Собака

Гренобль Семёнович Пофуфаев вышел из пивной и увидел собаку. Какой миленький пёсик, подумал Гренобль Семёнович растроганно, и слёзы умиления покатились из его скорбных глазок. Но тут же настроение у него переменилось, он подскочил к собаке и пнул её в бочину. Собака взвизгнула, крякнула, хекнула., рыкнула и в результате укусила Гренобля Семёновича за пнувшую её ногу. Читать далее →

Гаррий Бонифатьевич проснулся оттого, что ещё во сне услышал появившийся в коридоре подозрительный шум и этому шуму совершенно удивился, потому что совершенно точно помнил: входную дверь он запирал собственноручно вчера, в десять часов вечера, поэтому ничего, что издавало бы этот самый шум, в коридоре быть не могло. Он открыл глаза, скосил их на будильник и огорчился: время было пол-третьего, так что он вполне мог подрыхнуть ещё три часа. Суки поганые, подумал раздражённо. Пойду, и кто бы там не был, распатроню под орех.
Он поднялся, взял в руку большую резиновую дубинку, шагнул к двери. Открыл её и обомлел: по коридору ходили непонятные люди в кожаных куртках и кожаных же портках. Причём двое из них были с большими собаками (наверняка овчарками), а один — с топором. Они ходили и не обращали на него никакого внимания. Кроме одного. Этот — обратил. А обративши, тут же шагнул ближе. Да что там ближе – практически нос в нос.

— Вы кто? – командным, не терпящим возражений голосом, спросил он.
— Я – охранник. Частное охранное предприятие «Барсук», — малость сробев, ответил Гаррий, но тут же взял себя в руки (ишь ты, «вы кто?». Дед Пихто? А ты кто? Откудова взялся весь из себя такой кожаный? Чего вообще происходит в натуре на подведомственном моей охране пункте? Кино, что ли, приехали снимать? Про лихие революционные годы? Ленин, Дзержинский, Горький Максим, прочие кюхельбеккеры… А чего тогда меня не предупредили?)
– А вы кто? И по ка…
Кожаный, не дослушав вопроса, сунул ему под нос раскрытое удостоверение. Удостоверение было в красной обложке. На обложке была тиснута большая революционная звезда. Гарька успел прочитать: «комиссар государственной безопасности… ранга… Влуппенштокк-Паганини Ааарон Матвеевич…».
Что за бред, подумал Гаррий Бонифатьевич, малость прибалдевши. Комиссар ранга… Влуппенштокк… Какая ещё Влуппен… И тут же мозг пронзила мысль: этот кожаный и есть этот самый Влуппенштокк! Он и есть комиссар! Государственной, грибёныть, безопасности!
— Кино сымаете?- спросил понимающе, но с выражением лёгкой обиды. — А чего меня не предупредили?
— Кто? — прищурился этот Влуппен-Пуппен.
— Чего «кто»? — не понял Гаррий Бонифатьевич.
— Кино кто снимает?
— А я откуда знаю.., — пожал Гаррий Бонифатьевич плечами.– Не я же! Это вы здеся все в кожаны нарядились, собак приволокли, топоры… Только декорации здесь для вашего кина не подходят, — заметил мстительно. — Потому что современные. Одно слово — двадцать первый век! И вообще как вы здесь очутились? — всё же не утерпел, спросил кожаного. – И по какому праву? Вам директор открыл? Своим ключом? А чего он меня не предупредил? Я ж вчера ещё все двери…
Из-за спины Влуппенштокка выскочила рука (это не его, не влуппенштоккова, сообразил Гаррий Бонифатьевич. Это чужая. Чья?), в кулаке которой он увидел развёрнутую бумагу. «Согласно постановлению Совета народных комиссаров…».
— Читайте, читайте! — грозно потребовал Влуппенштокк.
«… комиссия подведомственного отдела народного комиссариата внутренних дел… согласно решению… для размещения крупного рогатого скота… Исполнение доложить замкомвнудел, товарищу Михельсону Вэ Нэ… Подписи… Число…». Число Гаррий Бонифатьевич полностью разглядеть не успел, но первые три цифры всё же ухватил — 192…¸ и хотел было рассмеяться (дескать, ну и штукари эти киньщики! Уже и ксивов себе революционных намастырили!). Но взглянул на кожаного, и смеяться почему-то сразу расхотелось.
— Какой ещё скот? — спросил настороженно.
— Читать не умеете? — опять сощурился этот кожаный наглец. — Неграмотный? Ничего, научим! «Долой неграмотность!». А скот крупный рогатый. Стадо в полторы тысячи крупных рогатых голов. Его уже гонят из Германии через Молдавию. Элитная вуппертальская порода. За каждую особь золотом уплочено. В счёт взаимных поставок согласно Версальскому договору. Наш отряд прибыл сюда, чтобы обеспечить достойную встречу.
У Гаррия Бонифатьевича пошла кругом голова. Вуппертальская порода… Версаль… Молдавия… народный комиссары… золото… колбаса…. Какая колбаса? При чём тут колбаса? Я заболеваю, грустно подумал он. Это всё от портвейна. Чего они в него мешают, собаки?
— Из какой ещё Молдавии? – задал он очередной осторожный вопрос.
– Совсем плохой, — и на тонких влуппенштокковых губах появилась иезуитская то ли улыбка, то ли ухмылка. – Из молдавской! Из какой же ещё?
— Здесь Московская область, — начал объяснять Гаррий Бонифатьевич. – До Молдавии отсюда тыщи вёрст. А вы находитеся на стадионе. Обыкновенном сельском стадионе обыкновенного сельского совхоза имени обыкновенного бывшего Бонч-Бруевича. А сейчас нету никакого совхоза, вместо него — сэзэао «Путь в демократию». Без Бруевича, потому что перестал быть актуальным. Здесь спортивные залы. Штанги, ядры, молоты, копии… Кубки с грамотами. Здесь спортсмены соревнуются, тренируются, а после тренировок портвейном освежаются. Или более горячительными напитками, – и развил тему шире, с углублением в планетарный масштаб. — Сегодня двадцать первый век. Советского Союза уже тридцать лет как нету. Какой скот?
— Что значит какой? — не понял кожаный.
— Да, какой? – и Гаррий Бонифатьевич бесстрашно выпятил грудь.
Кожаный задумался.
— Скотский. Какой же ещё. Золотом уплоченный. По Версальскому, — и по мере объяснения его голос набирал силу и угрожающую мощь. – Вам же в постановлении всё объяснили, товарищ! Чего вы нам здеся воду мутите? Чего вы такой тупой?
Гаррий Бонифатьевич был настольно ошеломлён происходящим, что даже не обиделся на «тупого».
— Они же здесь засерут всё! – вскричал он в отчаянии и ткнул пальцем в угол. — Вон, ваши собаки уже нагадили! Уже без коров! Уже самостоятельно!
Кожаный повернул голову по направлению. Действительно, в углу были навалены две серьёзные кучи. Он опять задумался.
— Ну, всё-то не засерут, — «успокоил» логичным аргументом, и автоматическим движением правой руки поправил висевшую на поясе деревянную кобуру с большим железным пистолетом. – Хотя, конечно, опорожнятся. Животные же. Не люди. Не соображают, где можно серовать, а где нет. Да имейте же, наконец, совесть! — неожиданно набросился он на Гаррия Бонифатьевича. — Как вам не стыдно, товарищ! А ещё считаете себя сельским пролетарием!
— Мне? Стыдно? — разинул рот Гаррий Бонифатьевич.
— Нет. Мне! — рявкнул Влуппен. — А кому же ещё? Так что прочь сомнения, товарищ! Мы же все вместе идём к нашему светлому будущему! — и ткнул пальцем направо. — Эта дверь куда?
— В детское отделение, — пролепетал Гаррий Бонифатьевич. – Школа «Юный спортсмен». Раздевалки, душевые, спортивные классы, помещения для…
— Вот там-то как раз телят и разместим! — продолжил Влуппенштокк радостно. — Подрастающее, так сказать, поколение! Вы не возражаете, Кузьма Минееевич?
Гаррий Бонифатьевич разглядел стоявшего за влуппенштокковой спиной низкорослого пузатенького человека в миленьком металлическом пенсне на чёрном шнурке. Человек был бы похож на обыкновенного бухгалтера из советских фильмов про недобитых буржуев, если бы не такой же, как у Влуппенштока, пистолет на чёрном поясном ремне.
— Племенных, — уточнил толстячок тихо, но твёрдо.
— Именно! – расцвёл совершенно доброй улыбкой Влуппенштокк и от избытка переполнявших его добрых чувств энергично потрепал Гаррия Бонифатьевича за рукав его спальной пижамы.
— Да одеты-то вы как! — вскричал он тут же, словно разглядел пижаму только что. – Где ваша пролетарская совесть, товарищ? И где ваша революционная форма?
— У шкапчике, – прошелестел Гаррий Бонифатьевич, который никак не мог приспособиться с к моментальной смене настроения своего визави. — Мне ещё спать положено три ча…
— Некогда спать, товарищ! (и опять это энергичное трепание рукава). Страна ждать не может! Она ждёт грандиозных свершений! И мы, её карающие органы, никогда не спим! Потому что мы всегда на нашем боевом посту!
Карающие органы, отдалось в мозгу Гаррия Бонифатьевича. Карающие органы… Что за бред? Какие карающие на совершенно мирном стадионе? Крупный рогатый скот… Быки из Германии, проездом через Молдавию… Золотой запас… бухгалтер в пенсне, готовый стрелять… Сирущие в углу коридора здоровенные собаки… Я сошёл с ума, понял он внезапно. Это совершенно точно. Мой ум повредился. Надо меньше пить портвейна. Это не портвейн, а одна сплошная химия. Стопроцентные галлюциногены.

— А вам, товарищ… — и Влуппенштокк наклонился ниже, чем вернул Гаррия Бонифатьевича к происходящей действительности, — … от меня будет персональное задание: лопатой снять с футбольного поля дёрн. После чего тоже лопатой вскопать это поле для последующей посадки на ём огурцов, моркови и кормовой свеклЫ (ударение он произнёс именно так, на «ы». Чем подтвердил свою безусловную идеологическую грамотность). На снятие дёрна даю.., — и он посмотрел на свои наручные часы (часы были марки «Красноармейские». Персональный подарок от товарища Троцкого.), — … ну, скажем, пятнадцать минут. На перекопку — двадцать.
И вопросительно уставился на Гаррия Бонифатьевича.
— Хе-хе, — сказал тот. — Миленькие у вас шуточки.
Влуппенштокк в очередной раз резко придвинул своё лицо к лицу Гаррия Бонифатьевича.
— С чего вы взяли, что я шучу? — произнёс он звенящим шёпотом. Гаррия Бонифатьевича пробил холодный пот (а может, горячий. Он не разобрал какой. Да и какая разница? Жо тоже вспотела. Он это тоже ощутил. Даже не трогая слабеющей рукой.).
— Во-первых, вас никто не уполномачивал давать мне какие-либо распоряжения, — нашёл в себе силы (может, даже последние) возразить Гаррий Бонифатьевич. — Вы мне не начальник, а я вам не колбаса. И вообще. Идите вы на х… (неприличное слово) и с своим скотом, и со своими огурцами, и со своим вооружённым бухгалтером. А равно как и со всеми своими грандиозными идеями во благо. Навек и даже поперёк. Я понятно выразился, товарищ? (это «товарищ» он произнёс с издёвкой. Дескать, товарищ Троцкий тебе товарищ. Равно как и прочие пламенные революционэры. Понял, поварищ?)
— Совершенно, — до жути спокойным голосом ответил Влуппенштокк. После чего задумчиво пожевал губами и, кивнув на Гаррия Бонифатьевича, бросил кому-то коротко через плечо, — Повесить. На той же осине, на которой повесили директора стадиона и ту противную крестьянку, которая нарочно путала следы, чтобы мы не нашли дорогу в этот контрреволюционный вертеп.

Знакомый звонок будильника донёсся откуда-то издалека, хотя сам будильник стоял рядом, на придиванной тумбочке. Гаррий Бонифатьевич открыл глаза, провёл рукой по лбу. Лоб был в испарине. Он повёл глазами по сторонам. Всё правильно: комната для охраны. Прислушался — и никаких посторонних звуков со стороны коридора не услышал. Приснится же такая чушь, подумал то ли с досадой, то ли с облегчением, что всё-таки жив и относительно здоров. Это от духоты, решил он. Когда же дождик-то будет? Значит, решено: больше никаких портвейнов. Решительно. Только водка. И обязательно закусывать. Бочковыми огурцами. В крайнем случае, пельменями. И перестать, наконец, читать «Пари-Матч», этот бульварный листок «жёлтой» прессы. Теперь только «Вашингтон пост». Только! И что-нибудь типа «Биржевых новостей». Они так великолепно расслабляют кишечник…

Он, кряхтя, поднялся с дивана (радикулит, собака!) и начал переодеваться из исподнего в служебное…

(из армейских воспоминаний Гаррия Бонифатьевича Табуреткина)

Эпиграф:
– Пал Назарыч, ответьте мне на один вопрос: почему у нас, в нашей огромной стране, ничего ни хрена никогда нет?
– Потому и нет, что огромная. Вон, Голландия — страна маленькая. Поэтому в ней всё и есть… –
( из фильма Юрия Мамина «Фонтан»)

По окончании возрастов младенчества и следующего за младенчеством детства и вступлении в пору зрелой, но ещё до конца не сфрмировавшейся юности, Гаррий Бонифатьевич (тогда ещё просто Гарька) был призван на исполнение своего священного гражданского долга – службу в рядах Вооружённых Сил горячо любимой Родины-матери. Проходила она (служба, а не мать) в городе С. Рязанской области, в артиллерийской части резерва главного военного командования. Что, естественно, возлагало и налагало допольнительные ум, честь и совесть нашей эпохи. А также огромную ответственность в свете последних решений и исторических постановлений.

Несмотря на некоторые мелкие недостатки, подлянки, пакости и прочие откровенные безобразия, армейская служба Гарьке в целом нравилась. Были в ней положительные моменты – и было их немало. Например, в солдатской столовой в корм часто давали любимое гарькино блюдо – перловую кашу, заправленную или тушёнкой (ему больше нравилась говяжия) или рыбными консервами в масле, а на запивку – компот из сухофруктов, в котором попадались даже изюм и курага (сушёные, но от этого не менее вкусные и калорийные. С которых только и остаётся, что взбрыкивать). Ради справедливости нужно сказать, что такой рацион нравился у них в части только двоим – ему, Гарьке, и его сослуживцу, уроженцу то ли нанайских, то ли ногайских бескрайних степей Салды Балды Кербабаеву, великолепному пареньку, верному другу, достойному сыну своего кербабаевского народа и их же одноименных природных ландшафтов. А Гарьке такой рацион нравился ещё и потому, что воодушевлял его и вдохновлял на свершения, в том числе и служебные. Особенно если после его поглощения приходилось тренироваться в прохождении парадным шагом по плацу с одновременным исполнением задорных строевых песен. Как то: «Выходила на берег Катюша…», «Там где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится…», «Солдат молоденький, в пилотке новенькой. Зашшытник мирной стараны!», «И снится нам не рокот космодрома, а трава у дома…» и прочие выдающиеся произведения военно-песенного искусства. Радость объяснялась тем, что музыкального слуха у Гарьки отродясь не было, зато с младенства он обладал оглушительным голосом. Поэтому петь любил и этой любви никогда не скрывал. Чем вызывал презрительное к себе отношение со стороны ничего не понимающих в музыке сослуживцев и подлинное восхищение своего верного единомышленника Салды Балды Кербабаева.

Ещё одной несомненной любовью было хождение в караулы, где Гарке давали настоящий боевой автомат, заряженный настоящими боевыми патронами. А непосредственно перед выходом на охрану объекта напоминали, что согласно Уставу гарнизонной и караульной службы он, находясь на посту, не имеет права есть, спать, отправлять естественные надобности, а также подпускать к себе и вверенному ему охраняемому военному имуществу никого постороннего без сопровождения разводящего или министра обороны. Если же эти посторонние всё же попытаются приблизиться без выше названных разводящего или министра обороны, то он, Гарька, после окриков «Стой, кто идёт!, «Стой, стрелять буду!» и выстрела вверх имеет полное, закреплённое Конституцией право открыть огонь на поражение – и даже если он кого сдуру и застрелит, то ему за это ничего не будет ( в том смысле, что не будут драть и сажать в тюрьму). А будет даже наоборот: вынесение поощрения за образцовое исполнение гарнизонной и караульной службы и постановление его, Гарьки, всем в пример.
Объяснявшие ему такие тонкости, конечно же, не знали, что Гарька воспринимает подобные указания буквально, поэтому однажды чуть было (чуть!) не перестрелял выездную комиссию из вышестоящего штаба, когда эта комиссия вздумала проверять караульных без сопровождения всё тех же разводящего или министра обороны. А дело было так.

Эта выездная комиссия, состоявшая из двух майоров и одного подполковника, приехала в часть якобы для проверки её боеготовности, боеспособности, боекомплектности и состояния хранимого на её территории военного имущества (пушки и прочие военные орудия. А также шинели, портянки, сапоги и прочее). А на самом деле – попить водочки, попариться в баньке, порыбачить и вообще отдохнуть от жён, детей и той повседневной тоскливой рутины, которой они были окружены в своём вышестоящем шгабе. (Необходимое пояснение, а также уточнение: автор этих строк ни в коей мере не собирается осуждать эту троицу за устроенные показуху и увлечение банным помывом и алкогольными напитками. Обыкновенные, совершенно нормальные мужики со своими совершенно нормальными, стандартными, маленькими мужскими даже не слабостями, а радостями. Кроме того, показуха, лицемерие и халява есть наши незыблемые, ещё со времён Советской власти, достижения и завоевания, и отменять их никто не собирается. Да если только хоть кто-нибудь хоть только попробует на них покуситься, то – и я в этом совершенно уверен! – случится такое, о чём даже подумать страшно, а не то, что говорить и писать).

И поначалу вся эта якобы проверка якобы боевитости и без якобы показушности шла тихо, мирно, аккуратно — но в один из приятных вечеров, когда майоры и подполковник не рассчитали дозу и упились в зюзю, их потянуло на свои полководческие подвиги. А именно: проверить, как в части несётся и кудахчет караульная служба. Они приняли на дорожку ещё по стакану, снова закусили только сегодня выловленными и аппетитно пожаренными окунями и пошли проверять. И первым на их героическом полководческом пути оказался именно он, Гарька (вторым должен был стать Салды Балды Кербабаев. Должен, но не стал. Почему – сейчас поймёте.).
И вот идут, значит, эти красавцы, по территории, отпускают громко и возмущённо в адрес пока неведомого им караульного скабрезные шуточки и гневливые реплики – и тут из-за орудия выскакивает Гарька с воинственной мордой, воинственным взглядом и автоматом наперевес. «Стой, кто идёт?».
— Вы где были, товарищ караульный? — игнорируя вопрос, заорал подполковник. – Мы прошли уже половину охраняемой территории! Вы проспали вероятного противника! Может, даже диверсанта!
— Стой, стрелять буду! – продолжает Гарька.
— Я те выстрелю! — продолжил бушевать подполковник. – Я тебе так выстрелю – портки не отстираешь!
Гарька в ответ передёрнул затвор, поднял автомат дулом вверх и выстрелил.
— Вались, блидва, на землю, а то щас всех вас здеся положу! — заорал он своим страшным голосом и автомат на троицу направил. Вот тут, наконец, эти генералиссимусы поняли, что парень не шутит. И палец его на спусковом крючке не просто лежит, а пляшет. И ничего ему за их бесславную гибель не будет. Потому что действует этот подлец строго по уставу. Хотя им-то тогда какая на хрен будет разница, по уставу или от себя, когда он из них сейчас друшлагов наделает?
И бесстрашные полководцы дружно грохнулись наземь. И грохнулись, прямо скажем, очень неудачно, прямо в пролитую накануне каким-то распизь… раздолбаем именно здесь, на этом самом месте, соляру. Но где уж тут разбирать, соляра это или колбаса, когда на тебя ласково смотрит выходное отверстие?

Лежали они недолго: на выстрел прибежала тревожная группа во главе с тем самым законным разводящим. Гарьку с караула сняли, а утром, на построении подполковник, одетый в чистый, явно с чужого плеча мундир, скрипя зубами и дико вращая глазами, вынес ему благодарность за образцовое ведение караульной службы. И Гарька ответил «Служу Советскому Союзу!», и браво вскинул руку к козырьку. И больше остальных сослуживцев за него радовался прекрасный парень и верный его товарищ Салды Балды Кербабаев, до поста которого те раздолбаи-генералиссимусы дойти так и не успели.

Прошли годы. Прежний Гарка превратился в Гаррия Бонифатьевича, уважаемого человека, члена общества, приёмщика стеклотары в приёмном пункте, расположенном на улице Гагарина, между японским баром «Суши-кующи» и венерической лечебницей . Он часто приглашаем пионерами (или как их сегодня…?) на свои торжественные пионерские мероприятия, в частности собрания в честь 23 февраля — Дня Вооружённых Сил, куда всегда ходит с удовольствием, поскольку видит в этих встречах важную воспитательную миссию. Однажды, чтобы разбавить скукоту и казёнщину мероприятия, он захотел рассказать этот случай о вывалявшихся в соляре комиссионных полководцах, но по пути на трибуну к нему подошёл совершенно незаметный мужчина в стандартном костюме неброского цвета и сказал совершенно стандартным голосом всего два слова: «не надо». Чего не надо, попытался было включить дурака Гаррий Бонифатьевич, но мужчина на уловку не купился и повторил: «не надо». И исчез из его, Гаррия Бонифатьевича, поля зрения.

Вывод: скромнее надо быть, товарищи! И в своих воспоминаниях соображать, что можно, а чего действительно не надо. Дабы не подрывать основы, устои, стандарты и прочие достижения, ко всему этому прилагающееся. А то в противном случае всем нам такие вот незаметные и совершенно стандартные запросто могут устроить полные салды и окончательные балды. И тогда все мы со своими героическими воспоминаниями враз и хором откербабаемся.

Введение в ситуацию:
Зловещие сумерки стремительно наваливались на притихший город. Улицы были пусты: все то ли вымерли, то ли сидят в домах перед телевизорами, то ли пьют. По переулку, пугливо озираясь, пробежала собака. Она была ОДНА! Атмосфера пропахла страхом, спиртом, потом и прокисшими щами.
В углу, у детской площадки, двое разговаривали приглушёнными голосами. Они считали, что… Они ошибались. Из песочницы на них были скрытно направлены перископ и микрофон. Сам направляльщик не подавал признаков жизни. Он был засыпан детским песком. Причём полностью, от шляпы до штиблет. Это был ПРОФЕССИОНАЛ высокого полёта!

– … слушай и запоминай. К тебе на работу придёт человек и спросит: « У вас много варёной колбасы?». Ты должен ответить: «Было много, но уже взяли». Что? Почему ты опять морщишься?
– Пароль какой-то дурацкий… Колбаса… Взяли… « У вас продаётся славянский шкаф? – Был нужен, но уже пропили!». Детский сад! И вообще, подозрительно.
– Опять начинаешь? Что ты такой привередливый? Пароль и отзыв разработан в специальном парольщическом отделе Управления по десятому Округу! Специалистами! Которые не нам с тобой чета и которые не с нами с тобою сядут! И не нам пароль менять и вообще привередничать! Понял?
– Понял… Только я ж в аптеке работаю….
– И что?
– А он спросит: « У вас много варёной колбасы?».
– Ну?
– Какая колбаса в аптеке?
– Какая надо, такая и колбаса! Чего такого? Почему бы аптеке не торговать колбасой? Почему? Нет, ты скажи! Наберись храбрости, и скажи! Если наберёшься, я пойму! Я же тоже же специалист!
– А чего тут понимать-то? Колбаса аптеке не по профилю…
– И опять ты начинаешь! Опять какой-то профиль! Какой профиль? Нет сейчас никаких профилей! У нас сегодня демократия и равные возможности! Может, у вас в аптеке лекарства кончились. Поэтому вынуждены продавать колбасу. Чтобы помещение не простаивало. И холодильники не застаивались. А? Ты такой вариант можешь предположить? Только честно, только честно! Как на ковре у шефа!
– Ну, в принципе…
– Вот! Принцип! Который всегда с тобой! И вообще, сегодня многие продуктами торгуют. Ходовой товар. Пожрал – и опять надо покупать.
– Да я-то ничего… Но…
– Чего опять? Чего «но»? Нет, я когда-нибудь задушу тебя на вот этой вот бельевой верёвке от ещё не просохших трусов! Чего?
– Ничего… В смысле, хорошего… Чего опять я-то? Чего опять ко мне-то? Пусть идёт к другому…
– К какому другому?
– Ну-у-у… Например, к Сопливому…
– К какому Сопливому?
– К агенту. У него агентурная кличка такая – Сопливый. Работает младшим засолочником засолочного пункта овощебазы номер восемь. Между прочим, передовик засолочного производства. Между прочим, знатный стахановец. Уже год как висит вне подозрений.
– Что значит «висит»? Как это понимать – висит? Без каких подозрений?
– А так и понимать. Буквально. На ихней засолочной Доске Почёта. Его даже в президиумы выбирают. Третий стул справа.
– У кого стул? У Засолочного?
– У Сопливого. В президиуме. Его туда всегда сажают. Чтобы не портил общий вид. А то все сразу начинают ржать. Чего? Опять?
– Ага. Я что-то растерялая вся… Слишком много пищи для переваривания информации.
– А кто хоть придёт-то?
– Куда?
– Ко мне в аптеку, куда…
– Накой?
– С паролем, накой… Сам же только что ж…
– А-а-а-а-а! Понял, понял, понял! Агент придёт. Кто ж ещё!
– Я понимаю, что не сама колбаса…А кто конкретно? Опять этот плешивый в папахе? Ты его тогда сразу предупреди: пусть он с порток хотя бы генеральские лампасы спорет. Неудобно же перед людями!
– Каким людями? Он придёт совершенно один! Ночью!
– Ночью аптека не работает.
– Ночью.
– Не работает.
– Ночью.
– Я ж уже ж сказал ж уже ж…
– Ночью.
– Ладно. Пусть приходит. Специально для него объявим рыбный день, а ночью – рыбную ночь. Повторяю вопрос: плешивый придёт?
– Плешивый не придёт. Он в больнице. Ему грыжу ушивают. Сколько раз я ему говорил: « Тебе же пить нельзя! Категорически! Ни капельки! Ты же плешивый!»! Но разве он послушает? Вот и допился… Но сегодня должен прийти в себя. Я ему на базаре огурцы купил. Он просил. Малосольные. С хреном и смородиновым листом. Если выдал, находясь под воздействием наркозного состояния, огурцы придётся отравить.
– Я понял. На плешивого надежды как собаке пятое колесо. А кто придёт?
– Не знаю. Может, девушка какая.
– Какая?
– Такая. Обыкновенная. С русою с косою.
– Пусть приходит. Я тогда аптеку на ночь закрывать не буду. Рыбные же и день, и ночь! А к Сопливому пусть не идёт. У него аллергия.
– На девушек?
– На девушек. И на бабушек. С русою с косою. Пароль прежний, про колбасу?
– Прежний. Разработан парольщическим…
-Я понял. Повторять не надо. Могут послушать и донести. До свидания. Уходите через чёрный ход. Выходную дверь заложите взрывчаткой. Взрывчатку возьмёте в мужской уборной, в третьей кабинке справа от входной двери, в сливном бачке. И не перепутайте, как в прошлый раз: в третьей, а не в десятой! В десятой – не для вас. И на всякий случай: я вас никогда не видел. Никогда. Даже в моих самых страшных снах. Всё поняли?
– Понял. Гутен морген. Но пасаран. Привет от резидента.
– Киргуду бумбирия. Жопендра массандра. Колбаса прибывает в полночь. Больше трёх стаканов прошу не наливать!

От автора: прежде чем вы начнёте читать этот рассказ, хочу сказать по избежание недоразумений, что он содержит в себе некие совершенно интимные подробности, которые пошлостью решительно прошу не считать. Решительно и безоговорочно, потому что я, как автор, даже в мыслях не думал пошлИть. Потому что всё ниже описанное есть жизнь. В том числе и в интимных её проявлениях.

А началось всё с того, что одним прекрасным летним утром Васька Фуфайкин проснулся от некоего не совсем уж такого нестерпимого, но всё-таки ощшутимого жжения в… на… как бы это вам… А ладно! Чего уж теперь-то замалчивать! Что есть, то есть! На головке своего полового члена. Васька сел в кровати, вынул из трусов искомое, оголил – и увидел неестесвенную, прямо-таки ало-кровавую красноту по всей, скажем так, его интимной поверхности. Понятно, что настроение у Васьки сразу – ни к чёрту. Быстро поднялся, быстро оделся, быстро побежал в поликлинику, там, в кабинете у участкового врача достал и участковому (точнее участковой) показал. Та сначала опешила (и опешишь, когда тебе, можно скзаать, прямо в глаза таким… сюрреализьмом тычут!), потом взяла себя в руки, этак ехидно сощурилась и прищурилась и отправила к специалисту по кожным и венерическим. Кожно-венеролог кожным и венерическим Вваську не признал, переправил хирургу, тот тоже изменился в своём профессиональном лице и тут же написал направление в стационар, Ваську немедленно положили и через день уже прооперировали. Укоротили наполовину его мужское достоинство, объяснив этот укорот тем, что у Васьки на этой его залу… интимной головке была диагносцирована стремительно развивавшаяся смертельная болезнь. Может, даже онкологическая (сиречь, раковая опухоль. Опаньки!). Вот поэтому ему его хозяйство так сремительно и отхера… ну, вы поняли. Как говорится, не дай Бог никому, а операцию — дай Бог всякому, если она произведена вовремя, во благо и во веки веков, аминь.

Васька, конечно, с недельку погрустил. И загрустишь, когда у тебя чуть ли не полху… половину мужчинской гордости отчекрыжут! Про интимную жизнь можешь теперь забыть. Нечем её осуществлять-то теперь, эти интимную. Раньше хоть соседка приходила, а теперь чего ходить? Накой? Хорошо ещё, что хоть попысать оставили. И за это вам, товарищи хирурги, наше огромное человеческое гран-мерси. И сбоку бантик. И крантик там же.

Но прошла неделя, другая, месяц… Время лечит – Васька начал успокаиваться и смотреть на произошедшее философически. В том смысле, что чему бьть, того не миновать. И что теперь поделаешь? Знать, судьба у него ( у Васьки) такая горемычная. И может, он даже легко отделался. Людям руки, ноги отрезают – и те ничего, живут и без тех, и без других. Приспосабливаются. Так что это ещё большой вопрос: что важнее – ху…ну, то что Ваське отрезали, или руки и ноги? Как говорится, есть пища для размышлений. Да, начал уже успокаиваться, в себя приходить – и тут неожиданно узнаёт результаты гистологической экспертизы (Гистология это наука такая медицинская. Человеческие ткани исследует. Не те, которые трикотажные, а из которых человеческий организм состоит: крстную, мышечную, жировую и прочие. Очень серьёзная наука. В корень зрит.). Ему бумажку с заключением Люська принесла, соседка. Она лаборанткой в больничной лаборатории работает, вот оттуда и спёрла. Ей лишь бы чего, но обязательно спереть. К тому же любопытная – страсть! И как таких в лаборатории допускают? Васька прочитал и ахнул: эта самая гистрологическая экспертиза показала, что никакой смертельной болезни у него не было, равно как и онкологического заболевания, а эта краснота была губной помадой (Васька, как мужчина холостой и совершенно здоровый время от времени пользуется услугами не только соседкиными, но и легкодоступных женщин легкоразвратного поведения. Имеет право, поскольку сегодня у нас в стране проституция вроде бы не запрещена. Не приветствуется, но и особо не преследуется.). Да-да, обыкновенной губной помадой, которой женщины себе губы накрашивают! Не больше – не меньше!Так что понятно, по какой причине он ахнул и затрясся! Да-да, обязательно с восклицательным знаком ( и не с одним!). Это называется «картина Репина «Приплыли»! Сливайте воду, тушите свет, щас я подмоюсь и начну вам всем ваши хирургические бОшки сносить, эскулапы хреновы!

Так что Васька, сначала ничего не понимая, но уже начиная смутно догадываться, что произошло чуто-то совершенно ужасное, гнусное и непоправимое, сказал «хэ-хэ», слегка ошалел, слегка от этого ошаления побледнел, потом сел, не чуя ног. И долго так сидел, переваривая эту без преувеличения оху… оглушительную для него новость. Потом поднялся, оделся и пошёл (побежал!) в поликлинику к участковой врачихе. К той самой, с которой и началась вся его больничная эпопея.

— Вот. — сказал он врачихе и протянул бумагу с заключением.
Та прочитала и подняла на него ничего не понимающие глаза.
— И чего?
— Ничего, — сказал Васька, поразившийся её спокойному голосу. – Ничего страшного. Полху… полшишики отху… отрезали – и ничего. Всё нормально.
— Какой шишки? – опять ничего не поняла врачиха.
— Той самой, – сказал Васька. – Которой детей делают. А ещё из неё сцут. Пардон, мочутся.
— Что значит «мочутся»? — никак не могла въехать в тему врачиха. Наверно, у неё был трудный характер. Или дома было чего. В смысле, сложность какая случилась. Или трудность. И она в данный момент размышляля, как эту трудность тире сложность преодолеть – а тут заявляется этот обрезанный и начинает качать непонятно какие права.
— «Мочутся» это значит в очко, — продолжил Васька, каменея взглядом. – Или прямо на землю. Или на цветошную клумбу. Это уж у кого как. Кого где, значит, припрёт.
— Не понимаю, — призналась врачиха (может, действительно не понимала. Может, у неё действительно дома чего. Или диплом фальшивый. Об окончании высшего медицинского фальшивого образования. Сколько фальши вокруг! И сколько от этой поголвоной фальши горя. Настоящего. Не фальшивого.).
– Какие ёлки, какие шишки? Какие клумбы? Вы чего ко мне пришли-то?
— Вы меня к кожвену напрвляли, — напомнил ей Вваська. – Месяц назад. Вы чего, действительно не помните?
— Молодой человек. – услышал он в ответ. – Я каждый день принимаю по двадцать человек. Значит, за месяц – полтыщи.
— Понятно, — сказал Васька и поднялся со стула. – Трудитесь как стахановец. Где уж тут упомнить. Извините. Я не прав.
И пошёл, минуя кожного и венерического, сразу к хирургу.

— Вот, — сказал он хирургу, молодому тощему парню с нахальным взглядом. Тот взял бумажку (вежливый! Все они попервоначалу вежливые! И вежливость у них фальшивая!), прочитал.
— И чего?
(Фу ты, ну ты! Они все здесь сговорились, что ли? Теперь этот чевокает!)
Васька повторил про полху… полшишки.
— А я-то тут при чём? — сказал хирург. – Не я ж отрезал.
— Не ты, — согласился Васька. – Твои милые товарищи. Ты только направлял. На это самое отрезание.
— Я направлял на госпитализацию, — уточнил хирург. – Чтобы в стационаре уточнили и решили. Я вообще против скоропалительных выводов. И методов.
Васька, услышав такой совершенно логичный ответ, подумал.
— Я тоже, — наконец, ответил он. – И чего мне теперь делать? С кем разбираться?
— С теми, кто отрезал, — продал этот увёртливый эскулап своих милых товарищей. – Не со мной же, – и не удержался, съехидничал. – А как у вас там.., – и кивнул на искомое место,-… помада-то оказалась?
– Как надо, так и оказалась! – рявкнул Васька. – Большим любовным каком! Понял, пионер?

И он пошёл в стационар. Поймал там того самого хирурга, который ему полху… Ну, вы опять поняли. Вы (я заметил) вообще очень понятливы. Хоть чего ж вам-то не быть понятливыми? Не вам же полху… отчекрыжили! Как говорится, ходи да похахатывай! С руками, упёртыми в бОки!

Хирург стационара, в отличие от поликлинического, был немолод, невесел и пах водкой. Или, может, разбавленным спиртом. Васька не мог различить. Ему были неподвластны такие кулинарные тонкости. Так что он просто сунул этому кровопийце под его багровый нос бумагу. Тот почему-то совсем не удивился, взял бумагу, прочитал.
— Ну? – спросил он Ваську.
— Гну, — ответил Васька (он иногда позволял себе быть нахальным. В подобных случаях. Один из которых имел место быть сейчас.). — Отрезал?
— Ну, — согласился эскулап и почесал нос.
— А не требовалось, — продолжил Васька обличать и пригвождать.
— И чего? – спросил тот.
— Да ничего! — повысил голос Васька. – Тебе-то как раз и ничего. Зенки свои поганые зальёшь – и всё пучком. А мне теперь как?
— Как? — не понял этот… слов не хватает как кто. Хотя наверняка всё понял. Но деваться ему было некуда, а когда деваться некуда, надо что? Правильно: включать дурака. Притворятся валенком. Хоть фальшивым, хоть настоящим. И так далее, и тому подобное.
— Вот так! – продолжил Вапська, чувствуя, как его начинает мелко трясти (пока мелко! Но будет и крупно!). – Отчекрыжил мне полху… шишки и укхмыляешься! А мне теперь, может, трагедия! Я теперь на бабу залезть не могу! Только посикать! А?
— Ну и не залезай, — услышал он в ответ гнусное и совершенно безразличное. – Тебе же забот меньше.
— А мне не надо меньше! — взревел Васька. – Мне надо чтобы как у всех! — и кивнул на бумажку. – Чего делать-то будем, а? Практически?
— Чего? – услышал он не раз уже услышанное.
— Восстанавливать! Вот чего!
Эскулап удивился и, кажется, даже слегка протрезвел.
— Это как?
— Я не знаю как! — понесло Ваську. – Каком! Хоть от своего отрезай и мне пришивай! В общем, вертай взад! Я не шучу! Будешь брыкаться — по суду потребую!
Услышав про суд, эскулап не огорчился. Вероятно, судом ему грозили регуклярно. Такая работа.
— Я понял, — сказал Васька, поняв тщетность потуг. – Ты сейчас разговаривать не в состоянии. Ты скажи мне, когда трезвым бываешь. Я тогда приду, и мы спокойно поговорим.
— Об чём? — не понял эскулап.

Убить его, что ли, думал Васька, шагая из больницы домой. Ну, убью, ну, посодют – и чего? Да ничего. Ничего хорошего. Сука.

Зашёл в «Василёк», взял двести, кружку пива, бутерброд с селёдкой. Сел за столик у окна. Выпил, запил, пожевал. Ощутил, как тоска отпускает, и ей на смену приходит грустное умиротворение. Всё же уже сделано. Всё уже… Уже не вернёшь… Хотя стремиться к этому надо… Хорошо ещё, что посикать оставили. И покакать.

Васятку Ложкина некие чересчур серьёзные граждане заподозрили в психической ненормальности. Проще говоря, совершенно прозрачно намекнули, что он, возможно, трёхнулся. То есть, сошёл с ума. То есть, обидели человека (я Васятку имею в виду) своими совершенно необоснованными подозрениями. Но сам Васятка на них не обиделся. Такой характер, такой человек! Всегда весёлый, всегда открытый, всегда всем и каждому доверяющий. С таким характером врагов искать не надо. С таким они сами тебя найдут.

А дело было так. Васятка отработал ночную смену (он по профессии токарь-фрезеровщик, и год назад устроился на работу в цех сварки блоков на местный тепловозостроительный завод), а утром на планёрке начальник цеха, товарищ Фуфляев, подвёл итоги работы за месяц и назвал передовиков (семь человек). В том числе и Васятку. После чего каждому из этой великолепной семёрки вручил Почётную Грамоту и премию – пять тысяч рублей. Сумма, конечно, не ахти какая, а всё одно приятно. Тем более Васятке. Он же всего только год здесь отработал – а уже и грамота, и денежное поощрение. На прежних работах ему никто никогда никаких премий не давал. Только Почётные Грамоты и пожимание рук. А тут – нате, Василий Тимофеевич, со всем к вам нашим благосклонным расположением. Трудитесь с таким же вашим героическим старанием и дальше. Перевыполняйте план. Дальнейших вам производственных успехов. И на работе не пейте. Очень вас просим.

Понятно, что радости у Васятки образовалось сразу и немеряно (как говорится, до соплей). Поэтому по пути с завода до вокзала (он в деревне жил, с мамой и сестрой, в собственном доме. От вокзала на электричке – четыре остановки) он зашёл в гастроном и купил торт, пряников и большую коробку английской (так на ценнике было написано, что английская) заварки «Липтон». Сестра очень торты любила, а мама – пряники. Вот и пусть порадуются под английский чай. А то у них с радостями не особо густо. Целыми днями то по дому вертятся-крутятся, то на ферме (они обе доярками работают. Им тоже регулярно грамоты дают. Без премий.). По пути из гастронома на вокзал Васятка не удержался (да и с какой стати удерживаться?), зашёл в пивную. Взбодрил себя ста пятьюдесятью граммами «Кубанской» ( дорогая, собака! Восемьдесят пять целковых – сто грамм! Но сегодня можно! Сегодня – праздник!), кружкой «Бархатного» (тоже не дешёвое «Жигулёвское») и на закуску — очень вкусным, разогретым в микроволновке беляшом ( а в обычные дни он всё больше ирисками закусывает). И вот уже из пивной пришёл на вокзал, оттуда — железнодорожную платформу, зашёл в вагон, уселся на сиденье и с донельзя довольной мордой уставился в окно. Электричка весело свиснула, дернулась… Поехали!

Васяткиными соседями оказались серьёзный пузатый мужик средних лет в очках и с портфелем, толстая баба в цветастом платке и сухонький старичок. Мужик и баба сидели напротив, старичок – рядом, справа от Васятки. Старичок прижимал к груди сумку и часто икал. И глазки у него всё время бегали. Может, нервничал. Может, болезнь глазная. В общем, мутный какой-то старикашка. Но на бандита не похож. Скорее, на их несчастную бандитскую жертву. А там кто его знает. Может, и бандюган, и жертва одновременно. В наших электричках какие только уроды не ездиют.

Но Васятка на его бандитскость внимания не обращал. Потому что его просто-таки распирало чувство огромного счастья и великолепного настроения. И желая их, эти счастье и настроение, выразить, он вдруг встал и громко то ли пропел, то ил продекламировал, то ли просто проорал песню, которую единственную помнил ещё со школьных времён:

— Родина, мои родные края!
Родина, весна и песня моя!
Гордою судьбою, светлою мечтою
Мы навеки связаны с тобой!–

После чего распахнул руки (он по телевизору видел этот концертный жест) и продолжил:

— Дай мне любое дело, чтобы сердце пело!
Верь мне, как тебе верю я! -–

Допел и сел.

А надо сказать, что каждый из его соседей до этого его ошеломительного выступления занимался своим делом: мужик читал газету, баба лениво ковырялась спичкой в зубах, а старик, повторяю, ерзал по скамейке, икал и постоянно оглядывался. А когда Васятка вскочил и заревел эту самую «Родину», все трое сразу замерли и из своего оцепенения не выходили до самого окончания васькиного рёва.

Первым опомнился мужик.
— Ты чего? –- спросил он строго.
— Ничего. — пожал плечами Васятка. -– Настроение хорошее.
— А-а-а-а, — протянул мужик -– Понятно. А чего орать-то?
— Премию получил, — пояснил Васятка. –- За ударный труд. Вот, — и показал на торт и сумку с пряниками.
— Подарки везу. Маме — пряники, сестре -– торт.
— А себе бутылку! — вдруг открыл рот старичок и этак заговорчески подмигнул. Он в этот момент наверняка посчитал себя очень остроумным и даже перестал на время ёрзать, икать и оглядываться.
— Не, –- не купился на его уловку Васятка. -– Я уже остаканился. В «Васильке». Сто пятьдесят, пивко и беляш. Нормалёк. Достаточно.
— У меня сосед тоже вот так, — раскрыла рот и баба и кивнула на Васятку. Мужик и старичок посмотрели на неё непонимающе: чего так?
— А вот так же, –- повторила она. -– Тоже все молчал и жмурился, никому ничего не говорил. Только плевался. А потом вдруг взял и запел. И громко. Вот как вот этот.., — и опять кивнула на Васятку. -– Мы — «скорую». Та приехала, посадила и отвезла. Через месяц выпустили. Тихий такой стал. Сейчас уже не поёт. И плеваться перестал. Зато стал со всеми здоровкаться. И ещё всё время икает.
Старичок встрепенулся и внимательно посмотрел на бабу.
— Таблетками перекормили, — выдвинула версию она. -– Успокоительными. Это с йих икота.
Старичок поджал губы. Он, наверное, принял слова про икоту на свой счёт и обиделся. Действительно, мутный какой-то. Чего на правду-то обижаться? Может, он всё-таки из бандитских? Бандит на пенсии. Так тоже бывает. Ему её сами бандиты и плотют. Из своей кассы, которая называется «общак».

— А откуда выпустили-то? — не понял мужик. Он за то время, пока баба рассказывала про своего спятившего соседа, достал из портфеля бутерброд с колбасой и сейчас его смачно пожирал.
— Откуда.., — вздохнула баба. -– Всё оттудова, откудова же ещё… Из психиатрической.
На Васятку она уже не смотрела. Может, не хотела. Может, стеснялась. А может, боялась. Мало ли что…
— У меня свояк тоже лежал, — сказал мужик, заглотив последний бутербродный кусок. – Только не совсем в психиатрической. В наркологии. Он туда с запоем попал. Три недели отлежал. Много чего интересного рассказывал.
— Чего ж там интересного? -– хмыкнула баба.
— Мелочи разные, — ответил мужик. -– Обстановка какая, врачи, фершалы, то, сё… Каждое утро -– манная каша.
— Ишь ты, их ещё манной кашей кормят! – опять подал свой противный голос старикашка. – Алкашню эту!
— А алкаши что, не люди? — не согласился мужик, и этим вопросом Васятке сразу понравился.
–- Мало ли какие бывают обстоятельства, — и повернулся к Васятке. -– Согласны, молодой человек?
Васятка согласно закивал: конечно! Как говорится, от сумы и от тюрьмы… Чего уж там! Разумение имеем!

Он доехал до своей остановки, вышел из вагона на платформу, спустился по ступенькам, пошёл по улице. Мелькнула слабодушная мысль зайти в лавку и всё-таки купить бутылку, но он тут же сказал себе «нет» и даже головой мотнул. Бутылку не надо. Мама расстроится. Мама не любит, когда он выпивает.

Зинка Ложкина привела к себе в дом некоего относительно молодого мужчину (лет двадцати пяти – пятидесяти). На вид — ничего товарищ. Справный. Вроде спокойный. Правда, волосики на ём коротко стриженные. Даже слишком коротко. Что навевает на определённые мысли, но о них не принято говорить вслух. Во избежание непредсказуемых осложнений – и в первую очередь, со стороны таких вот вроде бы мирных кучерявых. Вроде бы мирных. А там уж как повезёт…

— Сожительствовать, значит, вместе будете, — то ли спросила, то ли законстатировала факт соседка, бабка Майориха. Он очень любопытная, эта Майориха, и невероятно догадливая. Ей всё интересно знать. Прямо бродячая уличная энциклопедия (лучше бродильная. Потому что всю жизнь самогонку гонит. Освоила процессы закваски и брожения хлеще любого химического академика.). Всё и про всех этой старой колбасе надо обязательно знать. Иначе она спать не будет. Иначе с ума сойдёт. Под покровом мрачной ночи и жутких видений.
— Не сожительствовать, а гражданским браком, — пока что совершенно спокойно (пока что!) объяснила ей Зинка. Зинка – образованная. Она в привокзальном гастрономе работает. Продаёт батоны и пряники. И те, и другие – каменной твёрдости. Ничего, покупают. Жрать захочешь — и камень купишь. Чтоб или сожрать его с голодухи, или кому по черепу заехать. С досады на суровую действительность.
— Сейчас не сожительствуют, – продолжила она юридический ликбез. – Сейчас – гражданским браком. Поняла?
— Ага, — закивала Майориха (она понятливая. Будешь понятливой, если самогонку гонишь всю свою распрекрасную, полную противоречий жизнь!).
— Значит, сожительствовать не будете? – всё же уточнила она. — Будете так просто? Без сожительства?
— Ты дура, что ль, совсем? – начала темнеть лицом Зинка (лицо у неё широкое, плоское и всегда румяное. Как только что испечённый блин. Прекрасное, в общем, лицо. В духе художника Рубенса эпохи расцвета ренессанса.)
— Я ж тебе ж только что ж объяснила: сейчас такого слова, как сожительство, нету. Отменили его, это слово! Сейчас — гражданский брак! Ну?
–Чего «ну»? – притворилась непонятливой колбасой Майориха.
— Поняла?
— А как же! — опять закивала настырная старушенция. – Совет вам, как говорится, и любовь!- и чуть было не ляпнула «… и детишков побольше». Но вовремя сообразила не ляпать. Соображает! Да и как не соображать, если самогонку сколько уж лет…
– А как звать-то?
– Кого?
– Сожи… (Зинка беспощадно сузила глаза). Этого! С которым без сожительства!
– Никифор,- процедила Зинка. – А что?
— Ничего,- залебезила старая мастерица придворных интриг ( в том смысле, что дворы-то у них рядом. Через забор).
— Может, самогоночки надо? – заискивающе спросила она Зинку.
— Кому? — не поняла та.
— Сожителю тваму.., — и тут же прикусила язык. Эх, промахнулась! Эх, оплошала! Столько лет гонит – и на тебе!
— Он не пьёт! — заорала Зинка. – Ты пОняла, старая проститутка?
— Поняла… А как же.., — прошелестела бабка и стремительной ланью юркнула в дверь. Избежала дальнейший слов и несправедливых обвинений по своему старушечьему адресу. За дверь спряталась, а занавеску слегка отодвинула. Интересно же! До душевной боли интересно!

Зинка тоже ушла в дом, но из двери тут же показался «непьющий». Он вышел на крыльцо в длиннющих, до коленок, «красноармейских» трусах, внимательно осмотрелся, потом вдруг широко распахнул могучие руки и яростно зевнул. На широкой груди бабка разглядела наколку – здоровенный якорь, обвитый то ли тиной, то ли канатами, то ли змеями. Матрос, поняла она. Такой удавит и не почешется. Вон кулаки-то какие. Чисто кувалды. Повезло Зинке. Такой врежет — враз коньки отбросишь. Без долгих мучений.

— Здравствуйте. Вы – Гаррий Ебургович Рукотряпкин, правильно? А я – следователь прокуратуры Суходрищев Геннадий Бонифатьевич. Мне поручено заниматься вашим заявлением, которое вы подали вчера в виде предъявления требований по встречному к неустановленной пока истице иску. Который, сами понимаете, не дожидаясь повестки и кворума. Правильно?
— Ага. Повестки. Я порядки знаю. Не первый уж раз. Всё по сути. Всё в дом.
— Не понял. В какой дом?
— В проживающий. Я там указал. В заявлении.
— Минуточку… Да. Есть. Указали. Формальность соблюдена. В таком случае приступим. В заявлении вы указываете, что третьего дня, пополудни, в коктейль-баре «Погребок», расположенном по адресу, вы познакомились с некоей относительно молодой женщиной, назвавшейся Люсей.
– Люсьеной.
– Не понял.
— Люсьеной она назвалась. Под артистку косила. Заслуженную. «Мама вышла замуж». Смотрели?
— Что?
— Чего?
— Смотрел что?
— Маму. Которая вышла замуж.
— За кого?
— За папу. За кого ж…
— Там ещё и папа был?
— Где?
— В «Погребке».
— Это кино такое! Называется «Мама вышла замуж». С артисткой. Под которую Люся косила. То есть, Люсьена. А муж у ей был алкаш. Но завязавший. Его Ефремов играл. Олег. Хорошо сыграл! Как будто сам не пролей капельку.
— Гаррий Ебургович, не отклоняйте меня от нашей с вами темы. Какие капельки? Какое кино? При чём тут кино?
— Для общего эстетического развития. Для чего ж ещё?
— Хорошо, пусть будет Люсьеной. Далее вы пишете, что приятно провели с ней время сначала в «Погребке», а затем у неё дома, расположенного около пруда, покрытого тиною, окурками и использованными резиновыми противозачатошными изделиями, в просторечии называемые гандонами. Всё правильно? Я ничего не перепутал?
— Всё правильно. Особенно насчёт гандонов. Кругом одни…
— Не будем отвлекаться на детали. В результате чего очнулись утром на скамейке городского пляжа, с головной болью, сухостью во рту, тяжестью внутре и портмонетом, судорожно зажатым вами в ваших же зубах. Но пустым. Без двадцати пяти тысяч рублей. Как вы сами указываете в заявлении,, полученных вами накануне от совершенно неизвестного вам лица. Совершенно. Я вас правильно трактую? Без излишеств и самостоятельных добавлений?
— Без. Абсолютно. Чешете как на празднике труда. Как с гуся вода.
— Я попросил бы вас обойтись без подобных рискованных сравнений. У меня грипп.
— Понял. Больше не. Нем как рыба. Или даже рак.
— Тогда следующий вопрос: была ли у вас с вышеупомянутой гражданкой интимная близость?
— Чего?
— Близость у вас с Люсей была? То есть, с Люсьеном?
— С Люсьеном?
— С Люсьеной. Женского пола. С какой вы познакомились в «Погребке».
— Мне неловко говорить…
— Ой, только не надо вот этого вот загадочного и стыдливого! Изображать из себя оскорблённую добродетель и надменную невинность! Я же у вас не выспрашиваю ваши служебные секреты! Я спрашиваю о близости. Всего лишь и только лишь. Была?
— Чего?
— Близость.
— Близость в каком смысле? В фигуральном? И близость чего?
— Того самого. И в прямом.
— Гражданин начальник, я вам скажу сейчас так, как на духу, а вы меня как хотите, так и расстреливайте. Я – человек глубоко интеллектуальный. У меня – диплом университета (не помню какого. Там указано) и всего три отсидки. К тому же сейчас я занимаю выдающуюся в плане стремительного карьерного роста должность зама по связям. Так что мне эти ваши мудрёные термины лишь угнетают дух и ощущение моего отсиженного самосознания. И к тому же ничего не проясняют вообще. Близость какая-то… Близость, дальность, микроскоп… Переход у трёх вокзалов… Так что извольте задавать конкретно, по ходу изложения, волнующих вас. Я, в конце концов, гражданин. Я искупил Родине моим честным неустанным трудом и чистой совестью. И я ведь и пожаловаться могу в соответствующие так сказать!
— Хорошо. Конкретно по теме. Вы на неё залезали?
— На кого?
— На Люсю. На Люсьена. На Люсьену. В общем, на объект знакомства.
— Сейчас… А-а-а-а! Понял-понял-понял! Хитры же вы, менты, с подходцами вашими! Уже и её сюда приконопатили! Ловко! Мои аплодисменты! Начинаю прозревать! Значит, на Люсена? С которой в «Погребке»?
— Именно.
— Не залезал. Это она на меня. Прошу зафиксировать протоколом под подпись.
— Вы на неё или она на вас это уже ваши личные половые пристрастия. Они наше следствие от вас совершенно не интересуют. Значит, близость всё-таки была? Имела, так сказать, своё законное место?
— Если вы это называете близостью, то да. Хотя это не близость, а мерзость. Чуть не раздавила, корова такая.
— Один момент. Что значит «корова»? С вами ещё и животное было? Крупного рогатого скота?
— Это она корова. Люсьен, тоись.
— Извините. Понял. Метафора. Или гипербола. Как правильно-то? Вы же интеллигент!
— Интеллектуал. Зам по связям. Отсидел честно, но с трудом.
— Тем более. Значит, должны знать.
— Чего?
— Гиперболу. Или метафору. Кстати, а сколько раз?
— Чего раз?
— Залезали.
— На Люсьен?
– Да. На него.
— Я – один. Зато оно на меня – пять.
— А почему вы один, а она, или как вы сами только что признались, оно – пять?
— Потому что я с её постоянно скатывался. Как с горки в Дед Мороз. В смысле, в Новый Год.
— В смысле? Такая скользкая? Или ледяная?
— Да уж не прохладная! «Жаром пламенным горя, тридцать три богатыря! С нами – дядька Черномор!».
— О, поэзия! Высокий стиль! Увлекаетесь?
— А то! Среди нас, интеллектуалов, это принято. Это правила нашего хорошего тона в наших же кругах. Понимаете?
— Понимаю. Я вообще понятливый. Я в школе на тройки учился. А двойки вообще была моя любимая оценка. Кстати, про школу. Такой деликатный вопрос: вы как зам по связям много подворовываете?
— Чта-а-а-а? Я попросил бы…
— Гаррий Ебургович, вы опять торопитесь. Здесь же не «Погребок», право слово! Здесь – УЧРЕЖДЕНИЕ! Почувствовали разницу?
— Ну, примерно…
— Оценили деликатность вопроса?
— Соответственно…
— Я же не спросил вас: Гаррий Ебургович, вы воруете? Зачем спрашивать очевидное? Все же и так знают, что! Поэтому я вас спросил: подворовываете? Это не одинаковые понятия. Особенно в ваших интеллигентных кругах.
— Хотите сказать, в кругах замов по связям?
— В кругах замов по связям.
— Это риторический консенсус. В таком случае, гражданин начальник, разрешите задать вам встречный вопрос? Так сказать, на злобу дня и атмосферы? Так сказать, приватно. Так сказать, консомэ. А?
– – Ну-у-у-у… А что такое консомэ?
— А х… его знает. Слово красивое. Пользующееся популярностью между нами, замами по связям. Можно?
— Давайте. Задавайте.
— Задаю. Чем это у вас здесь так невыразимо воняет?
— Хм… Думаю, что подследственными. Сегодня прям завал. Все камеры буквально забиты подонками. И что совершенно восхитительно: все они – сплошь интеллигенты.
— Интеллектуалы.
— Пардон. Нам, крестьянам, одна хрен. Дело же не в терминах. Дело в сути. И всё-таки как неизмеримо возрос у населения уровень ума! Даже представить страшно! Даже представить тошно! Даже представить нельзя!
— А вы и не представляйте. Легче жить станете. Пиво будете пить каждый день.
— Кстати, о пиве. Вы с Люсей… с Люсьен что пили?
— С какой Люсей? С каким? Накой?
— Гаррий Ебургович…
— Ах, с этой… «Каберне». Бутылка ноль семь – двести пятьдесят три рубля. Редкостная, доложу я вам, кислятина. С привкусом похоронной доски. Потом, под суп, водочки, три по двести. С прицепом. Потом портвейну (это уже перед бефстрогановым). «Три семёрки», два по сто пятьдесят, и огурчик… И под занавес пивком лакирнули. По паре кружек. С селёдочными хвостами.
— Могуче! Вы поневоле заставляете себя уважать!
— А то. Интеллектуал же.
— Согласен. Причём умственного труда. Исключительно и даже не напрягаясь. Так что Люся?
— Какая Люся?
– Погребковская. Которая Люсьен.
– Ах, Люся! Да ничего. Из «Погребка» пошли к ней. Она там рядом живёт. Я же говорил: у пруда. Тина окурки, использованные резиново-гандонные… Приметы нашего печального и совершенно бездуховного, так сказать… Куда катимся? Накой котимся?
— Момент. Там ещё какие-то приметы были? В смысле, на местности? Чтобы привязать к объёму метража.
— Ну… А, башня была! Старинная! Говорят, что под ей зарыта библиотека Ивана Грозного. Поэтому кому делать не хрена, там всю землю вокруг уж сколько раз перекопали. И до сих пор копают. Кому её на хрен надо было там зарывать? Кто просил? Откуда абонемент?
— Тэк-тэк-тэк… Чудесненько. Библиотека… Читальный зал… Записал. Дальше.
— … по пути зашли в гастроном. Взяли две «Имбирной», полторашку «Баварского», пряников полкило и жареную мойву. Две.
— И..?
— Чего «и»? Пришли. Выпили. Закусили. И всё.
— Что значит «всё»?
— А то и значит. Проснулся на помойке. Тоись, на скамейке. Без денег. Всё, сука, выгребла.
— А вы не допускаете, что сами могли их где-то потерять?
— Где потерять?
— Где-то. Скажем, в вашем сплочённом кругу.
— Который по связям?
— Который по связям.
— А вы знаете, это интересная постановка вопроса! Но всё-таки я думаю, что это Люся. Которая Люсьен.
— Кстати, где она работает? Кем?
— Что-то говорила… Кажется, учётчицей… Или мотальщицей… А может, валяльщицей… А вот то, что общественница, это точно! И к гадалке не ходи! Общественница! В смысле, член.
— Член?
— Да. Общественности. Или общественного. Я точно не помню. Хотя она говорила. Комитет какой-то, что ли… С подкомитетом… Кворум фракций с решениями подач… Или консенсунс по строительству загородных саун с дефками легкомысленного поведения… Не помню. Я был выпимши. Меня мутило.
— Вы говорили….
— Я всегда говорю. Я же по связям.
— Значит, всё-таки Люся… Что ж, будем искать. Всего вам доброго, Гаррий Ебургович. Как найдём – известим. Вы сейчас куда?
— В «Погребок». Время обедать. Не составите компанию?
— Гм… Вообще-то, я дома обедаю… Нам вчера в буфете петухов давали… С синими шеями… Мне сегодня их наверняка дома баба наварила… В смысле, супруга… С зелёным горошком…
— Ну, и наварила – ну и чего? Пропадут, что ли? Вечером пожрёте. На ужин. Перед сном. С бабою напару… Или кошке скормите, если уж невмоготу их будет терпеть… А?
— Чего?
— В «Погребок»! Угощаю!
— А, была не была! Отнюдь! Тем более, что надо всегда быть на страже пожеланий трудящихся. Но только портвейна порошу вас мне не предлагать! Решительно прошу! Я пью исключительно водку! Исключительно! Как Люся! Как Люсьен! Вперёд, товарищ! Минуточку, телефон… Да, я. Да, пока у себя. Нашли дом? У пруда и в окурках? Великолепно! Как? Что? Это точно? Всё понял. Конец связи.
— Что случилось? По вашему взволнованному виду вижу: что-то интересное. Может даже забавное.
— Да уж интересное… Интересней не придумаешь… Гаррий Ебургович, а кто такой Оффенбах Иван Жакобович, уголовная кличка — Простатит? А?

Сегодня — воскресенье. Выходной день. Поэтому проснулся около восьми (ого! Шикуешь, плесень!), сладко потянулся, быстро поднялся, умылся, позавтракал, оделся и вышел на улицу. На скамейке у подъезда — Марковна, соседка. Она грызёт семечки. Она их всегда грызёт. У неё привычка такая. Ещё с детства. И каждый зуб по форме и крепости похож на скалу Малхолланд (есть такой голливудский фильм – «Скала Малхолланд». С Ником Нолти и Мелани Гриффит. Фильм про бандитов. Я люблю, когда про бандитов. Потому что бандиты в фильмах всегда смешные). Марковна и сама как скала. Несокрушимая и легендарная. И материться уважает. Куда до неё американцам!
— Привет, — говорю я ей.
— Здорово, — отвечает она.

Пошёл на рынок. Там купил кашне, расчёску и войлочные тапочки. После рынка зашёл в пивную, где взял сто пятьдесят, кружку пива и разогретый беляш. По пути домой зашёл в гастроном, где купил колбасы, фасоль в томате, банку сайры, кило макарон и поллитру, потому что выпитого в пивнушке мне было мало и это выпитое меня только раззадорило. Марковна всё ещё сидела на скамейке и всё ещё грызла.
— Чего купил-то? – спросила она.
Я показал.
— Тапочки почём?
Назвал цену.
— Надо и мне купить, – сказала она. – А то у старых уже подмётки отваливаются. И ещё в них кот стал сцать. Удавить его, что ли?
— Не надо, — не согласился я. – Он же животное.
— Да, – согласилась Марковна. – Живая душа. Грех давить. В прошлом месяце крысу поймал. Во такую, – и она показала разведёнными в стороны растопыренными ладонями какую. – Каждый день сцыть. Сволочь. А жрёт только мойву. А её сейчас х… (нецензурное слово. Оно ещё не раз появится в этом тексте)… укупишь.

Подошёл товарищ Любавин, тоже мой сосед, этажом ниже. Он него несло портвейном. Он уважает портвейн. Особенно «Три семёрки». А водку не очень. У него язва. И грыжа. Уже два раза ушивали. Грыжу. А язву, кажется, три. Посмотришь на его живот – это не живот, а карта битвы при Ватерлоо. Одни рубцы. Я видел. Когда вместе с ним в бане мылся. (А чего я про Ватерлоо вспомнил? Потому что у меня толчок опять засорился. А уборная по культурному – ватер-клозет. Ватер-клозет. Ватер-лоо. Это называется «ассоциативное мышление». Как скала Малхолланд. Которая с бандитами.).

— Когда пятьдесят рублей отдашь? – спросила его Марковна.
Любавин тут же покраснел, извинительно приложил руки к груди, потом правой полез за пазуху, достал кошелёк, вытащил купюру, протянул Марковне.
— Вот так, – сказала Марковна, пряча купюру в карман. – А не напомнишь, х… (второе произнесение нецензурного слова. Всё того же. Которое выше. Я же обещал.)… отдадите.
— Забыл, — повинился Любавин.
— Все вы забывчивые, — ответила Марковна. – Всех вас х… ( третий раз)… допросишься.
И посмотрела на меня.
— Я отдал, – напомнил я. – На той неделе.
— Я помню, — ответила она.
— На рынок ходил? – спросил Любавин.
Я кивнул.
— Почём там селёдка?
— Не приценивался.
Он пожевал губами. Губы у него большие, пухлые и слегка обвислые. Как у коровы из какого-то мультфильма. Кажется, нашего. Не американского. Про любовь.
— Хоккей смотрел вчера? – спросил Любавин.
— Нет, — ответил я.
— Да.., — он опять задумался. – Хоккей не смотришь, селёдку не жрёшь… Что ты за человек? Не понимаю…
— За собой лучше смотри, — обиделся я. – Пониматель какой нашёлся. Сам вперёд не сдохни.
Он посмотрел на меня грустно и доверчиво.
— Не понимаю, – повторил он и пошёл в подъезд.

Я вернулся в квартиру, выложил на кухонный стол купленное в гастрономе, убрал в холодильник колбасу, фасоль и сайру, прошёл в комнату, включил телевизор. Шла медицинская передача. Ведущая показывала промежность (может, муляж, а может, свою собственную. А чего не показать? Она ж ведущая! Ей всё равно – промежность или винегрет!) и одновременно бодрым голосом объясняла её устройство. Устройство меня заинтересовало и я досмотрел передачу до конца. Оказывается, я многого не знал. Но верил!

Вышел на балкон. В доме напротив, на балконе, толстый мужик упражнялся с гирей. У него было напряжённое багровое лицо. Он шумно дышал. Спокойно не помрёт, подумал я. Ишь, как старается. Зато не пьёт, сказал мне мой внутренний голос. Или пьёт? А чего ему не пить? Вон какая шайба. За неделю не обцелуешь.

На соседнем балконе закашляли. Это Ахромеев Василий Степанович. Кашляет он не от болезни. Кашель это сигнал. Означает приглашение к разговору.
— Здорово!
— Здорово. А мои внука знаешь как назвали («мои» это дочь и зять)? Патриком!
— И чего?
— Ничего. Я им говорю: назовите по-человечески. Васей, например. Или Петей. Какой на х…(четвёртый раз)…Патрик!
— А они?
Василий Степанович махнул рукой.
— Говорят: мы, может, за границу уедем. На пэмэжэ. Насовсем, значит. А за границей петев нету. И васев тоже. Там – патрики. А я им говорю: кому вы там на х… (номер пять)… нужны? А они мне: а чего нам кто-то? Мы сами по себе. Не, ты понял?
— Понял. У тебя ж зять инженером на «резинке» (завод резиновомедицинских изделий) работает. Я помню. Им сейчас вроде неплохо платят.
— Ага. Был инженером. А сейчас – в коммерческом отделе. Коммерсант (и следом – ехидной хмыканье). Бизнесмен с гандоньей фабрики.
— С завода.
— Чего?
— «Резинка» — завод.
Пренебрежительный взмах рукой.
– Какая на х… (шесть)… разница. Патрики-куятрики… У тебя выпить есть?
— Нет, — соврал я. (Потому что жадный. Не люблю угощать. Люблю, когда меня самого угощают. И лучше, чтобы без отдачи. «Халява, сэр!»).

В комнате зазвонил телефон.
— Алё.
— Привет Это я… Придёшь? У меня тесто подошло. Блинов напеку.
— Не приду. Завтра – тяжёлый день. Надо выспаться.
— Время только десять.
— Так и к тебе не на час!
Она не ответила, но и трубку не положила. Странная она, странная… Встречались уже три года, я чувствовал: ждёт, когда предложу ей идти за меня замуж, и это рабское и покорное ожидание меня бесит. Я не собираюсь на ней жениться. С какой стати? Мне и одному хорошо. Отдельная квартира, диван, холодильник, телевизор с промежностью. Мне и одному не дует. Только, бывает, брызгает.

И положил трубку. Ту-ту-ту-ту…

Прошёл на кухню, разогрел вчерашние голубцы, открыл бутылку, выпил, закусил. Из голубцов брызгал сок, и был он горяч, вкусен и вообще хорош. Поел, вернулся в комнату, включил телевизор (шло очередное ток-шоу про задолбавшее всех и вся выборы на Украине) и под этот телевизионный бубнёж быстро уснул.

Мне приснился финал пионерской патриотически-военизированной игры «Зарница». Я – в генеральской форме, весь в галунах и аксельбантах, при орденах и медалях, которые тяжелы и тянут вниз. Сижу на бронетранспортёре, тревожно всматриваясь в предрассветную даль . Где-то рядом, в кустах рододендрона слышатся выстрелы, взрывы и счастливый пионерских смех. Что это за высоты, спрашиваю адьютантшу, и вытягиваю руку по направлению. Адъютантша (красотка в выцветшем спортивном трико, обтягивающем совершенно аппетитные сиськи и ляжки) преувеличенно деловито роется в картах. Голландские, отвечает мне. Взять, приказываю я, и тут же три огромных волкодава устремляются вперёд. Я вытираю рукой пот. Жарко. Хочется пива и солёных сушек. Но мы всё равно победим. А сосед Любавин всё равно будет пить портвейн. А Марковна грызть свои гнилые семечки. А Ахромеев материть дочь и зятя. Который работает на гандоньем заводе. А по телевизору будет показывать то ж.пу, то политику. Так что всё у нас будет хорошо. Может быть. Лишь бы телевизор не сломался. И за электричество надо завтра заплатить. А то отключат. Запросто.

Эпиграф:
Мужик пришёл в паспортный стол и попросил, чтобы ему изменили его паспортные данные.
— А как вас зовут? – спросили тамошние работники.
— Иван Хавнов.
— А как вы хотите называться?
— Валериком…
( из анекдота)

Внешне Гарькин Гаррий Бонифатьевич выглядел отвратительно: пузо – бочкой, ноги – кривые, тощие и волосатые. Обвислые щёки, опущенные уши, лоб в морщинах, тоскливый взгляд. И что совершенно замечательно и совершенно непонятно: его сосед по «коммуналке» Ромкин Ромаульд Арчибальдович был хроническим алкоголиком, выкуривал ежедневно по два пачки «беломора» (сам Ромкин называл их «бл.домором»), работал пескоструйщиком на цементном заводе (работа убийственная. Если не пользоваться респиратором, за две недель лёгкие цементируются до самых корней) — а выглядел свежо, молодо и даже в чём-то радостно. Гарькин же работал младшим редактором на местном радио, не пил, не курил, развратом не занимался – и был похож на старика, причём занудливого, склочного и постоянно брюзжащего.

Кроме того, Ромкин уважал (нет, не так. Обожал.) сильные выражения, а самым любимым у него и часто повторяемым было «А я поклал на вас с большим прибором!». Ромкин искренне считал, что сильные выражения продлевают жизнь. Кто знает, может, он был прав. Гарькин от его этих его сильных морщился, но не возражал. Ему вообще была присуща хроническая меланхолия. Он не понимал естества как состояния повседневного бытия и не расценивал саму жизнь как данность и неизбежность.

Бабу бы тебе найти, советовал ему Ромкин. Пусть даже некрасивую. Пусть даже без зубов и в трусах нестиранных. Пусть даже с неприличной фамилией. Какая разница – приличная она или не? Главное, что ты бы тогда враз поправился. Воспрял душой. А? Гарькин в ответ пожимал плечами. Бабу так бабу. Рыбу так рыбу. Колбасу так колбасу. Он однажды попробовал с бабой познакомиться. С симпатичной. У неё челочка была кудрявая и уши оттопыренные. Как у слона средней паршивости. Он тогда, при попытке знакомства, попросил её разрешить ему за её сиську подержаться. Всего лишь. А она, услышав такое, отчего-то сильно разнервничалась, обиделась, подумала чёрт знает что… В результате чего махнула его со всего размаху сумкой по морде ( в сумке селёдка лежала. И бутылка портвейна. Он это по запаху сразу определил) и побежала прочь, высоко вскидывая коленки и заполошно крича: «Помогите! Насилуют!». Вот так он и умылся. Так что теперь ему было всё равно. Ему уже давно было всё равно. С самого, можно сказать, младенчества. Хотя в младенчестве он никого не насиловал. Потому что был ещё маленький для такого преступного занятия.

Кстати, про рыбу. Ромкин был заядлым рыбаком – причём исключительно подлёдного лова. То есть, зимой. Гарькин этого его увлечения не понимал и не разделял совершенно. Что за радость сидеть на льду, морозить себе яйца и как истукан гипнотизировать лунку, чтобы, если повезёт, вытащить из неё сопливого ерша? Где тут эстетизм? Где набор страстей? Ни того и ни другого. Тоска…

У самого же Ромкина баба была. Он с ней уже полгода сожительствовал. Он со всеми своими бабами (а их у него в процессе жизни было то ли восемь, то ли пятнадцать) больше чем на полгода никогда не задерживался. И это правильно и справедливо. Чего дальше-то продолжать? Посожительствовал полгода – и хватит. Пора обновлять чувства, а значит, и подругу жизни. И он обновлял. Потому что был дерзким по характеру. Причём абсолютно с ними со всеми. От трамвайных билетёрш и работниц общественного питания до томных поэтесс и профессоршев наук. За дерзость его бабы и любили. Потому что не дерзких за что любить? Не за что. Не дерзкий всё мнётся-трётся, ме-ме да му-му, «разрешите вас за сиську подержать и тому прочие пошлые шуточки. А Ромкин сразу в наступление шёл. Шторм и ветер. Буря и натиск. Подойдёт, грозным взглядом зыркнет из-под кустистых бровей, скажет коротко: «Ну, пойдём, что ли?. И первым идёт. Не оглядываясь и не ждя ответа. И куда, скажите, бабе деваться? Правильно некуда. Сказал же, чтобы шла. Поэтому вздохнёт горько, платочек на башке поправит и плетётся следом. А он остановится, спросит строго: «Тебе какую мороженку купить? Эскимо или пломбир? Или вот эту, за двадцать три рубля?» – и тем самым окончательно закрепляет свою победную поступь. Потому что баба тут же натурально тает от такого аттракциона неслыханной щедрости.

А последнюю (в смысле, крайнюю) ромкину сожительницу звали Жулька. Как собаку. Но в отличие от собаки полное имя Жульки было Джульетта. Жулька-Джульетта работала продавщицей бочкового пива (а когда не было пива, то кваса) на привокзальной площади, напротив платных туалетов. А зимой, когда из бочки торговать холодно – уборщицей в райпотребкооперации. Или трамвайным кондуктором в трамвайном депе (депы. Депа. Депой. Как правильно-то?). В общем, никогда не скучала. Достойная женщина. Но слегка шалавая. Так тоже бывает: достойная и, одновременно, шалавая. Ромкину такие нравились. Чтобы одновременно и то, и сё. Он испытывал к таким (которые ни то, ни сё, а сплошная загадка) не столько физическое, сколько моральное влечение. Но и физическое тоже. Куда ж без физического-то? Не в детском же саду. И не на пионерской же линейке. Взрослые люди. Квасом торгуем. С пивом напополам.

Но имелись у Жульки и определённые достоинства. Она была женщиной крупных форм, носила усы и смеялась басом (такой смех называют вульгарным. За что?). Пребывая в хорошем настроении, мурлыкала себе под нос увертюру из пятой симфонии Шостаковича, а будучи в дурном напевала (и опять себе под носяру) песню «Погоди, погоди, я боюсь твоей любви…» неизвестно какого-композитора ( уж точно что не Шостаковича! Шостакович никогда бы такого хавна не написал). Ничего экстравагантного в её любви к музыке не было: Жулька в своё время закончила музыкальное училище по классу валторны, но жизнь сложилась так, что музыканткой она так и не стала. Бывает. Судьба, как известно, большая пересмешница. К ней только попади – никогда не отступит. Всегда всё на свой лад перевернёт, перегрызёт и перевяжет. Сколько примеров-то. И не сосчитать.

Иногда Гарькин ходил гулять. Любимым местом его гуляний был пляж, но ходил он на него только тогда, когда там никого не было. Например, зимой. Ромкин об этих прогулках знал и высокопарно называл их возвращением к истокам. Потому что рядом с пляжем бил родник, который в местных народных кругах считался то ли священным, то ли целебным. Говорят (только говорят! Документальных подтверждений нет.) что из него пил сам хан Мамай, когда ходил своими завоевательными походами на Русь. Это наша Родина, сынок, говорил Ромкин Гарькину, имея в виду то ли пляж, то ли родник, то ли ещё чего (может, даже этого самого Мамая). Знаешь такой анекдот? Родина не анекдот, возражал Гарькин Ромкину. Родина есть мать. Ромкин в ответ вздыхал. Кому мать, а кому – мачеха, отвечал он. Тебе-то на что жаловаться, спрашивал Гарькин. Я не жалуюсь, отвечал тот. Я констатирую. Ты когда побреешься? Зачем, пожимал плечами Гарькин. Кому это надо? Вот-вот, укорял его Ромкин. Вот так вы все рассуждаете (кто конкретно эти «все», он не уточнял). Всё начинается собственной неряшливостью. А кончается преступлением. Гарькин в ответ кривил губы. Философист хренов, читалось на его лице сквозь щетину. А от самого водкой – за километр.

А этой зимой Ромкин после рыбалки зашёл в пивную догнаться (он на льду в процессе рыболовления выпил пол-литру, но оказалось мало), сказал там, в «Васильке», кому-то своё любимое «А поклал я на вас с большим прибором!, за что ему пивной кружкой выбили восемь зубов (вот какие замечательные по крепости делают у нас пивные кружки! Нигде больше не делают, а у нас делают! Вот какие у нас замечательные стеклоизготовлятельских дел мастера! Самородки, грыбёнть!), а стулом сотрясли мозг. До самых до извилин. Гарькин пошёл к нему в больницу, принёс ситра и пряников. А водки, прошамкал Ромкин. А надо, спросил Гарькин ( и спросил почему-то испуганно). Ромкин посмотрел на него протяжно-скорбным взглядом и вздохнул. Надо тебя Жульке отдать, сказал он ( то есть, опять прошамкал. Зубов-то нет!). На перевоспитание. Чтобы она из тебя человека сделала. В смысле, настоящего мужчину. А то смотреть не тебя… Ромкин не договорил и махнул рукой. Размахался, чёрт кудрявый, подумал Гарькин. Лучше бы по пивным меньше шарохался. Ведь восемь зубов теперь вставлять – а на какие шиши? Сам говорил? им на заводе уже третий месяц зарплату задЁрживаот!

Навестив Ромкина, Гарькин поднял воротник и пошёл в магазин за кефиром, брынзой и селёдкой. Он привык ужинать брынзой с селёдкой и запивать кефиром. От такого экзотического продуктового сочетания его пучило, но это была не проблема, потому что его комната находилась дверь в дверь с уборной. Так что он всегда успевал добежать. Если, конечно, было не занято. А на случай, если было занято, у него под кроватью стоял горшок. А что поделаешь! Организму подождать не прикажешь! Запросто в портки упустишь. И к гадалке не ходи. Уже сколько примеров-то, сколько случаев…

А намерения своего насчёт Жульки Ромкин не осуществил: пока лежал в нейротравме, она совершенно случайно увлеклась каким-то матросом. Может, даже с самоходной баржи повышенной проходимости. Не проходимства, а проходимости! Надо же различать! К тому же Жулька имела на то полное право. В смысле, увлечься матросом. Он, может тоже был прекрасным. Не хуже Ромкина.