Женя вообще любила бывать у Клавдии Николавны: смотреть как она вяжет и поиграть с попугаем, а с тех пор, как познакомилась со своим парнем, – приходила и поплакать тоже, потому что тот несправедливо ее обижал и даже бил.
Клавдия Николаевна была соседка Жени  по немноголюдной коммуналочке на Самотечной с коридором буквой “П”, большой кухней на четыре семьи и высоченными потолками – ух, какие потолки! В доме ведь всё были женщины: по правой стороне коридора две старухи, а по левой – Клавдия да Женя, и когда у кого-нибудь перегорала лампочка, то было не достать даже если залезешь на стол, так что надо было звать Ивана Иваныча с девятой квартиры и давать ему пятьдесят копеек. А на дверной табличке возле звонка было написано так: Жуковская – один звонок, потом Карнаухова, – ей надо было звонить два раза, против фамилии Лифшиц стояла цифра три,  а Смирновой – четыре звонка, и хотя старуха Смирнова-то была тогда уже вовсе глухая, так что хоть и не звони, но четыре звонка раздавались в  квартире чаще всего, потому что к ней все время ходили из поликлиники и с Райсобеса.

Жене было двадцать четыре, а Клавдия Ивановна Карнаухова – бездетная вдова под шестьдесят и кроме попугая у нее во всем мире, кажется,  больше никого не было, да и тот говорил не по-русски. “Шмект гут! Шмект гут!” – скрипел он, если подсыпать зернышек.
-Так что ж ты теперь, Женичка, так и будешь терпеть?.. – говорила Клавдия, сидя за круглым покрытым толстой скатертью столом напротив Жени и заботливо подливая молодой своей соседке индийского чаю. -Этакое безобразие! Да разве можно за это бить? Ирод такой…
-Ой, Клавдия Николавна, я и сама теперь не знаю… -растерянно отвечала Женя,шмыгая носом и чуть не плача, и механически отщипывая при этом на тарелке маленький кусочек мармеладу. -С одной стороны, человек он хороший. Не пьет, и про работу всегда интересно расскажет. Квартира опять же у него. Но вот это вот его…
-Вот же идиот-то господи…  Я прям и не знаю что тебе сказать на это, девушка… Этакие страсти ты, право, рассказываешь, что я ничего подобного и не слыхивала… Как ты говоришь: значить он сам же, извиняюсь, – тут Клавдия понизила голос, – сам же, нехорошо сказать, пердит, и тебя же заставляет его с этим – поздравлять, что ли?
-Нет. Не поздравлять, а… Ну вобщем, надо каждый раз на это ему пожелать здоровья. Как будто он чихнул. Да… А если не скажешь, то бьет поддых, – вот сюда, больно…- и Женя кусала губу и лезла за платком.
Клавдия Николаевна даже не донесла до рта блюдечко с чаем, – отставила и с минуту молча глядела на Женю со страхом, чуть наклонив голову набок и вытаращив глаза.
-Батюшки… Да это же сумасшедший… А к психиатру не пробовала сводить?
-Ой, да нет, Клавдия Николавна, он не сумасшедший, он, ну я не знаю… Он вообще хороший, но просто он… Он смешной.
-Смешной… Идиот и есть, господи… И имя-то у него идиотское. Он что, в августе родился?
Женя высморкалась и кивнула. Вообще-то она врала насчет того, что было больно: чувствительно конечно было, но – не больно.

***

Август сидел неподвижно возле телевизора в кресле, обхватив правой рукой левое плечо и закусив край губы, – он был так увлечен передачей про летающие тарелки, так пристально уставился на экран, что даже перестал привычно-нервически встряхивать густыми черными кудряшками и только изредка шевелил кончиком горбатого носа: было в самом деле интересно. Давно бы уже надо было  поесть хотя бы яичницу, да  и собираться, – сегодня они в полвосьмого с Женькой встречаются возле пивбара “Жигули”, и может быть, подойдут еще ребята с работы, Леша Сорокин и Чижов  со своими телками. А! подождут…
Август вообще был какой-то странный парень, – необязательный и наглый, не имел даже привычки здороваться, никого не боялся, пьяных особенно не любил и однажды возле гостиницы “Днепр”, как рассказывали ребята с первой автобазы,  дал какому-то подвыпившему  менту ногой по яйцам и совершенно спокойно удалился.
А друзей хороших у него не было совсем, – Чижов не в счет, Чижов как был еще в школе, так и остался трус, козел и жмот впридачу,  и по-настоящему он был более-менее близок только с Лехой Сорокиным из парикмахерской “Чародейка”, с которым он вместе служил еще в армии, в стройбате, а после этого они уехали оба на Север и работали там два года на лесоповале,  а потом уже вернулись  в Москву и Леха выучился на парикмахера, а Август поступил в геологический.

Женя Жуковская ему вообще-то очень нравилась, – они познакомились в метро. У нее была через плечо  такая тугая черная коса, две глубокие оспинки на левой щеке и нос весь был усеян веснушками, а потом, как оказалось, и спина тоже,  и еще была у ней какая-то очень особенно ладная линия бедер,- Август в этом кое-что понимал, и еще она была как-то по-детски смешная и беззащитная, хотя  конечно и дура тоже она была порядочная и без чувства юмора, что, впрочем, Августу казалось совершенно естественным, поскольку  ему было известно, что у женщин от природы очень маленький мозг.
Вот. Так он, пожалуй,  и просидел бы сегодня весь вечер перед телевизором, но тут вдруг зазвенел телефон и заставил очнуться, оторваться от телепередачи. Август попробовал дотянуться до аппарата, но это оказалось совсем не просто, потому что он вдруг обнаружил, что сидит в очень неудобном положении и при этом подвернув под себя правую ногу, которую он незаметно для себя так крепко отсидел, что совсем уже не чувствовал, и поэтому теперь в замешательстве неловко упал с кресла на пол и так и пополз на четвереньках к телефонной тумбочке, где пристроился прямо на полу между телефоном и шкафом и торопливо взял трубку.
-Алло! Август! Это я, Женя. Привет!
-А, привет, Жень, я это, я сейчас уже выхожу, я только… уй, нога! я только побреюсь и через минут сорок выхожу.
-Август, да нет, послушай, я тебе хотела сказать, что я не приду, я не могу…
-А, понятно… А что так?- Август хмуро побегал глазами вправо-влево и приложил трубку к другому уху.
-Понимаешь, я тебе хотела сказать… – Женя запнулась на полуслове и тогда он явственно услышал в трубке еще чей-то шепот, кого-то, стоявшего, очевидно рядом и подсказывающего.
“А ты скажи, что мол такая его поведение и что за это тебе мол после всего этого…”
-Ой, подождите, Клавдия Николавна… Август! Алло! Август, ты слышишь? Понимаешь, я тебе может быть потом объясню. Я сейчас совсем…
“А ты скажи что мол я тебе для такого хамства никакого повода не давала и что я мол…”
-Ой, да подождите вы, ну Клавдия Ник… Август! Я тебе все объясню, потом… Ты очень хороший, но, знаешь…
Он оторвал трубку от уха и смотрел некоторое время в дырочки черного микрофона, как бы желая рассмотреть там говоривших, – и Женю, и шепотливую старуху, и еще кого-то третьего, который вторил им обоим и подсказывал что-то уже совсем нечленораздельное, что-то такое: “шмект гут! шмект гут!”, – черт знает что, и наконец медленно положил трубку на рычаг. Прислонился к стене спиной и затылком и нервно тряхнул головой, и сидел так еще три минуты задумавшись и поскребывая небритую щеку, пока не отпустила затекшая нога.

***

“Так… Ну это вобщем и к лучшему, потому что теперь уж меня здесь точно ничто не удержит… Ведь вот как жизнь иногда сама умеет расставить, я ведь и сам как-то подумал, что… То есть, не подумал, но какая-то извилина сама собой все же думала, что ведь все равно надо когда-то уезжать и значит расставаться, но правда я думал еще только через год и потому отказался от экспедиции, а теперь я уж прямо завтра… Значит я сейчас позвоню тогда Рыбину, и…”
Так думал про себя Август, но звонить пока не стал, потому что это лучше сделать завтра утром, а сейчас, пожалуй, не откладывая собраться, нечего больше тянуть.
Поставив на плиту жарится яичницу и чай, он подошел к шкафу и стал торопливо выкидывать из него прямо на пол разные нужные вещи, но вдруг опять задумался.
Вот Женя, она смешная. И потому она для него что-то значила среди всей этой толкотни и поденщины, а иначе бы он уже давно уехал на Север. Север манил. А Женя была машинистка в ЖЭКе, и он как-то сразу отметил про себя, что вот, смешная такая девчонка… А как это смешная? Ну, это трудно объяснить. Вот например, то что она ходит в каких-то странных полосатых гетрах, или как она смотрит. Да нет, трудно объяснить…

***

Клавдия Николаевна радовалась вполне искренне и хлопотала от чистого сердца. А дело было так: как-то у них в коридоре опять перегорела лампочка и пришлось как обычно звать Иван Иваныча с длинной, заляпанной краской деревянной лестницей, ну и разговорилась с ним насчет Жени, что мол беда с девкой: был у ней какой-то придурок ненормальный, да и тот сбежал на Север, и теперь мается бедная совсем одна, а у Ивана-то Иваныча племянник, студент Коля, и такой славный: будет химик, ну и, одним словом, закрутилось и поехало как надо, и вот уже четыре месяца встречаются и надо думать, дело к свадьбе.
Так рассказывала теперь не без гордости за себя Клавдия Николаевна своей старой соседке бабке Лифшиц, и та соглашалась, что, дескать, – пора, потому что сама-то бабка Лифшиц замужем никогда не была.
С тех пор, как Август исчез из жизни Жени, она, вобщем, как будто вздохнула свободно. В самом деле, вспоминая все те прожитые с ним месяцы, его буйство и вообще отношение к ней, все эти его поджопники по любому поводу, эти приколы с пердежом, и мат, мат, – вспоминая все это, она сейчас соглашалась сама с собой, что это был сплошной кошмар, а самое главное, ведь все равно ничего путного бы не вышло, потому что да, конечно он сильный, и однокомнатная квартира и зарплата и все такое, но на определенном этапе он бы все равно свинтил, потому что такие как он… А вобщем, я его даже любила. Где ты сейчас, Август, милый?.. Схватит бывало за волосы, приникнет глазом к моему глазу и что-то там высматривает, ой, ну вобще, смешной такой… Конечно, есть вещи, которые бы я никогда не смогла принять, ведь я все-таки женщина, и я совсем не так воспитана, – у меня папа нотариус, а мама бухгалтер. А в тот день, это уж вообще… Зачем это было нужно делать? Ведь это был первый день нашей близости, – у нас был секс и это было такое счастье, а потом я лежала на его кровати и пила сок, а он пошел на кухню и слышу, читает вслух какую-то газету и зовет меня оттуда, чтобы я тоже послушала. Я иду на кухню, а он оказывается не на кухне, а сидит в туалете срёт, и дверь даже не подумал закрыть: вот, говорит, послушай тут в “Вечерке” про жуликов… Конечно, дурак он был отпетый, безмозглый тип и даже скот, но вобщем, если все как следует припомнить, то в этом скотстве было больше цирка, чем скотства, ну а я тоже хороша: сразу пальцы к вискам, глаза в потолок, – царевна блять…

***

Так думала Женя, стоя у окна в своей комнате спиной к Коле и рассматривая его отражение в оконном стекле, пока тот у стола возился с радиоприемником и, полагая что его не видят, быстро поковырял в носу, скатал козявку, внимательно ее рассмотрел и щелчком отправил под стол.
“Вот он, женишок теперь мой… А что, хороший парень, – думала Женя, – умный такой и нежный, и я очень хочу от него ребенка. Надо будет сейчас же с ним об этом серьезно поговорить.”
Женя была способна на настоящее чувство и страстно его ждала, но оно все не приходило и было при этом в ее отношении к Николаю еще что-то такое, что сильно мешало ей по-настоящему полюбить, – была какая-то ложь, да, да, ложь, природу которой она все время пыталась понять и никак не могла, и поэтому теперь, стоя у окна и прислонив к стеклу горячий лоб, мучительно об этом думала.
Ведь вот он днем такой умный и тактичный, – рассуждала она, – а ночью сует мне  во все места, а утром опять умный и тактичный, – как будто ничего и не было ночью. Вот это вот “как будто” – вот тут-то и спрятана вся эта ложь, – вдруг поняла Женя. Да, да! Ведь Август, он хоть и подонок, но и днем и ночью один и тот же,  без пошлой лжи, без “как будто”, а этот… Ведь если он сейчас ходил срать в туалет и возвращается с таким постным видом, как будто он там соловья слушал, то вот уже и ложь, и тогда уже хочешь-не хочешь, а против воли приходится представлять себе, как он там сидит и жопу вытирает, Ломоносов блять…
Она неожиданно подошла к Николаю и заглянула в глаза.
-Послушай, Коля, мне надо с тобой поговорить об очень важном, – тут она очень женственным жестом положила руку себе на живот, закусила губу и посмотрела на него влажными глазами.
-Послушай, Коленька, обещай мне, что выслушаешь спокойно и до конца…
Николай отложил радиоприемник, спокойно отер руки салфеткой, взглянул своими умными ясными глазами, потом, все так же сидя, взял ее за руку и ласково притянул к себе и Женя стоя прижалась животом к его голове, а он крепко обнял ее стан обеими руками.
-Обещаешь?
-Конечно обещаю. Говори, милая моя, любимая моя, я тебя слушаю.
Женя сперва немного поерошила его льняные волосы, потрогала и помяла мочки ушей и потом, повернув и прижав его голову ухом к своему животу, прерывающимся шепотом спросила: – “Слышишь?”
Коля вдруг что-то понял и сделался очень взволнован, что вполне понятно для молодого человека, еще не успевшего даже сделать предложение, но в то же время старался быть как можно более нежен и ласков, – его страшила мысль, что Женя, может быть, как-нибудь неверно истолкует его молчание, и наконец, крупно сглотнув, он хриплым и растроганным голосом произнес: – “Да, слышу, дорогая… Шевелится… – он нежно поцеловал живот. – Боже мой, неужели это правда? Ты беременна?”
-Нет еще, – отвечала Женя, сильнее прижимая его голову к животу и гладя шелковистые волосы.
-Как… А что ж тогда? Что там шевелится-то?.. – Коля попытался оторвать голову от ее живота.
-Да газы… Газы бродят, дырку никак не найдут…
-Газы? То есть как газы?
-Ну, газы, блять…
-Что?.. Так а… Зачем ты это мне… -Коля ничего не понимал и все силился оторвать голову от ее живота, но Женя не отпускала.
-Понимаешь, Коленька… ты обещал слушать, это очень важно для нас обоих, то, что ты сейчас услышишь, а без этого мы не сможем дальше…
-Ну так я же слушаю, говори!..
-Ну слушай…
И Женя отчетливо вдруг поняла, что через это просто необходимо пройти, чтобы стать по-настоящему родными и вырваться из  липких лап этой пошлой лжи и что назад уже ходу нет, и тогда, стиснув зубы и еще крепче прижав обеими руками к животу колину голову, внутренне вся сжалась, собрала всю оставшуюся волю и гулко пукнула.