Эпиграф:
– … Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, би¬леты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Ве¬лят раздеваться.

— Польта,— говорят,— сымайте.

( Михаил Зощенко, рассказ «Прелести культуры»)

Я на днях в одну препаскудненькую историю вляпался. И главное, совершенно добровольно! Никто за, извиняюсь, причинное место не тянул! Но по порядку.

Направляюсь я, значит, по скверу имени товарища Бонч-Бруевича в свою любимую пивную «Василёк» (надо было освежиться после вчерашнего) – и вдруг вижу: навстречу знакомый писатель идёт, некто Жабский. Поэт, прозаик, драматург, публицист и даже переводчик с какого-то. И похож он удивительно на артиста Евстигнеева из кинофильма «Берегись автомобиля», когда Евстигнеев говорит: «А не замахнуться ли нам, друзья мои, на ВильЯма нашего Шекспира?». Душевный фильм! Снимался бы там Жабский – цены бы фильму не было! Да… А ещё про него (не про Шекспира с Евстигнеевым, а про Жабского) в районной газете какой-то дурак написал, что его, Жабского, будут читать потомки. В общем, совершенно замечательный человек (не тот дурак, а этот. Жабский который).

И вот мы, значит, сближаемся. И, конечно, сблизились.
– Здорово, – говорю, – Жабский! Куда шкандыбаешь-то?
Он как услышал это простонародное выражение, так даже брезгливо передёрнулся.
Я, отвечает, не шкандыбаю, а направляюсь. На открытие княжеской усадьбы некоего реставрированного века. Там сейчас будет торжественная речь, концерт балалаечников и журфикс. А ты куда?
И я, говорю, в княжескую. Очень охота посмотреть на ихние княжеские хоромы. В которых те отреставрированные князья в том некоем веке духовно разлагались.
А эта падл… этот Жабский в ответ всей своей писательской мордочкой этак снисходительно искривился. Дескать, знаем-знаем куда вы, товарищ, направлялись! В ваш любимый «Василёк»! А переменили направление единственно для того, чтобы форс показать! Свои якобы образованность и околокультурное воспитание!

Ну, я виду не подал, что мысли его паскудненькие распрекрасно понял. Пошкандыбали вместе, благо было недалеко: сразу за пожарной каланчой свернуть направо, обогнуть бывший холерный барак (ныне – районная библиотека имени всё того же Бонч-Бруевича), а там уже и эта самая усадьба.

И вот пришли. В прихожей – здоровенная тётка. Наверно здешняя смотрительница, потому что распоряжается. Польты, говорит снимайте и обувь. И надевайте вот эти специальные музейные тапочки. А то у нас, говорит полы намастичены, а вы своими улишными ботинками эту мастику запросто обдерёте. А она двести двадцать рублей – банка. А у нас бюджет не резиновый. Так что имейте совесть.
Тут я сразу поскучнел. Нет, насчёт польтА у меня не было никаких принципиальных возражений. Снять так снять. Да за будьте так любезны! У меня под ём свитер был надет. Не первой, конечно, свежести, но пока что довольно приличный для обозрения. А вот что касается обуви… Нет, ботинки были тоже ничего. Я только в прошлом годе на них две заплатки поставил. А вот носочки… Носочки были, мягко говоря, совсем неинтересные. Я в их уже три недели проходил, так что окружающую атмосферу они, мягко говоря не озонировали. Я сам-то притерпелся и меня уже не так чтобы сильно душило, но вот тот, кто с моими носочками был незнаком, тот буквально при знакомстве вздрагивал… И вздрогнешь. Три недели… Не три часа…

Так что я сначала попытался с той кобылой договориться. Мадам, сказал я ей, а можно, я обувь об тряпочку оботру и снимать не буду. Она у меня невообразимо тяжело снимается. Она у меня усохла прям на ногах.
Но кобыла уговору не поддалась. Нет, сказала. Не имеете права. И прошу меня не нервировать, а то я агента уголовного розыска позову. Уж больно физиономия у вас подозрительная. Я кажется, её на одном заборе видала, кнопочками пришпиленную. Вас, случаем, милиция не разыскивает за совершение особо тяжкого с человеческими жертвами?
Меня прямо потом обдало. Да вы что, сказал я ей, оскорблённый в лучших чувствах. Какого ещё тяжкого с человеческими? Имейте тоже совесть так беспардонно оскорблять! Не разрешаете в обуви – пожалуйста! Но только сразу хочу предупредить: будете иметь бледный вид.
А она мне: ничего. Мы ко всему привыкшие. Нас смутить очень даже запросто невозможно. Разных фраеров видали. На разных нагляделись в дни бурной молодости.
И тогда я собрался с духом и снял! Снял и вижу ожидаемую, в общем, картину: окружающие меня посетители усадьбы как-то сразу притихли и поскучнели. До этого они так оживлённо про ренессанс говорили, про стиль вампир и базарные цены на капусту – а тут вдруг и про стиль забыли, и про святую инквизицию, и про базар… Только жалами своими вокруг водют, атмосферу нюхают, а кто-то уже за корвалолом побежал.
Смотрю: кобыла тоже поскучнела, но на ногах всё же держится. Стойкая натура! Я же говорю: настоящий конь!
Вы бы, говорит она мне, ещё в портянках сюда припёрлися. А здесь, между прочим, культурное мероприятие! А от вашего аромата запросто вытошнить может – и показывает на седогривого дедушку, который уже начал делать глубокомысленные глотательные движения.
Если он сейчас пол облюёт, то я с вас вычту, предупреждает она меня. У нас пол намастиченный. Сто восемьдесят рублей – банка. И я решительно не позволю, чтобы на него совершенно забесплатно блевали.
Затем поворачивается к Жабскому с претензиями (он рядом стоял). Чего это вы, говорит, товарищ Жабский с собою такое чудо природы припёрли? Вас же предупреждали: у нас сегодня высококультурное мероприятие! Нам здесь таких чудес света ( и на меня показывает своим крашеным ногтём) и задаром не надо. Мы сами по себе чудеса!
Жабский в ответ башкой замотал. Дескать, миль пардон и битте-дритте, этот гражданин мне совершенно посторонний, я его вообще и знать не знаю, и знать не ведаю. Так что, битте-дритте, я не я и кобыла не моя… А я вдруг вспомнил! Во чудеса! А я, говорю смотрительнице, тебя вспомнил! Ты у нас на базаре шнурками торговала. И противозачатшными резиновыми изделиями. И мужик твой заведующим баней работал. Ему три года дали за растрату казённых средств на личные нужды. .А ты сейчас, значит, шнурками и интимными резинками перестала торговать? Музейным работником заделалась! Культурку задвигаешь в народные массы! Хорошие дела! Прямо удивительные! Мужика-то ещё не выпустили?
Смотрю: она смутилась, но ненадолго. Вы меня, говорит, с кем-то путаете. Хотя оно и немудрено, если вы носки по месяцу носите и ноги, небось, тоже по месяцу не моете. И давайте решительно и бесповоротно закроем эту деликатную тему. Надевайте ваши высокохудожественные штиблеты и шлёпайте с нашего высококультурного мероприятия решительным шагом! А то я и на самом деле агента позову. Чтобы он враз определил, не та ли вы личность, которая на заборе висит около пивной «Василёк».
Я в ответ открыл было рот… Ну, думаю, гнилая колбаса, сейчас я тебя умою! Сейчас я на тебе отпляшуся от всей моей пролетарской души! Сейчас ты у меня кларнетом запоёшь! Сейчас тебе мой аромат сладостным покажется! Сейчас я…

В общем, ничего я не сказал. Даже не разразился культурной бранью. Просто плюнул я на это приобщение к прекрасному и пошёл в «Василёк». Там ботинки снимать не говорят. Туда хоть в лаптях приходи – никто слова не скажет. И если наблюёшь, тоже без претензий. По наглой морде смажут пару раз – зато без словесных оскорблений. Потому что понимают: ну, стошнило человека – и что в этом оскорбительного для окружающей среды? Может, они чего несвежего накануне покушал. Может, селёдки какой с начинающимися в ней гнилостными изменениями. Или беляшу просроченного. Да мало ли чего! И за такой ничтожнейший пустяк подвергать его беспощадной обструкции?

В характере Ларисы Аркадьевны есть одна интересная особенность: как только супруг, Иван Дормидонтович, начинает осуществлять с ней половую близость, она тут же вспоминает о каких-нибудь важных бытовых делах. Нет-нет, она не отпихивает от себя Ивана Дормидонтовича (это было бы слишком), но тут же говорит ему, например, о том, что нужно срочно переставить мебель. Или поставить, наконец, в подполе мышеловку. Или позвонить маме: как у неё дела с грыжей? Не беспокоит ли? Убралася ли в свой привычный пах?
Ивана Дормидонтовича в первые годы их совместной жизни такие то ли простодушие супруги, то ли её идиотизм забавляли, но со временем стали раздражать. Он предпочёл бы в такие деликатные моменты слышать что-нибудь более соответствующее его игриво-похотливому настроению. Что-нибудь более эротическое.
– А ты о чём-нибудь другом можешь говорить? – шипит он сердито, учащённо при этом дыша. – Маме ей, видишь ли, припёрло позвонить. Позвони, кто мешает? Чего ей сделается, твоей маме и её грыже!
Лариса Аркадьевна в ответ тут же обиженно поджимает губы. Маму она любит. Потому что характер у неё истинно мамин. Один в один. Поэтому папа от мамы и сбежал через пару лет после заключения брака, высоко поднимая коленки.

Вот и сегодня: потушили свет, через минуту Лариса Аркадьевна услышала за спиной привычные сопение, шуршание, учащённое дыхание – и тут же вспомнила!
– Сегодня Тамарку видела, – сказал она, не поворачиваясь. – Они боровка закололи. Тамарка предложила мяса взять. А, Вань? Возьмём килограмма три? Или, может, даже пять!
Сопение прекратилось.
– А, Вань? Чего молчишь-то? Возьмём? Вань!
– Хоть попыхтела бы для виду, дура, – услышала у себя за спиной суровые и беспощадные слова любви…

Посткриптум. А свинину всё-таки взяли. У этой самой Тамарки. Семь килограммов. Чего мелочиться? Тем более, что Иван Дормидонтович большой любитель до свинины. Да и сама Лариса Аркадьевна тоже пожрать мясца никогда не откажется. Вот какие это милые, совершенно душевные люди! Что же касается пыхтения, сопения и прочей эротики, то это дело сугубо интимное. Мы в такие дела не суемся. Сами практикуем, сами потеем и дышим. Без наблюдателей и комментаторов. Сами справляемся.

И всё-таки куртуазность мышления не определяет в полной мере глубину человеческих сознания и познания, размышлял коллежский асессор Трипаков-Задунайский, меланхолично обозревания из пролётки синеющие в предрассветье окрестности. Трипаков-Задунайский был относительно молод (на Покров ему исполнилось всего сорок два года), имел стройное тело и несколько одутловатые щёки, зато лоб был широким и гладким, как у древнегреческого философа Сократа. Служил он в департаменте по писче-бумажному ведомству, среди сослуживцев пользовался умеренным авторитетом, к своим должностным обязанностям относился ровно и с той едва заметной пренебрежительной прохладностью, которая отличала молодых людей его возраста и социального статуса. В свободное время любил покутить, причём покутить весело и даже бесшабашно, поэтому сейчас возвращался из салона (хе-хе! «Салон»! Знаем мы эти салоны!) мадам Жужу, где совершенно великолепно провёл время со своей давней пассией, бывшей актёркой губернского театра, уже начинавшей терять былое великолепие, некоей Неточкой. Неточка понимала, что годы уходят, великолепие угасает, поэтому в последнее время слегка капризничала и даже истерила. Что, впрочем, нисколько не огорчало, а даже наоборот – умиляло её поклонников и почитателей. Женщины-женщины, думал Трипаков-Задунайский, оглаживая своими тонкими эстетическими пальцами широкую белоснежную спину бывшей актёрки. Как они непостоянны! Зато эта чарующая меланхолия… Эта премиленькая родинка чуть пониже правой лопатки… Интересно, почем нынче на базаре свинина? А солёные огурцы?

Он чуть было не произнёс этот вопрос там, в неточкином будуаре, вслух, но вовремя опомнился. Всё-таки надо меньше пить шампанского, подумал с лёгкой досадой. Мало того, что оно угнетает половую функцию, к тому же, как пишет профессор Мазозахер, оказывает разрушающее воздействие на мозговые извилины. Распрямляет их, что ли? Всё мудрят-мудрят эти профессора… Одно слово – мазозахеры…

Да, день начинался. Молодой человек зябко поёжился. Сегодня ему предстояло сдавать квартальный отчёт своему непосредственному начальнику, титулярному советнику Колбасову-Забалуйскому, этому беспощадному тирану человеческих душ и прилегающих к этим душам канцелярских подчинённых. Сатрап, с холодным бешенством подумал коллежский асессор. Душитель свободы. Желябова на таких не хватает. С Софьей Ковалевской. И прочих народовольцев. Народ-народ, как же ты невыносимо страдаешь под гнётом своих бездушных палачей… Но ничего! Падут оковы! Придёт свобода! Как это у Поэта? «И на оковах самовластья напишут наши имена!».

Асессора неожиданно пробил холодный пот. Он вдруг испугался этих мыслей (а ну, как опять проговорился!), и поэтому с опаской посмотрел на кучера. Кучер сидел, не шевелясь, что, впрочем, не снимало с него подозрений. А если действительно произнёс вслух? Давно известно, что все кучера состоят в негласном штате департамента полиции. Они же все из самой, так сказать, гущи народных масс! Поэтому в курсе всех тайных протестных настроений! Сволочи бородатые! Ай-ай-ай! Какой афронт! Ведь он только-только начинает жить – а как запросто можно вместо Неточки и её тёплой постели оказаться на каком-нибудь Богом проклятом Сахалине! Вот она, куртуазность-то! В подлинном виде!

– Останови, любезный! – сказал коллежский асессор хрипло (нервы, нервы ни к чёрту!). – Пройдусь. Вот, получи-ка.
Сунул в равнодушно подставленную ладонь медяк и резво выскочил из пролётки…

Четверг – традиционный банный день нашей компании. Затарились в магазине закуской и выпивкой, пришли, помылись-попарились, выползли в предбанник, выложили на стол закупленное. Расселись вокруг, приняли по первой, вкусно похрустели – сладко пожевали, потянулись за сигаретами… Пришла пора неспешного разговора «за жисть».

– Ну? – сказал Васька Громов и толкнул в бок Витьку Крылова.
– Чего там, в стране, мире и пролетающих окрестностях?
Спросил его не просто так: Витька – настоящий фанат Интернета. Сидит во «всемирной паутине» всё свободное от работы время. Читает новости со всего земного шара. Супруга его, Дуська, даже соседкам пожаловалась: перестал залезать. Раньше чуть не каждую ночь, а как этот, пропади он пропадом, «компотер» купили – хорошо, если пару раз за месяц. И то не до поту и стона, как раньше, а так, минут на пять. Залезет, а сам одним глазом на экран косится: не пора ли включать? Вот таким гадом стал этот некогда нормальный муженёк. Сломать, что ли, втихаря этот ящик, когда Витёк на работе будет?

– Новостей хватает, – не стал кривляться любитель интернетовских новостей. – Например, в Лос-Анджелесе в ресторане маньяк расстрелял пять человек.
– В каком ресторане? – тут же уточнил Васька.
– Там не написано. Написано, что в Лос-Анджелесе. Соединённые Штаты.
– Так это не у нас! – рассмеялся Васька-несерьёзный человек. – Я думал, у нас! А это там! Там – пусть! Там – сколько угодно!
– Ну, застрылил и застрылил, – в той же благодушной тональности отозвался на новость Сирёнька Боц. – Делов-то на три копейки. Было бы из-за чего кадилу раздувать.
– Да уж.., – многозначительно поджал губы Витька. – Вот она, чёрствость наша. Лишь бы у меня всё было чики-чики. Лишь бы меня не это самое. А на остальных – покласть большой и грязный. Всё правильно, всё сходится: ребёночек не наш.
– Ты мне предъявляешь, что ли? – тут же полез в бутылку Боц. Он – мужик горячий. Чуть заденешь – сразу в драку. А чего ему? Он охранником работает. Охраняет склад с какими-то запчастями в машинном масле. В смысле, хозяйское добро. Уточняю: не своё (своё-то у него откуда? Своего у него отродясь…), а именно что чужое. В смысле, хозяйское. За это хозяин добра платит ему соответствующую смехотворную заработанную плату, за которую Боцу только и остаётся, что в бессильной злобе бросаться на каждую проходящую мимо склада собаку. Так что логика железная: охраннику мягкотелым по должности и соответствующей этой должности зарплате быть не положено. Как говорится в одном теперь уже никому не известном стихотворении, «добро должно быть с кулаками»!

– Ишь, благородный какой нашёлся! – продолжил изливать своё давно и больно выстраданное Боц. – Чего мне по этим американцам скорбеть? Если меня, к примеру, в пивной припорют или ты мне по пьянке башку топором снесёшь – они чего, рыдать, что ли, по мне станут? Поминки в том ресторане справят? Хрен наны! Ни одна сволочь ни одним копытом даже не шевельнёт!
– Не о личном эгоизме надо думать! – стоял на своём Витька. – Потому и живём как собаки, что грызёмся каждый день. А почему? Потому что разобщение. А из-за этого разобщения и нету у нас в обществе никакой социальной справедливости.
– Философично, – неожиданно поддержал его всегда немногословный Иван Кузьмич, самый старший в нашей славной компании. – Я, к примеру, в прошлом месяце двадцать процентов к плану дал – и чего? А ничего? Грамоту выписали и Михеев мастер, руку пожал. И всё. И хрен вам в конверте, товарищ Степанов, а не премию! А главный инженер через неделю на Канары укатил. С ихними канарскими шлюхами на яхтах гребстися. Вот тебе и вся справедливость.

Помолчали, покурили. Хорошая штука баня! Капитально очищает и промывает! Даже материться не хочется, что вообще очевидно, но невероятно!

– Чего ещё-то? – напомнил Васька Витьке.
– Мужик один украл восемь мильярдов.
– Наш?
– Наш. Подполковник минцанерской службы.
– Во оно как! – удивился Васька. – Минцанер!
– Да больше того, – продолжил Витька. – Он сам в управлении служил, которое с ихними внутренними заворуями должно бороться.
– Не выдержал, значит, лицезрения – понял Васька. – Не совладал с чувствами. Сколько, говоришь, хапнул-то?
– Восемь мильярдов.
– Вот это от души! Молодец! А откуда спёр-то?
Витька пожал плечами.
– Не пишут. Просто спёр и всё. На квартире хранил. В ящиках. Всю квартиру заставил, собака.
– А в каких купюрах? – спросил Боц. Он уже остыл от предыдущей темы и снова рвался в бой.
Витька опять пожал плечами.
– Уж наверно, не в сторублёвках, – предположил Иван Кузьмич. – Если бы в сторублёвках, то одной квартиры мало. Даже если на балконе складывать, всё равно не умнёшь.
– Значит, прихватили? – догадался Боц.
Витька кивнул: ага. Фээсбэшники мягко обняли за его минцанерские кокки.
– А чего не сбёг?
– Кто?
– Ну, не ты же! – опять начал закипать Боц. – Тебе-то, грошевому, чего сбегать? Тебе сбегай –не сбегай, один хрен богаче не станешь! Мужик этот минцаренский . Он дурак, что ли, совсем! С такими деньжищами надо моментально сруливать! Сейчас бы со шлюхами и кузьмичёвым главным инженером на Канарах рассекал, а не на нарах в Лефортове парился!

Никто ему на это не ответил. Потому что отвечать было нечего. Боц всё правильно сказал: с такими деньгами надо умнее быть. Тщательнее готовиться к разным «приятным» неожиданностям. Не квартиры снимать для хранения, а билеты покупать на самолёт. Или вагон арендовать для перевозки сами понимаете чего. Лучше бронированный. И желательно с пулемётами.

– А у нас сейчас космонавтов запускают? – вдруг прорезался голос Саньки Морковкина. Он до этого ничего сказать не мог, потому что селёдку кушал. Вот как Витьку за уши не оторвёшь от Интернета, точно так же Саньку не оттащишь от селёдки. Мы уже давно это знаем, поэтому когда в баню идем, то в магазине специально для него целую рыбину покупаем. А то и две. Санька как селёдку увидит, то буквально трястись начинает. Натуральный наркоман он до этого селёдочного пожирания!
– Куда? – не понял Васька.
– Туда! В космос! Куда ж ещё!
– Запускают, – кивнул Иван Кузьмич. – Даже тебя могут запустить. Плати денежки – и будьте так любезны. А, Витьк?
– Пока сложно, – ответил тот таким тоном, что отправкой космонавтов занимается именно он. – Космодром всё никак не достроют. СхищенО очень много. В особо гигантских размерах. Поэтому пока не до запусков. Если только в тюрьму.
– Ну, жизнь! – неожиданно развеселился ещё один участник нашего дружного банно-помывочного коллектива Сирёнька Пустотелькин. – Куда не плюнь – кругом одно из двух: или стрельба, или заворуи!
– Ага! – тоже неожиданно рассердился Васька. – Зато тебя послушаешь: специалист-универсал! Всё ты знаешь, всё умеешь! Прям как большой! А если ты такой умный, то какого сидишь на своём заводе, копейки получаешь? Тебе же по твоему уму надо успешным бизнесменом быть, выдающимся коррупционером! А не Сирёнькой-слесарем в цехе машинной сборки, двадцать штук – зарплата, с задержкой через месяц!
– Всё-всё! – поднял руки Иван Кузьмич. – Брэк! Чего там ещё-то, Витьк?
– Ничего, – шмыгнул тот носом. Он почему-то обиделся.
– Прогноз погоды.
– Ну, если прогноз, то наливай, – милостиво разрешил Иван Кузьмич. – Про прогноз не надо. И в прогнозе наверняка обманут. Налетай, команда ух!
И мужики дружно потянулись к стаканам

Сообщение СМИ:
– В Петербурге появится «День Д», посвященный памяти Сергея Довлатова. Отмечать его будут 3 сентября, в день рождения писателя, сообщает петербургская газета «Бумага». –
Тема интересная. Обсудим. Собеседники: культуролог Сергей Коновалов и литератор Алексей Курганов.

Коновалов: Как вам, Алексей Николаевич, такая новость?
Курганов: Новость замечательная. Давно я уже не читал такого позитива.
Коновалов: И это при том, что Довлатов был в быту, мягко говоря, совсем не образцом для подражания…
Курганов: В житейском отношении – да. Но зачем лезть в чужие «быты»? В своих собственных бы разобраться… Творца нужно судить по его творениям, а не по количеству жён и остроте склок. Довлатов же в своих текстах ( большинство из них я бы назвал их покаянными) ИСКРЕНЕН. Он и подкупает-то не только великолепным литературным языком м неповторимым стилем, сколько именно этой самой искренностью.
Другой несомненный довлатовский плюс – его ПРАВДИВОСТЬ. Андрей Арьев во вступлении к довлатовскому трёхтомнику написал замечательно: « Любители отождествлять искусство с действительностью вдоволь смеются или негодуют, читая довлатовскую прозу. И эта естественная обыденная реакция верна — если уж и по Довлатову не почувствовать абсурда нашей жизни, то
нужно быть вовсе к ней глухим и слепым. Но парадокс его книг в том и состоит, что на самом деле вся их беззаботно беспощадная правдивость – мнимая, действительность в них если и отражается, то как бы сквозь цветные витражные стекла. К тому же увеличительные. Сквозь них видишь то, что обычный взгляд заметить не в состоянии.
Довлатов рад был, когда его истории пересказывались как случившиеся в жизни..» (конец цитаты).

Коновалов: Тогда нужно уточнить, что писал-то он не о богеме, не о чиновничестве и даже не о бандитах. Он писал о т.н. «маленьком человеке».

Курганов: Именно. Не помню, кто назвал его «певцом маленькой жизни». Несколько пафосно, но по сути верно. А сам Довлатов выразил свою житейскую философию в «Компромиссе» совершенно конкретно: «Трудна дорога от правды к истине. В один ручей нельзя ступить дважды. Но можно сквозь толщу воды различить усеянное консервными банками дно. А за пышными театральными декорациями увидеть кирпичную стену, веревки, огнетушитель и хмельных работяг. Это известно всем, кто хоть раз побывал за кулисами…» (конец цитаты)

Коновалов: Заметьте такой странный , при внешнем его сегодняшнем почитании, даже не парадокс, а скорее факт: наши сегодняшние т.н. «деятели культуры», в частности, литературы не очень-то его жалуют (признание сквозь зубы) и уж «своим» совсем не считают…
Курганов: А чего вы увидели в этом странного? Всё совершенно логично. Повторяется история с Владимиром Высоцким уже после его смерти. Точь-в-точь! Внешне – да, огромное горе: Поэт скончался, Человек с Большой буквы. Сразу после смерти, если помните, у Высоцкого появилось столько друзей и почитателей именно из этих самых «деятелей», именно из литературного официоза, что поневоле я тогда задался вопросом: чего ж они ему ПРИ ЖИЗНИ издаться-то не помогли? С их-то возможностями!
Коновалов: И почему же?
Курганов: Да ЗАВИСТЬ! Элементарная зависть! Плюс ЛИЦЕМЕРИЕ. Классическая чеховская цитата из письма Орлову: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр…».
И в отношении Довлатова они сейчас лицемерят. А ещё завидуют. Потому что распрекрасно понимают: все они, вся эта богемствующая публика, на фоне и Высоцкого, и Довлатова просто литературные пигмеи!
Коновалов: Чего ж они, скажем, Толстому не завидуют? Или Пушкину?
Курганов: Толстой и Пушкин уже ПАМЯТНИКИ. Завидовать памятникам глупо. А Довлатов в нашем восприятии до сих пор ЖИВ. Скончался всего четверть века назад. Ерунда, а не срок! А поскольку жив, то, значит, опасен. Всё как у того же Пушкина в «Борисе Годунове»: «Они любить умеют только мёртвых…». Потому что мёртвых – удобнее. Мёртвые не ответят, не настучат по морде и кроме того «сраму не имут»…
Коновалов: И последний вопрос. Довлатов уехал из эсэсэра – Довлатов вернулся в «эрэфию». А приживётся ли он, вернувшийся, у нас, сегодняшних?
Курганов: В качестве обязательного учебного пособия для школьников (как Солженицын) – нет. Будет определённый, строго очерченный круг его почитателей. Впрочем, что значит «будет»? Он и был и уже есть. Но мода на него наверняка пройдёт – и скоро. Потому что слишком уж он «ершист» для моды. Слишком неудобен. И лакировке ну никак не поддаётся.

Я не поэт. Им никогда не стану…

Я не поэт. Им никогда не стану.
Смертельно? Нет. Обидно? Так. Чуть-чуть.
И всё ж я прав: мне не в чем напрягаться.
Не так уж плох мой прозаичный путь.

Вопрос в другом: поэты – ЕДИНИЧНЫ!
Их быть не может много! Ей же ей!
Но что мы видим? Толпы бесконечья!
Смешат они читателей-людей!

Зачем им ЭТО? Тешат самомненье?
Рифмуя строки, веру жгут крестом!
Ну, не поэт ты, милый! Ты не гений!
Зачем тогда… Кому… Вообще, о чём
Ты хочешь рассказать, рифмЯ слова и строки?
О жизни? О любви? О сонмище людей?
Имеешь право, НО! При чём тут ПОЭТИЧНОСТЬ?
Не трать себя, словесный лицедей!

Вот он, наш «фазендный» быт! (практическое, романтическое)

Я куплю сегодня булку,
Пиво, водку, холодец.
Заберусь в автобус быстрый
И поеду наконец,
На любимую «фазенду»,
Там, где пляшут мужики,
Бабы, дети и подростки
У прудА и у реки.

Пляски эти – трудовые,
Кто с лопатой, кто с ломОм,
Не задумываясь мудро
Над физическим трудом,
Загибаяся на грядках,
Из подмышек хлещет пот.
И в закуску под стаканий
Пожирая бутерброд.

Два в одном, но целом

Я ждала и верила.
Были мы близки,
Словно оба берега
У одной реки.

Как два стройных тополя,
Колбасы две как.
И два сизых голубя
На одном чердак.

Как в ближайшей булошной
Марципан и плюшка.
Как родных два имени:
Петька и Валюшка.

Два параллелепипеда
В виде геометр.
Как одно мы целое
Ростом в километр.

Нинка Гуляева вышла замуж за бандита. Сначала-то думала, что за успешного бизнесмена (Стасик ей так и говорил. Я, говорил, успешный бизнесмен!). Но когда на свадьбе дружков его увидела – сразу всё поняла. Что никакой он не бизнесмен. То есть, конечно, бизнесмен, но в первую очередь самый настоящий бандюга. И думать нечего. Вон какие рожи! Приснятся – не проснёшься, а проснёшься – дрожать устанешь!

Папаша нинкин, достопочтенный Фома Лукич, тоже все сразу сообразил – но тоже только на свадьбе. Когда Стасик с ним только-только познакомился и каждый день его дорогой водкой стал угощать, Фома Лукич, конечно, ничего такого бандитского в нём не видел. Даже наоборот, был на седьмом небе от счастья. Во, хвастался он перед соседями, какого Нинка себе красавца отхватила. Успешного бизнесмена! Каждый день меня водкой поит, пятьсот рублей – бутылка! У него денег – как у вас злобы! И на закуску не хамсу берёт, пятьдесят восемь рублей – килограмм, а каких-нибудь крабов, едреня матреня, в винном соусе!
Нинкина мамаша, Авдотья Поликарповна, тоже приуныла – но тоже только на свадьбе. Сначала-то, когда Стасик в их доме появился, нарадоваться не могла. Действительно, чего ж не радоваться, если он с каждым своим визитом то духи ей подарит, то зонтик японский, то селёдку-залом. Авдотья Поликарповна очень заграничные зонтики уважала. А уж про селёдку пожрать, и говорить нечего. Сама, единоутробно, могла целую рыбину смолотить. От головы и до самого до хвоста. Во человек! Минеральных солей, что ли, в её организме не хватало, что она так на селёдку набрасывалась!
Ну а уж про бабку Шуру и говорить нечего. Старый человек, она уж и фамилию-то свою только на десятый раз вспоминала. Куда ей было бандита распознать, когда он к тому же скрывался под благородной личиной! Поэтому она только сыто щурилась и довольно жмурилась, когда Стасик её по седенькой головке гладил. Старушка же древняя! Много ли ей надо! Погладил – и довольная!

А вот что во всём этом нинкином замужестве всех действительно удивляло, так это стремительность свершения. Это раньше всю эту канитель на месяцы растягивали. Сначала сватов засылали, потом обстоятельно договаривались, что да как, накой, почему и сколько водки покупать – а сейчас совсем другое дело! Раз – и в дамках! Два – и с пузом! Хотя может это только у бандитов так стремительно бывает? Им же ждать некогда! Потому что сегодня он на свободе гуляет, а завтра может запросто или на нарах оказаться, или того хуже – с проломленной башкой в какой-нибудь канаве. Так что всё логично. Поэтому нинкиным домашним оставалось только охать и ахать: вчера ещё любимая дочурка-внучулька совершенно свободной была, булками своими сдобными, на родительских харчах откормленными, трясла и с соседями через балкон материлась – а сегодня она уже вроде бы солидная дама, замужем за уважаемым человеком. Уважаемым, конечно, в определённых, очень специфических кругах, но уважаемым же! Не то что, скажем, соседский Егорка, который вкалывает простым-рядовым слесарюгой на консервной фабрике, зарплата – пятнадцать тысяч, да к тому же и поддаёт. Вот такого уж точно уважать не за что! Не за честность же его простодушную, которой сегодня никого не удивишь и которой уважать себя не заставишь! Это же просто смешно – честность какая-то! Что это такое вообще? В какую цену?

Вот такие дела. Да-а-а… Хотя чего страшного, чего смертельного? Ну, бандит, ну, может, зарезал кого – и что из этого? Не Нинку же зарезал, не Фому с Авдотьею, и с бабкой Шурою, старой колбасой! Может, припорол такого же, как и он сам, довольного жизнью бандита! Тогда получается, что не просто зарезал, а совершил акт социальной справедливости! Освободил наше развесёлое многострадальное общество от отброса этого самого общества!

Как только после свадьбы Стасик уехал по своим бандитско-бизнесменским делам, домашние тут же собрались на экстренный семейный совет. Надо было успокоиться от всей этой свадебной горячки и спокойно подумать, как себя теперь вести. Вопрос архиважный и требующий самой тщательной проработки, иначе можно было запросто оказаться в вышеупомянутой канаве с коллективно проломленными бошками.

– Ну, и чего молчите, задрыги бесполезные? – начал по старшинству и согласно своему социально-семейному статусу Фома Лукич. – Такого налима в семью запустили! Подумать страшно! – и передразнил неизвестно кого. – «Счастья, здоровья и детишков побольше!». Конечно! Будет тут здоровье! Полны штаны!
– Нинк, – Авдотья Поликарповна, в отличие от супруга, сразу начала о своём, о девичьем. – Ты эта… Ты ещё не эта..? – и сощурилась, намекая.
– Чего «эта»? – прикинулась дурой Нинка. Что и говорить: любила она это дело. В смысле, дурой прикинуться. Правда, иной раз и не прикидывалась. Чего прикидываться, если на самом деле дура!
– Ты дурой-то не прикидывайся! – гаркнула мамаша. – Уже или нет?
– Я не знаю.., – замямлила та (ну, не дура, а? Не знает она! А кто знает? Сосед Егорка? Или Пушкин Александр Христофорыч?).
– Кажется, нету…
Фома Лукич до того молчавший, чуть не задохнулся от эмоций.
– «Кажется»! – взревел он, презрев все приличия. – А больше тебе ничего не кажется? – и вернулся к своему, мужчинскому. – А если он натощит полный дом каких-нить наркотиков? Или автоматов с пулемётами? Тогда чего будет казаться?
– Каких пулемётов? – растерялась Нинка. На этот раз она действительно не прикидывалась. Кажется.
– Таких! Которые стреляют! Дура!
Аргумент подействовал. Как писали в старинных романах, «в тронной зале воцарились тоска и уныние».
– Хотя есть один интерес, – пытаясь смягчить обстановку, сказал Фома Лукич. – Если его, к примеру, посодют, а он до посадки успеет на тебя все свои деньги перевести, то будет не всё ещё потеряно. Это мы даже живыми можем оказаться продолжать! А?
– Чего? – спросила Нинка. От обилия информации у неё в мозгах, похоже, переклинило. Ничего удивительного: она и так-то была небогата умом, а тут сразу столько фантазий – и ни одной эротической! Все – денежные!
– … но сразу в лоб действовать нельзя, – стремительно развивал цепочку логичных рассуждений глава дома. – Если сразу в лоб, то он может догадаться, и всех нас прямо здесь и положить.
– Куда? – ахнула супруга.
– Туда! – рявкнул Фома Лукич. – Куда и верблюдА!
Авдотья Поликарповна побледнела и театрально схватилась за левую грудь. Нинка задышала часто и глубоко, как скаковая лошадь после изнурительной скачки.
– Лучше бы ты за Егорку вышла, – простонала мамаша. – Он хоть и алкаш пропойный, и гроши на своей консервной фабрике зарабатывает, но зато все было бы спокойно. Всё было бы как у людей.
Нинка презрительно фыркнула. «Как у людей» она не хотела. Ей желалось летать на Канары и кушать манго с трюфелями. А мама пусть свою селёдку кушает. Продолжает «как у людей».

Совещание продолжалось три часа. Фома Лукич время от времени вскакивал с дивана и то хватался за голову, то начинал демонически хохотать. Авдотья Поликарповна сначала периодически впадала в бледноту, но к концу третьего часа начала синеть, поэтому её пришлось отпаивать валокордином. Нинка не выражала никаких эмоций, что, впрочем, тоже было совершенно объяснимо: а чего ей-то напрягаться? Ей теперь в постели надо напрягаться, чтобы своего благоверного ублажать. Чтобы не разлюбил и оставил в живых.

В общем, совместными мозговыми усилиями пришли к общему консенсусу: пока ничего не предпринимать и Боже вас всех упаси, не делать никакого вида, что обо всём догадались. Дальше же предполагалось два варианта. Первый: Стасика сажают, желательно надолго – и тогда можно смело поднимать вопрос о расторжении брака. Второй вариант: Стасика не сажают, он продолжает стремительно богатеть, и все они богатеют вместе с ним. Таким образом, оба варианта были признаны удачными, поэтому можно было с лёгким сердцем иди на кухню и покушать супу. Суп, как известно, очень хорошо помогает от нервов. А если перед пожиранием супа махнуть стопку холодной водки, то жизнь становится вообще сказочно счастливой и почти необременительной.

– А, Гарька! Здорово! Тебе чего? Это что? Какое заявление? «Прошу принять меня в жидомасоны». Бред какой-то… Это ты кому? Мне?
– Очень прошу…
– Понял-понял! Я же понятливый! Ты сколько сегодня выпил-то? Сто? Двести? Триста пятьдесят? А почему опять конфеткой закусывал? Я же тебе уже мильон раз говорил: закусывать только беляшами. И только разогретыми! Или, в крайнем случае, булочкой. Не бережёшь ты себя, друг!
– Не угадал. Три дня – ни капли. Даже воды. Даже кефиру. Даже с булочкой.
– Не может быть! Мир перевернулся. Вот оно, значитца, как… Вот значит, какие чудеса преподносит нам природа-мать! Да уж! Не перестаешь удивлять! Подожди-подожди… А может, ты – творческая натура? То есть, с тонкой душевной организацией, склонной к фантазийной экзальтации? А? Чего молчишь-то, булочка? Эротические фантазии с фрагментами мистики по ночам посещают в трудных снах? А, Гарька? Покраснел! Значит, посещают. Ух, баловник! Только я-то тут при чём? Какой я тебе на хрен жидомасон?
– Умоляю не отказать. Хорошо. Поведаю тайное. Я а этом (далее следует указание взглядом вниз) уже не могу ходить.
– Вот оно в чём дело-то! Вот она, значит, какая гнилая колбаса! Ну, ты и фрукт! Сахарин с фруктозою! Ты что же, рассчитываешь в жидомасонах свой гардероб обновить? Как же ты оказывается, пошл в своём застарелом практицизме! А ещё в своё время посещал университет морксизма-ленинизма! Грамоты получал с портретами задумчивых вождей!
– Да, признаюсь! Тогда я был порочен! Но при чём тут студенческое увлечение этой глубоко ошибочной идеологией? Заблуждался – а кто тогда не..? Послушай! Мы же с тобой – друзья. Можно сказать, закостенелые. А дружба всегда выше условностей! Поэтому прошу не отказать в удовлетворении.
– Опять двадцать пять! Повторяю по словам: я – не – имею – к – жидомасонам – никакого – отношения! Ни-ка-ко-го! Компрэ нэ? У меня бабка – из-под Рузы. Дед был крестьянским мордвином. В смысле, мордовским крестьяном. А отец вообще работал токарем на почтовом ящике! Причём, не простым токарем, а шестого разряда! Вот скажи: ты видел когда-нибудь жидомасона шестого разряда, работающего токарем на почтовом ящике? Видел, ну? Видел?
– Не видел. И что из того?
– Из того – всё! Надо же соображать!
– Да я уж и так соображаю, соображаю… Мозги уже вспухли от этих постоянных соображалок! Чего теперь делать-то?
– Чего «чего»?
– Кому заявление подавать? Я же, честно говоря, на тебя рассчитывал. На твоё дружеское, так сказать, участие… Подскажи, а!
– Чего?
– Того!
– (после долгого молчания). Ладно. Вот тебе адрес. Двухэтажный амбар за гомеопатической аптекой. Стучать три раза в подвальную дверь, которая справа в углу, под перегоревшей лампочкой. Два раза стукнешь рукой, раз – ногой, но ногой – изо всей силы. Встретят трое. Дашь им двести рублей, банку сайры и батон. И быстрее оттуда. Бегом!
– И что?
– И всё. Можешь считать себя принятым в их тесные дружеские ряды.
– А инструкции?
– Они тебе сами всё скажут. Когда, сколько и чего приносить опять, но уже в трёх экземплярах.
– Значит, я уже могу считать себя?
– На все сто процентов. Даже не двести. И даже с булочкой.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо, друг!
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Петя. А бумажку с адресом съешь. Да, прямо сейчас. Учись заметать следы. Вот тебе стакан с запивкой. Только занюхать нечем. Я ещё в магазин не ходил.

После полуторагодовых мытарств с трудоустройством Петечка Побрякушкин устроился охранником в дом престарелых и стал по-настоящему счастлив.
– Шикарное место! – рассказывал он собеседникам. – Пять километров от станции, сосновый лес. Белки прыгают, дятлы клекотают, попугаи летают… На прошлой неделе лось вышел на опушку.
– А шимпанзЯ с ним вместе не вышла? – ухмыльнулись собеседники.
– Какая шимпанзЯ? – не понял Петечка.
– А та, которая с попугаями летает, – услышал он в ответ ехидное. – Какой же ты всё-таки, Петька, брехун! Лечишь и не краснеешь!
– Ей-Богу, попугаи! – чуть не перекрестился Петечка. -В живом уголке! У них там в главном здании пионеры шефской школы живой уголок устроили! Чтоб тамошним старикам не так скучно было помирать!
– Так бы и говорил, что в уголке – согласились собеседники. – А то «попугаи» летают, «шимпанзЯ» скакают… Всё равно ты, Петька, брехун. Сейчас не соврал – завтра соврёшь. Мы ж тебя знаем. Ладно. Чеши дальше.
… а лось весь в инее! – продолжил новоявленный «секьюрити». – Конечно! На улице-то не май месяц! Двадцать градусов! Здоровенный бычара! Такого завалить – на полгода мяса хватит!
– Ты не вздумай! – строго предупредили его собеседники. – «Завалить»… Знаем мы эти твои штучки… В тюрьму захотел? «Завалить»… Только на работу устроился!
– И как же работаешь? – спросил Иван Гундяев, петечкин сосед по подъезду. – График какой?
– Пятнадцать-пятнадцать (пятнадцать суток – смена, пятнадцать – отдых).
– У-у-у-у! – загудели слушатели. – Это стрёмно! Это харчей с собой брать не напасёшься!
– Зачем харчи! – счастливо засмеялся Петечка. – Там же кормят! Завтрак, обед, ужин и даже полдник! Представляете? А на ночь кефир дают! Литровый пакет!
– Чтоб дристалось без напряга? – заржал кто-то умный (может, даже Иван), но его не поддержали.
– И из зарплаты вычитают.., – предположил кто-то ещё более умный, но тоже не попал.
– Ничего не вычитают! Халява!
Собеседники дружно замотали головами: так не бывает. Сейчас так не бывает. При Советской власти – да, было. А сейчас – хенде хох! В смысле, халява не катит. Кругом одна жадность. Кругом одни жлобы.
– Да говорю вам! – не сдавался Петечка. – Я специально спросил: корм в счёт зарплаты? А мне тамошняя начальница объяснила: никакой не зарплаты. И призналась: вообще-то, кормить охрану не положено, но у них столько харчей остаётся, что девать некуда. Допустим, на пятьдесят человек наварили-напарили, а посчитали – пятеро за ночь померли. А на них уже приготовлено! Вот поэтому и…
– Ага. Остаётся! – ехидно скривились слушатели. – По ушам-то ездить! Если бы оставалось, то они бы по домам растаскивали. Наивный ты, Петька! Простой как вся твоя расчудесная жизнь!
– Зато вы все здесь больно умные, – огрызнулся тот (Петечка очень не любил, когда его наивным называли. Он-то себя как раз хитрым считал. Оборотистым. Таким, который без мыла в каждую жо влезет). – Сами на голимом подсосе сидите, зато других обсуждаете. Как бабы базарные.
– Да ладно, не обижайся! – примирительно сказали собеседники. – Продолжай бухтеть. Про свои космические дали.
– Да пошли вы! – обиделся Петечка теперь уже по-настоящему. И ушёл домой. Действительно, о чём с этими… умниками разговаривать? Были бы умниками, тоже бы куда-нить устроились. А то сидят на лавочке, целыми днями папиросками дымят да языками чешут. Балбесы.

Он прошёл на кухню, достал из холодильника кастрюлю с супом и поставил её на огонь. Надо поесть да поспать. Хватит на сегодня. Устал. Не лось какой неутомимый. Трудовой же человек. Имеет право…

Утро было хмурым. Кружкин пришёл домой с ночной смены, снял ботинки, посмотрел на жену и поморщился. Нюся тоже посмотрела на Кружкина и тоже поморщилась. М-да-а-а-а… «Прошла любовь – завяли помидоры…». Семейная жизнь не удалась. Или, по крайней мере, дала трещину.
– Жрать будешь? – спросила Нюся.
Кружкина покоробило это грубое простонародное слово, но он сдержал себя от такого же хамского ответа и кивнул: буду. Супруга поставил перед ним тарелку для первого и вылила в неё остатки щей прямо из кастрюли.
– Холодные, – сказал Кружкин тихо.
Нюся равнодушно пожала сдобными плечами. Это пожимание означало, что ничего страшного. Не фон-барон. И такие схлебаешь.
– А почему в них мяса нету?– задал Кружкин совершенно идиотский по своему смысловому контексту вопрос.
Ишь, ты, мяса ему захотелось, ответила Нюся полным благородного негодования взглядом. Ничего, и без мяса сожрёшь. Согласно получаемой заработной плате.

Кружкин трудился вахтёром на мукомольном складе. Должность в мукомольной должностной иерархии была совершенно ничтожнейшей, даже гаже дворницкой. Зарплата полностью соответствовала должности. Когда Кружкин туда устроился, то Нюся, чего уж скрывать, втайне надеялась, что смехотворность зарплаты супруг будет компенсировать уворованной со склада мукой. Но её надежды не оправдались, да оправдаться и не могли: Кружкин не обладал даже самыми элементарными воровскими способностями. Тамошне мукомольное начальство, которое жирело на подведомственной ему муке, как на дрожжах, оценило кристальную честность своего вахтёра по достоинству и сразу же начало его поощрять. Поощрения выражались в еженедельном вручении образцовому ватёру Почётных грамот и вывешивании его унылой физиономии на мукокомольную Доску Почёта. Деньгами начальство его не поощряло. Деньгами оно поощряло себя, любимое. Зато скромно отказывалось от Почётных грамот и вышеупомянутой Доски. Чем одновременно подчёркивало приоритет рядовых мукомольных тружеников над мукомольными чиновниками. Потому что у нас как было, так и есть: «Всё во имя человека! Всё во благо человека!». Под этим «всё» подразумевались, понятно, на хрен никому сегодня не облокотившиеся Почётные грамоты и почётная Доска.

Кружкин докушал щи, аккуратно вытер тарелку кусочком хлеба и поднялся из-за стола.
– Пойду пройдусь, – сказал он.
Нюся взглянула на него вопросительно и подозрительно.
– В парк новый аттракцион привезли, – пояснил Кружкин. – Резинового слона в натуральную величину.
Нюся вздохнула. Дебилам везёт. Им и резиновый слон – за счастье.

Слона Кружкин увидел сразу, хотят тот и был скрыт кустами сирени. Это был скорее не слон, а взрослеющий слонёнок, потому что ростом он был вровень с кружкинской макушкой. Кружкин обошёл его, посмотрел в грустные пуговичные глаза. В глазах явственно читалось: «ну и чего тебе надо?».
– Можно потрогать? – спросил Кружкин паренька, сидевшего рядом со слоном на складном стульчике и одетом в бейсболку, над козырьком которой крупными буквами было написано – СМОТРИТЕЛЬ.
– Пятьдесят рублей, – ответил паренёк.
– За чтобы потрогать? – удивился Кружкин.
– За чтобы, – кивнул юный бизнесмен.
Кружкин дал ему деньги и осторожно дотронулся до слоновьей ноги. Нога была щекотной на ощупь и приятно холодила пальцы.
– Ха! – вдруг громко крикнул паренёк. Кружкин вздрогнул и отшатнулся от слона. Паренёк заржал. Это был молодой хам, только-только начинавший жизнь. Похоже, у него были большие перспективы в отношении хамства и бизнесменства.
– Кружкин! – послышался радостный голос, и Кружкин испуганно обернулся, Голос принадлежал Ефиму Якину, старшему кладовщику склада пышечно-пряничных изделий.
– Здорово, Кружкин! А я смотрю: ты, не ты?
– Добрый день.
– Выходной, что ли? – догадался Якин. От него вкусно пахло свежевыпитым пивом, и весь он излучал энергичность, шумность и бесцеремонную напористость.
– Выходной.
– То-то я смотрю, у вашего склада грузчики ходят довольные. Я та и подумал: выходной, что ли, у Кружкина? Видишь, как угадал?
– А чему они радуются-то? – не понял Кружкин.
– А как же! Значит, Вальки Собакиной сегодня смена! Значит, муку можно свободно пи…дить!
Якин произнёс эти слова так буднично, что с ним не хотелось спорить. Да и что толку? Мука от этого целее не будет.
– Слона смотришь? – догадался Якин и кивнул на слона.
– Смотрю.
– Выпить хочешь?
Кружкин поглядел на паренька-смотрителя. Тот дремал, откинувшись на спинку стула. Спинка была непрочной, и паренёк мог запросто свалиться на асфальт.
– Кружкин! – снова рявкнул Якин.
– Да я , вообще-то… А где?
– Хоть прям здесь! Вон, на скамейке! – и Якин совершенно бесцеремонно тряхнул дремлющего паренька за плечо.
– Эй, на палубе! У тебя стакан есть?
Странно, но этот наглый вопрос паренька совершенно не удивил. Более того, он сунул руку в карман своей куртки и достал оттуда стакан. Похоже, Якин был не первым обратившимся к нему по этому деликатному поводу.
– Десять рублей.
– Молодец, – похвалил его Якин. – Сам махнёшь?
– Не пью.
– Тогда не молодец. Тогда х… тебе, а не червонец.

– Ну, за что? – сказал Якин, когда они уселись на скамейку. Якин был мужиком хозяйственным: кроме бутылки у него имелись начатый сырок «Дружба» и большой кривой огурец.
– За мир во всём мире, – усмехнувшись, предложил Кружкин.
– Правильно! – обрадовался Якин. – И чтоб все б..ди сдохли!
Выпили, начали закусывать. Хорошо! Птички чирикают, слон стоит, этот молодой прощелыга на стульчике дремлет. А может, и не дремлет, а просто делает вид. Может, сквозь якобы закрытые глаза за ними подглядывает и выжидает момент, чтобы вложить милиционерам. Сволочь.
– Вот смотрю я на тебя, Кружкин, и понять не могу: уже полгода ты в нашем дружном коллективе, а дружбу ни с кем не водишь. Чего так? – спросил Якин, вкусно хрустя огурцом.
Кружкин молча пожал плечами. Дескать, да как-то вот так вот всё…
– А я знаю почему, – продолжил Якин самоуверенно. – Ты, Кружкин, людей не любишь. Ты их, может, даже ненавидишь. Ты сука, Кружкин.
Кружкин опустил глаза. Обвинение было настолько чудовищным, что смахивало на приговор.
– И я – сука, – продолжил беспощадно клеймить окружающую действительность и прилегающий к ней социум старший кладовщик. – И все кругом такие же. « У меня сегодня праздник: у соседа корова сдохла». Вот так и живём. По-скотски. Согласен?
Кружкин покорно кивнул.
– А почему мы так живём? – стремительно развивал философскую мысль Якин. Его широкая морда из розовой приобрела угрожающе багровый цвет.
– Потому что идеи в жизни нету. Цементирующего стержня. День прошёл – и х.. с ним. А чего завтра – хрен его знает.
Кружкин поджал шубы. Спорить с умным кладовщиком не хотелось, да и чего спорить-то? Всё правильно.
– Отсюда и повальное воровство, – продолжил Якин. – Не будешь воровать – коллектив не поймёт. Вот ты не тощишь, и коллективу ты чужой. Я вообще удивляюсь, как ты ещё работаешь. А, Кружкин? Чего молчишь?
– Птичку жалко, – жалко проблеял Кружкин, тут же этого своего блеяния устыдился и покраснел.
– Ну-ну, – посуровел взглядом Якин. – Я с ним, как с человеком, а он… и решительно засунул недопитую бутылку в карман…

– У нас покушать что-нибудь есть? – спросил Кружкин, вытирая ноги о придверный коврик.
– На покушать надо зарабатывать как следовать, – грубо ответила Нюся. А ведь когда-то была вежливой женщиной. Мопассана читала.
– Стюдень будешь?
– Буду.
Нюся открыла холодильник, достала блюдо, отмахнула ножом кусок.
– На.
Кружкин хотел спросить хрену, но взглянул на жену и не спросил из опасения новых оскорблений. Он не любил, когда его оскорбляли. Оскорбления его душевно угнетали.