А за Верку Невзорову Антон с Колькой бились смертным боем. Нет, поначалу было всё чинно. От Веркиной хаты до амбулаторно-акушерского пункта девушку провожал Антон: плечистый, высоченный, в новой заморской сиреневой нейлоновой рубашке и галстуке с папуасами, а вечерком у пункта Верку уже поджидал Антошкин братец – коренастый, с багровой жилистой шеей и громадными ладонями Колька. Дома Кольку, правда, ждал Антон. С колуном. Оглоблями. Вилами. Брёвнами из поленницы. И, хотя бились отчаянно, с запалом, увечий как-то себе не оставляли: разве что – синяки на скулах и ссадины на локтях.
Тощенького агрономчика братья от Верки, кстати, сразу отвадили. Просто в обеденный перерыв взяли под локотки и окунули в яму с навозом. Агрономчик отмылся и исчез.
А потом повторялось всё сызнова. Антон, нарядный, важный, нёс подмышкой Веркину сумку и осторожно поддерживал девушку под локоток. А обратно Веркину сумку уже нёс Колька. А Антошка, весь белый от злобы, ждал брата дома. Нет, правда, пару раз прокрался кустами вдоль дороги: не целуются ли? Нет, не целуются. Но вечерком колуны легче не были, а вилы – менее острее. Мать, слава богу, давно померла. Сразу – за отцом. И никто, кроме напуганных кур, не мог слышать – как два брата выбивают друг из друга дух. За то, что Антон два раза посмотрел на бледную Веркину родинку у края верхней губы. За то, что Верка улыбалась, когда Колька по дороге хохмил. За то, что…А потом уставали. Мирились. Хлопали по чарочке. И заваливались спать. Потому что с утра – на работу. Антошке – ковыряться в проводке свинофермы, а Кольке – рыть бульдозером траншею. Под газопровод. Который запланировали лет десять назад, но труб везти не торопились. И – то: какого чёрта нужен газопровод на пятнадцать хат да полтора десяток свинок? Разве что бабки отмыть под строительство. Так, видно, отмыли под нечто другое, менее видное да прибыльное.
Словом, никто братьиного позора не видел. Ну, побьются. Ну, выпьют и помирятся. Проводка ж в свинарнике – дай боже, и траншея под газопровод растёт!
Но этой весной Колька не выдержал. Вылил на себя весь одеколон, нарвал душистой мягкой сирени и заявился к Верке. В воскресение. За столом уже сидел наряженный Антон и молча наливал в жёлтый фужер армянский коньяк.
Верка долго молчала. Так долго, что Колька успел налиться пунцовой злобой, смертельно побледнеть и снова покраснеть, как варёный рак. А у Антона в руке звонко лопнул фужер с коньяком. Верка метнулась с полотенцем, вытерла коньячную лужицу, бросила полотенце в сени и выбежала на улицу.
А в августе вышла замуж. За агронома. Родила двух деток: мальчика и через два года – девочку. Сельский участковый Владимир Кузьмич раз пять заезжал в их хату. Брать показания. Но показания были одни и те же. Не знаю, не видела, давно.
А в сам дом братьев участковый заходить боялся. Нет, один раз, правда, зашёл. С понятыми. И тут же унёсся прочь. На улицу. Словно ветром его выдуло. И самих братьев с той весны никто не видывал. Ни на работе, ни во дворе, ни в клубе. Нигде. Были два мужика. И пропали. Начисто. Нет, конечно. Возбудили розыскное дело. Поопрашивали знакомцев-приятелей. Подшили к делу несколько бумажек. Но на том и заглохло. Заросло пылью. И – клейкой паутиной. На третьей справа полке кабинета дознавателя.
Так дом и стоял: с распахнутой тяжёлой дверью, увесистым колуном – во дворе, оглоблей – с тремя чёрными запёкшимися пятнами Колькиной кровушки и бирюзовой ситцевой Веркиной косынкой – на крае одного из наличников. Как-то Верка вынимала из не послушных каштановых волос шпильки, дала Кольке подержать косынку да и забыла потом о ней. А Колька, паршивец, не вернул…