А моя пражская весна началась с узенькой розовой девичьей ступни, выглядывающей из-под белоснежной казённой гостиничной простынки. Я иногда ошибаюсь дверями. Однажды вместо туалета в незнакомой питерской квартире вдохновенно вошёл во встроенный коридорный шкаф. На меня тут же обрушились старые коньки, соломенная дамская панама, коробка с шахматами и почему-то абсолютно новые ядовито-красные женские трусики в прозрачной хрустящей упаковке.

 

Тем временем прелестная девичья ступня исчезла под простынкой и появилась вновь. В голове вертелся какой-то сумбур из незаконченного рассказа, свежей раскадровки завтрашней съёмочной сцены, обстоятельного мэйла солидному, но наглому издательству и лёгкой одури от двух подряд бессонниц.

 

Её звали Гражина.

 

Но об этом я узнал неделю спустя. Полетели прахом мои съёмки. Цифры всевозможных неустоек обрастали немыслимыми нулями. Нам в запертую дверь сначала вежливо стучали. Потом грохотали. Очевидно – тяжёлой обувью. С улицы, прямо в распахнутый балкон третьего этажа гостиницы визжали непристойно высокие мужские итальянские проклятия. А я забрасывал Гражину на сто седьмые небеса, после – на тысяча сто седьмые, растворялся в ней, забывал – как меня зовут, и весь мир принимал хоть какой-то человеческий облик лишь тогда, когда нужно было сменить насквозь промокшие простыни.

 

Но это длилось лишь мгновение.

 

Потому что рядом были пол, стол, ванна и маленькая банкетка. Единственное, что мы не успели сломать за неделю наших безумств, были пол и чугунная ванна. Даже в кровати, двуспальной, массивной, выдержавшей тысячи постояльцев, что-то лопнуло. Потому что матрас стал похож на горб верблюда. И все мои попытки впихнуть его обратно, в чрево кровати, закончились тем, что внутри мерзко заскрежетала какая-то механика, треснул срединный шов, и половинки кровати с треском разошлись. Пришлось платить и за кровать.

 

Да, её звали Гражина.

 

Через пару лет она вышла замуж.

 

Не по любви.

 

Родила.

 

Мёртвого ребёнка.

 

Я её не любил.

 

Никогда.

 

Теперь же понимаю: не надо было ничего. Даже смотреть на эту прелестную розовую девичью пяточку. Не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к ней нежным дыханием. Влюбить в себя человека всем сердцем и не питать к нему ничего, кроме вдохновенного вожделения так же бесчеловечно, как и лгать ему о своих чувствах. И самое ужасное – в том, что она знала: я не люблю её. И никогда не полюблю. Никогда не доверю всего себя, свою жизнь и никогда не захочу от неё детей. И всё равно она продолжала любить того мерзавца, каковым я был в собственных глазах. А в её зеленоватых, с мельчайшими карими искорками очах – единственным мужчиной. Однажды и на всю жизнь. Она и замуж-то выскочила за этого угрюмого лысого торговца унитазами назло мне. И родила неживое чадо, чтобы я ночами себя проклинал за то, что ранним утром, пока она, сладостно измученная, крепко спала, предательски бежал.

 

Прочь.

 

Не взяв даже зубную щётку.

 

Да. Это – мой круг ада. В котором нет никого, кроме безнадежно любящей женщины, мёртвого ребёнка и мерзавца, посмевшего навечно влюбить в себя чистейшую и нежнейшую из душ.

 

Это – круг, который никогда не впишется в квадрат оправдания сделанного.

 

Математика врёт.

 

Параллели пересекаются.

 

Чтобы затем замкнуться.

 

В окружность.

 

Из которой нет выхода…