рассказ одного парня

Стояли тихие августовские дни. Светило усталое солнце. Сонно жужжали мухи. Медленно, с рокотом, проезжали машины, обдавая придорожную траву и листву густой белой пылью. Люди ходили вяло. Это были последние дни лета. Я жалел, что вскоре предстоит разлука с родными местами.

В последние дни предметом моего внимания была худенькая симпатичная девушка. Светлые волосы плавно спускались к плечам, делая её голову похожей на колокольчик. Всё выражение лица было мальчишеским. Голосок её звенел задорно. Курносенький немного носик, рассыпанные по лицу конопушки придавали её лицу весёлость и озорство. Глаза в иные минуты были лукавыми, в другие – задумчивые, но всегда доверчивые и очаровательные. В их сером большом и сказочном мире отражалось всё и преломлялось в своём изображении. И на совершенно причудливые тона и краски делились предметы нашего мира, что поражало и удивляло меня и, казалось, её саму поражало ещё больше.

Она выросла в крестьянской избе и в крестьянской семье, с её патриархальными порядками, не была испорчена с малых лет, как часто испорчены её городские подруги прелестями сего мира, не помышляла она о развлечениях, а больше заботилась о создании таковых, а как маленький желторотый цыплёнок она открывала для себя новые и новые ценности, создавала краски, делала открытия и писала сказочные сюжеты. Для иных людей открытия исчезают в очень короткие сроки, едва те достигают юных лет своих, а для неё открытия продолжались и увлекали её всё дальше и дальше. Она со своим детским ранимым воображением казалась совершенно беспомощной и растерянной.

Как она видела мир этот? С ранних лет она любила краски, ей нравился лук со своим оранжевым и фиолетовым отливом и красный помидор, багровая свекла и жёлтое яблоко. Краски были натуральными и прекрасными. Но этого было мало, кроме этих цветов она видела ещё множество оттенков. В этом и заключалась её одарённость, талантливость, данная ей от рождения. Она рисовала с детских лет бабочек и цветы, раскрашивая их самыми невероятными цветами и сочетаниями, что не любоваться ими, просто было нельзя. Однако своими сочетаниями они удивляли людей разных, даже несведущих в живописи.

Она подарила мне всего несколько дней. И все эти дни я чувствовал себя счастливым на протяжении всей своей жизни.

Мы познакомились на деревенской танцплощадке среди шума и разноцветья платьев и костюмов, среди визга и грохота эстрады. Она стояла у скамейки. И показалась она мне в белых брюках невообразимо красивой. Впрочем, на танцы она пришла со своими подругами, просто из-за уважения к ним. Сама никогда не ходила. И, как потом выяснилось, ей не понравилось на танцплощадке. Так ни разу и не потанцевав, в тот вечер, ещё не зная о ней ровным счетом ничего, я проводил её до дома, заодно проводив по очереди каждую из её подруг. Но с этого дня я веду счёт знакомству с ней.

В следующий вечер она не захотела идти на танцплощадку, а гуляли мы около, по ночному, тёмному, пугающему своей чернотой, вековому парку. Мы медленно шли. Рядом ревела музыка. Говорили мы о разном, о чём – не помню, однако запомнилась мне удивительная её речь. Должно быть, когда она говорила и думала, она пыталась воссоздать то, что видела в красках, точно так же, как и рисует, но это ей ещё не совсем удавалось, потому её голос ломался. Она волновалась оттого что не может выразить увиденное, и всем – и жестом, взмахом рук и повтором слов, старалась, чтобы я понял её. В моём лице она нашла хорошего собеседника, так как я соглашался со всем, о чём она говорила, больше из-за учтивости. Она говорила об учителях. Учителя физики я хорошо знал и у меня сложился достаточно точный портрет из её слов, что у неё золотистая чёлка, что от неё исходит какой-то голубой свет, прохладный и в то же время притягательный, что когда она входит и наступает торжественная атмосфера в классе и только медно жужжат мухи, а в глазах вспыхивает, бывает, солнечный отблеск и вызывает, и говорит, и её манеры невероятные, а у другой учительницы манеры ещё невероятней… Поди, и разберись. Как тут не соглашаться. Я торжественно кивал головой. Но меня больше волновали её губы, её глаза, слова, с которыми она так говорила. Так открывался мне новый мир, увиденный как бы со стороны, только её глазами. Но я этого словно не замечал и оттого что я делал открытие за открытием в этой замечательной девушке, я, как зачарованный, смотрел на мир, и в центре мира была она.

На другой день после обеда я с видом бесшабашного обыкновенного приятеля подошёл к низенькому её дому и вошёл на крыльцо. Открыла мне дверь её полная мамаша и по-простому позвала её.

На самом деле чего мне стоила эта выдержка! Она вышла в лёгком ситцевом платьице. Мы пошли гулять, по пути намереваясь зайти за подружкой. Она сразу же по дороге, едва мы вышли на улицу, сбросила и подхватила в руки лёгкие свои сандалии и пошла босиком. Мне она сказала, что обожает ходить босиком. Признаться, мне стало неловко идти рядом с босоногой девушкой. Тогда я наклонился, развязал шнурки у начищенных моих лакированных полуботинок, снял гольфы, всё это взял в руки, заражаясь её примером. Она одобрила мой поступок очаровательным взглядом. Но по мере того, как мы подходили к центру посёлка, мне становилось неудобно за закатанные брюки почти до колен, бледные и худые свои ноги и за туфли в руке. Многие в посёлке меня хорошо знали и могли увидеть меня в таком виде, невесть что подумать. Однако я переборол своё волнение и, весело болтая о всяких милых пустяках, мы добрались, наконец, до кинотеатра. Она свои красивые коричневые ноги быстро обула. А я неуклюже и, как нарочно, долго зашнуровывал свои полуботинки. Всё это время она молча ждала и с любопытством разглядывала, как я это делаю.

О чём был фильм? Не помню. Помню лихорадочный блеск её глаз близко от меня. Меня радовало, что фильм, на который я пригласил её, ей нравится. Однако я сильно заблуждался. Когда мы вышли, она призналась, что фильм ей вообще не нравится ни один. Это было более чем странно, хотя и ожидал от неё услышать чего угодно, можно было ждать какой угодно каприз.

В этот вечер мы гуляли вновь. Она рассказывала о своей мечте стать художницей и беспрестанно восхищалась всем, что попадалось ей на глаза. Увидев закат солнца, она восклицала: какой сочный закат! Какое многообразие красок! И сокрушалась, что человек не может создать такое многообразие и так изобразить на полотне, как это делает природа. Я возражал, что это вовсе необязательно, главное – в этом и заключается искусство, показать своё видение мира. Она спорить не стала, только на некоторое время замолчала, и я уже ругал себя, что вмешался в её гамму чувств. Но восхищение её, открытое, громогласное, возвратилось вскоре, как только обида была забыта.

Уже стемнело. Мы не пошли на танцы, а вместо этого подошли к пруду на пляж, на котором и день и ночь паслись утки и гуси, где одиноко стояли два перекосившихся зонтика от солнца, и было несколько разломанных скамеек. Была удивительная тишина. Зеркало пруда отражало противоположный берег с золотыми огнями окон и уличных фонарей. В остальном, пруд был чёрным, как смоль.

Она захотела искупаться, и я обрадовался такому решению. Всё, что она не делала, мне нравилось. Вот она разделась под зонтиком и в одном купальнике, не дожидаясь меня, будто меня не существовало, подошла к воде, отгоняя уток. Я пошёл за ней следом. Тело моё было разгорячённым. Я почувствовал холодный песок у берега и тёплую воду, я первый, показывая свою смелость, бросился в воду, проплыл немного и остановился, дожидаясь её. Она медленно вошла в воду, удивляясь всему. Какая луна! Сколько цветов в отражении в воде – и розовый, и красный, и зелёный, и синий! – восклицала она, плывя по лунной дорожке. Я был рядом, но она словно не замечала меня, а продолжала восхвалять луну, затем также она восхвалила ночь и воду.

Всласть накупавшись, мы вышли. Она сразу же задрожала от холода, побежала, встала на скамейку под зонтик. Своей рубашкой, больше было нечем, я вытер её худенькое тело. Холод исчез. Мы, почти мокрые, пошли по ночному посёлку.

У какой-то скамейки она остановилась, призывая меня посидеть немного. Издалека, с уже заканчивающихся танцев, доносилась песня об осени, о любви и ещё, о чём-то тревожном и печальном. В темноте виднелся силуэт кошки. Было темно и тревожно. Она попросила, чтобы я почитал стихи. Я выбрал, на мой взгляд, самое “цветное”, где синь и ненастье меняется блеском, красными колёсами и весёлостью чувств, где молодость в кожанке рыжей врывается в воспоминание. Она сказала, что стихи ей очень понравились.

Тогда я поцеловал её в щечку. Она, к моему удивлению, не возразила, но отодвинулась на безопасное расстояние. Я знал, что это была последняя наша встреча. Мне надо было уезжать. Отпуск мой заканчивался. Я доставил ей много тревожных минут, может, часов или дней или лет? Когда я целовал её в щечку, я, признаюсь, заговорил её – чего она больше всего опасалась, потому что просила, чтобы я не гипнотизировал её – я поцеловал случайно и очень бегло её в губы, она рванулась и убежала, и я понял, что натворил непоправимое, пересёк ту линию, за которой была она сама и куда не ходят просто так. Она, мне показалось, заплакала от досады. Больше я не видел её.

На прощание в один из вечеров, когда мы, по привычке, очень долго смотрели на небо, разыскивая звёзды,  и удивляясь их цветному сиянию, когда она показала мне свои любимые, она напоследок написала мне свой адрес. Это был адрес, где ей предстояло жить. Она поступила куда-то, в художественное училище. Под адресом был нарисован заяц, рисовала она его в темноте, но я не видел, как она это делала. Я долго хранил тот рисунок. Заяц был весёлым лукавым и очень походил на неё. Я долго берёг тот листочек тетрадной бумаги в клеточку, за которым был заяц и были километры пути, чтобы доехать и чтобы вновь встретиться с ней. Но меня удерживали учёба, потом работа, затем другие неотложные дела.

Шли годы. Я всё также вспоминал о нескольких днях, подаренных мне той девушкой. Её образ, её видение, её мир всё ещё живёт во мне. Но и ему, как многому другому прекрасному, не суждено повториться никогда. В этом удивительное свойство нашей прекрасной жизни.

Я стоял у окна и захлёбывался от слёз и обиды. Она была сильней,  и это злило. На подоконнике рос кактус, и я до крови колол палец о его шипы. Я смотрел на него и думал, что она такая же колючка. Я мечтал отомстить ей.
Мама уже несколько раз звала меня ужинать. А она издевалась, пользуясь моим молчанием: “Не зови его… проголодается – сам придёт». Это злило меня ещё больше, и я сильнее колол палец. Я отомщу ей, – думал я при этом.
Я видел, как густела синева за окном, пустел двор. И пошёл на уступки лишь перед сном, когда мама прижимала меня, заплаканного, к себе, гладила по голове и успокаивала. Я ещё всхлипывал.
На следующий вечер я отомстил ей, нагрубил и обозвал “колючкой» Она по привычке попыталась вытолкнуть меня из комнаты, где мы готовили уроки. Но не тут-то было. Я ножницами ударил её по руке. У неё пошла кровь.
Задыхаясь от волнения и испуга, я спрятался за шкаф. Поняв, что это трусость, я вышел через несколько минут. В комнату я не заходил. По-моему она была заперта. На полу в коридоре валялись мои учебники, и  тетради.
Она, конечно, рассказала обо всём маме. Весь вечер со мной не разговаривали.
Я понимал свою вину, и за столом на кухне ел, молча. Просить прощения я не стал.

Она была старше на пять лет. Её “пятёрки” в школе раздражали меня, а неудачи – радовали. Когда её хвалили родители, в моей душе копошился злой червячок. Она была старше, умнее, сильней – это и являлось причиной наших ссор.
С того дня, когда она впервые заплакала от нанесённой мною боли – странно, но я почувствовал себя сильнее.
Она поняла это и относилась ко мне настороженно.

Стояли погожие весенние дни. Снег растаял, и первая большая вода схлынула. На пригорках играли в лапту. Сестра с нами не играла. Она училась в восьмом классе, и объясняла всё тем, что ей нужно готовиться к переводным экзаменам. Но причина была в другом.
В один из таких солнечных дней я задержался в школе. Когда пришёл домой, мама и сестра о чём-то шептались на кухне.

Разговор был, видимо, серьёзный.
Когда я вошёл, они, вдруг, замолчали. На мои расспросы, они ничего не сказали. Это удивило меня. Но за обедом я услышал такое, о чём никогда раньше не слыхал.

– Опять этот парень перед окном крутится, – сказала мама.

Я увидел парня, лет шестнадцати, в кепке. Он медленно шёл вдоль забора, отделяющего дом от дороги… Мне даже показалось, он чуть покосился взглядом в нашу сторону.

– Пусть ходит, – произнесла сестра.
– Я знаю его, – продолжала мама. – У него мать уборщицей в сельхозтехнике работает. Хорошая, простая такая женщина. В семье у них, кроме него, ещё двое, младшие. Отца они выгнали…
– Почему? – не выдержал я.
– Пил. Она, водка-то, до добра никого не доводит. Всю получку пропивал, последнее уносил из дому, и ещё издевался, когда выпьет…

Этот разговор заинтересовал меня. Но особого значения я не придал ему тогда.
И лишь, спустя несколько дней, я заметил за сестрой нечто странное, она чаще стала выходить на улицу. Но во время коротких прогулок по двору как-то осторожничала: то вдруг быстро уходила домой, то пряталась в подъезде.

Я стоял посреди двора расстроенный тем, что сестра, обещавшая поиграть с нами, вдруг убежала.

Кто-то позвал меня по имени. Я обернулся. Передо мной стоял тот парень. Я узнал его – в кепке, который проходил мимо окна, в руках у него был фотоаппарат “Смена”.
– Сделай милость, – сказал он. – Принеси фотографию своей сестры, только тихо, чтобы никто не заметил.
– Ещё чего, – протянул я с насмешкой.
– Я тебе ёжика подарю, – настаивал парень.

Я замялся.

– Возле старой усадьбы, – продолжал он. – Хочешь, я тебя возьму с собой.

Я согласился.

– На, – сказал он для пущей важности, когда я хотел было повернуть к дому.

Он разжал кулак. На его ладони лежали деньги.

Я никогда не имел своих денег. Если меня посылали в магазин, то покупал всегда то, что наказывали. Сдачу я приносил всегда. Теперь же, когда у меня появились монеты, я очень обрадовался. Это были белые двадцашки  и пятнашки – три штуки и два красных медяка.

Через минуту я забежал за угол дома, и, замирая от счастливого волнения, спрятал монеты под плитку разрушившегося асфальта.

Вернулся я домой, как ни в чём не бывало. Выдвинул ящик и стал искать фотографию. Всё это не прошло незамеченным. Осторожная сестра спросила, что я делаю. Я ответил, что смотрю фотографии. Моя хитрость, наверно, выглядела глупо, потому что сестра не отступала.

– Закрой ящик, – приказала она.

Я снова нагрубил ей.

Она метнулась к маме. Мама позвала меня.

– Признавайся, зачем тебе это? – спросила она.
– Просто смотрю, – попытался выкрутиться я.
– Говори правду. Тебе нужна фотография? – спрашивала мама.

Пришлось сознаться.

– Бессовестный, – сказала мама, выслушав мои объяснения. – Они и так бедно живут. Семья большая, а ты ещё деньги у  них берёшь. Ему мать их на обед даёт, он в школьной столовой обедает…

Об этом я как-то не подумал. Мне стало совестно.

– Выходит, ты продал меня? – прилепилась сестра.

Фотографию я всё же принёс ему в тот вечер.

Мы пошли к старой усадьбе на окраину посёлка, где жили ежи. Стемнело. Уже зазеленевшие липы закрывали кронами добрую часть неба. От этого было ещё темнее. Веяло свежестью, и  пахло парным молоком.

Я всё не мог решиться и, наконец, произнёс:

– Саша, вот возьми…

Он обернулся.

В моей ладони тускло блеснули металлические кружочки.

– Зачем ты? – удивился он, но монеты взял к моей радости.

Я вернулся домой поздно, а в фуражке у меня лежал свернувшийся калачиком ёж. Я выпустил его на пол. Поставил блюдце с молоком. Я счастливый лёг в кровать. За окном светил фонарь. На стене в комнате весёлыми кружевами дремали тени веток ивы.

Ёж развернулся. Под его фырканье и топот я заснул.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было воскресное утро. Я открыл глаза. Комнату наполняло столько света! Я не удержался, пошёл к окну, чтобы растворить его.

Едва я отдёрнул штору, как остановился в изумлении. Кактус на подоконнике выпустил бутон и расцвёл. Глядя на цветок, я вспомнил девушку в лёгком платье. Она была светящаяся, счастливая, вся какая-то улыбчивая. Я смотрел на неё, будто впервые, и не верил, что это – “колючка”, моя сестра.

МУЗЫКА НА ВОДЕ

В тихую августовскую ночь я лежал у костра, вытянув после долгой ходьбы ноги. Огонь, то вспыхивал, высвечивая стволы берез, то затухал, и темнота вновь подступала. Земля вошла в пояс метеоритов. Такого обильного звездопада я не видел давно.

Где-то недалеко хлюпнула рыба. Осторожно ступая, чтобы не нарушить хрупкую тишину, я спустился к речке. Кажется, даже слышно, как вздрогнула и замерла камышинка. Вода скользнула меж пальцев обволакивающей теплотой, звонкими хрусталиками слилась с речкой.

Вдруг до слуха донеслось едва уловимое, как само движение воздуха. Оно нарастало. И вскоре, вслушавшись, я уже мог различить звуки песни.

Первое время стоял не шелохнувшись, размышляя, что бы это могло значить.
Потом простая догадка пришла ко мне. Эта музыка из поселка, с танцев. За десяток километров она, как на крыльях, долетела вверх по реке.

Где-то танцевали, веселились, влюблялись. А здесь, в лесу была своя жизнь, отличная от городских сует, чуткая и легко ранимая…

Я долго лежал у костра, глядя на звездный дождь в небе, поражаясь несоразмерностью пространства, пока не заснул.

БЕКАСЫ

А я и не подозревал, что столько может вокруг быть коз.

Я был в лесу, ловил удочкой рыбу. Как вдруг услышал, что сзади меня кто-то заблеял. Повернулся – нет никого. Между тем мое беспокойство нарастало. Блеяние услышал и в кустах на той стороне речки, и на этой – в лесу, в высокой траве. Признаться, это было так неожиданно и внушало беспокойство.

Все было как прежде – луг, быстрая речка, ивняк и ольха по берегам, а блеяние продолжалось. Будто какое-то таинственное существо подшучивало надо мной.

Но разгадка пришла вскоре. Стоило мне поднять голову в небо. Подшутили надо мной птицы, бекасами называются. Когда они стремительно слетают с небес, крылья их вибрируют, издают звуки, похожие на блеяние козы. В народе их еще за это «козодоями» называют.

* * *

Можно многому напугаться в лесу, когда один. Лес всегда тянет необъяснимо к себе. И радуешься встречи с ним – веселым в ветреную и солнечную погоду, тревожным в сильный ветер перед грозой и задумчивым молчаливым в минуты вечернего умиротворения. Всегда хорошо. Но есть минуты, когда вдруг возникает ощущение, что будто кто-то следит за тобой. Невидимый зверь? Жутко бывает на душе первое время. Можешь вздрогнуть и испугаться, спугнув большую лесную птицу под ногой, либо увидев внезапно на пути черную бархатистую гадюку. Но страх постепенно проходит. А любовь к лесу остается.

В ТАКУЮ ПОРУ

Теплый июньский вечер. Ни ветерка. А вода все равно, вдруг и задрожит, мелко-мелко, едва заметно, будто сотрясается от чего-то очень далекого, невидимого и неслышимого. Трепет земли? Стук поездов?

Многое отражается на ее поверхности. Застыла речка. В ней и небо, и деревья.
А вот окунь в стайку мальков врывается на мелководье. Скопившаяся молодь мелким веером рассыпается от хищника. А вот уклейка длинными скачками на поверхности мчится от щуки.

Ловля рыбы в такую пору, как правило, бывает удачной.

Сижу на берегу с удочкой. Сумерки. Поплавок едва заметен в воде. Но уходить не хочется. До того хорошо, что дышу полной грудью и пою не громко. Если услышат – никто не удивится – время такое.

Спи ночь в июне только шесть часов…

И до того мелодично звучит эта строка из песни, что, кажется, все вокруг очарованы. Я пою еще и еще.

Поплавок заплясал на воде. Делаю подсечку. Крупная рыба попалась. Никак не могу ее вывести на поверхность. Тут уже не до песни. Очень удивился, когда показалась из воды щучья голова. Правда, к горечи моей, она оборвала леску. Ушла.

На следующий вечер ловил рыбу в том же месте. Вспомнив про вчерашний случай, запел: «Спи ночь в июне только шесть часов…». Пропел несколько раз. Как ни странно, повторилось то же самое. Снова щука! С трудом я подвел ее к берегу. Но, как и в прошлый раз леска оказалась слабой, не выдержала сопротивления рыбы. Щука ушла.

Да мне и не жалко. Вот только мысль преследовала меня. Та ли это была щука или другая? Судя по всему, та же. Ведь как объяснить ее любовь к музыке?

НЕБЕСНЫЕ ОМУТКИ

Вдоль этой медленной лесной речки можно было угодить в тихую безветренную погоду в омуток теплого, настоявшегося где-то на лесной поляне, воздуха. То, вдруг, через несколько шагов угодить в другой омуток остывшего сырого воздуха, пропитанного плесенью и болотной сыростью.

Первый омуток – живой медовый целебный. Второй холодный – несет в себе зарождение тумана.

Тепло, скопившееся за день, постепенно отступает. Одни омутки медленно поднимаются в небо. На смену им приходят другие омутки, омутки сырости и прохлады. Вскоре они заполняют низины. Образуется туман. Укутывает белой пеленой местами поляны. Омутки становятся видимыми. Иной раз бывает, они разрастаются, да так, что в двух шагах уже ничего не видно. Сплошной туман окутывает землю, выпадает серебряной росой. И такая тишь стоит вокруг! Опускаются сумерки, становится еще холоднее. И тогда находишь вновь теплый, пахнущий свежим сеном, омуток. И становится на душе теплее.

Тепло хранимо, разве что, в глубоком лесу под раскидистыми лапами елей. Под опавшей листвой, где как в парнике, произрастают различные грибы. Грибы – порождение теплых омутков.

Наутро, когда встает солнце, мир наполняется новым весельем – вспыхивают в травах росы, сверкающие жемчуга. Становятся видимыми многочисленные паутинки. Паутина белым сплошным покрывалом накрывает луга. Солнце поднимается выше. Греет землю. Роса испаряется. Поднимается ветерок. Свежим дыханием наполняющий мир. И уже теплых омутков становится больше. Их не сосчитать. А холодные омутки укрываются в тени деревьев, храня прохладу и озерную влагу.

Ещё в сумерках, когда только начинало светать, я просыпался и пугался от мысли, что время рыбалки прошло, что за окном – признак пасмурной погоды, что у озера будет неуютно и сыро,  a рыба не захочет брать наживку. С надеждой, стараясь не шуметь, я открывал окно. Раннее утро врывалось в комнату вместе с пением птиц, свежестью отдохнувшей земли, запахами парного молока. В бледнеющем небе блёкли звёзды. Рассвет, предвещал спокойное безоблачное утро, удачную рыбалку.

Я одевался, ел на скорую руку, выходил во двор за удочками.

Дом наш находился на берегу широкого озера. Озеро в эту пору голубело, нежно дышало теплотой, а с лодки глубина его гляделась теменью, манила к себе. Но купанье в ранние часы уже прекратилось. В народе говорили: “Пророк Илья ледку бросил…”

С восходом солнца терпкий дымок, стелющийся по воде от Татарского бугра, внезапно подкрашивался малиновым оттенком, цветом разбавленной в молоке крови. Из камышей доносились выстрелы.  Сезон охоты открылся.

К обеду я возвращался усталый. Лежал на мягком диване в прохладе зала, пил холодный вишнёвый сок, отдыхал. Ближе к вечеру, когда жара спадала, я выходил во двор к собаке Пальме. Это была молодая, только что выросшая из щенячьего возраста охотничья собака. В нашем доме её не любили за бестолковую натуру рвать бельё с верёвок, таскать падаль, за игривый характер. Возня ребятишек с ней и громкий лай не утихали до ночи. Её я обучал каждый день, как мне казалось, “секретам” охоты. Но Пальма не желала, вопреки всем моим стараниям, принести даже палку, когда от неё это требовали.

Так проходили последние дни школьных каникул, впереди неумолимо ждали учебники, уроки, дела, третий “Б” класс. Ничего этого не хотелось, и я наслаждался отдыхом, не желая думать о предстоящих заботах.

– Гена, – звал меня дядя Юра, хозяин собаки, – давай учить Пальму.

Мы снова и снова давали ей нюхать и даже грызть палку, затем швырял её. Пальма широкими прыжками мчалась к ней, хватала, подбрасывала и ловила, потом ей это надоедало, и она возвращалась к нам.
Солнце заходило за дома и деревья.  В прохладе, почти синей, сгустившейся над посёлком и далеко за эго пределами, неслись с озера, от Татарского бугра выстрелы охотничьих ружей.

Всякий раз я вслушивался в те дальние выстрелы, они тревожили меня, звали туда, в камыши, где настоящая охота, о которой так много слагалось в посёлке рассказов. Всякий раз я с восхищением смотрел на вернувшегося с озера дядю Юру. На боку у него неизменно висели головами вниз утки. Пальма бежала рядом…

Но дни шли. Погода портилась, понеслись к югу косяками птицы.

В семье всё чаще стали поговаривать об утиных обедах. У нас были утки, которых мы кормили по очереди всё лето. Но больше всех, так, казалось мне, кормил я. Мне ужасно не хотелось возиться с ними, только ничего не оставалось делать. Мама работала то в ночь, то в день. У папы были другие заботы, сестрёнка ходила в музыкальную школу.

Уток держали мы первый год. Мне особенно нравилась среди них одна – чёрненькая с красными лапками, таким же клювом. Вокруг глаз у неё были жёлтые пятнышки – “солнечные незабудки” или “анютины глазки”. На крыльях резко выраженными ромбиками цвели такие же пёрышки. Эту уточку мы назвали любовно – Чернушечкой.

Это была не простая утка, она резко выделялась от других не только расцветкой, но и поведением. Когда мы шли кормить их, Чернушка с любопытством поглядывала на нас, приветливо кивала головой, заходила вперёд, клевала легонечко маму в ноготь на ноге и  просила свою порцию.    Её-то и решили мы оставить на племя, на второй год.

Было тихое осеннее утро. Как обычно, наша семья собралась за столом завтракать. Разговор зашёл о еде. И мама, как бы невзначай, сказала, что сегодня папа отрубит голову одной утке и ожидается вкусный обед…

Занятия тянулись, как всегда долго. К концу пятого урока мне захотелось кушать, а, вспомнив про мамин обед, у меня засосало под ложечкой.

Я спешил домой, ярко светило солнце. Лужи были покрыты льдом, сквозь который просвечивало тёмное дно. Под опустевшими берёзками лимонными ломтиками валялись листья.

Вероятно, все в семье испытали перед обедом то же, что и я, потому что, когда я пришёл домой, папа уже пообедал и лежал на кровати, а Иринка аппетитно обсасывала утиные косточки.

Я сел за стол. Мама налила мне тарелку супа и сказала через минуту с вздохом:

– Жаль, только папа по ошибке зарезал нашу Чернушку.

Трудно передать то состояние, которое мне пришлось испытать от её слов. Я встал из-за стола и, молча, убежал в детскую.

Мама испугалась. Она прибежала ко мне и успокаивала:

– Что с тобой, сыночек, перестань плакать, ведь теперь не вернёшь эту утку…
– Как вы могли, – задыхался я в слезах, – как вы могли?.. Ведь мы же решили оставить её…

Я плакал весь день, весь день ничего не кушал. Не прикоснулся к еде и на следующий день, позже я узнал, что папа зарезал ту утку, которая попалась под руку сразу. Ей и оказалась почти ручная, доверчивая Чернушечка.

Случайно ли, повинуясь ли какому-то особому собачьему чутью, или же, благодаря прошлым урокам тренировок с палкой, но не прошло и двух дней, как Пальма притащила, неизвестно откуда, к нам под окно к опавшей вишне голову нашей Чернушки.

Утиная голова лежала на, только что выпавшем свежем снегу, и безжизненно смотрела с потускневшего
солнечного пятнышка мне и маме в глаза.

Я снова плакал.

Потом был сильный снегопад, и утиную голову занесло снегом.

Я так переживал,  что несколько дней не мог учить уроки и получил двойки по разным предметам.
Но время шло. Все мои неудачи постепенно отодвинулись, и неприязнь к папе забылась.

Наступила весна. Солнце подогрело крыши. Зазвенели капели. Снова понеслись косяками птицы из дальних стран домой, на север. Защемило в груди от их крика.

История эта отошла в прошлое. Охотником я так и не стал. А память сохранила утиную голову: лежит она, голова Чернушки, на подтаявшем снегу под окном нашего дома.

Густые заросли папоротника хлестали его по груди, ноги путались, бежать было тяжело, а он бежал, бежал долго, иногда спугивая красавцев-глухарей, попадавшихся на пути. Со стороны казалось, что этот маленький, мчавшийся неизвестно куда лосенок скрывается от преследования. Он остановился, когда в лесу стало совсем темно.

Мохнатые ели, древние и чудовищно странные, шипя и качая вершинами, обступили малыша. Но страха лосенок не чувствовал, его глаза были влажными, он тяжело дышал.

Ему представилось раннее летнее утро, восход солнца. Вместе с лосихой он стоит у водоема, наполняющегося розовым, как горизонт, цветом.

Невдалеке ударила хвостом крупная рыба, лосенок вздрогнул.

Ранняя свежесть бодрила, лосенок, резвясь, побежал кругами по мокрому от росы лугу, оставляя на траве свежий след. Из орешника доносилось кукование кукушки. Разноголосый хор птиц был слышен далеко вокруг, даже в деревне.

Большинство жителей уже проснулось, каждый занимался своим делом. Митрофан поднялся раньше всех: на ночь на лосиную тропу он поставил петлю. Ночь спал плохо: ворочался, мечтал, как попадется ему лось. «Донесу кусками,  – думал браконьер,  – никто не помешает, лесник уехал». А утром, злой, встал, взял топор, мешок, хлопнул калиткой и пошел в лес.

– Куда   ты так рано собрался? – спросила его соседка.
– Не твое дело, в лес, за грибами, – проворчал   он.

Соседка только покачала головой: не нравился ей Митрофан, что-то грубое, зловещее было в нем, слова сказать нельзя.

А тем временем лосиха шла по хорошо знакомой тропинке к водоему, лосенок бежал рядом. Встречавшийся на ее пути орешник больше обычного мешал идти, шлепал мокрыми листьями по телу.

Вдруг что-то жесткое, холодное сдавило шею. Лосиха дернулась вперед, еще и еще, а петля все сильнее стягивала ее горло. Она в минуту страшной боли протяжно и жалобно застонала, затем медленно опустилась на землю.

Лосенок стоял в нерешительности. Он видел, как постепенно синеют у лосихи губы, становятся стеклянными глаза, и только сейчас со всей ясностью понял, какое горе свалилось на него. На его печальных серых глазах выступили слезы, к горлу подкатился горький комок, дышать стало трудно. Лосенок бросился в чащу, рассекая ветви грудью.

…Лесник Василий вернулся раньше срока с областного совещания, в этот же день. Теперь он осматривал заповедник. Душа радовалась, пела…

«Красота-то, какая, – подумал Василий, – жалко, не всегда замечаем мы ее…»

Уважают люди этого человека. Несмотря на свои уже немолодые годы, он выглядит молодцевато, любит дело, которому посвятил жизнь. Нередко достается браконьерам от его справедливой сильной руки.

Засвистел задорно лесник, почти сразу же, как эхо, отозвался из кустов соловей.

– Узнает,  – радуясь, сказал Василий. Одиночество научило его разговаривать с самим собой. Тяжелое горе принесла война – погубила всю семью. Только здесь, в лесу, вместе с деревьями, птицами, зверями находил он утешение. Неправда, вовсе не одинок Василий: верный его помощник – собака, преданная, не раз выручавшая его из трудных положений; нередко в гости приходят лесные красавцы – лоси, а по весне прямо на крыше поселилась пара грачей.

Идет лесник, улыбается, полной грудью вдыхает свежий  воздух.
Но что это такое?

Лесник замер на месте: перед ним лежала мертвая лосиха.

Еще одна морщина глубоко прорезалась на его лбу, он кинулся к лосихе, но потом в раздумье остановился перед ней, отошел в сторону и решил ждать преступника.

«Надо же,  – думал Василий, – не успел глаз отвести, как заварили уже кашу. Откуда только такие люди берутся? Чего им не хватает? Обязательно нужно напакостить, нагадить».

Свернул цигарку лесник, закурил. «Ничего, скоро наступит время, когда лесные звери будут ходить к человеку, как к себе домой. Человек и природа станут большими друзьями…»

Ждать пришлось недолго: невдалеке послышался хруст веток. Хотя Василия не было видно за кустом, он интуитивно пригнулся еще больше, крепче сжал старенькую двустволку. Показалась массивная фигура Митрофана. Осторожно, озираясь по сторонам, он подкрался к лосихе. Глаза его засверкали от радости, дрожащими руками достал он топор. Намахнулся и… выронил его.

Глаза Митрофана сначала выразили недоумение, испуг, потом наполнились злостью. Прямо перед ним возникла широкая грудь Василия, державшего ружье.

– Стоять!  – грозно приказал лесник,  – теперь не уйдешь от закона, ответишь, как полагается, за всё. Сколько раз я предупреждал тебя, выходит, что напрасно, ты опять за свое,  Митрофан?

Браконьер покорно молчал: знал, что не отвертеться ему теперь. К вечеру Митрофан был доставлен в милицию.

…Нежно, привлекательно светит окно в доме Василия, зазывает проходящих своим светом, говорит, что здесь живет человек с добрым сердцем. Привлек этот свет и нашего лосенка. Проголодавшийся малыш подошел к крыльцу, ткнул мордой в дверь. Василий вышел, но дикий лосенок отбежал в сторону.

– А-а-а, пришел,  – ласково протянул лесник, – проголодался, сейчас я тебя накормлю.

Василий пошел за едой.

…Время шло, вырос лосенок, стал большим красивым лосем, но не забывает лесника, часто наведывается, подойдет к крыльцу, ткнется мордой в дверь и ждет хозяина. А тот выйдет с куском хлеба и позовет: «Алешка, Алексей, ну иди сюда».

По сей день длится дружба человека с лесным жителем. Не зря так долго куковала тогда кукушка, может быть, она сулила долгую жизнь лосенку.

В парке, у дорожки, ведущей к летней танцплощадке, стоит старая липа. Многое повидала она на своем веку. И мне хочется рассказать об одной печальной истории, свидетельницей которой она стала.

… Мальчик остановился. Упавшая с дерева высохшая веточка чуть не задела его. Он поднял голову и среди листьев липы заметил две немигающих черных бусинки – глаза белки. Некоторое время бусинки оставались неподвижными. Затем, не найдя ничего интересного, они скрылись. А на этой ветке застыл большой огненный хвост. Мальчик даже рот раскрыл от удивления: он впервые так близко видел настоящую белку. Да еще где? В парке, на липе!

Он постоял немного в раздумье и вприпрыжку помчался к выходу. Еще не добежав до товарищей, мальчик крикнул:
– Ребята, айда белку смотреть! Здесь, на липе!
– Врешь, Мишка, откуда ей взяться? – недоверчиво спросил один из стоявших.
– Бежим, сам увидишь, – настоятельно требовал Мишка. По тому, как он говорил, запыхавшись, раздумывать никто не стал.

Через несколько минут ватага ребят, задрав головы, смотрела вглубь листвы, куда скрылась белка.
– Может, она есть хочет? – спросил кто-то.
– Ей орехов или желудей надо?
– Давайте кормить ее.

С этим предложением согласились все. И каждый день у подножия старой липы стало появляться приношение белке: кучка орехов или грибов, или еще что-нибудь. Часто можно было видеть зверька, пламенем носившегося среди веток. Проходившие люди подолгу засматривались на него, искренне радуясь встрече.

Как появилась белка? Может, она ручная и убежала от хозяина? Может, захотела примириться с людьми и переселилась из леса поближе к поселку, облюбовав дерево с хорошим дуплом? Этого никто не знает.

Нашей белке скучать не приходилось. Новые знакомые оказались совсем нестрашными. Кроме того, каждый день она могла лакомиться принесенными дарами. Сначала белка брала угощенье, когда вокруг никого не было, затем в присутствии мальчиков, но еще на большом расстоянии, а через месяц она уже спрыгивала на землю и принимала орехи почти из рук. Белка была счастлива. Она ласкалась, вдыхала запах разомлевшей коры, молнией бросалась с ветки на ветку. Весь мир отражался в ее глазах прекрасным. Она привыкла к людям.

Однажды, как обычно, под деревом появилась кучка орехов. Привыкшая белка, радуясь, спрыгнула за ними. Но в ту же минуту ее испугал страшный треск над головой. Она увидела отскочившую от дерева палку. Липа спасла белку от удара. Казалось, дерево шептало листвой: «Уходи… Уходи… Уходи…»

Белка замерла в растерянности. Она не знала, что на земле помимо добра существует еще и зло. …И вот второй удар обрушился на нее. Белка ощутила острую боль. Земля закачалась перед ней, что-то горячее, вязкое поползло по телу. Но она нашла силы вскарабкаться на дерево. Ее спинка стала огненно-красной.

Так жестокость убивает счастье, порождает неверие в прекрасное. К счастью, палка только задела голову белки, и она не погибла, погибла вера в людей, погибло то, что создавалось годами.

…Ребята пришли, как обычно, после школы с горстью орехов. Но белка не спустилась к ним, не притронулась к угощенью, которое так тяжело досталось ей. Какая-то сила удерживала ее теперь. Мальчики видели белку, видели кровь на дереве. Они звали ее. Но она только смотрела печальными глазами и оставалась неподвижной.

На следующий день белку на дереве никто не видел. Не было ее и в последующие дни. Видимо, она ушла, но куда – никто не знает.

Такую грустную историю поведала старая липа.

То ли приснилось, то ли привиделось однажды маленькому мальчику полупрозрачное блеклое солнце с северной стороны этого окна. Он как завороженный смотрел на чудо, не в силах оторвать взгляда. Солнце на чисто голубом небе притягивало какой-то непонятной таинственностью, словно мальчик знал, что это видение повториться уже никогда не может, что оно один раз возникает, что от него зависит многое в жизни.

С обратной стороны сияло настоящее жаркое солнце, а он смотрел и смотрел на это необычное…

Шли годы, а мальчик все не забывал чуда. Вспоминая о том далеком дне, он всякий раз спрашивал маму и мудрую бабушку о северном солнце. Но те не верили, смеялись, говорили, что с севера не светит солнце. А мальчик каждый раз вглядывался в небо, но лишь зябко становилось от пустынного безмолвия.

Не помнит он через сколько лет, может вечностей, это волшебство повторилось. Он увидел незаходящее северное солнце за Полярным кругом. Всему было объяснение. Кроме того случая, в детстве.

Он ждал его, просил у взрослых, но они не понимали его, объясняли все по-своему, неинтересно. Теперь он знает, что нет никакого волшебства. Но почему же именно сейчас ему так захотелось вернуться хоть ненадолго к тому окну, когда подоконник едва достигал до подбородка?

Стрелы моего детства

Пахнет кирпичами тёплыми, овчиной разомлевшей и пресными бабкиными пирогами. Ещё темно. В избе, за печкой светит тусклая лампа, вся в бледных крапинках, засиженная с лета надоедливым семейством мух. Бабка грохочет ухватами, катает каток, ворочает чугунки. Спать не хочется. Потягиваюсь, нечаянно задеваю кошку. Та недовольно пятиться. Взгляд у неё обиженный.

– Кыс-кыс… Поди сюда…

Тянусь, хватаю её руками, прижимаю к себе.
Кошка мягкая, воздушная. Ощущаю, как дрожит она, как вместе с дрожью сквозь толщу шёрстки прорываются тонкие сладкие напевы. Неожиданно она выскальзывает. Бабка гремит крышками кастрюлей.

Приходит соседка, тётя Поля. Они долго разговаривают. Разбираю только слова: «Гром её расщапай…» Тётя Поля повторяет их часто. Мне становится страшно. Свисаю с печки, падаю, не удержавшись, сажусь на пол. Голоса пропадают… Я выбегаю в прихожую, шлёпая босыми пятками. Бабка и тётя Поля смотрят на меня внимательно. А из угла под потолком – лик печальных икон, еле освещаемый крохотным огоньком лампадки. Бабка говорила, что крещение начинается.

– Куды ты так рано встал? Токма светать начинает. Приляг, поспи ещё маленько, милок…

Но мне спать не хочется. На грубке поёт чайник, изредка выбрасывая воду, которая сразу же вспенивается и исчезает. Плита раскалилась докрасна. Под ней шумят с потрескиванием дрова, шумят и сухо рушатся. Сижу на корточках, смотрю в поддувало, как падают красные угольки. Их уже целая горка скопилась. Падают – ещё горят, а потом темнеют, покрываются слоем пепла. У печки мусор разный в кучку сметён. Достаю лучинку и толкаю в угольки. Она сразу вспыхивает, от этого угольки ещё темнее кажутся. Подходит бабушка.

– На, надень носочки, тёпленькие, из печурки прямо…

Не дожидаясь, она натягивает их мне на ноги, приговаривая:

– Ах, замёрзли совсем, ледышки, прямо как у лягушки…

Тётя Поля уходит. А мы садимся пить горячий компот. Бабка за столом. Я – на табуретке у окошка.
Так мне больше нравится.

Утро пробивается синим светом сквозь морозный налёт на стёклах. Я проплавляю пальцем пятачки в наросте льда. Палец замерзает. А в маленькие оконца видны сугробы по обе стороны от дороги, маслянистый след на ней самой, наезженный колхозными санями. От окна тянет морозом, когда припадаешь к «пятачку». Бабка вкусно отхлёбывает из кружки. После каждого глотка она крякает с удовольствием и снова громко дует. Я стараюсь пить, как она. Но у меня ещё не получается так здорово. Этот компот братишка мой двоюродный, Серёжка прислал из далёкого Ашхабада. У нас летом такие ягоды не растут: большие и вкусные. У нас холоднее и поэтому только терновник и вишня, кислые. Зато душистые они – так говорит бабушка. А мне Серёжкины ягоды нравятся больше. Они сладкие и жёлтые. Положишь в чайник, и компот получается солнечный и лучистый, как сам Ашхабад! Об этом и Серёжка всегда говорит, когда приезжает со своей мамой, папой и сестрой на лето.

– Видать, пора курушек кормить. Пойдём со мной, миленький… Али не хочешь? – говорит бабушка.

Я с радостью бегу за ней.

Мороз прихватил дыхание ещё в сенях. А из бабкиной кастрюли, в которой она несла перемятые хлеб с картошкой, повалил мохнатый пар…

Снег розовый с голубым вперемежку.

– Мороз-то, какой! Кур теперь с насеста не сгонишь, кабы не замёрзли родименькие…

Но меня куры не интересовали. Они все глупые и нахальные, так и суют свой нос везде, а ещё дерутся друг с другом.

Незаметно вспоминаю лето, соседских ребятишек. Как завидовали они мне, что у меня был самый лучший лук! Я из него дальше всех стрелял. А лук этот сделал мне дед Макар, строгий и грозный, который через дорогу живёт. А бабка говорит, что он детей очень любит. А своих у него нету.

– Ба, дай мне лук! – прошу я.
– Какой, милок?
– Ну, летом я стрелял из него. Ну, помнишь, мне дед Макар сделал…
– Почто, он тебе?
– Ну, дай, ба, стрелять буду…
– Вот настырный! – говорит бабушка и тихо добавляет, – я, уж, припамятывала, где он…

Она идёт в сени, приносит мне его вместе со стрелами. Недолго стоит в раздумье, потом отходит.

А мне этого и надо. Я думаю о луке.
…Вот он мой хорошенький. Запылился… Тетива всё также гудит. Куда же мне стрелять? Везде сугробы огромные, выше меня.
Вспоминаю сказку про Жар-птицу… Её бабушка рассказывала мне на ночь. А если птица называется – «жар», то жить должна в такой мороз на солнце, значит подстрелить её надо попытаться.

Солнце яркое над огородом. Снег искрится разноцветно. Голова кружится после избы, и дыхание проглотил. Пока заряжал первую стрелу, варежку, как назло, где-то потерял. Оттягиваю тетиву назад, сколько могу, мечусь, чуть ниже солнца… Слёзы ручьем заливают глаза. Дыхание сводит от мороза. На солнце что-то плавает из стороны в сторону. Должно быть, Жар-птица, думаю я. Тетива гудит. А стрела улетает. В глазах – темно. Щеки от слёз прихватило морозом. Руку, на которой варежки нет, сводит…
Заряжаю вторую стрелу. Мечусь. Тяну тетиву изо всех сил. Только меньше стараюсь смотреть на солнце. Оно уже чёрным начинает казаться. И эта стрела улетает. А за ней третья, последняя. Руки уже обе закоченели. Перед глазами круги разноцветные.
Стою в растерянности. Может, уже подстрелил Жар-птицу, и она валяется где-то в сугробе и плавит снег своим жаром? Шагаю вперёд, но проваливаюсь в сугробе по самый пупок. Дальше уже совсем не знаю, что делать.

Бабушка на помощь спешит. Только руками всплеснула на пороге. Я в сугробе сижу, и плакать готов.

– Ба-а, я в Жар-птицу стрелял! – Стрелы все улетели…
– Куды ж ты стрелял, родименький?
– Вон туда, – показываю я на солнце, закрыв глаза.
– Господь с тобой! – прошептала она. – Ну, давай их искать.

Она вытягивает меня из снега.
Стрела оказались совсем недалеко, в соседнем сугробе у погреба.
Чуть не утонули… Надо же так, – удивляется бабушка, – в пятачке уместятся… Друг в дружку почти вошли… Все рядышком… Ну на, миленький, бери свои стрелы…

– Ба, а как же теперь Жар-птица?

Бабушка остановилась, посмотрела на меня и сказала:

– Ничего, вырастишь – попадёшь тады и в Жар-птицу.

Она схватила меня за руку, потащила в избу.

– У тебя уже щёки побелели! Что мне с тобой делать, горе моё. Дай-ка, я их снегом потру…

– А-а-а, – заплакал я.

Бабка усмехнулась: тоже мне, стреляльщик. И потянула за руку в горячую избу.