И всё-таки куртуазность мышления не определяет в полной мере глубину человеческих сознания и познания, размышлял коллежский асессор Трипаков-Задунайский, меланхолично обозревания из пролётки синеющие в предрассветье окрестности. Трипаков-Задунайский был относительно молод (на Покров ему исполнилось всего сорок два года), имел стройное тело и несколько одутловатые щёки, зато лоб был широким и гладким, как у древнегреческого философа Сократа. Служил он в департаменте по писче-бумажному ведомству, среди сослуживцев пользовался умеренным авторитетом, к своим должностным обязанностям относился ровно и с той едва заметной пренебрежительной прохладностью, которая отличала молодых людей его возраста и социального статуса. В свободное время любил покутить, причём покутить весело и даже бесшабашно, поэтому сейчас возвращался из салона (хе-хе! «Салон»! Знаем мы эти салоны!) мадам Жужу, где совершенно великолепно провёл время со своей давней пассией, бывшей актёркой губернского театра, уже начинавшей терять былое великолепие, некоей Неточкой. Неточка понимала, что годы уходят, великолепие угасает, поэтому в последнее время слегка капризничала и даже истерила. Что, впрочем, нисколько не огорчало, а даже наоборот – умиляло её поклонников и почитателей. Женщины-женщины, думал Трипаков-Задунайский, оглаживая своими тонкими эстетическими пальцами широкую белоснежную спину бывшей актёрки. Как они непостоянны! Зато эта чарующая меланхолия… Эта премиленькая родинка чуть пониже правой лопатки… Интересно, почем нынче на базаре свинина? А солёные огурцы?
Он чуть было не произнёс этот вопрос там, в неточкином будуаре, вслух, но вовремя опомнился. Всё-таки надо меньше пить шампанского, подумал с лёгкой досадой. Мало того, что оно угнетает половую функцию, к тому же, как пишет профессор Мазозахер, оказывает разрушающее воздействие на мозговые извилины. Распрямляет их, что ли? Всё мудрят-мудрят эти профессора… Одно слово – мазозахеры…
Да, день начинался. Молодой человек зябко поёжился. Сегодня ему предстояло сдавать квартальный отчёт своему непосредственному начальнику, титулярному советнику Колбасову-Забалуйскому, этому беспощадному тирану человеческих душ и прилегающих к этим душам канцелярских подчинённых. Сатрап, с холодным бешенством подумал коллежский асессор. Душитель свободы. Желябова на таких не хватает. С Софьей Ковалевской. И прочих народовольцев. Народ-народ, как же ты невыносимо страдаешь под гнётом своих бездушных палачей… Но ничего! Падут оковы! Придёт свобода! Как это у Поэта? «И на оковах самовластья напишут наши имена!».
Асессора неожиданно пробил холодный пот. Он вдруг испугался этих мыслей (а ну, как опять проговорился!), и поэтому с опаской посмотрел на кучера. Кучер сидел, не шевелясь, что, впрочем, не снимало с него подозрений. А если действительно произнёс вслух? Давно известно, что все кучера состоят в негласном штате департамента полиции. Они же все из самой, так сказать, гущи народных масс! Поэтому в курсе всех тайных протестных настроений! Сволочи бородатые! Ай-ай-ай! Какой афронт! Ведь он только-только начинает жить – а как запросто можно вместо Неточки и её тёплой постели оказаться на каком-нибудь Богом проклятом Сахалине! Вот она, куртуазность-то! В подлинном виде!
– Останови, любезный! – сказал коллежский асессор хрипло (нервы, нервы ни к чёрту!). – Пройдусь. Вот, получи-ка.
Сунул в равнодушно подставленную ладонь медяк и резво выскочил из пролётки…