Прочитана последняя страница последнего третьего тома сочинений поэта и прозаика Михаила Евсеевича Вишнякова. В этот том любовно изданного московским издательством «Русь» трехтомника вошла избранная проза литератора, предельно
требовательного к художественному слову, к своим собратьям по перу и, прежде всего,     к самому себе.

Большинство из нас, читателей со стажем, в разное время и в разных изданиях уже знакомились с многогранной — лиричной, философской — повестью «Осень горностая», с глубинно-мудрыми рассказами «Чикой светлоструйный», «Тропой
Черкасова», «Соколиный отстой», «В золотом треугольнике», — в независимости от своих объемов, широтой отраженных в них жизненных явлений и коллизий, дающих нам право называть их тоже повестями, — с новеллами и историями, вошедшими в циклы «Лубодерина», «Забайкальские болтомохи», с миниатюрами «В наследство будущему». Все эти произведения уже давно заслужили признание
читателей и критики, стали значимыми вехами в литературе нашего края, Сибири, России.

Когда-то давным-давно, лет этак двадцатьдвадцать пять назад, на одной из встреч с читателями в присутствии автора этих строк Михаил Евсеевич пошутил:
— Обо мне уже написано больше, чем я написал
сам.

И в этой шутке была весомая доля правды. Его стихи, регулярно появлявшиеся на страницах таких всесоюзно авторитетных журналов, как «Октябрь»,
«Знамя», «Нева», альманаха «Поэзия», газет «Комсомольская правда», «Литературная Россия» и многих других, стали не только востребованными многомиллионной аудиторией любителей поэзии, но и объектом пристального, даже ревностного внимания целого ряда признанных мастеров, патриархов нашей литературы. Стихи и поэмы               М. Вишнякова всегда становились заметным явлением в культурной жизни Забайкалья, Сибири, страны, особенно, когда они собирались под одну «крышу» — в сборники, в отдельные издания поэта.

И собранные под одну «крышу» избранные произведения прозы Михаила Евсеевича тоже звучат, воспринимаются совершенно по-иному, чем они
смотрелись и звучали в отрыве друг от друга. И это дает нам право еще раз попытаться осмыслить их, попытаться ответить на вопросы: что объединяет эти, резко разножанровые произведения, что позволило автору заставить так мощно и слаженно
звучать свой оркестр?

Композиционно книга М. Вишнякова похожа на бесконечные, переходящие, перетекающие друг в друга таежные горные массивы верховьев Нерчи и Бальджикана, Чикоя и Богдати… и в конечном итоге
составляющие единую, далеко не до конца изученную и освоенную страну — Забайкальский край.

Прочтешь страницу-другую, закроешь глаза и «…золотой звон воздуха и синий, таинственный гул азиатского неба, острые лучинки зари, ленивое и затаенное обмирание осенины — все слышится или чудится, или видится сквозь ресницы.»
Прочтешь страницу-другую, прислушаешься:
«…стекают с хребтов длинные звуковые волны. Тряхнешь головой — погаснут на миг, осыпятся незримой пылью и снова отходят и отходят ввысь.
Небо совсем растворилось — космос напрямую соединил этот мир и не этот, и беззащитно, гулко, пьяняще-тревожно… слушать и понимать утро, тайгу, бесконечное пространство.»

И нет в этой огромной, безграничной, уходящей в космическую бесконечность картине ни одной лишней детальки — все к месту, все в строку — и
крошечная сверкающая инеевыми звездами былинка, и осенняя, по-русски спокойно готовящаяся к долгой и суровой зиме березка.

«Я поднялся на лобастый пригорок и увидел березу. Матушка ты наша! В палевой ризе из осенних почек, бесстрашно белая, с севера ответрилась берестяная пленка-лепетун, и лепечет, горюха, доставая до донышка, до горловинной хрипотцы, до слезы на глазах. Еще заметелят метели, еще ударит
крещенский мороз, еще неизвестно, где взять силы, чтобы пережить зиму-долгушу, но сегодня присоседился день с отталиной и теплым током солнца. И осветлели морозобойные пятна на коре, и закадил ствол брызгами белой, крахмальной пыли, и пошел из трещин, подсучьев и развилок, кончиков веток и почек тонкий и дразнящий запах».

Нет у Вишнякова лишних штрихов и штришков. Все взаимосвязано, сковано силой его Слова, силой его Таланта.

Есть такое, не до конца расшифрованное понятие — проза поэта. Мне кажется, разные, порой взаимоисключающие оттенки несет оно. В устах некоторых критиков слышится в нем этакая вроде бы доброжелательная, но бьющая по сердцу автора снисходительность. Что, мол, возьмешь с него, с автора. Поэт он и есть поэт. Ему самой природой уготовано над грешной землей на крылатом коньке поскакивать, белым лебединым перышком во правой ручке помахивать, грешной земли не касаться, на земные беды-горести внимания не обращать…

Но есть в этом понятии — проза поэта — и непререкаемое требование к автору — быть ответственным за точность, за весомость каждого своего слова. Ведь ту хрипотцу, те заикания, которые можно простить, скажем, мемуаристу, никак нельзя простить творцу, властелину Слова — поэту.

Проза Михаила Вишнякова — проза поэта. Однако это проза такой высокой пробы, что даже самый высокомерный критик вряд ли осмелится говорить о ней снисходительно, вряд ли сможет не только похлопать, но и дотянуться до плеча писателя.

Что же касается точности, весомости, красоты Слова — они в каждой его строке.

Откроем книгу. Перечтем еще раз первые строки повести «Осень горностая»:

«Ночная гроза опоясала молниями Подлунный голец и пошла к Нерче. Потоки воды с ветром и сильным гулом качнули деревья, понесли тревожное эхо вниз по распадкам, ключам и речкам. На еланях, широко освещаемых дальними вспышками, можно было оглядеть черную тучу и понять, что за глыбами облаков вновь открывается небо. Но в глухом ущелье, в скалах над Итокичей, гроза клубилась, как первобытный хаос. От ударов грома шевелилась осыпь, над ней крошились старые утесы, летели в речку лиственничные пни, коряги, кора и хвоя, мох и древесная мелочь. Итокича шипела, воспалялась бурой шкурой, метала пену через перекаты, подмывала нагорный и топила пойменный берег…»

Перевернем страницу и не откажем себе в удовольствии процитировать хотя бы еще один абзац:

«С вечера и в ночь пригостилась малая пороша. Тихо и мягко стало в долине Нерчи. Утром огоньки деревенских изб искрились убавленными звездочками, печные дымы стелили над Кыкером запах смолистых дров, что-то праздничное чудилось в приходе нового дня. Как перед Пасхой, не поймешь, а просто чувствуешь светлое умиротворение и ожидание, и тайную веру в чудесное воскресение».
Много ли в нынешней России писателей, так мастерски владеющих Словом, так чувствующих его и так щедро дарящих нам красоту и мелодичность нашей, к счастью, не умершей, а только оттесненной всякими сленговыми словами-поганками русской
речи?

Нет, совсем не случайно судьба даровала Михаилу Евсеевичу право стать одним из лучших российских сказителей «Слова о полку Игореве», и совсем недаром именно ему одному из первых сибирских писателей была вручена премия имени М.Ю. Лермонтова.

Вишнякова хочется цитировать и цитировать, потому что эти искрометность, красота, глубина Слова пронизывают книгу, связывают воедино все произведения и главы. Ими одинаково щедро насыщены и повести, и новеллы, и рассказы, и миниатюры.

Но Слово — это прежде всего то, что стоит за ним. С древних времен Слову на Руси придавалось огромное значение. Его сила приравнивалась к силе Бога. Вспомним: «В начале было Слово…» И это не случайно. Слово объединяло народ. Слово поднимало народ на борьбу с иноземными захватчиками. Слово помогло выжить и сохраниться русскому народу в самые темные времена. Слово помогло освободиться от тьмы.
И опять же во все времена наш народ оберегал свое Слово, как самый дорогой капитал, не позволял и не прощал тех, кто пытался использовать его во зло, обесценивал, пятнал Слово пустотой, глупостью, неисполнительностью.

В книгах Михаила Вишнякова нет ни одного лишнего, пустого слова. Каждый абзац несет в себе огромный заряд энергии, обжигающую, заставляющую читателя думать мысль, стремление философски осмыслить место и предназначение человека в окружающем мире.
Какими призывами любить и беречь природу, к примеру, можно заменить всего лишь несколько строк Михаила Евсеевича из повести «Осень горностая»: «…Я мог бы убить этого горностая. Но не стал. Почувствовал, что мы — соседи. Вместе будем
завершать эту осень. Горностай, чувствую, пришел не случайно. Есть незримая схожесть: он, как и я, переживает особое время. Время перехода, умирания горького и прекрасного вчера, рождение неизвестного завтра. У нас вьюжит смутное время, у них
мучительная линька. После стольких ожиданий и испытаний несправедливо погибнуть на пороге, на грани двух состояний. Как солдату за день до победы. Как отцу за миг до рождения сына. Предначертанное должно быть исполнено.»
Поднимет ли бездумно, впопыхах, готовое к выстрелу ружье после прочтения этих строк человек на живое, обязательно родственное себе существо — зверя или птицу? Уверен, нет.

А можно ли определить меру общественной, государственной значимости рассказов-повестей «Чикой светлоструйный», «Тропой Черкасова», «Соколиный отстой», «В золотом треугольнике»? Каждое из этих произведений — не только гимн родной природе, нашей земле, нашей родине, но и горячий, до боли в сердце призыв любить и беречь
их, думать о будущем, помнить и думать о тех, кто будет жить после нас — о наших детях и внуках:

«…Я не раз писал о сохранности чикойской тайги, о прекращении варварской рубки леса, о том, что заготовки кедрового ореха принесут больше прибыли, чем пилы леспромхозов. Много воды утекло в России с тех восьмидесятых годов ХХ века, когда
я шел за соболем по морозной тайге. Река жизни не остановилась — звенят пилы, рычат трактора, вместо пушнины и дикого мяса, голубики, жимолости, брусники, груздей, маслят, рыжиков, меда и пантов, чаги и камеди, агарикуса и кабарожьей струи из чикойского края вывозят лишь деловую древесину… пройдет двадцать-тридцать лет, исчезнут последние нетронутые уголки, и эти строчки будут читаться как старинная забытая сказка…» («Чикой светлоструйный»)

«…Дешевое золото дорого обходится природе. Когда и как сможет человек найти технологию и средства, чтобы хозяйничать разумно? Горькое золото в Забайкалье: по Каре и Унде, Урюму и Газимуру, Дарасунке и Каролю целую сотню лет пульсирует
золотая река. Ради нее уничтожаются луга и пашни, обезображиваются лучшие, редкостной красоты долины. Позолоченной пилюлей кажутся небольшие подачки из Москвы в виде дорог, кой-каких поселков в тайге, временных линий связи, обшарпанного клуба с плакатом времен Хрущева: «Берегись, корова из штата Айова!» Милая моя родина, когда же все это кончится?» («Тропой Черкасова»)

«…Насколько можно, я поднялся на вершину. Радость и восхищение распирали грудь: цветок-тайга океанскими штормами накатывалась на далекий горизонт. Хребтина за хребтиной выгибали свои мощные спины в синее забайкальское небо. Дымились и сверкали речки; буйным цветеньем, дождями, росой, солнечной пыльцой и ядреной силой жизни веяла родная земля. С чем ты сравнимо, мое Забайкалье! Какое могущество и красоту, здоровье и вольную волю даровало нам вечное небо и в общее, и в личное наследство. Все это — отечественная гордость сибиряка, которая в нашей крови от
первых землепроходцев, назвавших этот край своей родиной.» («Соколиный отстой»)
И таких строк, под которыми хочется подписаться и под которыми подписались бы все, кому дорог наш край, наша тайга, наша родина, в книге великое множество. Прочтешь — и тревогой, болью, любовью наполняется сердце.

Глубокий смысл, неиссякаемая кладезь народной и авторской мудрости заключены, казалось бы, в незамысловатых, блещущих юмором, играющих гранями самоцветов русской речи новеллах, рассказах, миниатюрах, включенных писателем в разделы «Лубодерина», «Забайкальские болтомохи», «В наследство будущему».

Болтун — ботало — болтомох, — на первый взгляд — слова одного корня. И надо иметь острый, глубокий ум и творческую смелость, чтобы ярко, зримо, доказательно показать нам — в народной речи, в народном творчестве нет ничего зряшного, лишнего, ненужного.

О, как необходимо это воскрешение Пушкинского, Лермонтовского отношения к нашему народному светлоструйному русскому языку, который, как и родную землю, мы в погоне за сиюминутным, в нынешней суете житейской, в трясине меркантильности и делячества забываем любить и беречь, изучать и ценить. А без этой любви, без этих знаний, без бережливости этой чернеет, скорузнет душа человека, истончается, умирает совесть его.

Говоря о прозе Вишнякова, как о Гимне, оде родной забайкальской земле, ее красоте и величию, ее богатству, мощи и почти женской, детской уязвимости, беззащитности, ранимости, я задумано не коснулся одной из важнейших ее граней — ее густонаселенности людьми, для которых и во имя которых создавалась она.

Герои Михаила Евсеевича, мне кажется, чем-то схожи с героями книг О. Генри, Д. Лондона, Э. Хемингуэя, В. Распутина, В. Астафьева, В. Шукшина, В. Конецкого. Каждый из них узнаваем и запоминаем, если он даже появился в одном эпизоде, если даже о нем лишь мимоходом упомянуто или самим автором, или другими героями произведений Вишнякова.

Владимир Ташлыков, Валерий Иванович Бирюков, Евгений Кожемякин, Юрий Иванов, Николай Н., Михаил Арефьев, Иван Евсеевич Вишняков, Виктор Михайлов, Казанцев, Михаил Куприянов, Владимир Михайлов, Михаил Токтоев, Михаил Путинцев, Дмитрий Константинович Егоров, Евгений Реутов, Петр М., братья Т. и А. из Хилка, дед Миша Заусан, Иван Голобоков, Аркадий Тузик, отчаюга-Чеколдиха, яблонька белая, красавица Настя, охотник Авдей, милиционер Гордей, Афанасий Путинцев, Витяха Веретенников и его братан Костя, Авдей Люлин, Иван Караулов, Степан Андрюк, солдат Гаученов, лихая колдовка Брылена Чечила, Балдан Очиров, Гриха Сачков и его жена Вера… Землепроходцы, охотники, пахари, золотоискатели, табунщики, чабаны, рыбаки, ученые, писатели, художники, журналисты. Люди с именами, отчествами и фамилиями, люди с именами без отчеств, люди, чьи фамилии писатель означил только инициальными буквами… Живые, если даже их уже давно нет среди нас, со своими характерами, со своими «изюминками», со своими судьбами.

…Не помню, где и когда, кажется, в одном из писем Н.В. Гоголя, я прочитал умнейшие слова о том, что настоящий писатель должен обязательно любить героев своих произведений, любить и жалеть. Без любви, без жалости, наверное, можно смонтировать человекоподобного робота, но нельзя создать, родить человека.

И не в этой ли любви, жалости, сострадании к любому, самому, казалось бы, незначительному, проходному персонажу великая сила и великое мастерство Гоголя. Ведь даже Плюшкин вызывает не только презрение и писателя, и читателей, но и нашу общую жалость, наше общее сострадание: «Ведь не для тряпичничества, скряжничества родился на свет тот же Плюшкин, ведь и в него была заложена искорка Божьего света, которая могла бы разгореться в светлое пламя доброты и чистоты…»

И наверное не случайно, да, не случайно, в прозе М.Е. Вишнякова нет ни одного гротескно-отрицательного героя. Все они, и реально существующие, и вымышленные, с именами-отчествами и безымянные — одинаково живые, яркие, несхожие — роднятся одним главным качеством — среди них нет негодяев и подонков. Есть любители выпить, прихвастнуть, похулиганить-пошутить, подебоширить и поболтать, но никто из них не несет в себе зла, недоброжелательства, подлости. В каждом из них Михаил Евсеевич нашел ту самую Божью искорку, каждому отдал причитающуюся ему долю своей
любви.

…Много бед, горестей испытал, перенес, чуть лишь ссутулившись от них, от ежедневной и еженощной нескончаемой работы своей, от тревог и боли за всех нас суровый и по-настоящему, без сюсюканья, добрый забайкальский, сибирский, российский писатель Михаил Евсеевич Вишняков.

И за мужество, за стойкость его, за великое умение любить и сострадать дано было ему родной ли землей, родным ли небом высокое право побеждать главную немочь людскую — забвение, воскрешать и даровать жизнь всем и всему, что дорого ему.

…Рано ушел из жизни славный, светлой души человек Иван Евсеевич Вишняков, но читаешь строки Михаила Евсеевича Вишнякова:

« — Иван! — кричу, а вижу, как старший брат несет меня на руках по цветущему лугу детства.

— Иван! — вижу, как мы стоим у могилы матери в ледяных сугробах, и брат согревает мои варежки своим дыханием.

— Иван! — встает перед моими глазами его приезд с Тихого океана: ладный, красивый моряк, мой старший брат и верная защита на этой земле.

— Иван! — обжигает сердце голос, мелькают в глазах то свадьба, то рыбалка, то деревенская улица, то московская площадь. Боль и печаль друг за друга, выручка в горький час и совместная радость в лучшие дни. Сорок лет единственной жизни…»              И понимаешь — нет смерти, нет конца жизни. И так будет всегда, пока жива наша любовь, пока жива наша память, пока есть такие строки и такие книги, которые подарил нам Михаил Евсеевич.

А братья Вишняковы, верю, встретились, чтобы не расставаться и осенять нас с небес своей вечной добротой и житейской мудростью человеколюбия.

Борис Макаров