Мне иногда снится, что я преследуем самим собой. Я бегу от самого себя по каким-то пустым, гулким переулкам, заскакиваю в подъезд мрачного слепого окнами дома, слышу за спиной ещё один стук двери, прыгаю в лифт, мчусь вверх, а мой преследователь меня уже почти настигает на лестничной площадке последнего этажа; звенящая ветрами и жестью крыша, бежать более некуда, и я сигаю от самого себя прямо в свинцовую глубину осеннего вечернего неба…
И эти сны – незабываемы. В отличии – от прочих. Обычных. Которые, наверно, мне тоже снятся, но я их просто не помню. Которые при пробуждение мигом сворачиваются. Точно – пролитая на воздухе кровь…
Однажды даже смеха ради заехал к своему давнему приятелю – Женьке Соколову: высокому, статному, бородатому, с язвительными искорками в необычайно голубых глубоких глазах. Женька раньше работал судмедэкспертом. По всяким опасным психам: насильникам, маньякам, душегубам без повода и причины. А потом его заставили признать невменяемым сынка одного высокопоставленного папочки. Тот сынок, шестнадцатилетний прыщавый ублюдок, целый воскресный день насиловал в родительской квартире девочку из параллельного класса, после записал вопли истерзанного, обезумевшего, безвольного существа на камеру мобильного телефона, задушил свою маленькую подругу её же розовенькими колготочками, выложил это милое видео в интернет и, попивая колу, стал спокойно ждать лайков.
Женька с месяц провозился с этим абсолютно здоровым на голову, но наглым и донельзя уверенным в своей безнаказанности отморозком. И буквально за пару дней до категорического «полностью вменяем» на моего приятеля надавили сразу с нескольких сторон: ему лично позвонил прокурор города, заместитель министра здравоохранения республики, какая-то «шишка» из Следственного Комитета и, напоследок, – местный влиятельный вор в законе. И самое весёлое, как мне потом признался Женька, – в том, что все увещевания этих господ заканчивались неизменным «не дури». Женька дурить не стал: всё равно этого сопливого изуверского сучонка отмажут – с его экспертной помощью или без неё – написал «невменяем», а через месяц ко всем чертям собачьим уволился из этой своей милой судмедэкспертной конторы.
И стал частным мозгоправом. Семейным психотерапевтом, так сказать. Со своим кабинетом. Бежевым кожаным диваном. Салатовыми кожаными креслами. И даже – с миленькой светленькой сестричкой-сексретуткой, которая, помимо всего прочего, ещё умела варить не плохой кофе, делать тайский массаж и водить Женькин джип. А Женька, как барин, сидел на заднем сиденье огромной тевтонской джипяры, курил, прихлёбывал «Jack Daniels» и трепался по мобильному.
– Ну, что… – мой дружок развалился в кожаном кресле и выпустил длинную сизую струю дорогого заморского дыма. – Ничего страшного… Нервишки… Не более того… Наяву-то…
Женька лукаво прищурился.
– Наяву себя, любимого, ещё не встречал? На кухне, например… Или – ванной… Нет? А сниться… Всякая хрень может присниться… Не бери в голову, Серёж… Ты когда вообще в отпуске последний раз был? Не на недельку какую… Когда мы с тобой… Лет… Лет пять назад, да? На рыбалку рванули… На Волгу… Помнишь? Ты тогда ещё не утоп чуть… Не забыл? Хлопнул коньяку и поплыл… Чёрти куда… Мы даже опомниться не успели… Ты как кролем своим крейсерским загрёб… А тебя в метрах трёхстах от берега по тыковке какой-то корягой приблудной шибануло… Хорошо – рыбаки с катера заметили…
Я пожал плечами.
– Вот-вот… – закивал Женька. – Сколько тебе раз говорить: нормально живи… Всех дел не переделаешь… Всех денег не заработаешь… Бабу себе заведи… Правильную… Толковую… А то девок у тебя – тыщи, а толку с них… Питайся… Не абы как… Не абы где… А – по-человечески… С обедами… С горячим… Спи по ночам… А не занимайся чёрти чем… И отдыхать надо, Серёж… Не вприкуску да вприглядку, а – душевно… Плюнь на всё и закатись… С какой-нибудь подругой внятной… Хоть – куда… К морю-окияну какому… На Кубу… На Гавайские острова… На Таити… Хоть – к чёрту на рога… Ноут с мобилой оставь и отдохни… Без суеты… Без напрягов… Чтоб никто тебя с месячишко не дёргал… А по здоровью…
Женька аккуратно затушил окурок в большой чёрной керамической пепельнице.
– По здоровью ты – как лось… Пульс – в норме… Рефлексы – дай боже… Тонус мышечный – опять же… Не каждому юнцу двадцатилетнему такой приснится… Язык не обложен… Не лысеешь даже, чертяка…От меня в отличии… Гены, стало быть, – здоровые… Кто там у тебя в прадедах был, я запамятовал? Цыган какой-то, вроде?
– Ага, – кивнул я. – Цыган. Румынский. А прабабка была в Первую Мировую…
– Слушай, Серёг… – округлил глаза Женька. – А давай в Африку махнём, а?
В Африку мы с Женькой не махнули, а эти жуткие полусонные-полуявные встречи с самим собой прошли. Сами по себе.
Но.
Появилась она.
Внезапно.
Как ни с того ни с сего и случаются в нашей земной жизни самые кошмарные чудеса или дивные ужасы.
Впервые я заметил её на презентации своей новой книжки в одной из полубогемных кафешек города. Отчитываюсь, понимаете ли, в радиомикрофон гениальным собою, малоизвестными Бродским, Мандельштамом, Гумилёвым, опять – собою и боковым зрением чую какую-то вакуумную сосущую пустоту слева, возле серой гипсокартонный колонны: ни звука, ни стука, ни пука. Ничего, словом. Хотя девушка лет двадцати пяти, в шёлковой, расписанной разноцветным батиком, бежевой блузке, вроде, – живая. Даже время от времени медленно, не отрывая немигающего взгляда от светового пятна, в котором я распинался, поднимала к ярким розовым губам белую кофейную чашечку. Делала глоток. Чашечку опускала. Не мигая. Более не шевелясь. Не сводя с меня взгляда. Ни разу, кстати, так и не похлопав. Хотя мне не единожды приходилось скромно пережидать бурные аплодисменты, не переходящие, впрочем, в оглушительные овации.
А когда в очередной раз я скосил очи на колонну, девушки уже не было.
Возникла она внезапно. Где-то месяц спустя. В квартире моих друзей. На дне рождения. Я как-то не очень люблю все эти выпивки-закусочки-застолья-гулянки, но не приехать и не поздравить Вальку Неупокоева не мог. И – не потому что Валька был фантастическим пианистом: мог так слабать Моцарта с Бетховеным, что даже самый тугой на ухо и душу гражданин внутри себя невольно начинал ему подыгрывать, а потому что Валька – настоящий мужик. Которых очень мало осталось. Вообще – на Земле. А среди музыкантов, всяческих живописцев, певунов, балерунов и прочей творческой братии – и подавно. Ну, не терпят, очевидно, никакие богемы конкретных мужиков. Претят, видать, они этим богемам. Один мужик – на сто миллионов условно относящихся к неженской половине человечества. О би-, гомо- или прочих разноцветьях вообще не говорю. Личное дело каждого – как и с кем спать. Говорю сейчас исключительно о том, почти вымирающем роду-племени, которое зовётся «мужиками». Да, теми мужиками, которые могут закрыть в бою друга от пули. Которые своими руками могут построить дом. Которые могут дать женщине простое человеческое счастье: семью, детей, достаток, покой. Которые могут из-под земли достать всякого, кто только покусится на его семью, детей и покой. Вот о каких мужиках я говорю. Вот каким мужиком и был музыкант от бога Валентин Неупокоев. И не поздравить его с полтинником я не мог.
Но, едва войдя в гостиную, сразу почувствовал, что меня уже ждали. Да, в самом конце стола. У огромного горшка с цветущими кактусами. На сей раз блузку с батиком сменил розово-жёлто-салатовый гольфик. С короткими рукавами. Яркие розовые губы, к моему удивлению, оказались настоящего природного цвета. Как настоящими, не нарисованными, были и несколько родинок: две светло-коричневых махоньких – на левой скуле, одна, чуть побольше, в виде бежевой звёздочки – у крылышка правой ноздри, и три остальных – мал мала меньше – убегали по длинной белой шее за низкий ворот гольфика.
Глаза – цвета морской волны. Светло-бирюзовые.
Очень хрупкие, тонкие запястья рук.
Не тронутые ничем – ни краской, и химией, ни плойкой – золотисто-каштановые кудряшки.
– А это – кто?.. – я цапнул за могучее предплечье потного красного Вальку.
– Где – кто? – именинник передал высокой, очень бледной, худощавой женщине огромную салатницу с оливье. – Мариш, возьми…
– Там… – шепнул я. – У кактусов.
Валька повернул голову.
– А бог её знает, Серёж… Первый раз вижу… Может – с Димкой Жигаревым?. У него каждую неделю – новая… Или – Завьяловская пассия… Без понятия… А ты чего, свинтус, на полгода пропал? В Голливуде блокбастеры мастерил? Оп-паньки… Так что эта барышня на тебя так зыркает-то, Сергунька?.. Очами своими небесными… Почуяла, что мы о ней треплемся?
Девушка, и вправду, не мигая, смотрела мне прямо в глаза. Через всю гостиную.
– А женись! – вдруг брякнул Валька. – Нравится баба? Бери и женись. Хватит уже… Параллелить… Бог троицу любит… Ну, с двумя бабами тебе не повезло…
– Это им не повезло со мной… – чуть улыбнулся я. – Какая жена выдержит мужа, которого никогда нет?..
– Так будь, – Валька прищурился. – Хватит уже шляться… Чёрти где… По съёмкам своим… А эта… Вроде – нормальная девка… Ей-богу… Грудь, правда, – тощая… А так – ничего, вроде… Нет, ты глянь: сейчас тебя точно прожжёт… Насквозь… А, может, это ты кого пригласил да забыл? Нет? У тебя ж там тоже – гарем… По всей стране… И – за её пределами…
– Ага, гарем, – кивнул я. – А я султаню… Валь…
Я огляделся.
– Тут сейчас в твои хоромы людей под тыщу набьётся… Не продохнуть будет… Пошли… В кабинеты твои… С роялями… По сотке коньячку вмажем… Обнимемся… И я поеду…
– Ну, ты точно – свинтус… – чуть обиделся Валька. – На полгода пропал… Ни духу, ни слуху… А сейчас: «по сотке, обнимемся и поеду»…
– Не знаю… – я помолчал. – Что-то мне как-то – не по себе, Валь…
– Что – не по себе? – Валька понизил голос. – Заболел? Ты с этим делом не шути, Серёж… Вон… Кольку Шалаева как тряханул инсульт… Зимой ещё… Так до сих пор толком говорить не может… Мычит только… Да под себя писается…
– Да нет… – я покачал головой. – По здоровью, вроде, всё – нормально… Недавно через Женьку Соколова проехал…
– Женьку? – опешил Валька. – Чёрт… Как это я забыл? Идиотина… Хотел же пригласить… А потом… Со всей этой кутерьмой… И концерты – ещё… И на радио – запись позавчера… Вот склеротик…
– У Женьки всё – путём… – я снова глянул на девушку. – Свой частный кабинет… Джипяра германская… Рожа лоснится… «Мартель» – в баре… Знай сиди: мозги вправляй всяким богатеньким буратинкам… У которых – то пару раз член на полшестого упал, то – с жиру лишнего куролесь какая в тыковке началась, то…
Я помолчал.
– Просто… – мне показалось, что глаза девушки вдруг залучились каким-то новым, необычайно свежим бирюзовым сиянием. – Я её уже… Я эту девицу ещё на вечере своём срисовал… Месяц назад… Тоже… Сидела и молчала… И зыркала… Так же… Я даже свою программу забыл… Которую назубок знал… Бах – и вырубило… Чистый лист… Ей-богу… Стою на сцене… Как дурак… И ни хрена не могу вспомнить… Потом, правда…
– Серёж… – махнул Валька головой. – Пошли… В конуру мою… И, правда, по сотке врежем… Да? Видок у тебя, кстати, – не очень… Отдыхать надо, Серёж… Хоть – когда… А то совсем себя загонишь… Слышишь? Пошли…
Я открыл крышку клавиатуры рояля и мягко начал полонез Огиньского…
– Ну? – Валька поднял небольшую, наполненную золотистой влагой хрустальную стопку. – Чайковский… Поехали?
– Чёрт, совсем забыл… – я сунул руку во внутренний карман кожаного пиджака. – Точно, склероз начинается… Через красотку небесную эту… С юбилеем тебя, Валь… Расти большой…
– Ё-о-о-о-о-о… – протянул опешивший Валька. – Гершвин… «Порги и Бесс»… В Метрополитен-опера… На две персоны… Серё-о-о-о-ог… Обалдеть… Ты – в своём уме?! На двадцать пятое?! Через полторы недели?!!
– Билеты в Нью-Йорк тебе с Маринкой заказаны и оплачены… – улыбнулся я. – Там, в конверте, – визитка… Позвонишь – привезут на дом… Визы ж у вас – до конца года, кажется, да?
– Ну, – Валька глянул на меня квадратными глазами. – До конца… Серёг… Ты точно рехнулся… Это ж… Не подарок даже… А – чёрт знает что… Бомба – просто… А стоял молчал… Как немой… Мы ж… Мы ж с Маришкой от Гершвина… Сколько мечтали… Не мечтали даже… Прикалывались просто… А не махнуть бы нам завтра в Нью-Йорк? На уик-энд… В Метрополитен-опера… А тут… Что: неужели – это правда?!! Двадцать пятого будем в Штатах?!! Гершвина слушать?!!
– Можете не слушать… – я выпил коньяк и прихватил с маленькой вазочки шоколадную конфетку. – Можете просто по Нью-Йорку пошляться… Да, Валь…
Я вытянул из бумажника небольшой листок.
– Найдётся у вас за эти три дня часок времени – загляните на кладбище Маунт-Кармел… Это – в Квинсе… Туда, куда вы и прилетите… Аэропорт имени Джона Кеннеди… Вот… Участок и номер захоронения… Положите от меня Ленке цветы… Она васильки, правда, любила… Но где их там найдёшь? А тащить отсюда – завянут к чёрту… Хотя бы – розочки… Четырнадцать штук. По годам Ленкиным… Да, Валь? Не затруднит?
– Да, – Валька помолчал. – Хорошо. Конечно. Обязательно, Серёж. А ты сам когда-нибу…
– Не могу, – прервал я друга. – Не могу, Валь. Она до сих пор для меня – живая. Понимаешь? Она ко мне иногда приходит… И волосы её… Волосы так же пахнут… Шампунем хвойным…
– Серёж… – Валька поставил обе хрустальные стопки на блестящую крышку чёрного рояля и аккуратно набулькал коньяку. – Уже столько лет прошло… Более десяти, да? А ты всё… Себе сердце рвёшь… Не казни себя, да? Что случилось – то случилось… И твою дочурку не вернёшь… Давай… За упокой её души…
В следующий раз таинственная незнакомка с бирюзовыми очами возникла месяца полтора спустя. Вы будете смеяться, но – именно там, куда я лететь не хотел вообще, а передумал лишь перед самым вылетом. А именно – на съёмки клипа одного из писклявых задорных российских певунов. Ни его истинную фамилию, ни творческий псевдоним озвучивать не буду. Пусть он останется безликим инкогнито. Хотя материал получился вполне достойным. Если – выключить звук. С этим клипиком певун даже пролез потом в шорт-лист одной из опупевших FM-радиостанций. И, как я слышал, впоследствии не хило на нём раскрутился. А снимали в Петергофе. Я думал ограничиться лишь своим сценарным участием во всём этом позорном действе, но приглашённый московский режиссёр скоропостижно умотал в Голландию, и продюсеры, недолго думая, дёрнули меня. Нет, сказал я. А вот, если – такие цифры, расщедрились вдруг чужими деньгами продюсеры. Чёрта с два, ответил я. Но у нас эта байда, взмолились продюсеры, уже заряжена на три канала. Через неделю. Три съёмочных смены, помолчав, ответил я. И – одна монтажная. И – ни секундой больше. И не дай бог, предупредил я, учую у кого из группы хоть месячной давности запашок.
В Пулково я прилетел в десять в копейками и в половине двенадцатого уже был на съёмочной площадке. С выставленным светом, тремя камерами и припудренным, наряженным певуном. Я быстро закурил, глотнул горячего кофе, поднял глаза и в метрах пятнадцати, возле величественных золочённых изваяний, увидел… Кого бы вы думали? Ага, именно – таинственную незнакомку. Она и с юбилея Вальки умудрилась слинять так же быстро и непонятно, как и с презентации моей книжки. К тому же, было неизвестно – как и с кем эта дамочка вообще объявилась у Вальки. Короче, когда мы, хлопнув ещё пару стопок коньяку, вернулись в гостиную, голубоглазой милочки у кактусов не было. Никто из гостей не знал – как её зовут. И кто она, собственно, – такая. Валькина жена, Марина, даже не смогла вспомнить, что открывала прелестной гостье дверь. «Так как она попала в квартиру?!» – изумился Валька. «А бог её знает… – прошептала Марина. – Просочилась как-то…»
Так, решил я. Сунул пластмассовый стаканчик с кофе в руки своей девочке-ассистентке и, перепрыгнув провода горящих «юпитеров», быстро зашагал к скульптурам. Остановился на чёрно-белой шашечной мозаике. Ещё раз заглянул за изваяние. Зачем-то посмотрел вверх, в прозрачную бирюзу молодого осеннего неба.
Девушки нигде не было.
Она просто испарилась.
Прямо – на моих глазах.
Хотя весь короткий путь я практически не сводил взгляда с её светло-жёлтого короткого кожаного жакета и копны каштановых кудряшек – на фоне переливающегося всеми цветами солнечного дня фонтана. Разве что пару раз моргнул. На мгновение-два. Не более.
Что за – чертовщина, пробормотал я. Не могла же она… Чёрт возьми, не могла же провалиться сквозь землю?! Или – раствориться! В воздухе. Мгновенно. Как призрак. Бред – какой-то… А, может, это я… Уже – того? Чокаюсь опять… Извилинками… Нет, Валька же её видел… Нельзя же нам вдвоём сойти с ума на одном и том же! Куда она могла деться, чёрт побери?!! Я ещё раз обошёл золотистую скульптуру… Вот, я остановился… И духами пахнет… Какими, правда, – не пойму… Что-то – от фиалки, кажется… Да, точно – фиалка… Явный мягкий фиолетовый тон… Куда же она делась?!
– Куда делась эта девушка?! – громко спросил я. – Кто видел?!
– Какая девушка? – ответили сразу несколько голосов.
– Здесь! – я ткнул пальцем вниз. – Вот здесь несколько секунд назад! Только что стояла девушка! В жёлтом жакете! Кожаном! В бежевых брюках! Каштановые волосы!
Да, пауза от молчания отличается тем, что первое, как правило, – вопрос, а второе – ответ. Мне показалось, что недоуменное ответное молчание длилось вечность.
– Мы работать-то будем?! – подал голос оператор. – Или свет тушим?!
– Будем!.. – я ещё раз задрал голову.
Никого.
Только – мелкий белый каракуль лёгкой полуденной облачности да несколько далёких голубей.
Месяца через три, глубоким вечером закончив монтажно-тонировочную смену на «Мосфильме», я возвратился на милую, с непрерывным дневным грохотом над головой, дачку моих московских друзей. Под Внуково. С трудом отпер нижний, тугой замок деревянной двери. Несколько легче – верхний. С лёгким скрипом открыл дверь.
И обмер.
На круглом, плетёном крупной светлой лозой столе стоял мерцающий двумя тихими огоньками подсвечник. Движение входной двери потревожило воздух: пламя свечей слегка заколыхалось, и по обшитым вагонкой стенам комнаты заплясали высокие тени. Рядом с подсвечником покоились две пустые белые, с сине-золотистым ободком тарелки, около тарелок – блестящие вилки со столовыми ножами, а блюдо, прикрытое мятой серебряной фольгой, источало убийственный запах жареного мяса и… Да, жареного мяса и тушёных грибов. Лисичек, почти сразу определили мои ноздри.
Так, через несколько секунд подумал я: у кого-то здесь нынче – романтический ужин… На двоих… Володька – в Варшаве, только вчера с ним по скайпу болтали… Неужели – благоверная его? Пока муж – в командировке, рванула из Таганрога, куда неделю назад полетела к матушке хворой, обратно? На дачку? Или вообще никакого Таганрога не было? У-ух… Стоп. А – сынок их, Славка? Который, типа, – в Прибалтике? На Рижском взморье?.. С сокурсниками по физтеху, вроде… Может, поменял тему? Прихватил какую подругу и назад? Пока родителей нет… Я ещё раз посмотрел на мясо с грибами… А зачем же тогда дверь… Ага. Ну, чтобы никто… Стоп. А мои шмотки – где?
Я огляделся.
Утром же, вроде, вон на том маленьком диванчике сумка моя была. С майками грязными, носками. Прочим командировочным хламом. Хотел завтра разобрать. Что – в стирку, что – в глажку…
Чёрти что, короче.
Воры, быть может? Стырили моё грязное бельишко… И решили это дело отметить. Жареным мясцом с лисичками. Под тихий треск свечей…
Со второго этажа дачки вдруг раздался какой-то скрипучий не громкий стук.
– Славка? – я приподнял фольгу и кинул в рот маленькую румяную поджаренную лисичку. – Вячеслав Владимирович? Не помешаю?..
Что-то опять едва слышно стукнуло. Или – хрустнуло. Или…
Я несколько секунд прислушался к звукам дома. Медленно поднялся по ухающей деревянной лестнице на второй этаж. Остановился у двери комнаты. И осторожно нажал на коричневую металлическую ручку.
Она в жёлтом мягком сиянии настольной лампы сидела на кровати. Спиной к выкрашенной морилкой стене. Обхватив длинными худыми руками согнутые в коленках ноги. И, не мигая, смотрела на меня. Каштановые кудряшки. Чуть беспокойные сухожилия на бледных узких ступнях. Тусклые в не громком свете родинки. Нежно-алое в том месте, где затенённые ягодички женщины вливались в белую простынку разобранной постели.
Всё это я увидел сразу.
Мгновенно.
Женщина медленно выпрямилась и коснулась дощатого, не крашеного пола пальчиками ножек.
Да, Валька была прав. Грудка – едва-едва набухшая. Но – очень большие ярко-розовые ареолы сосков.
Я знаю: это – моё сумасшествие. На какое-то мгновение свет лампы упал на лицо женщины так, что в его чертах резко проявилось личико моей погибшей дочери. И грудка у Ленки была точно такая же. Даже бюстгальтеров моя дочурка не успела поносить. Они ей были просто не нужны. В её четырнадцать лет и семь с половиной месяцев. В её вечные четырнадцать лет и семь с половиной месяцев.
Я обнял хрупкие женские плечи.
И осторожно прикоснулся губами к нежнейшей бирюзовой жилочке на правом виске…
От чего мы не можем избавиться никогда? Кто – от чего. Кто – от кого. Кто-то – от бутылки. Кто-то – от нестерпимого зуда в штанах, когда самая крепкая и счастливая семья мгновенно перестаёт существовать, едва в обозримой близости появляется какая-нибудь сочная, похотливая сучка. Кто-то же – от неумолимого круглосуточного вранья: себе, близким, всему миру. Даже, когда лжец келейно или прилюдно изобличён и погружён по макушку в собственное враньё, он всё равно продолжает лгать. Он просто не может не лгать. Ложь уже становится компонентом в обмене веществ его тельца. Лиши его лжи, и тельце неумолимо зачахнет.
Да.
Я же уже двадцать пять лет не могу избавиться от Ленки. Дочери. Она всегда – во мне. Я вижу её наяву. Слышу её голос. Разговариваю с ней. Как вы разговариваете со своими живыми детьми. Утром, за завтраком. На ночь глядя – когда тихо целуете в височек и желаете спокойной ночи. Я с Ленкой стал разговаривать, когда она ещё не родилась. Когда эмбриону под именем Ленка было примерно недели четыре. С этаким махоньким хвостатым головастиком. Я припадал щекой к животику жены и шептал Ленке обо всём: как прекрасен и загадочен наш мир; как её любят и ждут; как улыбается Чеширский кот, и что сказали антиподы Алисе, когда она вылетела из кроличьей норы на противоположной стороне Земли; и как августовская алмазная роса становится золотистой, едва первые лучи ласкового летнего солнышка касаются ещё сонной травы… Потом Ленка научилась мне отвечать. Толкнёт чуть ниже пупка ножкой или дважды продавит самый низ живота жены ручками. Двумя. Космонавточка, тогда думал я. Знай, плавай в своей околоплодной вселенной, кувыркайся, слушай папины байки, расти…
Родилась Ленка легко. Просто весело выскочила из родовых путей и ещё до того, как я, дрожа от ужаса, перерезал пуповину, мне улыбнулась. Я, вопреки всем врачебным запретам, стянул с лица марлевую маску и хотел было поцеловать Ленку в розовенькую, полную капилляров макушечку, но чадо вдруг извернулось, и поцелуй пришёлся в правую половинку мокрой, красной попочки.
А потом так случилось, что я остался с Ленкой один. Жене в роддоме умудрились занести какую-то инфекцию и на «скорой» с воем перевезли в другую клинику. Потом я нашёл для неё третью. В которой её, собственно, и стали медленно, но неуклонно приводить в потребное состояние. Нет, где-то на десятый день после родов в нашу квартиру позвонили, и, когда я с Ленкой на руках отворил дверь, перед нашими очами явилось нечто громадное, розовощёкое, с громовым голосом. Патронажное, как тут же выяснилось. Ленка зашлась отчаянным испуганным плачем, и я это розовощёкое патронажное из нашего коридора удалил.
Что делал потом?
Всё.
Пеленал, купал, пробовал капельку смеси на тыльной стороне запястья, стирал, гулял с Ленкой в зимнем волшебном парке, снимал рекламные ролики, возил жене куриные бульончики и нежнейшие фрикадельки, монтировал клипы, находил для Ленки няню на несколько часов в неделю, ремонтировал свою аудюху, искал какие-то заморские уколы для жены, отдраивал до зеркального блеска квартиру, потому что Ленка к полуторам месяцам своей жизни умудрялась находиться сразу во всех её углах и закоулках.
Зачем я всё это рассказываю?
Потому что я виновен в гибели Ленки.
Да, не я был за рулём того красного «шевроле», на котором Ленка со своими американскими френдами гнали под 100 километров в час по одному из автобанов под Чикаго.
Да, не я не справился с управлением, когда их машинка, влетев вдруг в какое-то жирное, маслянистое пятно, крутанулась вокруг своей оси, смяла задок тихому, степенному старенькому «фордику» и тут же попала под раскалённый никелированный бампер несущейся на всех парах фуры с морожеными окорочками.
Но я позволил Ленку увезти.
Я не сделал ничего, чтобы Ленку забрать из этой проклятой Америки.
А мог.
Я всё мог сделать.
И Ленка сейчас была бы жива.
Закончила бы институт.
Встретила бы парня.
Полюбила бы.
Нарожала бы деток.
И была бы счастлива.
И сейчас бы не лежала на Моунт-Кармелевском кладбище.
Нет, конечно, Ленка там не лежит.
Я уверен, что там её нет.
И никогда не было.
Потому что приходила ко мне буквально вчера.
Я даже помню хвойный аромат её каштановых коротких волос.
И – тихий шёпот.
Ленка мне рассказывала про Алису, которая нырнула в кроличью норку у нас, на даче, а вылетела чудесным образом в Америке. Где чокнутый президент играет в крокет гусиными шеями, а у оболваненных шляпников каждый час – время пить чай…
Да, я знаю – зачем нынче вам всё это говорю.
Мне отнюдь не станет легче.
И боль не будет менее жгучей.
Я всё это говорю ради одного: смерти нет.
Даже, если вы переживаете собственных детей.
Смерти нет.
Не было.
И никогда не будет.
Есть жизнь.
И эта жизнь – вечная.
Так что не мечтайте о том, что однажды помрёте и успокоитесь. Нет. Не умрёте. И не успокоитесь. К вам будут приходить те, которых вы предали. И молча на вас смотреть. Те, которых вы осчастливили, будут согревать вас своими нежными поцелуями. А всё то зло за вычетом добра, которое вы совершили, в вас засунут обратно. Своё носите с собой.
Вечно.
Всегда.
Когда я очнулся…
Когда утренней, чуть дымчатой, сизой ранью я очнулся, прямо над моей головой с воющим грохотом пролетело нечто огромное, реактивное…
В комнате никого не было.
Но едва слышно благоухало свежей фиалкой.
Я поднял с пола влажную, смятую белую простыню.
И – чьи-то узкие ажурные чёрные женские трусики.
Так.
А где, собственно, – мои трусы?
Ага.
Под подушкой.
Почему-то.
Свечи на плетёном столе первого этажа превратились в тёмно-белёсые закопчённые огарки.
Когда я вышел на росистое крыльцо, ко мне медленно подошла серая, в черных с коричневым пятнах незнакомая дворняга.
Вильнула пружинистым хвостом.
Понюхала мою правую ногу.
И села рядом…
*Persecution mania – мания преследования (лат.)