Моему д. Г.

На похоронах

Но, позвольте, однажды я тоже умру!
Что останется после меня на земле?
Моё тело холодным найдут поутру,
будет кожа моя снегопада белей,
и над гробом моим зарыдает родня,
поцелуем кропя мертвый лоб восковой.
Хороните, оставьте, забудьте меня!
Слёз никто не прольет над моею душой,
но взлелеяно тело в гробу дорогом,
краской выведено выраженье лица.
Я забудусь тревожным и горестным сном,
умирая на этой земле без конца
в жилах тех, кто рыдает над телом моим,
в струнах нервов и дряблой сердечной зиме.
Мы бессмертные души землёю гноим,
мы пустые тела бережём в килиме
паутины бездарно прошедшей судьбы.
Что останется после меня на земле?
Смерть – всего лишь возможность навеки забыть
Об опутавшей всё, что не сделано, мгле.

Осень, двадцать лет

Город воет одиноко.
Зябкий ветер вечерами,
И проржавленными днями
Осень, двадцать лет.

Хлещет дождь туманом жёлтым
Через крыши, через ставни:
В городе хозяйкой станет
Осень, двадцать лет.

Лижет руки ледяные
Влажным языком молчанье.
Отчего ты так печальна,
Осень, двадцать лет?

Оттого, что завтра дрогнет
Сердце у него впервые –
В час, когда уже погибнет
Осень, двадцать лет.

Оттого, что белым утром
Он, проснувшийся, полюбит
Ту, которой уж не будет –
Осень, двадцать лет.

…И завоет город белый.
Слепки октября на стеклах.
Инея оскал хитер. И –
Осень, двадцать лет.

* * *

Никогда не пиши о смерти:
она слышит мысли любого.
У неё тонкокожие щёки
и навыкате глаз один.
У неё очень злые брови,
Тонкий стан, перевитый дымкой,
Бровь стальная над чёрным глазом.
Смерть, увы, не может смеяться.
Постарайся не петь о смерти.
У неё очень чуткое ухо,
Узловатые тощие руки,
Страшный шёпот иссохших губ.
Но ни слуха, ни ритма в коже,
Посеревшей от вьюг дорожных.
Звонкий голос свой изломала.
Смерть, увы, не умеет плакать.

Никогда не рисуй ты смерти –
Далека она от искусства,
Затуманены её мысли,
И не может она понять
Ничего, что от тьмы отлично.
Никогда её не боялся,
Хохотал, как чумной, пред нею,
Но вчера её повстречал
Очень близко, вот как с тобою
Я о ней сейчас рассуждаю.
Я косы у неё не заметил.
И не носит она плаща.
Ни чертей, ни скелетов глупых…
Молча стала с прямой спиною
И смотреть на меня не хочет.
Но впервые обуял страх.

Не меня она привечала,
Не к моей душе подбиралась,
Но когда я узрел в ладонях
Сизый ворох чумной земли,
Но когда я почуял запах
Её мертвого белого тела…
Никогда не пиши о смерти.
Смерть несчастна и без тебя.

* * *

Скоро мне двадцать. Скоро я уезжаю.
Город меня считать будет инженером
И никогда – поэтом. Бездонно жаль, но
Скоро мои мечты растворятся в сером
Крошеве дней на его ледяных ладонях-
набережных исцелившихся от недуга,
Что меня плетью ночью по ветру гонит,
В строчки слагая медленную разлуку.

Завтра мне двадцать. Завтра я буду в чёрном,
Буду кормить ворон на высокой крыше
И попрощаюсь с лучшим из всех соборов –
Может быть, за дорогой меня услышит.
Может быть, в этом городе эфемерном
Кто-то, меня любивший, поймет и это.
Я никогда не стану здесь инженером
И не смогу однажды здесь стать поэтом.

Нынче мне двадцать. Нынче я вскрою вены
Сизой Невы, стучащей в гранитных жилах.
И припорошит небо любовью тленной –
Я её в путь с собою забрать не в силах.
Нынче я брошу пафос речей. Как прежде,
Буду тайком курить твои сигареты –
Просто меня здесь больше ничто не держит.
Я ухожу, дружище, к тебе на небо.

Смерть спустя

В шестнадцать лет я не боялась смерти,
жила с душою нараспашку рваной,
и мне прекрасным виделось, что рано
могу сорваться с этой круговерти

блаженных дней. В шестнадцать я страдала,
курила папиросы воровато
и не ждала за истину расплаты –
сомненье мне взаймы её давало.

Мои шестнадцать ты поторопился
предупредить своим уходом страшным.
Вздохнули все единодушно: «Блажь…», но
то не сосуд твоей души разбился –

мои шестнадцать лет вспорол ты бритвой.
И покатилось… Я живу спокойно,
домашне, правильно, благопристойно…
И только не забытый мною мир твой,

который ты со мной делил шестнадцать
моих мятежных, яростных, осенних,
прекрасных лет, останется спасеньем
в мои проклятые… почти что двадцать.

* * *

На самом-то деле я страшно, кошмарно скучаю.
Читаю чужие стихи, чтоб забыться мгновеньем.
Слоняюсь ночами по кухне – заваривать чаю
себе и тебе – на две кружки – по всем воскресеньям
и пятницам, милый, становится странной привычкой.
Я вслух тебе книги по-прежнему тихо читаю,
болтаю о жизни своей, поседевшей, безличной,
в сатурнах молчанья ответ твой услышать мечтая.
Я ужин готовлю и жду – не взрослеешь! – мальчишку…
Рисую на стеклах венок из моих ожиданий,
листаю тобою когда-то прочтённую книжку,
а голову кружит от спрятанных в сердце рыданий,
а руки дрожат, прикасаясь к твоим посещеньям,
а взгляд теребит талый воздух, отсвеченный чёрным.
А все потому, что сегодня опять воскресенье.
Опять не вернулся. Как глупо, как жалко, как вздорно.

Я жду электрички, гуляю ветрами по шпалам,
ругаюсь сквозь зубы и рву сигареты на части.
Мне воздуха много – берите! – а времени мало,
Мне слов и советов хватает, но нет в них участья.
А ты где-то рядом, в одном городском межпланетье.
Я чувствую радость твою и скулю, когда болью
царапает нервы тебе.
…Уплывают столетья,
тебя оплетая бездарно играемой ролью,
актер-недоучка. Мальчишка-мужчина.
Упрямство
меня доконает однажды, сгрызет и растопчет.
Нелепым скорбящее сердце своим постоянством
с тобою, мой друг, быть уже ни за что не захочет,
и в этом трагедия… (Громко, пожалуй). Лишь драма.
Лишь драма-малютка, тебе заварившая чаю
В твоё воскресенье. Забыть не желая упрямо,
я снова надеюсь, что письма мои прочитаешь
и, может, поймешь.

Девять раз по сорок дней

Мне двадцать.
Тебе – только год.
Вперёд
смотрю я и не различаю лиц.
Страниц
любимых поэтов твоих,
прочитанных мною вместо тебя,
не счесть.
Смерть.

Мне двадцать.
Ты рано ушёл.
Ещё
тебе я звоню, чтоб позвать с собой:
прибой
на Финском ветру рисовать,
вместе курить папиросы твои
и петь.
Смерть.

Мне двадцать.
Я просто одна.
Весна
приходит теперь без тебя, родной.
И боль
сопьётся вот-вот оттого,
что жизнь продолжается без тебя –
ей треть.
Смерть.

Мне двадцать.
Не ставят свечей,
речей
у гроба господня не говорят,
таят
глаза от печальных икон –
молить за тебя их нельзя, но лишь
жалеть.
Смерть.

Мне двадцать.
Не стану жалеть.
Та треть
моей жизни напополам с твоей
ценней
оставшихся двух без тебя.
Но ты завещал моим крыльям дар
Лететь –
на смерть.

Мне двадцать.
Тебе только год.
Никто
со мной не рисует и не поёт.
Но год,
прокуренный мною без тебя,
нарисованный мною вместо тебя –
бежит.
Жизнь.

Мне двадцать.
Ты сила моя.
Земля
меня не отвергла лишь оттого,
что бог
у нас на двоих был один.
А значит, однажды встретимся там –
у смерти взаймы,
у жизни взаймы –
мы.

* * *

Поставил зеркало. Зажёг тринадцать свеч.
Отрезал мои волосы до плеч;
Поцеловал меня в макушку и сказал:
«Как не похожи на мои глаза
Твои и матери твоей. Теперь пойдем.
Я покажу тебе мой мёртвый дом».
В избу нельзя живым. Картины во дворе.
Он горько сморщился: «Мой первый грех
И мой приют последний – в них», – он замолчал,
И лишь в руке ослепшая свеча
Слезами восковыми омывала смерть.
Он вдруг вскричал отчаянно: «Глупец!
Посмел желать, что ты отправишься за мной…
Прощай, дружище! Путь тебе – земной».
Он зеркало разбил и свечи потушил.
…Он смертью искупает мою жизнь.