Сумка была тяжелой, пришлось искать место, куда бы ее поставить, чтобы отдохнула рука. Этим московским сквером я редко ходила, он почти всегда пустовал, потому что находился между двух дорог. А сейчас, к тому же, был полдень, не было видно ни души.
Я присела на первой попавшейся скамейке и наконец-то освободила усталую руку. Боковым зрением начала замечать, что скамья обитаема – в паре шагов от меня, в тени большого тополя, сидела сухонькая седовласая старушка интеллигентного вида.
Садиться я не хотела, но солнце так ласково припекало, а весенняя листва так весело шумела над головой, отбрасывая кружевные тени на сочную, молодую траву и пестревшие в ней головки одуванчиков, что спешить расхотелось.
Я решила немного понежиться и полюбоваться весной и уселась на скамью, прикрыв веки от слепивших лучей. Внезапно рядом раздался тихий и приятный старческий голос:
– Не правда ли, весна в этом году изумительная?
Я согласилась. Старушка продолжала:
– Я очень люблю начало мая и всегда выхожу любоваться природой. Мне эти молоденькие листочки, травка, цветы напоминают маленьких детей – на них еще нет ни пыли, ни паразитов, усталости большого города не чувствуется.
Удивительно как мысли этой женщины были созвучны моим собственным представлениям о пробуждении весны. Я решила продолжить разговор:
– Я читала у Юрия Левитанского стихи: «Трава права, а вы – увы». Интересная мысль, правда? Жалко, что в Москве молодая травка не доживает до старости – ее постоянно стригут. И цветов мало.
– Мне сейчас 82 года, а когда моего папу призвали на фронт, мне было всего 4. Мама мне рассказывала об отце, конечно; но из собственных детских воспоминаний мне больше всего помнится, как мы бежим с папой по цветущему лугу, и трава на этом лугу доходит мне до подбородка; я вязну в ней, падаю, что-то кричу или плачу, а папа в ответ смеется и поднимает меня на руки, сажает к себе на плечи. Потом он идет со мной на закорках, под его ногами эти травы и цветы колышутся, солнце светит, и я слышу, как благоухает все вокруг. Была весна, май 41-го. Эти детские впечатления с годами только обострились у меня. Я часто вижу их во сне.
Голос у старушки прервался, на глазах показались слезы, она поспешно отвернулась и полезла в карман за платком.
– Я стала гидробиологом, всю жизнь проработала в экспедициях, особенно на Севере, изучала водные растения, проводила исследования, времени ни на что не оставалось. Приходилось ходить по пояс в траве, но это была другая трава, другие условия. За всю жизнь я не больше двух раз выбиралась на похожий цветущий луг, чтобы вспомнить свои детские ощущения.
Я напряженно слушала – бывают моменты, когда тебе нечего добавить, да и не нужно. Твой собеседник не ждет от тебя участия в диалоге, ему нужны лишь внимательные и понимающие глаза.
– Мой папа воевал на финляндской войне, вернулся с нее, засел за кандидатскую диссертацию, он был очень умный и добрый человек, мастер спорта по прыжкам в высоту. Уходил на войну добровольцем, в звании младшего лейтенанта, ему в тот год исполнилось 30 лет. Нам с мамой в 1941 году принесли извещение, что он пропал без вести. И с тех пор мы его ждали, искали, мама писала куда только можно, был даже ответ, что якобы папа живет теперь в Германии. Но ведь если бы он уехал, обязательно бы написал, а от него не было ни единой весточки.
Старушка разволновалась, стала ерзать на скамье, пытаясь сесть поудобнее. Голос у нее окреп, стал громче. Она стиснула ладони до хруста.
– Зато от моего отца осталась такая память, которую дай бог каждому получить. Как раз в год моего рождения, за 3 года до войны, папа стал моделью для скульптора Манизера, тот отливал статуи для новой станции метро «Площадь Революции». Он увидел моего отца на фотографии в газете – там как раз снят прыжок через планку – и пригласил его позировать. А потом отлил в бронзе фигуру студента аж в 4-х экземплярах. И мы с мамой часто ходили на эту станцию и смотрели на него. Мама всегда плакала и приносила цветы. Я тоже каждый День Победы приношу и кладу ему букетик полевых цветов. Сейчас люди варвары, постоянно что-то трут руками, бедные собачьи носы, петухи и револьвер у матроса. Но моему отцу повезло – ни одна чужая рука не прикасается к нему. Он там запечатлен в расцвете своей молодости и красоты.
У нас дома очень мало его фотографий осталось – до войны ведь не было такой техники, как сейчас – нажал на кнопку в телефоне – и готово. Есть несколько газетных вырезок со статьями о его рекордах, но на них фотографии плохие – качество печати низкое. Папа преподавал физкультуру в институте. Там же они и с мамой моей познакомились. У нас была идеальная семья, но все в одночасье разрушилось.
Мы помолчали, несмотря на веселый шум вокруг, казалось, что наступила тяжелая, давящая тишина. У меня в горле появился неприятный ком.
– Вы так и не нашли его? – спросила я наконец.
– Нашла, только уже после смерти мамы. 9 лет назад мне позвонили ребята из поискового отряда и сказали, что в районе Синявинских высот под Ленинградом нашли останки двух солдат в полузасыпанном окопе. У одного из них были часы и медальон с запиской. По записке они и обнаружили, кто убит. Отец написал свое имя и фамилию, адрес и имя своей жены. А в конце была приписка карандашом – «Живи счастливо». Он как будто предчувствовал свою гибель. Вообще мама мне говорила, что отец, хоть и воспитывался при советском строе, был мистиком и верил в судьбу. После начала войны он долго ждал повестку в военкомат, но она не приходила. И когда он лично пошел разбираться, выяснил, что его считали погибшим еще во время русско-финской войны. Он уже тогда расценил это как дурной знак…
И вот – 60 лет на земле пролежал незахороненный… – она всхлипнула и утерла нос платком, – это счастье, что есть поисковики, которые спустя столько лет находят погибших. Они разыскали всю информацию об отце, нашли меня и когда мне позвонили, я чуть в обморок не упала.
– А где его похоронили? – спросила я.
– Там же, на этих высотах, только уже торжественно, с почестями, мемориал поставили в 2001 году, у меня нет ни сил, ни средств ездить туда часто, зато я хожу в метро каждую неделю и мысленно, как я уже привыкла, общаюсь с отцом. Так же и мама делала.
– Как его звали? – сам собой родился вопрос.
– Аркадий Антонович Гидрат, а я Ольга Аркадьевна. Сына своего я тоже в честь папы назвала. Родился отец в Калуге, мой дедушка был из русских немцев.
– Да, вы рассказали просто фантастическую историю – только в жизни такое возможно. Надо будет сходить на «Площадь Революции», посмотреть на него еще раз, я помню почти все тамошние скульптуры, но всегда смотрела на них с точки зрения искусства. Честно, никогда не пришло бы в голову копать историю создания каждой статуи. Спасибо, что вы мне сказали.
– Я как раз сегодня собираюсь к отцу, – сказала Ольга Аркадьевна, уже успокоившись. Хотите, поедем вместе?
Я покосилась на свою сумку – увы, ее тяжесть не позволяла мне свободно перемещаться. Пришлось отказаться. Зато пока мы разговаривали, словно из небытия появился таджик-газонокосильщик и стал медленно водить рукоятью косилки вдоль зеленого газона. Начал он издалека, постепенно приближаясь к нам, рев косилки усиливался. Мы молча, как завороженные, смотрели на то, как с каждым его шагом стройные ряды зеленых травинок и искрящиеся в них желтые головки одуванчиков, падают на землю. Позади него уже лежала груда свежескошенной, вернее, свежеубитой травы, издававшая пронзительно-резкий и нежный запах.
– Вот так и они, безымянные, неизвестные, погибли на войне. А ведь каждый безымянный родился, рос, учился, рвался к свету, к новой жизни, хотел оставить после себя потомство, а вместо этого его просто скосила такая же вот безжалостная рука, – голос у Ольги Аркадьевны задрожал, – сколько миллионов детей, только народившихся на свет или чуть подросших, не узнали жизни. Вот мы с вами сейчас сидим, и то же самое происходит – эти маленькие цветочки, травинки, как дети, родились из земли, высунули свои головки к свету, каждый хотел жить – и все кончилось за минуту. Эта трава уже больше света никогда не увидит и никогда ни о чем не скажет. Никому и дела нет до нее – люди озабочены только собственными делами, что им до какой-то травинки…
Мы одновременным и долгим взглядом проводили удалявшегося газонокосильщика и посмотрели на медленно вянущий ворох беспорядочно разбросанной травы за его спиной. Как мало внимания уделяет человек всему, что его окружает, считая чудеса жизни чем-то само собой разумеющимся.
Пора было прощаться. Я искала подходящие слова, но не могла найти, пришлось говорить спасительные банальности, приходящие на помощь в любой ситуации. Уже потом я пожалела, что от волнения не взяла номер телефона Ольги Аркадьевны. Зато в конце недели поехала на станцию «Площадь Революции».
Бронзовая фигура студента излучала спокойствие и мужество, благородство и ум – я всегда считала, что это некий собирательный образ. Теперь же я совсем по-иному смотрела на него. Мне казалось, что глаза статуи видят, а уши слышат все, что происходит вокруг. Несколько минут мы смотрели друг на друга – статуя на меня, а я на нее.
– Жаль, что ты погиб так рано, 60 лет лежал незахороненный, какая у тебя несчастливая судьба, сколько ты мог бы сделать в мирной жизни, – мысленно сказала я студенту, и вдруг мне показалось, что в бронзовом глазу сверкнул отсвет, напоминающий слезу. Я вспомнила глаза его дочери, в которых тоже стояли слезы – очень похожие глаза. Вспомнила ее воспоминания о цветущем луге и полевых цветах, о том, как она возвышалась над этим великолепным миром, сидя на плечах отца.
И я неловко засунула за руку студента скромный букетик полевых цветов, с трудом найденных мной в огромном мегаполисе.