“Я столько счастья обретаю,

Когда в глаза тебе смотрю.

Ты душу греешь, словно солнце,

Любовь свою к тебе храню.

Сколько смысла, сколько чувств в одной только улыбке человека. Как много могут рассказать глаза, а глаза ребёнка словно целая энциклопедия чувств и эмоций; и какое это счастье, когда этот невинный, чистый взгляд внимает каждому твоему слову…

Светлана выросла вдали от городской суеты, и не были ей знакомы подлости, жестокости судьбы, до одного переломного момента, который обернул ее жизнь в сущий кошмар.

Когда ей исполнилось 5 лет, в семье произошла страшная трагедия: маленький братик Светы заболел тяжело, уже и не вспомнить, что за недуг его хватил, только вот хватил он его так, что малыш уже больше никогда не познаёт прелестей взросления, да что взросления, и беззаботности детства тоже …

Так, после произошедшего, несчастья семья Светочки перебралась в город, где родители стали снимать небольшую комнатку. Хозяйка комнаты постоянно была недовольна: то не заплатят они ей вовремя, то ребёнок шумит, мешает ей, то зайдёт бывало и начнёт придираться, что не убрано; а мать-то Светочки, да и отец на работе пропадают целыми днями, чтобы как-то концы с концами свести, кому ж за чистотой следить. Так и жили они, а лучше сказать существовали, лет 10 так точно. Там уж и Светка подросла, стала родителям помогать, подработку нашла. Как уроки заканчивались в школе, так она бегом на работу, бывало приходилось и вовсе уроки пропускать. Вскоре семья переехала, удалось снять хорошую квартиру, не купить, конечно, на это денег и не хватило бы, да и кредит в банках не давали, должность, мол, не прибыльная, «с таким заработком не даем». Квартирка была небольшая, но зато своя, во всяком случает без ворчащей старушки в соседней комнате. «Вот оно – гнездышко, где можно спрятаться от всех бед, и никто тебя не потревожит» – так отец Светкин говорил.

Правда, счастье и уют оказались не столь долговечны, как думалось Светочке… Мать вскоре захворала, тощала на глазах и уже через месяц совсем слегла. Девочке приходилось оставаться с матерью дома, помогать ей: то еду принести, то лекарства подать. И каждый раз, когда она отлучалась буквально на секунду, ее обуревал жуткий страх, что вот она вернётся, а ее уже и не ждёт никто. Света засыпала, боясь, что вместе с ней в мир волшебных снов уйдёт и мама, вот только волшебство это заманит ее в даль, откуда мать уже не вернётся. Одним из зимних дней так и произошло …

Помню, заходила я к ним как-то в гости – я жила этажом выше –  и вот мама Светки мне душу изливать начинает: о своей судьбе, о ребёнке своём, ангелом ставшем, и что уж спустя столько лет она все ждёт, что однажды проснётся, и этот ужаснейший сон, длящийся всю ее жизнь, пройдёт, что проснётся и услышит сладкий голосок своего Петеньки и посмотрит на него, а он ей в ответ улыбнется во весь свой беззубый рот. И я такой любовью к этой семье прониклась, Светка мне стала, как родная дочь, а когда мать совсем слегла, я ей по хозяйству помогала, отец у них сутками пропадал на нескольких работах, вот девчушка и росла почти одна. А когда жена-то умерла, он слезинки не проронил, да только сердце и душа у него залились горечью, глаза его с каждым днем наполнялись все большей пустотой, что обычно внутри порождает пламень преисподни и знойную вьюгу, той пустотой, что с ума людей сводит. И все ж потом сломался мужик, жалко его мне было, долго он держался перед дочуркой молодцом, да не смог он на день сороковой, как начал все вспоминать, жену свою, сына своего маленького, так этот пламень, все разгорающийся, вырвался и заполнил все полости сердца его. Выпил он тогда знатно, так что его попросту свалила дрёма, он сутки провалялся, а мы со Светкой все переживали за него, она все пульс бегала каждый час щупать, чтоб убедиться, что живой.

Потом в какой-то момент, помню, слышу крики у них в квартире, да такие, что аж уши вянут, сразу поняла, что не к добру это, и решила проведать соседей своих. Захожу, а там вещи везде разбросаны, сапоги стоят как на готовое, как будто сейчас сами сорвутся да побегут. А в коридоре, подле зеркала, чемодан стоит, старый такой, весь вещами забит. Вижу потом, как отец на кухни сидит, да за голову держится, словно мигрень сейчас за пределы черепа вырвется, а Светка в комнате шебуршится все. Поняла я, что Светка не смогла всю эту лавину отцовского, да и своего, отчаяния выдержать, решила она дом родной, пропитанный весь горем да слезами, стены которого словно стонут от боли душевной, покинуть. Я ведь даже тогда не знала, что есть у неё парнишка молодой, которому доверилась девчонка, мне она не поведала об этом своём счастье иль несчастье, я уж теперь и не знаю, да только вот счастье ее это отца в тоску вгоняло. Я только хотела к Свете подойти, узнать, что ж она такое удумала-то, отца одного сейчас оставить, а она мне с порога как словом рубанула: ” уходи , тётка, видеть вас всех не хочу!”. Я не стала тогда ничего выяснять, знаю я эти дела сердечные, лучше ее с мыслями наедине оставить, поэтому я ушла, меня и след простыл… Потом вечером услышала только, как дверь входная громко хлопнула, и тишина могильная весь дом окутала, словно и живой души в нем не осталось. А может, в этом гиблом местечке уже и не осталось душ живых, лишь те, что доживают свой век в одиночестве, в облезлых стенах этого “сарая”, я его так всегда назвала, может, и правильно, что Света тогда ушла. Тёплым семейным гнездом это место уже нельзя было назвать.

После этого инцидента я и не слышала о Светочке ничего, словно сквозь землю провалилась. У меня сердце сильнее, чем отцовское, разрывалось, я на базар иной раз пойду, спрашивать начинаю у всех, слышали они, как там дочка Кудряшовых поживает, не видел ли ее кто. Вот однажды так же я пришла за нуждами в быту на базар, а мне торговка одна говорит: ” Видела я твою Свету, крутилась тут недавно, да не одна крутилась, с юношей каким-то, я ее окликнуть хотела, а она из виду вдруг скрылась, искала словно чего-то.” После слов этих на душе легче стало, хоть узнала, что жива, здорова. Мне вот только невдомек было, что ж она к отцу своему не зашла, он весь исстрадался, когда один остался. После ухода дочки, я его почти каждый день навещала, и обеды ему готовила иногда, когда он уж больно поздно возвращался. А потом, помню, захожу, а он дома в свою смену; дай, говорит, тебе расскажу, что да как. И рассказал он мне, как уже полгода работы свои бросил и ходил каждое утро в парк наш местный, а у нас большой парк, вот он там и бродил часами в думах: то жену вспомнит, и как они жили славно в комнатке съемной, то о дочурке подумает, помолится, чтоб у неё все хорошо было, за здоровье ее. А в тот день не пошёл, гололёд был, как он сказал, я потом уже узнала, что пневмонию хватил бедняга. Это выяснилось, когда на опознание позвали да разъяснили, что случилось. А ведь знал, гад, что болезнь его поедает, и молчал, он ведь так один и ушел. Так люди и уходят, как приходят, в одиночестве, даже когда за тонкими стенами шум и гам людской, вот только шум этот уже не беспокоит их, они о грехах своих вспоминать начинаю, даже самые ярые атеисты в диалоге со смертью спасения души просят. Так вот и Кудряшов уединённо часами что-то бубнил, кашлял и снова бубнил, пока последний глоток воздуха, пропитанного болезнью и страданиями, не сделал. Говорят, видели Светку на похоронах отцовских, я пойти не смогла, не выдержала бы эти пустые взгляды, его холодящие закрытые веки.

Через неделю ко мне в дверь постучал кто-то, открываю, а на пороге стоит Света, такая изменившаяся, повзрослевшая и одновременно с этим помолодевшая, да, вот такой парадокс, и вижу, у неё слезы на глазах, стоит вся поникшая, я ее сразу на кухню повела и заварила ромашку с мятой, чтоб успокоилась. Я ее торопить с рассказами не стала, да и старое припоминать тоже, дала ей с мыслями собраться, с вопросами не лезла, она потом спустя час, наверное, только первое слово промолвила, и тишина сменилась периодическими всхлипами и истерическими вздохами. Я все это слушала, словно зачарованная.

Она мне плакалась, каялась, как жалеет, что отца одного бросила, какой глупой, вспыльчивой была. Но вот я ее слушала и понимала, что не захлопни она тогда дверь, она б в этой дыре, подобно всем ее обитателем, просто сгнила бы. Уж и не знаю, оправдывать ее поступок я тогда должна была или осуждать, да только тогда я и не думала об этом, просто вместе с ней всхлипывала да слезы, все не кончавшиеся, вытирала.

Стала она мне рассказывать, как обманул ее этот парень, с которым она убежала тогда, как ошиблась в нем. Он, гад такой, Светку за порог выставил, как узнал, что ждёт ребёнка от него, одна с вещами она без денег, без еды осталась … Я ей тогда сказала, что ж она к отцу-то родному не пришла с горем со своим, ко мне уж на худой конец. Обиду она на отца затаила, да так и не успела простить, вот и мучается теперь душа ее, страдает сердце от ран молодых. Он же так и не увидел дочь свою на смертном одре.

Светка сына родила от того мерзавца, но рассказывать ему не стала, да и не нужно это было. Говорила: «Петенька как появился у меня, так все вокруг сразу поменялось: люди, мысли, что казалось важным, сразу обесценилось и испарилось куда-то». Рассказала, что сына в честь братика назвала своего не случайно, что он ей приснился за ночь до родов, разговаривал с ней, говорил, что они с мамой очень за Светочку рады, что папа простил ее вспыльчивость молодую. И на душе у нее так легко стало, словно ангел с тех пор у нее на плече сидел, оберегал ее, помогал. И когда сына родила, даже раздумывать не стала над именем, Петенькой назвала, как братика.

Мы в тот вечер со Светой всю ночь сидели, говорили обо все и ни о чем, о жизни ее прошлой, настоящей, о Петеньке. Вот слушала я ее, и правда, она изменилась, и говорила по-другому, и взгляд какой-то глубокий стал, и вся она, несмотря на горе, словно цвела. Прошло года два, как я ее последний раз видела, и вот передо мной совсем другой человек сидел. Я не могу сказать, что она взрослее стала, но счастливее что ли. Она ж вся светилась, как о ребеночке своем говорить начинала, какой он у нее умненький, какой хорошенький. Словно она в этой крохе всю свою семью вновь обрела: в этой гладкой беззубой улыбке – братика своего, в этих нежных теплых ручках – маму, а в добрых, больших глазах – дорогого отца. Вот он настоящий дом – родной человек, при мыслях о котором сразу сердечко согревается, и никакие холода такому дому не страшны; этот человек – твой камин, теплый чай с лимоном, твое мягкое одеяло, приглушенный свет ночника, это целый мир, который открыт для тебя одного, и ты ему невольно открываешь и отдаешь все, что у тебя есть, было и будет.

Она обо всем рассказывала с таким вдохновением, а я все впрок не могла взять, как так папка ее не увидит внучка, как он так не дождался немного совсем. Что ж эта старуха с косой такая нетерпеливая, вечно она вперед всех лезет, вечно приходит неожиданно и так не вовремя, и упрямая до смерти. Не подумайте, чего дурного, я за Светку так рада была в тот вечер, да и увидеть ее было для меня настоящим подарком, она ж мне, как дочь родная. Болтали без умолку, а я только потом сообразила спросить, а где ж Петенька сейчас, с кем он. Она успокоила меня, улыбнулась так ласково, и говорит: «Ты, теть, не переживай, он не один, с папкой он, да только не с тем, что бросил нас, а с тем, кто стал ему настоящим отцом, а мне любящим мужем. Меня с ним судьба свела, правда, не смейся ты, как будто ангел мой, на плече который, сам к нему повел. И вот уже год с ним душа в душу живем и Петьку воспитываем. Я так счастлива, теть… жаль, что с папой попрощаться так и не успела. Я в церковь хожу, Богу молюсь за них там, рассказываю, как я тут поживаю, а они отвечают как будто – через звон колоколов, через пенье птиц, через звонкий смех Петеньки, и так спокойно становится…». Как она после слов этих начала рыдать, я ее успокаивать не стала, надо было это, отдать дань «сараю» этому злосчастному. Чтоб забрала эта развалина последние горькие слезы.

Мы со Светкой утром распрощались, я ее перекрестила, да и отправила с Богом в путь. Сказала, чтоб не забывала старуху, изредка навещала, да и уж больно охота было поглядеть на муженька и сыночка ее. Обнимались мы с ней до того, пока уже сил не осталось сжимать друг друга. Навещала она меня еще полгода, а потом наш «сарай» сносить вздумали, а нас, оставшихся стариков, переселили в другой район, в новые застройки. При переезде многие книжки записные затерялись, остались в прошлой квартире, так вместе с этими листочками исписанными, затерялась и Света. Уж и не знаю, искала она меня или нет, да вот только я не стала ее собой обременять, пусть, думаю, вместе с этим прогнившим сараем все болезненное прошлое под землю канет. Оно, конечно, забыться не сможет насовсем, да только напомнить об этом уже ни что и никто не сможет.