Филимон Подкустиков, молодой, курносый, розовощёкий, постоянно улыбающийся, относительно легкомысленный (да что там «относительно»! Лоботряс — он и есть лоботряс!) парень двадцати трёх лет отроду, беззаботно помахивая полиэтиленовыми пакетом, в котором лежали две поллитры, пачка пельменей «Богатырские», буханка ржаного обдирочного, грубого помола. и два плавленых сырка «Дружба», свернул с бывшего проспекта Старых большевиков (ныне — Торжества демократии) на бывший бульвар имени Ленинского комсомола ()ныне – Коммерсант-авеню) — и тут из-за кустов сирени, росших в этом месте буйно и бестолково, к нему подошли три крепких мужика со скучными лицами. Двое натренированными движениями встали по бокам, а третий – прямо перед ним. Похоже, он был в их компании главный.

— Господин Подкустиков? — спросил этот третий, лучезарно улыбаясь.
— Хе-хе, — сказал Филимон. Его впервые назвали господином. До этого всё больше матом.
— Ну, Подкустиков. И чего с того?
— Филимон Аркадьевич?
— Хе-хе, — повторил своё дурацкое хехеканье Филимон. До этого его никто по имени-отчеству не называл. Редко когда только по имени. А то всё больше всё тем же матом.
– Ну, Аркадьевич. И чего?
— Проживаете по Водоплавающему переулку, дом двадцать пять-бис, вход со стороны помойки? — не обращая внимания на его вызывающе-развязный тон, задал этот третий следующий вопрос.
— Ну, с помойки, — опять согласился Филимон. — А в чём дело-то?
— Ни в чём, — успокоил его мужик, но улыбочку погасил. — Пошли.
— Куда? — удивился Филимон. Промелькнула сумасшедшая мысль, что эти громилы приглашают его в находящуюся недалеко пивную «Василёк». Но с какой стати?
— В пивную, – услышал он ответ.
— Я вас серьёзно спра.. — начал Филимон, и тут же почувствовал, как крепкие натренированные руки подхватили его под локти. Из таких рук не вырвешься. Зато по шее получить — запросто.
— Пошли, — повторил главный, повернулся к Филимону спиной, и не оглядываясь, зашагал вперёд…

Пошли, к сожалению, не в «Василёк». Обошли его справа и минут этак через десять оказались в совершенно незнакомом Филимону месте. Здесь высились крепкие двух, а то и трёхэтажные дома, и от этих домов исходило чувство тоски, безнадёжности и гнетущей опасности.
— Сюда, — сказа впереди идущий и толкнул неприметную на фоне высокого глухого забора калитку.

Ввели в помещение. В помещении было сумрачно, потому что в нём имелась лишь форточка, которая к тому же располагалась высоко, почти под потолком. и была зарешёчена. За письменным столом сидел маленький сухонький старичок в старомодного фасона костюме с широкими лацканами. Низко клонившись, он что-то писал, но услышав шум открываемой двери, быстро поднял голову, которая тоже была маленькой и сухонькой, похожей на птичью.

— Ну, здравствуй, голубь сизокрылый, — сказал старичок ласково. — Как живётся? Как делишки? Пивко-то сосём? — и весело рассмеялся. Кажется, его развеселил его же собственный последний вопрос. Который про пивко. Наверное, он посчитал его остроумным.
Филимон хотел сказать привычное «хе-хе», но подумал и передумал. Да и не хотелось почему-то хехекать. Совсем не хотелось. С горлом что-то случилось. Может, ангина? Или шизофрения?
— Да ничего живётся, — ответил осторожно. – Вот аппендицит в прошлом годе вырезали. А вы кто?
— Я то? — сказал старичок и даже вроде бы задумался.
— Я –конь в пальто! — ответил и тоненько так засмеялся. Филимон посмотрел на него выжидающе и тоже хихикнул. На всякий случай. Мало ли что.
— А вот смеяться тебе, голубь, совсем ни к чему, — строго осадил его старичок. — Потому как дела твои очень даже грустные. — и назидательно поднял вверх указательный палец.
— Можно даже сказать, хреновые твои дела.
— Почему? – пискнул Филимон.
— Ду ю спик инглиш? – неожиданно спросил старичок.
— Но пасаран. – не согласился Филимон.
— О-о-о-о! — расцвёл старичок. – Испанец, значит?
— Нихт ферштеен, — не согласился Филимон. – Нихт шиссен. Найн эсэс (Не стреляйте! Здесь нет эсэс!)
— Или немец? — вроде бы даже удивился старичок. – Родом случайно не из Фридрихштатпаласа?
— Ага, — согласился Филимон. – Оттуда. С Водоплавающего переулка.
— Мы знаем, — согласился старичок. — Мы про вас всё знаем. И что зовут вас Филимон, а бабушка хотела назвать вас Никифором. В честь прадедушки, купца второй гильдии Никифора Подкустикова-Робеспьерова. Которого в восемнадцатом годе пых-пых,- и он сделал рукой и глазом такие движения, как будто прицеливается и стреляет.
— И что сейчас вы работаете в городской мусорособирательной конторе, по простому – очистке, а раньше – слесарем на карандашной фабрике имени Джордано Бруно. С которой вас попёрли за регулярное появление на рабочем месте в пьяном состоянии, и вследствие этого состояния — в вызывающем поведении . И что вам двадцать пять лет, что вы не женаты, но регулярно сожительствуете с соседкой своею Марьей Поликарповной Ошмёткиной. работающей уборщицей в СМУ номер тридцать два, и на полставки — в пивной «Василёк», которую вы регулярно посещаете и даже там, в «Васильке», за последний год два раза подрались… А также мы знаем.. — и голос его неожиданно окреп, –… что вы ещё и Йоган Вайс, он же Франческо Модильяни, он же – Хуан Пидроза Чезаре Диарейра, он же – Гедемин Попеску, он же — Вильгельм фон Плейшнер, внучатый племянник того самого Плейшнера Конрада Михельсоновича, который сиганул от нас в окно и думал, что всех нас этим сиганием перехитрил. Но только просчитался. Его собрали по кускам и привели в себя в клинике Шарите. И он, в конце концов, дал показания и на Штирлица Макса Отто, и на Шланга, который работал под прикрытием должности пастора, а на самом деле звался Максимом Семёновичем, и на тебя, сучонок!
И не сдержав эмоций, старичок звонко щёлкнул Филимона по носу.
— Ничего не.. — прошептал Филимон. — Плейшнер какой-то… За кого вы меня принимаете?
— За супер-засекреченного агента американской, английской, румынской и гондурасской разведок! За кого же ещё! — торжествующе отчеканил старичок. — Мы и это знаем! Понял, падла?
Филимон помертвел.
— Я? – выдавил он из себя. — Агент?
— Нет, я! — визгливым фальцетом выкрикнул старичок. — Головка от …- и он произнёс грубое ругательное, всем известное слово из трёх всем известных букв.
— Где я? — прошептал Филимон. Ему вдруг очень захотелось какать.
— В гестапе! — всё тем же фальцетом опять выкрикнул старичок. – Чего? Обделался?
— Пока нет, — честно признался Филимон. – Но уже подпирает. Где здесь у вас туалет?
— А вона! — и старичок кивнул на стоявшее в углу ведро. – Начинай привыкать называть его парашей. Теперь она у тебя долго так будет называться. Лет двадцать пять. Если не расстреляют. Или башку не отчекрыжат. Большою двуручковою пилою.
— Кому? – пискнул Филимон.
— А догадайся с одного раза! — прищурился старичок. — Догадался? Ты портки-то снимай, снимай! А то щас прям в них и наложишь!
И отклонившись в сторону, неожиданно залепил Филимону прямо в правый глаз. Тот ойкнул и свалился со стула. Вот и сходили в «Василёк», пронеслась в угасающем сознании последняя мысль. Попили пивка. После чего закрыл глаза и, как и предполагал старичок, облегчился прямо в портки…

Филимон открыл глаза и долго смотрел в белеющий вверху потолок. Потом дрожащей рукой вытер со лба обильный пот, после чего осторожно сунул руку под зад, ожидая плохого. К счастью, ожидания не оправдались: под задницей было сухо и не склизко. Он облегчённо выдохнул и осторожно скосил глаза вправо, на непонятный звук. Звук исходил из телевизора, в котором певец Лещенко Лев пел свою очередную песню про комсомол. «От Байкала до Амура мы построим магистраль!». Какой Бакал, какой Амур? Какое всё… Филимон встал, прошёл на кухню, открыл холодную воду и долго пил её прямо из-под крана. Всё, сказал он самому себе. Завязываю. От таких снов запросто можно поехать. От Байкала до Амура, и далее – везде… Теперь только пиво.
Поднял глаза и посмотрел в висевшее на стене зеркало. Синяк под правым глазом уже налился чарующей лиловой красотой. Никакого пива, поправил он себя. Только компот. И даже без булочки.
–