы их слышали? Или слышите? И главное: а вы сами-то кто? И чем отличаетесь от этих самых Пронькиных из кюхельбекеровского переулка? Только честно! А? Чем?