Орден Мужества

  • Вместо предисловия

В июне 1995 года в коридоре Военно-медицинской академии я встретила молодого парня на костылях. Тогда я ещё училась в школе, а он вернулся с Чеченской войны. Он тяжело и медленно переставлял ноги, а потом остановился и смотрел на меня долго и открыто. Я знаю, это был взгляд оттуда, из той войны. Конечно, тогда я даже не могла представить: что переворачивается у него в душе. Я часто думаю: как сложилась его жизнь? Этот рассказ посвящается ему и всем ребятам, которые были там.

***

В послеобеденный час Дима стоит у высокого окна и докуривает сигарету. Спать ему не хочется, он крепко сжимает сигарету между большим и указательным пальцами, щурится. Да, как учили: между большим и указательным, пряча в ладонь, чтобы снайпер не засёк. Другой рукой он опирается на трость, он отвернулся к окну и сейчас ему не хочется никого видеть. На душе у него смутно и тоскливо. Сейчас в уголках его серых глаз таится сосредоточенная мысль и печаль: он представляет, как на дно алюминиевой кружки опускается тяжёлый орден, и преломляется под спиртовым слоем. Но это кровь и пот, это страх, это преодоление. Это он – выложившийся до предела и пустой! Сможет ли теперь заполнить эту пустоту?
«Вон пацаны в палате засуетились: праздник готовят. Нет, парни, я вас понимаю: вам надо как-то оторваться от этой палаты и от этой войны. От госпитальной скуки и тянущей боли. Ведь уже приросли? Как теперь оторваться? Но и вы меня поймите: я больше не хочу об этом вспоминать.
За что я получил Орден? Да сам не знаю. Может быть, за то, что выполнил боевую задачу? Нет. Я ведь до сих пор не знаю, какая она была. Но это нормально. Когда мы прибыли в Чечню, сразу уяснили: мы не знаем, что делаем здесь. Мы не знаем, что будет завтра, что будет через месяц и что будет через десять секунд. Но мы знаем, что каждую секунду должны быть готовы выполнить приказ.
Помню, что тогда мы должны были удержать дом. Какое там! Правда, на второй день отбили другой. Весь город, как слоёный пирог, не разберёшь, где эта линия фронта… Она закручена спиралью вокруг нас, то сжимает кольцо, то мы его прорываем. Линия стоит на месте и вьётся вокруг нас, а мы водим прицелами и отстреливаемся.
Да и не пойму я : а те пацаны, которые остались там, разве они не заслужили орден? Они всё отдали до последнего. Так чем же я лучше? Тем лишь, что остался жив?
Может быть, за то, что вытащил командира? Ну, это ещё большой вопрос, кто кого вытащил. Просто его ранило раньше, чем меня. В общем, логическая цепочка, которая по идее должна была соединить тот бой и сегодняшний орден, мне не понятна. Но я очень хорошо помню тот бой. Я и сейчас вижу его, и мне даже не нужно закрывать глаза :
Лежишь за обломком стены, вжимаешься в склизкую грязь, головы не поднять. В Чечне особенная грязь: просто так её не смоешь, а высохнет – не отдерёшь. Но мы уже привыкли к ней, эта грязь стала частью нас. Иногда мне кажется, что мы никогда её не смоем. А когда начинается бой, ты готов в любую кучу дерьма зарыться: просто хочешь жить.
А вокруг грохот непрерывный – ты ничего не слышишь кроме разрывов; они тебя словно поглощают и проходят насквозь. Уши болят и немного мутит – похоже, что контузило. В воздухе запах взрывчатки, кислый, едкий такой, и ты кашляешь от него. Всё вокруг: серое месиво из земли, неба и того, что было городом.
Чётко видишь только её:
Вот она встаёт перед тобой чёрным исполином – всё больше и сильнее. Эта зараза смотрит прямо в глаза и прижимает к земле. Ты не смеешь подняться: попробуй, высунься! Ты сразу будешь раздавлен!
Обычно так проходят первые секунды боя – а может минута, но они кажутся вечностью. Только оказавшись там, понимаешь: секунды — это очень долго, иногда доли секунд решают всё: успел ты или нет, будешь ли ты жить, будет ли жить твой товарищ. Тут чуйка нужна; хорошо, если она включается и ведёт тебя. Это не понять разумом, и не увидеть, это невозможно объяснить – это можно только почувствовать! Но только этого недостаточно, часто решает случай. Мы сразу поверили в него и подчинились его воле. И нам кажется, что нам уже всё равно, что будет с нами: от нас ничего не зависит. Ныряем в этот поток и подчиняемся ему – мы не знаем куда нас вынесет.
Чехи [1] ведут почти непрерывный огонь. Мы называем их чехами, чичями, чеченами, иногда духами. Да, наши командиры помнят Афган. Чичи тоже кричат: «Аллах, акбар!» [2]! Религиозные фанатики, для них религия – война. Они с пелёнок учатся воевать. Они называют себя волками, гордые сыны гор, мать их! Иногда они называют себя: нохчи. Это вроде народности, но это мирные… Хотя хрен поймёшь, кто у них мирные. Кольку убил тринадцатилетний пацан из борза [3]. Выскочил на нас, как чёрт, и давай шмалять! Ну я тоже выстрелил ему вслед. Должно быть, о таком нужно забыть, и никому никогда об этом не рассказывать? А Кольке было девятнадцать, он русский солдат, он мой брат, разве, у него меньше права жить? У Кольки осталась мама и младшая сестрёнка. Батя сгинул в Афгане. Но Колька не сгинет: мы укроем его цинковым одеялом и отправим домой, в Волгоград. Он будет спать дома. Это война. И я готов ответить за всё.
Они называют нас русскими свиньями. Ну ладно, мы не гордые, стерпим. Но мы отважные ребята! Мы простые пацаны, мы тянем лямку, мы выполняем приказ. Но ты люби нас такими, какие мы есть, мама! Кто ещё защитит тебя? Больше некому, кроме нас… Мы будем драться за тебя до последнего, мама! Мы это точно знаем! Ты ещё будешь гордиться нами!
Рвануло совсем рядом. Ты крепче сжимаешь СВДшку[4] и чувствуешь всем телом, как качнулась земля, и волна разошлась по поверхности. Но, кажется, ты цел.
Вдруг рядом шевеление. Человек. Ползёшь туда. Парнишка лет восемнадцать, не больше. Он лежит на спине и тихо хрипит: осколок прилетел в горло. Кровь выходит толчками, его плечи и грудь покрыты ею. Артерия задета. Его сердце хорошо качает кровь: её уже много. Ты кидаешься к нему, выворачиваешь аптечку и пережимаешь артерию. Он испуганно смотрит на тебя…
– Сейчас, братишка, сейчас! Держись, я тебя вытащу!
Пытаешься успокоить его, хотя тебя самого бьёт крупной дрожью. Он тянет руки к груди, будто что-то снять хочет. Расстёгиваешь ему бронник и достаёшь конверт: с него капает. «Я передам, передам» – говоришь. Письмо домой… Конечно, ты не передашь его. Нельзя такое передавать. Ляпнул первое, что пришло в голову. Но сейчас важно, чтобы он поверил тебе, ты сам хочешь верить, что вытащишь его из этой задницы. Смотришь на него: парнишка затих, раскинул руки и смотрит ввысь остановившимся взглядом. Он будто спрашивает: «А дальше куда?». А у него глаза голубые…
Убираешь письмо, смотришь на свои руки. Тебя колбасит. Ты раскачиваешься на коленях и цедишь сквозь зубы:
– Сууки.., сууки…мммм…
Несколько пуль с визгом отскакивают от стены. Пригибаешься по привычке, тебе уже не страшно. Теперь ты готов действовать! Ну, держитесь, суки! Встаёшь на колено, вскидываешь СВДшку и смотришь в прицел. Бесполезно, видимость почти нулевая.
Рядом с парнишкой находишь пулемёт: то, что нужно сейчас. Оттаскиваешь его в сторону и начинаешь отбрасывать обломки. Они будто смочены краской с одной стороны. Чувствуешь: слёзы щекочут лицо, заползают под воротник. Ты вытираешь их рукавом и продолжаешь…Проверяешь пулемёт, передёргиваешь затвор: кажется, порядок. Вдруг слышишь сбоку:
– Отставить, боец!
Ползёшь туда. Это командир твоего батальона. Классный мужик! Простой русский солдат, профи. Вместе с вами и кидается в бой, хотя не должен, но сегодня парни словно оцепенели, вот он и побежал…У него вместо руки месиво из плоти и камуфляжа. Пытаешься затянуть жгут, сделать перевязку. Он орёт матом, ты на секунду цепенеешь, но вот ты уже очнулся и колешь промедол[5]. Он успокаивается, закрывает глаза. Значит, ты всё правильно сделал. Это хорошо, что ты теперь не один! Прорвёмся, товарищ командир!
Расстилаешь плащ-палатку и садишься рядом с ним, прислушиваешься к бою. Затихает. Майор приказывает тебе отступать, но ты делаешь вид, что не понял, прикидываешься шлагом. Он повторяет приказ матом, так понятнее. По уставу приказ нужно выполнять, но это не тот случай. Сейчас ты не солдат, ты человек. А человек имеет право нарушить приказ.
– Нет, товарищ майор! Делайте со мной, что хотите, без вас я отсюда не уйду!
От страха у тебя сводит живот. Это происходит не сразу, а чуть позже, когда уже не страшно. Тебя трясёт. Чувствуешь, что ещё немного и ты наложишь прямо в штаны, не успеешь снять. Прижимаешься к коленям, что-то мычишь. «Чёрт как не вовремя». Так ведь на войне ничего не бывает вовремя: привыкай! Пацаны говорили, что это проходит после третьего боя, но у тебя не прошло. Командир понимает, протягивает тебе флягу со спиртом. Ничего, говорит, прорвёмся. Ты делаешь длинный глоток, и тебя отпускает.
Чечены уже не стреляют, слышны редкие очереди. А они ржут и орут что-то на своём языке… Не понимаешь языка, но ясно, радуются, суки! Хватаешь СВДшку и ложишься возле пробоины в стене. Сейчас ты им бошки поотрываешь, за пацанов! Ты же снайпер! Ты не видишь его, но чувствуешь движение противника. Задерживаешь дыхание и отправляешь пулю. Вон они забегали, засуетились, указывают в твою сторону. Значит, ты попал! Улыбаясь, поворачиваешься к майору, а он вдруг как заорёт:
– Позицию меняй! Быстро!
Грузишь его на плащ-палатку, а он здоровый, килограмм сто! Ну ничего, мы и это сможем! Сворачиваете в узкий проулок, и тут ты понимаешь, что оставил пулемёт.
Дёрнулся вернуться, но майор остановил тебя. Через три секунды ваше укрытие рвануло от гранаты.

В конце проулка слышен гул, прислушиваешься: бронетехника. Наши. Ты не можешь молчать:
– Товарищ майор! Наши! Наши!
Но он не слышит тебя, отключился.
В проулок вползает первая БМП, за ней ещё и ещё. А ты от восторга застыл посреди улицы, как баран, выпрямившись во весь рост. Тебе кажется, что всё позади, и ты не обращаешь внимания на то, как гудит следующий разрыв. Ты встречаешь наших. Вот они спрыгивают с брони и бегут к вам. Они что-то спрашивают, но ты не понимаешь, что именно, и отвечаешь идиоткой улыбкой. Тебя ж контузило, ты плохо слышишь и ещё хуже соображаешь.
К тебе подбегает солдат с санитарной сумкой:
– Парень! Угомонись уже, кровища хлещет!
А ты удивлён: это он тебе? Какая кровища? Ты не понимаешь, что ранен. Ты поймёшь это позже. А пока ты накачан адреналином. Ты счастлив! Твоё тело не слушается тебя. Тебя сажают на землю: ты то ли плачешь, то ли смеёшься, ты уже не понимаешь. Потом становится темно.
В общем, я обычный парень. Мне двадцать с половиной лет. За плечами шесть месяцев учебки, четыре с половиной месяца войны и два месяца в госпитале. Да, меня научили убивать.
Хотя нет, они сказали, это по-другому называется: наведение конституционного порядка! А что это такое? Никто не знает! А война – это ёмкое слово. Мы знаем, что это!».
Дима очнулся на носилках то ли от боли, то ли от жажды. Пространство вокруг покачнулось и поплыло. Кажется, был день. Он посмотрел перед собой: синее небо, разлитое солнцем, стремится к нему, и так ярко, что больно глазам.
«Почему здесь так красиво?! Почему так больно? Кажется, нога…»
Где-то высоко важно парил орлан. Дима слабо заулыбался: «Ну вот и всё. Больше я не вернусь сюда. Эта зараза больше не вырастет передо мной и не заявит свои права. Теперь она маленькая и злая, должно быть, негодует и бесится где-то в ущелье или сидит на краю обрыва, свесив свои кривые ножки. Что, не взяла ты меня?! И больше не возьмёшь!»
Орлан начал пикировать, хоть кому-то сегодня повезёт с добычей.
Подошла медсестра. Дима смутно видел её высокий худой силуэт и правильные черты лица.
«А ты красивая девчонка, наверное!».
Она сосредоточенно вгляделась ему в лицо, потом дала пить.
«Нет милая, я не брежу. Тебе показалось.».
Пить действительно хотелось, и остаток сил он потратил на то, чтобы глотать воду. Носилки взлетели вверх, пространство упало вниз… его замутило и обдало чем-то горячим. Он успел подумать: Только бы не отрезали ногу… – и снова забылся.
– Мельников к телефону, – вернула его в палату заглянувшая медсестра.
Он кивнул в ответ и принялся тушить сигарету.
– Вы опять курите в палате? Чтоб я больше этого не видела!
– Хорошо, хорошо…
Он посмотрел вслед медсестре. «Ну, прости, тётя Вера, злишься на меня? Очень больно ходить. Ну, хочешь, я, когда поправлюсь, все полы в отделении помою?».
Он медленно развернулся к выходу. Звонила Марина.
– Дима! Димочка, это ты?
Он сглотнул слёзы:
– Марин…
– Что ты не написал ничего? Мы в новостях госпиталь увидели, а там ты. А мы тебя уже месяц ищем, Дим. Ты же помнишь, у меня дядя Слава на телевидении работает? Через него нашли.
– Помню…Не успел написать.
«Прости, Мариночка. Просто я думал, что умер. Я так полтора месяца в палате интенсивной терапии думал. Но я выбрался оттуда и скоро приеду к тебе. Жди.».
– Димочка, милый, как ты? Тебе больно?
– Всё нормально, Марин…
– Я приеду к тебе, слышишь? Недели через две. Если получится достать билеты.
– Не приезжай, Мариша, я скоро сам приеду.
Он опустился на койку, уставился в потолок и стал вспоминать, с чего всё это началось. Вспомнил их поцелуй около автобуса и тот день, когда их провожали на службу.

Марина тоже пришла вместе с другими одноклассниками. Они молча переглядывались. Дима давно чувствовал, что нравится ей. Но она никак не хотела этого признавать. И вот теперь её взгляд задерживается на нём дольше обычного… Тоже, значит, переживает…

Пили вино. Тосты какие-то забойные орали, по крайней мере, потом многие смеялись. Дима не слушал. Он отхлебнул из стакана и поморщился: Кислятина! Марина стояла напротив, пила маленькими глотками, не смотрела на него и косилась куда-то в сторону, молчала. Объявили погрузку. От этого прощание вокруг стало громче и ускорилось. Где-то послышались пьяные рыдания.

Марина будто оступилась и схватилась за его предплечье. Он тут же крепко взял её руку свободной рукой. Её рука оказалась холодной.

– Марина, ты совсем замёрзла, иди домой.

Она ничего не ответила, но ,наконец, подняла на него взгляд. И тут его прошиб пот: её обычно тёмно-серые глаза показались голубыми, это всегда происходило с ней, когда она плакала.

Он погладил её руку.” Господи, что делать-то теперь? Отвести её в сторону и всё сказать? Глупо… Надо было раньше. А теперь уже времени нет.”.

Тогда он решил: напишет ей письмо, всё как есть! И пусть будет, что будет. Он и так слишком долго молчал и решал, как к ней подступиться. Вот дурак…

Она-то для него давно особенная…
Первый раз он понял это на поминках. Он плохо помнил те последние дни. К нему подходили взрослые, говорили что-то: про аварию, про родителей. Ещё говорили слово «автокатастрофа». Это слово казалось чудовищным. Это не автокатастрофа, это его жизнь закончилась три дня назад! Вон стоят два гроба: в них папа и мама…Какими это можно назвать словами?
Он сидел за столом, водил вилкой по тарелке. Ему зачем-то положили много странной еды. Он был голоден, но есть не мог. Взрослые пили водку и всё уговаривали бабушку, он не слушал, о чём разговор, просто запомнил эту странную интонацию…А его, может, должна была утешить эта тарелка?! Так, что ли? Он смотрел на чёрно-белые фотокарточки родителей, зажатые черными лентами, на стопку водки, накрытую ломтём хлеба: это было так глупо…
Ему стало душно. Он почувствовал, что больше не может находиться в этой комнате. Если он останется ещё, то с ним что-то произойдёт. Он вскочил, нащупал дрожащей рукой ключи от квартиры, сбежал по лестнице и вырвался на улицу. Бродил по стёртым вечерним улицам, пинал попавшийся под ноги мусор и пустые бутылки. Потом вернулся во двор и сел на скамейку, уже совсем стемнело и во многих окнах зажгли свет. Может, ему тоже выпить водки? Взрослые всегда пьют в таких случаях, а ему ведь уже четырнадцать…
Завыла и стукнула подъездная дверь, он оглянулся: Марина. Она недолго помешкала у двери, подошла к нему и села рядом. Она пришла вместе со своими родителями. В тот день на ней было грустное серое платье и чёрная лента в волосах. Ни слова не сказав, она просто взяла его за руку, и они молча сидели. У неё была лёгкая рука. Рядом с ней было спокойно. Он почувствовал, что плачет, но слёзы наружу не выходили. Он сидел и плакал внутри себя. И ему было не стыдно.
Второй раз что она особенная, он понял в десятом классе на уроке физкультуры.
Был у них в классе парень Вован: рыжий, прыщавый и наглый. Вован любил похвастаться своей якобы опытностью и…тут Дима заметил, что Вован съедает прожжённым взглядом Маринины ножки в аккуратных маленьких кедах, пялится на грудь. А на ней почти ничего: то есть белая футболка и чёрные короткие шорты, как и на остальных девчонках. В другой форме Николай Григорьевич физрук к занятиям не допускал. Но ей это даже шло. Дима вспомнил, как однажды засмотрелся на неё, а когда она заметила, смутился и опустил глаза. «А этот придурок что пялится?!!!».
Тут Вован злобно ухмыльнулся, сжал в руках баскетбольный мяч и рывком метнул его Марине в живот. От удара она вдохнула и слетела со скамейки. Дима содрогнулся, его затрясло. Николай Григорьевич тут же подбежал и, не дав ей встать, взял на руки и вынес из зала. Дима только видел, как взметнулась её коса, мелькнула тонкая рука и маленькие кеды…Парни и девчонки притихли и провожали взглядами спину физрука, за которой Марину было почти не видно.

Дима очнулся, подошёл к скамье и поднял мяч. Потом развернулся, подошёл в Вовану и, поставив мяч под ноги, двинул Вовану прямо в челюсть. Тот распластался на полу, разбрызгивая кровь. Дима посмотрел на веер кровавых брызг, который хлестнул из Вована, процедил: «Мудак…» и вышел.
На выходе из раздевалки Дима случайно наскочил на Николая Григорьевича. Тот остановил его, внимательно посмотрел ему в лицо, потом на правую руку и шагнул в сторону.
Бабушка суетилась на кухне.
– Ой, а что ты так рано? Отпустили?
– Угу…
Вкусно пахло голубцами, сырниками и бульоном, но есть не хотелось. Он проскользнул в свою комнату и рухнул на постель. Через какое-то время бабушка позвала есть.
– Бабуль, я потом, сейчас не хочу! – крикнул он и тут почувствовал, как же у него болит голова…
Он надавил на висок и уткнулся в подушку. Бабушка пришла, он почувствовал её сухие тёплые руки.
– Ты что это, милый, заболел?
– Нет, голова болит…
Бабушка засуетилась, принесла ему какую-то таблетку и развернула плед.
– Давай-ка поспи. Потом поешь обязательно. Я к тёте Любе пойду.
– Хорошо…
Ему снилась больница, операционная и Марина. Как хирург резко бросает инструменты в лоток. И её бледное лицо.
Он проснулся, ополоснул сонное лицо, вытянул со сковородки пару сырников и, застёгиваясь на ходу и жуя сырники, помчался к Марининому дому. Когда завернул во двор, увидел, что навстречу идёт тётя Лида.
– Здравствуй, Дима. Ой, а Марины дома нет. К подруге ушла. Передать что-нибудь?
Он поздоровался. От души отлегло. «Значит, все в порядке, раз к подруге ушла!».
– Нет, спасибо. Я сам зайду.
Они попрощались. Он прислонился к скамейке, а тётя Лида обернулась, ещё раз взглянула на него, улыбнулась одними глазами и пошла дальше…Он посмотрел на стальное небо и серые росчерки облаков. Ему от чего-то хотелось плакать.
Марина пришла ко второму уроку. Писали контрольную по математике. Дима уже строчил решение, но увидев Марину остановился и почувствовал, как краснеет. Она села за свою парту, а он опустил ручку и смотрел за каждым её движением, каждым взглядом и всё пытался понять: как она? Она выглядела спокойной, уверенной и очень красивой. Вдруг она мельком обернулась и их взгляды встретились. Он снова схватился за ручку. Она тоже отвернулась к своей тетради. Он писал и сдерживал себя, чтобы не смотреть на Марину, чтобы она не заметила. Дописав третью задачу, он не выдержал, и тут понял: теперь она смотрит на него! И что у неё посветлел взгляд, потом она опустила ресницы и как бы нехотя уставилась в свою тетрадь! Он почувствовал, что плывёт… «Что ж, я весь на виду перед ней! Ну и пусть! Она всё поняла и, поняв, улыбнулась!»
Грохнул звонок. Валька ткнул Диму в бок и засверкал многозначительными взглядами. «Да, Валька он такой, всё сечёт!». Дима на переменке выбежал на улицу и стрельнул у пацанов сигарету, хотя тогда ещё не курил, баловался только. Он затянулся несколько раз, наклонился за снегом и растёр своё слишком довольное лицо.
Однако, как бы не хотелось того Диме, но дальше их отношения не развивались. Так получилось, что Марине с детства внушали её исключительность. Вероятно, её родители хотели, как лучше. В категорию наилучшего жениха Дима не вписывался: ещё недавно он студент техникума, сегодня уже солдат-срочник. Из материальных благ – лишь родительская квартира…Марина смотрела на него издалека, сквозь компанию одноклассников, но не подпускала ближе.
И вот, в тот самый день, военкоматовский автобус задрожал, готовясь сделать рывок и двинуться, Дима протёр холодное стекло и припал к нему. Когда он увидел, что его неприступная Марина всё-таки рыдает, его сердце рухнуло. Он вскочил и, расталкивая ошеломлённых его наглостью пацанов и их рюкзаки, метнулся к выходу.
– Дядь Гриш, открой на минуту! У меня там девушка! Я никуда не сбегу, ты же знаешь.
Дядя Гриша посмотрел на него и усмехнулся в усы.
– Девушка, говоришь? Только бегом, у меня график.
Дядя Гриша нажал на кнопку, и Дима вылетел из автобуса.
– Так сидим, хлопцы, – приказал дядя Гриша остальным.
Дима подбежал к ней и, глядя в глаза, притянул её к себе и поцеловал. Пространство вокруг стёрлось. Весь мир провалился, и ему казалось, что они остались вдвоём. Что они долго шли по пустыне и, наконец, им дали воды. Они пили в захлёб и не могли остановиться. От неё пахло ландышами. Он чувствовал прикосновение её рук к своей шее и лёгкое касание её длинных волос, похожее на свежий бриз на жарком побережье, и что её губы тоже хотят пить… Внутри него поднималась штормовая волна. Но тут послышался сигнал к отправке. Посыпались редкие снежинки. Дима снял с плеча и поцеловал её руку, глянул пьяным взглядом в её лицо и вскочил обратно в автобус.
Диму приветствовали возгласом «Оооо-оо!» и похлопыванием по плечу. Автобус тронулся, зазвучала гитара и зашуршали карты. Дима прислонился к стеклу и улыбался.
«Ну вот это и произошло, Мариночка! Неужели тебе было нужно, чтобы я поехал на войну? Нет, тебе, конечно, не стоит знать об этом. Но я-то знаю, что после учебки отправят в Чечню, куда ж ещё? Наши парни уже там. Но, знаешь, я согласен. На всё.»
Примечания:
1 – Чехи – чеченские боевики (жаргон.).
2 – Аллах! Акбар – такбир в исламе возвеличивание Аллаха, что означает Аллах – велик или Аллах- величайший. Произносится как – Аллаху Акбар.
3 – Борз – собирательное название чеченского пистолета-пулемёта, который изготавливался как кустарно, так и промышленно. Борз в переводе с чеченского – волк.
4 – СВД – 7,62-мм снайперская винтовка Драгунова (СВД) — советская самозарядная снайперская винтовка, разработанная в 1957–1963 годах группой конструкторов под руководством Евгения Драгунова.
5 – Промедол – опиоидный анальгетик, которым комплектовались армейские аптечки.
***
Родной посёлок встретил Диму пряным запахом опавшей листвы, прозрачным морозным воздухом и прощальными лучами последнего солнца. В толкающейся толпе у перрона Дима коротко поцеловал Марину, поправил её выбившуюся прядь волос. Они взялись за руки и пошли к выходу из вокзала. Марина шла впереди. Он смотрел на её точёную фигуру в чёрном пальто, красный берет и длинные светло-русые волосы и бордовые перчатки, зажатые в свободной руке, и никак не мог осознать, что он наконец-то дома и идёт с ней за руку.
Когда она оборачивалась и смотрела на него сияющими глазами, он замирал. Дальше от вокзала толпа поредела и утекла в разных направлениях. Они шли по свободному проспекту, сворачивали к торцам пятиэтажек под кроны пылающих деревьев и целовались. После она обнимала его за шею и шептала:
– Вернулся… вернулся, мальчик мой….
Он целовал её в ответ, и они шли дальше.
Ближе к своему микрорайону они стали встречать знакомых. Все улыбались, здоровались и пропускали их дальше. В этот момент Марина хваталась за его ремень. Нет, сначала ему было приятно, но, когда это произошло несколько раз, он почувствовал себя обманутым зрителем в плохом театре. «Ну и пусть,” – думал Дима, ему хотелось её тепла, – “Да, к тому же мы толком пообщаться не успели. Может, эта наигранность мне только кажется? Я просто отвык от гражданки, уже не понимаю всех этих оттенков и намёков. А там у нас всё было куда проще… А если её не будет рядом, останется только боль. Не могу больше, не хочу…А сейчас больно и хорошо одновременно. Странная, однако, смесь.»
Вдруг Марина сказала:
– Дим, все наши уже собрались, ждут тебя…у нас хотят отметить твоё возвращение.
Он задумался: «Сколько их там, человек пятнадцать? Какую роль придётся перед ними разыгрывать? Вернувшегося с войны героя? Начнут расспрашивать…, потом начнётся пьянка. Сейчас бы прийти домой, сначала в душ, а потом проспать часов двенадцать. Ногу тянет невыносимо. Неужели теперь так будет всегда?». Он чуть поморщился и посмотрел на Марину. Она перебирала красно-оранжевые листья носком обуви и ждала ответа.
– Марин, я хотел домой зайти, да и к бабке надо… может, завтра всё это?
–Твоя бабушка у нас. Они уже шашлыки ставят… Так что завтра никак не получится. Пойдём на пару часов хотя бы?
Он кивнул, и они свернули на Маринину улицу. Казалось, он поднимается на сцену, зритель ждёт в темноте. А он не знает, совсем не знает своей роли. «Ну вот, теперь живот схватило. Так спокойно. Да что ты, в самом деле сегодня?!» –Пытался он успокоить себя.
Показался Маринин дом: бревенчатый добротный дом, голубая веранда, резные ставни нараспашку, белёсые наличники. С майских праздников и до первого снега семья Марины жила в этом доме на окраине посёлка. Дом будто стал ниже и слегка накренил крышу в сторону дороги, но был так же крепок. Запахло грибным лесом, прелыми листьями, старой краской, паутиной, холодной водой и яблоками. Запах Родины. Его ни с чем не спутаешь! Вкусно тянуло готовящимся шашлыком и дымком. Дима вытер испарину со лба.
– Дим, что? Плохо?
– Нет, нет… нервяк какой-то напал.
Она взяла его ладонь и пожала пальцы.
– Ну что с тобой?
– Дома давно не был.
– Чуть больше года.
Она прижалась к нему и погладила по спине.
– Всё будет хорошо…
Около мангала бодро суетилась компания. Дима присмотрелся: «Нет он никого не узнаёт. А где Валька? Неужто не пришёл?». Марина помахала кому-то рукой, и ей помахали в ответ.
– Хватит обниматься! Идите к нам!
– Сейчас! – крикнула Марина и обхватила Диму за талию.

Он обнял Марину.
– Ну, тогда мы идём к вам!
Первым подбежал какой-то амбал-омоновец. Дима не узнавал его. Парень потянул к нему свои лапищи.
– Коль, осторожно! Он только что из госпиталя…
«А ну конечно же, Колька Казанцев!». – узнал Дима.
– Понял… – сказал Колька и протянул руку для рукопожатия.
Они пожали друг-другу руки, и Коля всё-таки потянулся для объятий и спросил:
– Ну ты как, братух?
– Жив ещё…, – пожал плечами Дима.
Колька посерьёзнел и слегка хлопнул Диму по плечу:
– Ладно, потом пойдём перекурим.
Дима кивнул и продолжил взглядом искать Вальку. «Нет не видно, Вальку бы я узнал. А это что за столичная фифа? Красная помада, сапоги, чёрное пальто, причёска…. Нет, это точно не наша…». Фифа подошла к Диме и раскрыла объятья, и хитро прищурила глаза. И тут он узнал её: «Ну, конечно же, Олька Нестерова, староста!».
– Ну, привет, одноклассничек! Много ж ты у меня крови попил!
– Кто у кого сколько крови попил – ещё вопрос, Олька! Привет!
Олька по-хозяйски распахнула Димин бушлат и стала рассматривать. Он шагнул назад.
– Так я не поняла, и где же орден?!
– Да зачем это…, – ответил Дима
– Что значит зачем? А я всем рассказываю, что у меня одноклассник Героя получил, зря, что ли?!
– Орден Мужества…, – уточнил Дима.
– Ты, кстати, знаешь, что тебе положена квартира?!
– Оля, ты слишком активна. Остынь…, – осадил её Дима.
– А ты изменился…
– Ребят, я не понял, а Валька где? Не смог?
– Так в армейке он. На прошлой неделе проводили.
– Жаль, очень жаль.
– Вот и он так же сказал.
Дима отодвинул кого-то в сторону и пошёл к дому. У калитки стояла бабушка, повязывала платок, ждала. Он ускорил шаг, уже почти побежал.
Остановился напротив, пытаясь успокоить сбившееся дыхание, и какое-то время они молча рассматривали друг друга. Бабушка заметно постарела, но улыбка осталась такая же: тихая, мудрая, около её глубоких морщин сверкнули крупные слезинки. Она перекрестила Диму и сказала:
– Здравствуй, родной. Что ж ты так похудел?
Дима почувствовал, что у него тоже наворачиваются слёзы и обнял бабушку.
– Ну вот, бабуль, я и вернулся. А ты молодцом! Все молодеешь.
– Ой, шутишь, Димка! – бабушка погрозила пальцем и посмеялась.
Дима любил её смех.
Маринины родители встретили тепло. Дядя Саша хлопал Диму по плечам, внимательно рассматривал, потом крепко пожал руку. А тётя Лида приветливо улыбнулась и погладила его по плечу. Нет, что и говорить, Диме было приятно. Закончив приветствия, они сели за стол.
Не успел Дима выдохнуть, как его спросили:
– Ну, рассказывай, Димон, как там?
Он крутил вилку на скатерти и глядя на неё ответил:
– А что рассказывать? Нечего рассказывать: как на войне…
– Что пристали, – вмешался дядя Саша, – ежели кому интересно, как там, двери военкомата гостеприимно открыты! Верно я говорю?!
Дима поднял на него взгляд и улыбнулся. «Вот спасибо, дядь Саш, лихо ты их отбрил!». Дядя Саша подмигнул Диме и сказал:
– Ну, с возращением, Дима, за это сегодня пьём!
Все подхватили тост и стали активно сталкиваться рюмками и бокалами. Дима поднял свою рюмку и смотрел на дядю Сашу. В этом обрюзгшем мужчине было сложно узнать капитана ВДВ и поверить, что десять лет назад он был отправлен в командировку в Кабул. Дима смотрел на дядю Сашу и улыбался. «Жив ещё капитан, жив! Да, дядя Саша, ты тоже – русский солдат!».
К нему больше не приставали. Дима наблюдал за одноклассниками. Ему казалось, что он вернулся в совсем другой мир. Они стали другими? Или другим стал он? Даже интересно в этом разобраться.
Вдруг Дима почувствовал пристальный взгляд. Оказалось, что это сосед Мишка, который сидел напротив, неотрывно смотрел на него и глушил стопку за стопкой. Рядом сидела Мишкина жена Лена и тщетно пыталась накормить его закуской. Мишка вернулся из третьей командировки в Чечню и сильно запил. Дима открыто заглянул ему в глаза, Мишка замер и поставил свою стопку. Из глаз его на Диму полилась война. Дима почувствовал лёгкое оцепенение, частый пульс и духоту, как тогда, за обломком стены. Он расстегнул ворот гимнастёрки, но взгляд не отвёл: «Что, Мишка, нам ведь нечего скрывать друг от друга?! Мы понимаем друг друга до конца!». Они подняли стопки и выпили. Потом Мишка ушёл проветриться в сад.
Марина суетилась у стола, бегала на кухню, подкладывала ему в тарелку шашлык и зелень. Дима взял её за руку и притянул к себе.
– Мариш, иди посиди.
Она села и спросила на ухо:
– Ну, как ты? Тебе легче?
– Всё хорошо. Иди ко мне.
Она приникла к нему, а он обнял её за плечи и прижался к волосам. «За что мне такое счастье! Нет, не заслужил… – Он зажмурился и не хотел открывать глаза – Скорей бы уже закончился этот вечер!».
Он снова почувствовал чужой взгляд. Оля щурила глаза, потягивая красное вино из большого бокала. Он отвернулся к Марине.
– Дим! А ты такой бравый парень стал. Вот если б не Маринка, взяла б тебя в оборот!
Он промолчал. «Да что тут, собственно, говорить? Объяснять ей, что он не товар, чтоб его брать в оборот? Да зачем!».
– Ладно-ладно. Шучу я. Хотела тебя взбодрить!
– О, ты меня взбодрила! Олька!
– Ну всё, пора мне. Дела.
– Да Олька то у нас деловая стала! Ты ж ещё не знаешь, Дима.
Дима понимающе кивнул, хотя ничего не понял. «Наверное, что-то связанное с оборотом…Но нет, это как-нибудь без меня.».
Дима облокотился на плетень и задумчиво тянул сигарету. Остальные провожали Ольку. «Да тачка у неё крутая: бэха триста двадцать пятая! Всё деньги, деньги, да на черта?!». Нет он уже понял, есть совсем другой расчёт:
«Скажете, вы тоже за деньги воевали! Боевые[6] день за три? Ха! Как бы не так! Держите карман шире! Вон у пацанов бывало, через день боевые были. А сколько им в приказ записали? Четыре дня! А ногу ему оторвало, когда он картошку чистил! Потому что сам дурак!
Это три секунды, которые тебе подарил парень на противоположной стороне улицы. Короткая автоматная очередь: это он тебя прикрывает. Пересекаешь улицу, бежишь вперёд. А ты даже имени его не знаешь и фамилии. Он просто русский солдат. Но он твой брат! Ты бежишь, твои шаги стучат. Ты не слышишь шагов, только разрывы. Кровь монотонно шумит в ушах, заворачивается ватным комком. Ты чувствуешь стук своих шагов и про себя повторяешь в такт шагам: «Спасибо, брат! Спасибо, брат!».
В животе лёгкое подташнивание. Ты ел ночью – это нормально. Перед боем есть нельзя, иначе: получишь проникающее ранение и перитонит тебе обеспечен. Не дотянешь до госпиталя. Но тушёнка оказалась неплохая. И только ты вспомнил о ней, твой живот изнывает в вопросительном знаке. «Это всё потом, потом, – говоришь себе, – Когда выполню боевую задачу и приползу с выхода…».
Ты свернул в слепую зону и привалился к стене. Короткая передышка. У тебя несколько секунд: осмотреться, пристегнуть новый магазин. Тот, что отстегнул, засовываешь обратно в разгрузку. Потом рукой успокаиваешь взбудораженный живот. «Всё, пора. К следующей цели.». Только вперёд!
Потом ты оборачиваешься посмотреть на ту сторону улицы. А её нет! И того парня накрыло снарядом! А ты даже не можешь его похоронить, и имени его никогда не узнаешь! И всю ночь тебя сводит с ума, стучит в голове: «Спасибо, брат! Спасибо, брат!».
Это глоток мутной вонючей воды через сутки боя. Наводчик сидит на броне и протягивает тебе флягу. Он чёрный весь от копоти, зубы только белые сверкают. Он улыбается тебе и протягивает тебе флягу. Даёшь ему сигарету, он благодарит, улыбается и спрашивает:
– Ну что? Как?
А ты в ответ машешь рукой. Он кивает и больше не спрашивает. Ты прощаешься с ним и бежишь дальше. У тебя боевая задача. Через неделю ты находишь сгоревший БТР, а в нём чёрные угольки. Такие укороченные вдвое тела: это всё, что осталось от парней! А на БТР номер бортовой тот самый…
Это в госпитале ты не можешь спать от того, что всю ночь слышишь стон. Утром ты понимаешь, что это был твой стон. Твой сосед умер ещё вчера. Ты просто забыл об этом.
Утром приходит сестра, улыбается тебе и гладит тебя по руке. Когда она улыбается, у неё ямочки на щеках. Она кладёт тебе яблоко: жёлтое с розовым бочком. Яблоко пахнет осенью и солнцем. Яблоко пахнет домом. Ты говоришь ей: «Не надо, не надо». Но вместо слов, ты слышишь мычание. Это теперь твой голос. Она делает укол и ставит капельницу, ты засыпаешь. Тебе снится осень и девушка с ямочками на щеках.
Потом ты узнаёшь, что у неё муж – лейтенант, командир танка в соседнем полку, рядом с твоим: «Лейтенант Сергеев? Нет, не встречались. Не свела судьба…». Через две недели ты узнаёшь, что лейтенант Сергеев пропал без вести. Ты прекрасно понимаешь, что это означает. Она тихо плачет в процедурной, а ты носишь ей яблоки на пост…
Вот и весь расчёт, ребята! А вы говорите: деньги, деньги… Да пошли вы все!».
Дима сплюнул, прикурил ещё одну сигарету и отвернулся.
Вторая часть вечера продолжилась душевно: принесли гитару.
«Да у нас в Чечне тоже была гитара. Лучше всех Севка играл. А Ванька хотел научиться. Но не очень получалось… Севка учил его терпеливо так. Потом Севке руку осколком посекло, и он какое-то время не мог играть. А теперь не сыграет ни один, ни другой. Пацаны! Ну как же так?».
Вскоре Дима почувствовал, что его разморило и он жутко хочет спать. Он какое-то время боролся, но потом ослабил ремень, облокотился и закрыл глаза. Ну и пусть, он уже смертельно устал.
Когда он открыл глаза, в комнате было тихо. Стол дощатый, непокрытый скатертью. Напротив сидел Севка вырезал ножом что-то на столе, высовывая язык, для точности. Рядом с Димой сидел Рыжий и крутил в руках гранату. У торца – Альпинист зашивал разгрузку. Между ними Ваня – осматривал комнату.
– Пацаны! Вы что, живы?! – вырвалось у Димы.
– О, очухался наконец-то! – обрадовался Севка и воткнул нож в дощатое полотно.
Севка не ответил на вопрос.
– Мы пришли к тебе, Димас, потому что у нас есть к тебе ряд вопросов…, – просверлив Диму взглядом, продолжал, – ты помнишь, о чём мы мечтали?
Дима кивнул и опустил голову.
– А мечтали мы всё делать вместе. И в связи с этим у нас вопрос: Почему ты всё ещё здесь, Димас?
Дима вытер внезапно сбежавшую слезу и пробормотал:
– Я вернусь, вернусь, слышите, пацаны?!
–Ты же хотел вернуться за пулемётом. Что ж не вернулся? И куда ты сейчас вернёшься? Они уже выводят войска! Ладно, не реви. Вижу, ты и сам всё понимаешь!
Севка выхватил гранату у Рыжего, положил в центр стола и раскрутил:
– Ну что, сыграем, Димас? Кто будет следующим?
Дима вздрогнул и открыл глаза. Севка, Рыжий, Альпинист и Ванька исчезли. Застолье продолжалось. Марина наклонилась к нему:
– Пойдём…Я тебя уложу.
Они взялись за руки и стали выходить из-за стола … Как вдруг громкий грохот! Крики! Бой посуды! На столе – граната! Дима толкнул Марину в коридор и кинулся на стол.
«Сейчас три секунды и всё! Нет! Не хочу чувствовать, как у меня рвёт кишки! Пусть лучше сразу башку оторвёт! Господи, помоги!” – Дима зажмурился. Но ничего не происходило. Секунды потекли дальше. –  “Странно…Не сработала?». Он встал и посмотрел на гранату.
– Она же без запала!
«Как я мог сразу не заметить? Думать было некогда, вот и не заметил!». Мишка стоял покачиваясь, напротив гранаты. Он посмотрел мутным взглядом на Диму, швырнул о стену стакан и выбежал на улицу. Народ начал оживать, испуганный, трезвый. Парни пошли искать Мишку, пока тот ещё что-нибудь не натворил. Дима постоял немного и тоже вышел из комнаты.
В коридоре на табуретке плакала Марина. Он опустился перед ней на колени:
– Ты не ушиблась?
Она помотала головой и стала ощупывать его плечи, грудь, живот, захлёбываясь слезами.
– Ну что ты? Ничего не случилось…
Он притянул её к себе. Она кинулась к нему на шею. Дима обнимал её и ждал, когда она успокоится.
– Марин, подожди. Я скоро приду.
Она кивнула, и Дима ушёл за остальными искать Мишку. Наступили сумерки, во дворе стало сыро и промозгло. Дима нашёл его за сараем. Мишка сидел на корточках, наблюдал за кем-то и не глядя на него, спросил:
– Гранату принёс, Санёк?
– Принёс, – ответил Дима, взял Мишку на грудки, поставил на ноги и двинул ему в челюсть. «Прости, Мишка!»
Мишка вырубился.
«Что ж ты делаешь, Мишка! А если бы она была боевая?! Меня бы убило, да и тебя тоже! Остальных бы покалечило. Ты просто сдвинулся, Мишка! Господи, неужели я такой же? Спокойно. Не такой же. Главное – не забухать!»
К ним подбежали остальные.
– Тут скорую надо… психиатрическую…, – заключил дядя Саша.
– Нет! Не отдам! – крикнула Лена.
Мишку отнесли домой. Кто-то остался у них ночевать, другие, пошатываясь, разбрелись по домам. А Дима поспешил обратно к Марине.
Она сидела на крыльце в одном платье и шерстяной кофте. Дима стянул с себя бушлат, накинул его ей на плечи и сел рядом. Дядя Саша, выкурив последнюю сигарету, поспешил в дом.
– Спокойной ночи, ребят. Вечер задался.
– Да, да…,– ответили они и посмеялись, – Спокойной ночи…
Когда они остались одни, Дима положил голову Марине на колени и вздохнул. Она провела рукой по его волосам, и у него тут же закрылись глаза.
– Ой, пойдём спать. Сегодня у нас останешься.
Примечания: 6 – Боевые – дни, когда были боевые выходы. Выслуга считалась день за три.
***
Сквозь оранжевый тюль струились мягкие утренние лучи. Он лежал у неё на животе и курил, а она с замирающим восторгом смотрела в потолок и медленно водила пальцами по его волосам.
Он выдул струйку дыма и опустил взгляд на пепельницу.
– Мариша, прости…
«Нет, ты не подумай, Марина, я нормальный! Не понимаю, что со мной? Может, это всё из-за гранаты…». Она опустила руку ниже и провела пальцами за его ухом, по шее и ключице. Он прижался к ней щекой. Она ответила:
– Дим, ну что ты. Даже не думай об этом. У нас всё будет. У нас вся жизнь впереди…
Он поставил пепельницу, развернулся к Марине и поцеловал её. Потом лёг на бок, облокотился и начал её рассматривать. Он раньше не знал, что девушки бывают такими красивыми! Он отодвинулся подальше, чтобы лучше рассмотреть, и провёл рукой вдоль её тела. Если бы он был скульптором, он бы непременно её вылепил. Он проводил руками вдоль её бёдер, живота, вокруг груди, плеч и шеи и почти до кончиков волос, словно записывая на память пальцев все её линии… Остановился на губах и замер. Она приподнялась и потянулась к нему, он потянулся к ней, вскоре ему казалось, что исчезла комната и ничего больше нет. И было неловко перед кем-то от того, что он так счастлив. Он уже чувствовал, вот прямо сейчас всё будет, но снизу послышался грохот посуды и голоса: их позвали завтракать. Он уткнулся в её плечо и возмущённо простонал. Она засмеялась, откуда-то вытянула полотенце, вытерла Диме лоб и, накинув полотенце ему на шею, притянула его к себе и долго целовала. Потом сказала:
– Надо идти.
Кое-как они оделись и, выходя из комнаты, поцеловались ещё раз и направились вниз.
Пожениться решили в августе. Марина хотела в августе. Торопиться было некуда: прямо сейчас можно жить в Диминой квартире. Они не стали откладывать, и очень скоро она переехала.
***
Когда он толкнул дверь военкомата и огляделся, у него защемило сердце. Он присел ненадолго на лавку, вспомнил, как в прошлом октябре они приехали сюда…Воодушевлённые дураки! И как их подстёгивала неизвестность, романтика войны! Знали бы они тогда…, что никакой романтики на войне нет: есть только грязь и кровь. Холод и смерть. Голод и страх. Одна лишь мысль: выжить…, выжить…, выдержать…, не сдаться! Но на мгновение ему захотелось вновь втянуть носом солярным дым, почувствовать под собой ледяную рычащую броню, погладить цевьё СВДшки и посмотреть в прицел на далёкие снежные хребты. Но, главное: почувствовать плечом тёплое плечо товарища, брата… «Стоп…Какое плечо? Их уже нет никого! И ты это прекрасно знаешь! Хватит! Навоевался! Да к тому же комиссовали…». Он выдохнул, пошёл в нужный кабинет, молча получил свои документы и отправился на поиски работы.
– С Чеченской вернулся, говоришь? – спросил Рафик, недоверчиво рассматривая Диму и мусоля короткими пальцами его паспорт, – А сюда зачем пришёл? У меня не военкомат…
Дима зыркнул на этого низкорослого и самоуверенного типа неясной национальной принадлежности. «А что, если он – чечен? Вот это был бы прикол!». Дима уже собрался выхватить свои документы и уйти.
– Да подожди ты! – Рафик ещё раз окинул взглядом Диму и пощупал бицепсы, – Ладно, приходи. Платить буду пятьдесят тысяч за смену.
«Вот так, мама: мы отдали тебе свой долг и вернулись домой. И вот ты нас встретила и указала нам наше место. Ну ладно, мы не гордые, стерпим. Не могу же я жить на Маринину стипендию или ещё хуже: на деньги её родителей. Но, знаешь, это временно, до лета. Летом обещали снова открыть завод.».
Так Дима начал работать грузчиком на вещевом рынке. Жизнь постепенно налаживалась, иногда он чувствовал себя абсолютно счастливым, и думал: вот если бы кто-нибудь из парней остался бы жить вместо него, осудил бы его за это? Да, конечно же, нет!
***
В первый раз это случилось в новогоднюю ночь. Тогда, они возвращались от Марининых родителей в сонном, полупьяном, и усталом состоянии, которое бывает, когда празднуешь новый год после работы. Дима видел, что Марина тоже устала, должно быть, из-за предновогодних приготовлений. «Ничего, Марина, сейчас мы придём домой и сразу ляжем спать, а потом останемся в квартире на четыре дня, выключим телефон. Мы же так хотели сделать?».
Он устало улыбался и тяжело переставлял ноги, разгребал ими снег, смотрел на развесёлый новогодний народ, прижимал к себе Марину и снова улыбался.
Она остановилась и подышала на варежки.
– Что, замёрзла?
Он расстегнул свою куртку, притянул Марину к себе и укутал. Так хотелось не только согреть её, но и защитить от всех опасностей. Ему казалось, он может это сделать.
– Так теплее?
– Теплее…Только, Димочка, люди смотрят…
– Никто не смотрит. Я не вижу… Только тебя вижу.
– Ну так и говори, что не видишь…Пойдём лучше домой.
Когда они собирались свернуть с проспекта, чёрное небо озарилось цветными огнями, и послышался свист. Марина заворожённо посмотрела вверх, придержала шапку и застыла, словно ребёнок, ожидающий волшебства. Дима огляделся и почувствовал неприятный внутренний холодок: «Мина!». Пульс мутно стучал где-то в горле, внутри всё тошнотворно перевернулось и подкосились ноги. Он схватил Марину и кинулся в снег. Прижимаясь сквозь снег к земле, он вздрогнул, когда услышал следующий разрыв. Марина недоуменно спросила:
– Дим, ты чего?
Вокруг пустота: окна пятиэтажек опустели и почернели, разрушенные стены обуглились…Нет людей!
«Господи, что это? Может, мне всё это показалось? Осень, госпиталь, Марина и Новый год? Может, меня убило ещё в августе, в том безымянном проулке Грозного? Нет, не показалось, Марина же рядом, вон она всё что-то спрашивает. Да и разрывов уже не слышно. Как такое возможно?!».
Он поднялся на колени и закрыл лицо руками. Потом снова огляделся: пятиэтажки будто затянули дыры, появились стёкла. Горит свет, слышны голоса, смех и музыка гремит по всей улице! Он мотнул головой, прижал ладони к глазам. «Господи…сейчас стошнит!».
Марина встала, отряхнула снег и потянула его за локоть:
– Дим, пойдём домой, скорее….
– Сейчас, сейчас….
Как добрались до дома, плохо помнил. Кажется, его вырвало, потом он рухнул на диван и отрубился. После он старался не думать о случившемся и для себя решил так: просто не выспался, выпил, вот ему и показалось. Да, к тому же это было очень похоже на свист мины. Но центральную площадь обходил стороной на всякий случай.
***
Вечерами он часто валился с ног. Марина встречала поцелуем, ни о чём не спрашивая, пока он не скажет. Он молча улыбался ей, затем целовал мягкие пряди у виска. Потом они ужинали: она рассказывала, как прошёл день, какие новости, потом вопросительно заглядывала ему в глаза. Иногда он тоже что-то рассказывал, но что-то такое простое, лёгкое, совсем не то, что тяжело ворочалось на душе. Даже с собой не хотел об этом говорить. Вот и этим вечером они сидят на кухне:
Его плечи сначала каменеют и ноют под её руками, потом горят, плавятся и сдаются…Упираясь лбом в холодное антрацитовое окно, он смотрит на пустую детскую площадку со скошенной каруселью, на чёрные проволоки ветвей и на кремовый снег, сверкающий под высоким фонарём. Он хочет закрыть глаза. Он закрывает и слышит голоса. Их голоса. Обрывки фраз:
«Димас, справа!», «Давай, родной! Мухой! Я прикрою!» или: «Пойдём пожрём!», «Есть закурить?», «Что кислый такой?», «Вот знаешь, за что я тебя обожаю?!».
Он открывает глаза. Они замолкают. Он возвращается.
Он возвращается и закуривает сигарету, копается в своих мыслях. Потом чувствует, как её руки скользят по животу. Он поворачивается к её сияющим глазам, глубоко вдыхает запах волос и тушит сигарету. Он слышит бойкое биение своего сердца. Её короткое дыхание. Рокот волн, солнечные всплески, гроздья солёных брызг. Её смех. Терпкий бриз, запах персиков. Влажные губы, капли на горячих плечах…её тело плавится в его руках…Она выдыхает в два толчка:
«Ди…ма…».
Шёлк прикосновений. Кожа к коже, губы к коже. Хвойный дождь…
Он приоткрывает глаза: на изгиб её бедра ложится мягкий свет. Он пытается коснуться рукой…
– Спи…, милый…
Шёлковые ленты губ обволакивают тело: грудь…живот…тяжёлые плечи…сонные веки…его уносит шум прибоя…отпечатки на песке размывает мягкая пена… в животе разливается тёплый сон…
Ржавый песок…Масляный суглинок…Комья земли…Седой пепел…Копья разрывов…Стрёкот пулемёта…Шаги стучат…
Он бежит навстречу серому городу. Он летит туда, где идёт бой. Туда, где парни ещё живы…Он летит навстречу городу с самым грозным названием и плачет. Он боится не успеть…Ворвался! Успел!
Чёрный проём окна. За ним серая бездна. Идёт бой. Дима стоит на пятом этаже за этим проёмом. Но к окну не подойти – сразу зашибёт: пули залетают и со звонким визгом спотыкаются о бетонный пол.
Дима прислонился к стене справа от оконного проёма. Отсюда видна улица, хоть какой-то сектор обзора. Соседний дом наполовину снесло снарядом. «Вон видно, пацаны там: Севка и Альпинист. Андрюха ранен, кажется серьёзно, он без сознания.». Вдоль улицы змейкой, перебежками тянутся чечены прямо к ним!
– Пацаны! Севка, духи! Уходите!
Дима дал короткую очередь из автомата, чтобы Севка понял направление. Севка кивнул, подхватил Альпиниста подмышки и потащил вглубь руин.
Дима встал в дверной проём и оттуда поливал очередями вдоль улицы. Здесь больше шансов, что его не достанет и пацаны успеют уйти. Слышит: что-то стукнуло об пол: граната! Дима перекатился в соседнюю комнату, распластался на полу и закрыл голову руками. «Больше ничего не успеет сделать!» Рвануло! Но, кажется, обошлось, голова гудит, но это пройдёт. Когда он попытался подняться, вокруг загрохотало ещё громче, всё поглотило: дом, улицу, загудело и оглушительно раскололось. С улицы ворвался грохот и горячий воздух. Дима потерял сознание. Очнулся, стены дома уже нет. Через несколько метров от него распахнулась серая бездна: она ещё догорает, и языки пламени трещат между обломков, словно натянутая материя. Улицы не стало: её вывернуло наизнанку. Соседнего дома тоже нет: лишь груда догорающих развалин.
– Пацаны! Ну как же так! Пацаны! – закричал Дима во всё горло.
Показалось, что у него нет голоса, он крикнул ещё громче и проснулся.
Подушка была мокрой. По вискам стекали струйки пота, а может это были слёзы, он не понимал. Проснулась Марина. Кажется, он кричал во сне. Он сел, чтобы проснуться. Марина суетилась вокруг него. Он закрыл лицо руками.
Каждый раз сон становился масштабнее: то чеченов всё больше, то Андрюхе отрывает ноги, то у него заклинивает автомат, то бездна подбирается всё ближе! Сон всегда оканчивался разрывом снаряда.
Сердце колотится, как в лихорадке. Он взял у Марины кружку и стал пить.
– Милый, это сон, тебе приснилось, – говорит она.
«Нет, Марина, это не сон. Всё так и было. Теперь это моя жизнь…».
Дима убрал её руки и пошёл на кухню. Поставил чайник, щёлкнул зажигалкой, затянулся, достал единственную их с пацанами фотографию и опустился на табуретку.
Марина вошла следом, обняла его за плечи и потёрлась носом о висок. Смотрела на фото вместе с ним. Он почувствовал, вот ещё мгновение, и она спросит…, а он не хочет ничего говорить. Тогда он пожал ей руку и сказал:
– Мариш, иди…Я хочу побыть один….
Она погладила его по затылку и ушла. То ли обиделась, то ли поняла его, он был совершенно не в состоянии в этом разбираться и продолжил рассматривать фото.
«Крайний слева: Севка, девятнадцать лет, детдомовский…Шустрый, хваткий парень, самый шаристый…Знаю, Севка, ты не любил это слово: «детдомовский»: ты прости меня за него. Знаю, жизнь у тебя не сахар была… но я вот думаю, что если бы не это, то ты был бы не ты.
Наш Севка был забойно [7] приспособлен к жизни, мог договорится с кем угодно и о чём угодно, а чутьё у него было такое, что к нему прислушивались даже деды.
Скажи, Севка, брат, когда ты кинулся вытаскивать Альпиниста из-под обломков, ты знал уже, что всё? Чувствовал? Да, конечно же, знал! Видел я, как вы погибли, Сева, ты прости меня, что я не был с вами…
То, что Андрюха альпинист, мы узнали, когда стояли под Шатоем. Он так лихо взлетел метров на десять по отвесной скале, что парни рты пооткрывали, а Савчук назначил его зам. комвзвода по военной подготовке. Андрюха был не слишком разговорчив, но тем вечером показал значок, на котором было написано: «Альпинист СССР». Началась подготовка. Ох, и гонял он нас тогда! Как же мы поначалу ненавидели это! Но себя он тоже не щадил.
Помню, Андрей, как ты излазал все ущелья близ Шатоя! Потом особисты тебя прижали: куда, мол, ты ходишь? А я знаю, что ты мечтал в разведку перевестись. Из тебя бы получился отличный разведчик! Да и батя[8] наш был не против, просто он не хотел тебя отпускать. Спасибо тебе, Андрей, хотел сказать, если б ты нас не гонял, я б точно не выжил! Ты знал, что делал! А в разведку ты просто не успел…
А это Валя Рыжий – наш художник рисовал неплохо…но, это было не главное. Он по-особенному смотрел на мир, всё что-то записывал, зарисовывал.
Наверное, Валя, тебе было тяжелее, чем нам всем. Помню, как ты мечтал написать книгу про всё, что с нами было, но говорил, что у тебя получаются только стихи. Жаль, твой дневник не сохранился, я сейчас прочитал бы…
В то утро, когда ты погиб, правда, было очень красиво: такое оранжевое солнце встаёт, и воздух такой мягкий, прозрачный. Потом твой дневник Ванька забрал и носил его под бронником…
Ваня, Ванечка, восемнадцатилетний пацан. На переводчика хотел поступать, как-то на зачистке подобрал Джека Лондона в оригинале, потом читал нам. Спасибо тебе, Вань: это здорово отвлекало!
А помните, пацаны, как Ванька в голодный обморок свалился на построении? Мы потом со всей роты ему поесть собирали, а он брать не хотел…
А погиб так, что стал у чеченов легендой. На гранате восемь духов подорвал вместе с собой… Это, Ваня, мне ребята из разведотряда рассказали, когда принесли твой медальон. Тогда я понял, что всё…Я бы, Ваня, на твоём месте не смог бы так…
Прости, Вань, что мы тебя тогда в бане побрили, я потом понял, какие же мы были дураки! А ты ушёл взрослым мужиком, Ваня…, взрослее нас всех! Только не расстраивайся, что у тебя девушки не было, ты просто не успел…
Помните, пацаны, тот день, когда мы это фото сделали? Ну, когда корреспондент приезжал. Знаете, пацаны, это был самый лучший день за время моей службы! Я только потом это понял!».
Дима смотрел на фотографию: пацаны, нагруженные боекомплектом, стояли вокруг него с довольными лицами. Все улыбались. Он же, преклонив колено рядом со своей СВД, задумчиво смотрел в сторону. Так и не смог вспомнить, о чём тогда думал. Должно быть, просто не успел отойти после боевого выхода, а ведь проспал почти сутки.
Он вернулся накануне около девяти утра. Сначала стянул с себя бронник и камуфляж до пояса, вылил на себя полведра холодной воды, почистил свою СВД и даже трофейный Калашников, который давно хотел. И только после этого завалился в палатку.
Парни приветственно заулыбались, и уже наполняли ему котелок горячим супом, как только он вошёл. Кто-то наварил невероятно вкуснющего! Откуда продукты? Он даже не спрашивал, сил улыбнуться не было, а уж говорить и вовсе. Ел стоя, знал, что если сядет, то уже не сможет поднять ложку. Проглотив суп, опустился на койку и с минуту сидел с окаменевшим лицом. Ребята заметили, что его заклинило: дали глотнуть спирта и помогли лечь. Через три секунды он уже спал.
Проснулся вечером от тихого шуршания дневального около печки и сел. Парнишка виновато покусал губы и вытянулся. Дима жестом показал, мол «не парься», тот облегчённо вздохнул и снова засуетился у печи. В палатке только ребята, вернувшиеся после выхода, спали ещё. Вон Олег закашлялся, вскочил и, шатаясь, поплёлся из палатки. Но он ещё спит. Они не трогали друг друга после боевых выходов, знали, возвращаешься оттуда как не человек, одна лишь оболочка остаётся. Потом отходили как-то. Обычно давали сутки на отдых, если не будет боевой тревоги. А молодые у них были сообразительными: и через пять минут парень протянул Диме второй котелок с дымящимся утренним супом, с тем умопомрачительным запахом.
Дима неторопливо посмаковал суп и вышел из палатки и закурил, наблюдая мелькающую мимо обычную армейскую суету. Он как в тумане, медленно двигался и различал только силуэты, пятна, приглушённые звуки. Точно знал, что вчера сам двигался не то что быстрее, а быстрее в три-четыре раза! Выложился на пределе, теперь он пустой…Оболочка ещё не наполнилась.
Вернулся и снова лёг на койку. Блаженное тепло разлилось по животу, Дима с удовольствием потянулся и снова заснул.
Утром ребята сказали, что ночь выдалась спокойной. Им тоже удалось поспать. Им устроили банный день, впервые за полтора месяца. В тот день Дима вновь убедился, как же мало надо для счастья. Лишь несколько простых вещей: когда в тебя не стреляют, когда ты спишь ночью и когда у тебя ничего не болит от усталости и недосыпа.
Но главное – это, конечно, баня! Теперь можно было, наконец, прокипятить вшивую одежду и поменять её на новую, которая уже давно была припрятана. На баню их пятёрке выделили целый час. В тот день должен был прилететь корреспондент, а они были назначены в охранение.
Они отмылись и по-братски побрили Ваню, желая сделать из него мужика. Правда, между собой они решили, что для этого нужно ещё кое-что. Ваня сказал, что найдёт себе девушку, когда вернётся. На этом они решили, что Ваня не до конца прошёл инициацию, но оставили его в покое.
Единственное, что неприятно точило их в то утро – голод. Блаженный суп доели, а снабжения не было уже несколько недель. Они часто ходили голодные, злые, перебивались остатками сухарей, сух пая и распаренным овсом. После того случая, когда Ваня свалился в обморок, их прапорщик организовал ежедневную охоту: если везло, подстреливали зайцев, а один раз загнали на минное поле корову, которую увели от стада. Основным их трофеем были собаки.[9] Дима не ел собак. Наливал себе кипяток, брал сухари и уходил подальше, чтобы не чувствовать запах. Конечно, Севка на это сказал Диме, что он зажрался. Дима проигнорировал эту реплику. Ну что ж, каждый имеет право на своё мнение. После такой еды часто начиналась какая-нибудь инфекция, и тогда их фельдшер Пётр Николаевич обеспокоенно заглядывал в палатку и говорил: «Что опять какой-то дряни нажрались!».
В то утро Диме удалось подстрелить двух зайцев. К тому же ходили слухи, что вместе с корреспондентом прилетит снабжение. Рассказывать корреспонденту о местной фауне и прочих сложностях запретили. И действительно, им повезло: корова [10], прибывшая с корреспондентом, привезла продовольствие и ещё письма. От Марины было целых четыре! Когда появилось свободное время, Дима нырнул в окоп и отключился.
Сегодняшний обед предвкушали все, и когда он начался, над заставой стало тихо, только ложки стучали. Пётр Николаевич бегал вокруг них, как наседка:
– Пацаны, не жрите! Остановитесь.
Но кто его слушал! На следующий день половина роты слегла с животом, проклиная фельдшера, но разве он был виноват? Дима тоже помаялся пару часов, но потом прошло.
Перед отъездом корреспондент, довольный своей работой, пожал им руки и предложил сделать фото. Со следующей вертушкой пришли готовые снимки.
На этом лучшие Димины воспоминания о Чечне заканчивались: через две недели погиб Рыжий.
Ранним утром они шли вдоль траншеи: настала их очередь идти на охоту. Ночью, после нескольких суток душной жары и густого серого тумана, прошёл дождь. Долина покрылась свежим ковром из трав и задышала, над бархатной долиной распахнулось золотистое небо, а молоко тумана уже уползало в рукава предгорий, выпуская на волю разбуженные звуки и запахи. И вот через мгновение маленькая оранжевая точка, показавшаяся над горизонтом, была готова отделиться от него и вырасти в тёплый ломоть. Картина завораживала, словно не было войны. Рыжий обернулся на горизонт и протянул к нему руку:
– Пацаны, смотрите! – успел сказать он и мягко завалился назад.
Его подхватили. Сначала они не поняли, что произошло: выстрела слышно не было.
– Рыжий! Хорош прикалываться!
– Рыжий, Валя…, Валя, ты что?!
Конечно, они всё поняли, когда увидели входное отверстие у виска, но всё-таки подхватили его и бегом на заставу. В медчасти положили Рыжего на стол.
Пётр Николаевич пощупал пульс, хотя необходимости в этом не было.
Он опустил голову:
– Я не Господь Бог. Что вы мне принесли. Он уже двухсотый…
Тогда даже Севка плакал, и Дима впервые видел его таким. В течение двух месяцев погибли остальные: сначала Севка с Альпинистом, потом Ваня пропал без вести. И Дима остался совсем один…
Дима смотрел на них, глубоко затягивая сигаретный дым, и размазывал слёзы по лицу. «Пацаны! Ну как вы там?! Мне так хреново без вас! Если бы только вы остались живы! Всё, всё было бы сейчас по-другому!».
примечания:
7 – забойно – великолепно. Словарь синонимов В.Н. Тришин, 2013 г.
8 – батя – командир
9 – приведены некоторые факты из дневника Ильи Анпилогова https://magazines.gorky.media/continent/2002/114/uroki-armii-i-vojny-ili-hronika-chechenskih-budnej.html
10 – Корова – транспортный вертолёт МИ -26.
***
– Нет, ты представляешь, этот старый козёл мне и говорит, – возмущалась Марина, намыливая тарелку, – если хотите, девушка, чтобы я поставил вам отлично, нужно оказать одну невинную услугу.
Дима затянулся, выпустил струйку дыма и спросил:
– Что хотел?
– В кафе звал и руки свои мерзкие ко мне тянет, бррр, – ответила она и кинула губку в раковину.
– А ты что?
– Отказала конечно!
– Хочешь, я с ним поговорю?
– Нет, уже не надо. Поставил удовлетворительно и больше его не увижу, – ответила она, вытерла руки, положила их к нему на плечи и наклонилась поцеловать.
– Дим, что ты у меня бледный сегодня? Ты не заболел?
– Всё нормально.
– Нога опять болит?
– Немного…
– Сейчас таблетку дам. Знаю уже, что значит твоё «немного», – сказала она и полезла в верхний шкаф, – я тебе таблетки купила, сказали, что хорошие.
Дима оживился, поёрзал на стуле и стал рассматривать, как она роется в аптечке. Может, и правда она его любит? Вон, таблетки ему купила. Ещё никто не покупал для него таблеток.
Когда она обняла его, он почувствовал, будто в нём сейчас лопнет натянутая струна, которая на пределе уже много месяцев. Прижался к ней и сам не заметил, как простонал.
– Ну что такое, милый? Сейчас пройдёт…
Она поцеловала его и крепче обняла.
«Если бы, Мариночка, всё было так просто. Нет ли у тебя ещё одной таблетки, чтобы не видеть лица моих мёртвых пацанов? И ещё такой, чтобы душу не выворачивало. Не понимаю, что это…но прям выть хочется иногда…».
Нет, он это всё говорил про себя. Вслух бы не сказал. Он сам разберётся.
– Дим, нельзя тебе там работать! Уходи, слышишь?
– Весной уйду…
– Скажи мне, я просто не понимаю, почему ты не хочешь найти нормальную работу? Тем более тебе предлагали.
«Да, предлагал дядя Саша. Дальнобой. Вроде ничего плохого. Но, пойми, Марина, я хочу сам. И вообще, я такие вопросы буду решать сам, без твоего участия или чьего-то ещё! А может, Марина, дело совсем в другом? Может, тебе нужен кто-то другой, более деловой? Ну так прости, я не такой!». Он отстранил её от себя.
– Что ты возишься со мной, Марин? Найди себе нормального. У тебя не будет с этим проблем.
Она напряжённо на него посмотрела, потом влепила ему такую затрещину, что у него заболел недолеченный зуб. Она ушла в комнату. Он посидел немного. Достал бутылку водки, прополоскал зуб и закурил. Потом налил полчашки и выпил. Чёрт, что он делает! Он же не хотел пить! Почувствовал спиной, как Марина, глядя на него, ухмыльнулась. Потом щёлкнула дверью в ванную. Спать он ушёл в другую комнату, и на удивление, получилось уснуть.
Ночью Марина пришла мириться. Всё произошло молча. Но Дима и так понял!
«Нет, не говори ничего! Я слышу. Я тоже тебя люблю…И ты прости меня…Почему мы такие дураки, Мариночка? Хотим сделать побольнее тем, кого любим? Может быть, мы просто не умеем любить?».
Это продолжалось несколько дней. Они легко откинули все разногласия, забыли про накопившиеся проблемы и просто были вместе. Дима даже стал высыпаться по ночам. В эти дни ему снился другой сон: будто он должен уехать на войну, будто они уже стоят на вокзале, Марина молчит и гладит его гимнастёрку. Оба знают: он оттуда не вернётся. Зачем об этом говорить? От этого сна он не просыпался. Просто было грустно. Он прощался с Мариной, прижимал её к себе и думал: «Почему так не может быть всегда? Нет, не может. Проблемы никуда не денутся и будут ждать. Но пусть у нас будет хотя бы передышка. Иногда так хочется ни о чём не думать…».
***
В конце января после нескольких недель промозглой слякоти выдался морозный, трескучий и солнечный день. Дима, прищурившись на солнце, заулыбался ему и двинул свою нагруженную тележку дальше.
– Дим, чаю хочешь? – весело спросила тётя Люда, – иди отдохни.
– Спасибо, тёть Люд! Сейчас отвезу и приду.
Дима на рынке особо ни с кем не общался, но продавцов из соседних лотков, конечно, знал и иногда помогал им с товаром. Тётя Люда торговала в лотке напротив китайскими кроссовками. Дима недоумевал: «Кому нужны китайские кроссовки глубокой зимой? Ну ладно, может, кто-то готовил сани летом, а кроссовки зимой?» Он отвёз товар, подышал в руки и направился за чаем. У тёти Люды был особенный чай: то с мятой, то со смородиновым листом, то с чабрецом. Эти запахи напоминали ему о детстве, когда родители были живы, он пил его не торопясь, вместе с воспоминаниями.
Повернув в проход, Дима почувствовал тревожную суету. Мимо него пронёсся подросток без шапки, с ошалелыми глазами, крепко прижимая к груди пару кроссовок. Дима кинулся за ним, но не догнал, бегал он не так быстро, как раньше.
Он остановился отдышаться, и вскоре кто-то пнул его в плечо.
– Чё раскорячился, мудак!
Дима повернулся, скорее из любопытства.
Перед ним стоял здоровенный молодчик в кожаной куртке и широких штанах, стриженный коротко, двигался он неторопливо, с хозяйскими манерами. Он смотрел на Диму наглыми глазами из-под длинных, как у девчонки, ресниц и жевал жвачку.
«Ну точно бычок! – хохотнул про себя Дима. – Или как там у них говорят? В натуре, бычок…». Рядом с бычком стоял второй, мелкий, какой-то дёрганный, и всё время воровато оглядывался. Дима не стал ждать: первым двинул в бой. Ну и так всё понятно! Сначала уложил того, что побольше, потом второго.
«Что ж не пропал ещё боевой навык!».
Бычок вытер губу.
«Ну что ты кидаешь на меня обалделые взгляды? Не ожидал? Ах, ствол у тебя!».
Дима выбил из его пухлых рук Макаров и пнул его под лоток. Сзади кто-то набросился.
«Рано радовался, как ты мог не заметить, что их трое!».
Вокруг уже собралось кольцо зевак. Эти трое били ногами.
«Ну вы и придурки! Даже бить как следует не умеете! Да меня бы на ваше место с руками оторвали! Нет, не ссыте! Я не пойду к вам из соображений морального порядка. Впрочем, вы не поймёте. Вас бы посадить на броню и на боевой выезд! И не помог бы вам ни ваш Макаров, ни ваш папа!».
Из толпы слышалось:
– Что ж вы делаете, изверги!
– Милицию вызывайте! Милицию!
– Да какую милицию? У них всё схвачено!
Конфликт завершился звучным оружейным выстрелом. Время и движение на рынке замерло от его раската, на пустыре недовольно закаркали вороны. Бычки оглянулись по сторонам и с репликами: «Валим, валим!!» убежали.

Стрелял Игнатич из старого охотничьего ружья. Когда Игнатич не пил, он подрабатывал на рынке в охране или продавцом в оружейном магазине. Говорили, что он прошёл Афган и что ему ещё не было пятидесяти. Выглядел Игнатич глубоким стариком, но про Афган, похоже, не врали.
Вскоре толпа поредела, к Диме подскочили сердобольные продавцы, в основном женщины, усадили его и стали вытирать кровь. Слышалось: «Скорую вызывайте!»
Несмотря на побои, Дима чувствовал себя счастливым, как тогда, в Чечне: «Знакомые ощущения! Как же мне этого не хватало!». К нему подошёл Игнатич и ощупал шершавой рукой:
– Ну, ты как?
– Жить буду, Игнатич!
Из толпы возник Рафик. Он недоумённо поозирался вокруг, затем не поднимая глаз на Диму, сказал:
– Слышишь, дорогой, мне проблемы не нужны, иди по-хорошему, очень тебя прошу…, – он кинул несколько пятисоток на снег и смылся, не поднимая глаз.

Дима сплюнул кровавую слюну на снег и собрался уходить.
Вдруг издалека послышалась короткая сирена и, сверкая синими огнями, прикатил милицейский УАЗик. Из него лихо выскочил крупный мужчина средних лет, без куртки, но в надетой поверх толстого свитера кобуре и в шапке. Представился:
– Капитан Неустройко, третий отдел. Пройдёмте, гражданин, для выяснения обстоятельств.
«Ну, пройдёмте, товарищ капитан, выясним! – Дима молча поднялся, сделал шаг и тут же согнулся, – похоже, всё-таки прилетело в живот!».
– Товарищ капитан! Скорую вызовите! Вы что, не видите? – сказал кто-то.
– Разберёмся, – ответил капитан, ‘– Степанов, иди сюда, помоги.
Из УАЗика испуганно выскочил молоденький, щуплый Степанов. Кое-как они довели Диму по машины, погрузили, хлопнули дверьми и уехали.
– Совсем обалдели, твари! – резюмировал кто-то.
***
– Деньги есть? – в лоб спросил капитан Неустройко, когда они вошли в комнату допросов.
Дима вспомнил бумажки на снегу и помотал головой. Неустройко положил перед Димой лист бумаги, ручку и сказал:
– Значит так, пиши, – диктовал он, – сегодня, 30 января 1997 года, я, гражданин такой-то, устроил драку на территории рынка «Новая жизнь» по адресу: Рабочий посёлок, улица Ленина, участок два. Вследствие чего, получил лёгкие телесные повреждения. Претензий не имею. Дата. Подпись.
Дима поднял на капитана недоумевающий взгляд: «Ну ты и червяк! Тебя бы к парням в окоп – они бы тебя быстро прикопали! Без выяснения обстоятельств!».
Неустройко имел невозмутимо спокойный вид.
Дверь, натужно скрипнув, открылась, и в кабинет вошёл усатый худощавый полковник в милицейской форме.
– Что тут у тебя, Неустройко? ؘ– живо поинтересовался он.
– Легкие телесные, товарищ полковник, – доложил Неустройко.
Полковник осмотрел Димино подбитое лицо и произнёс:
– Мать честная!
И принялся читать протокол, листать паспорт и ветеранскую книжку.
Полковник недолго задумался, взглянул на капитана и заорал:
– Ты что творишь, гнида! Совсем уже рамсы попутал! А ну пошёл отсюда вон!
Неустройко поднял руки и попятился вдоль крашенной синим стены к двери. Полковник двинулся на него, вытянув шею, словно рассерженный гусь, и, когда они поравнялись, поднял кулак. Неустройко закрылся руками. Полковник выразительно постучал кулаком по своему лбу. Неустройко дёрнулся и скрылся за дверью.
Полковник прошёл кабинет быстрыми шагами, вернулся к столу, смял лежащий перед Димой листок и протянул ему документы.
– Ты где служил, Дима?
– 44й Мотострелковый полк…
– Будешь…? – предложил он, протягивая пачку Camel.
Дима кивнул и вытянул сигарету.
– А территориально?
– Гудермес, Шатой, Грозный…
Полковник многозначительно заключил:
– Да…
Вытащил из стола бутылку Абсолюта и две стопки.
Дима попытался прикурить, но схватился за щеку и ойкнул и принялся крутить сигарету в руках.
Полковник уже поставил перед ним стопку:
– Ну, давай, Дима за тебя и за парней твоих…
Они выпили.
Затем полковник принялся рассказывать, как тоже был в командировке в Чечне полтора года назад. Нашлись даже общие знакомые. У Димы на душе потеплело, будто он встретил старого друга.
«Хороший ты мужик, полковник. Ты тоже русский солдат, хоть и мент…»
Они немного посидели, и Дима собрался было уходить.
– Подожди, в травму отвезу, – радостно нашёлся полковник и, прихватив бутылку Абсолюта, повёл Диму к машине.
***
Травматолог пробежался усталым взглядом по снимкам и заключил:
– Всё у тебя нормально, переломов нет.
Потом он осмотрел ногу и когда нажал около шрама, Дима дёрнулся.
– А вот с ногой у тебя неважно. Срочно к хирургу! Как себя чувствуешь?
– Нормально.
– Я выпишу направление. Не затягивай.
Он вернулся домой ночью и не стал включать свет, но Марина не спала.
– Господи, Дима! Что случилось? …Ты что, подрался? Что с лицом? Где ты был всё это время на работе?
«Нет, не спрашивай лучше ничего, Марина, и так хреново. Вообще больше ничего не спрашивай. Мне нечего ответить. Почему я так отупел, Марина? Не понимаю, куда мне идти и что делать дальше? Всё… Сейчас только: спать…спать…».
– Нет больше работы, Марина. Всё, давай потом, я спать.
Она больше не спрашивала, хотя он видел, что она нервничает, пальцы сжимает, губы кусает. Тогда он сделал над собой усилие, убедил, что ничего страшного, и даже справку из травм пункта показал, где было написано, что у него только ушибы. Направление к хирургу, где было что-то на латыни с восклицательными знаками и несколько раз подчёркнуто, он, конечно, показывать не стал. Обещал завтра всё рассказать, а сейчас он жутко устал. Она осторожно обняла его и пошла спать.
Он долго ворочался, искал, как ему лечь, чтобы меньше болело. Вопрос: «А что же дальше?» – не давал покоя. Не хотел ни о чём думать в тот момент, но не получалось. Потом почувствовал, как во сне Марина обняла его, уткнулась носом в его лопатку и засопела. Он подвинулся к ней ближе и, прикусив губу, отодвинул её руку с синяка, больно же! И, наконец, почувствовал, что ему стало удобно, тепло и спокойно, закрыл глаза и заснул.
***
«Иногда я выхожу за сигаретами. Хожу по улицам, они тянутся мимо, как серый забор, я не вижу их, не вижу ни прохожих, ни машин, только силуэты, тени в той степени, чтобы я мог обойти их стороной. Я научился отключаться от реальности, я не знаю, что делаю здесь, куда мне идти дальше и зачем это всё…Синяки уже почти прошли и, наверное, пора искать работу, но я не могу.
Не могу думать о таких простых вещах, потому что, когда я начинаю думать, я не вижу в этом смысла и ненавижу себя…А это тоже бессмысленно, любая мысль, которая не порождает действие, бессмысленна, поэтому думать об этом тоже смысла нет. Я жду вот что-то изменится, или я что-то пойму…но ещё не дождался.
Вечером, когда она приходит домой, я делаю вид, что всё в норме, не хочу выглядеть ущербным перед ней. Правда одну вещь она всё-таки заметила, что вечерами меня колбасит от температуры. Вообще хреновато себя чувствую, но от врача пока получается отпираться. Не знаю, жду, что само пройдёт. Может, просто дома засиделся?
Иногда мы любим друг друга. Да, именно так: иногда. Ты прости, Мариночка… Просто я знаю, что после меня вырубит, а я как представлю, что будет ночью, так ни о чём другом думать не могу! Ночью я погружаюсь в бездну: на ту сторону, боюсь, что однажды там останусь… Но всё же я поднимаюсь оттуда…когда у меня заканчиваются патроны или, когда броню нашей БМП заворачивает внутрь, врываются клубы огня…, прожигают кожу, а она горит, как бумага…, когда чувствую, что пуля уже пробила бронник и вошла в меня. Что через долю секунды всё внутри разворотит рикошетом. Когда пацаны опять умирают, а я ничего не могу сделать!

Но я уже научился просыпаться тихо, как от толчка… Выпиваю стакан воды, потом сижу за кухонным столом, курю. Иногда мне кажется, что пацаны приходят, и мы с ними вместе сидим до утра…
Может ещё наладится? Не знаю… Может, когда я дочерпаю до дна. Только дна этого пока не видно…
Однажды, когда её не было дома, я решил напиться до пьяного рыла…, чтобы упасть и ничего не чувствовать. Выпил два стакана точно, после второго стакана повело сначала, а потом как началось!
Заметался в окопе, вокруг землю рвёт, пули от стен отскакивают. Скатываюсь куда-то вниз, мокрый весь. Пытаюсь нащупать СВД. Эфку![11] Калашников! Хоть что-нибудь! Ну, понятное дело, что ничего этого нет!
Долго же я потом блевал над ванной и поливал голову холодным душем…
Потом, когда выполз, отжимался, насколько хватило сил. Думал: хорошо повод взять себя в руки, потянуло прям что-то такое сделать физически. Отжимался так отжимался, пока не понял, чего же именно я хочу. Когда понял, началась натуральная истерика. На диван повалился и смеялся, как псих… если коротко: дошло до меня, что хочу я передёрнуть затвор и дать очередь! Хочу туда, в бой! Расстрелять к чертям собачьим весь боекомплект! Что убивать хочу! А потом, чтобы непременно убили меня! Что больше всего: хотел бы дать очередь в себя!
С водкой завязал. Других экспериментов больше не было. Не знаю, сколько я ещё так протяну и к чему это всё приведёт. Днём поболтаюсь по улицам, потом таблеток наглотаюсь и спать, часа на четыре получается заснуть, когда как…А ночью с пацанами сидим…».
Он открыл глаза и вытер взмокший лоб. В комнате тихо и тепло, ночную бархатную завесь рассеивает свет уличного фонаря.
Внутри у него всё клокочет, он шумно гоняет ноздрями воздух, будто только что пробежал марш-бросок в полной экипировке. Хода часов не слышно даже, он приподнимается посмотреть на циферблат, светящийся, словно вторая луна. «Два часа проспал…Ну хоть что-то…». Уронил голову на подушку, потом медленно повернул к Марине: спит, тихо так, отвернувшись к окну, обхватив комок одеяла. Даже дыхания не слышно.
«Есть такая пытка, когда не дают спать, потом человек сходит с ума через несколько суток. Это Андрюха так пошутил, когда мы трое суток почти не спали на боевом выходе. Андрюха шутил редко и всегда подобным образом. Но мы ценили.
Вообще человек очень слаб физически, но в боевых условиях способен на невозможное. Что-то щёлкает внутри, включается в тебе что-то такое, звериное и сам не знаешь, на какой подвиг ещё способен…Мы с парнями только на этом и вытянули. Но ведь вот! Здесь только ничего не щёлкает!..».
Марина заворочалась во сне. «Нет…не просыпайся сейчас…». Она положила руку ему на грудь и снова затихла. Он закрыл её ладонью. «Опять холодные… спи…» Погрев ей руку, потрогал предплечье и спрятал под своё одеяло. «Скоро, когда я окажусь в дурке, найдёшь себе нормального парня…без сложностей…А ты всё ещё возишься со мной…Любишь?». На её спящем лице нет ответа на этот вопрос, да он уже и не искал, лишь погладил её, чмокнул и закрыл уставшие глаза… «Форточка на кухне хлопает…не закрыли…надо встать…». Он уже не поднимается и скоро перестаёт её слышать, он уже летит навстречу городу.
Так прошла неделя и ещё несколько дней. Неожиданно Дима ощутил прилив сил и готовность действовать, появилась надежда. К тому же пришли боевые деньги, которых он вообще не ждал. Они пошли на рынок: купили зимние сапоги для Марины, домой всяких вкусностей, новую куртку и два блока Мальборо для него. Остальное оставили на свадьбу.
В выходные ходили в гости к Марининым родителям. Марина вся светилась рядом с ним. Родители, конечно же, сначала накормили и расспросили, потом дядя Саша попросил помочь с ремонтом машины, и они часа полтора прокопались в голове КАМАЗа. Дядя Саша был весьма удивлён и отметил, что у Димы явно способности к этому делу. Он недолго покрутил что-то в голове и спросил: «Пойдёшь помощником механика в автоколонну?». Дима встретил предложение спокойно, хотя внутренне чувствовал, что согласен и понимал, что сам ничего лучше точно не найдёт.
Во время службы Дима получил не только снайперскую специальность, но и два месяца был на должности механика-водителя БМП. И, конечно, если бы не ранение, мог бы освоить ещё какую-нибудь специальность. Обучение в боевых условиях мгновенное: война учит быстрее всего, а пули – лучшие мотиваторы.
Возвращаясь, они шли домой воодушевлённые,  наконец-то он видел чёткую картину своего будущего, а уже и забыл, когда в последний раз испытывал такой подъём! То и дело они сворачивали за какой-нибудь угол и целовались…
Вечером, когда вернулись домой, случилось непредвиденное. То ли от излишней активности, то ли ещё от чего у него так разболелась нога, что в глазах темнело. Он принял таблетку, потом ещё одну. Расстроился сильно! Чуть не плакал. Вся недавно наметившаяся перспектива слетела в один момент. Он корил себя: «Какая теперь работа! Я до неё даже не дойду!». Марина собралась было вызывать скорую, на что он посмеялся и сказал, что скорая на такое не поедет, что он сам потом сходит к врачу. Сказал только для того, чтобы закончить этот разговор. Потом принял ещё две таблетки и лёг. Чувствовал, что она села рядом и гладит его по спине. На душе стало ещё тоскливее. «Жалеешь меня?…не надо…». Сил говорить уже не было.
Утром встал нормально, проводил Марину на учёбу, и опять свалился в постель, и два дня почти полностью проспал в каком-то полубредовом состоянии, вставал только вечером, когда приходила Марина. Сны уже не казались такими страшными: это были сны-воспоминания или сны о том, чего точно не было.

Например, снилось, как он идёт по снежному полю, ищет свой полк: вокруг только трупы, остовы сгоревших машин и бесконечное поле. Ему было хорошо в этих снах: не больно, и он точно знал, что ему делать. Он входил в город сразу, как только закрывал глаза, и сам уже не мог понять: сон ли это?
Под подошвой хрустнуло стекло. Он ступил на бетонный пол. Этот дом новый, его ещё не достроили. Дима вспомнил этот дом: пустая семиэтажная бетонная коробка с выгоревшими глазницами окон. Его стены и перекрытия почти полностью уцелели. Они с ребятами ещё удивлялись: как так в него до сих пор не попал снаряд? В том бою у них не было артиллерийской поддержки, и дом остался целым. В том бою пропал Ваня. На третий день, когда пришла замена, им было приказано отступать. То, что осталось от их подразделения, в спешном порядке выводили из боя. Вани не было ни среди раненых, ни среди убитых. Тогда Дима бегал по этажам, искал его ещё и ещё! Не нашёл. «Да там уже и нет никого! Всех вынесли!». Ребята успокаивали его: «Может десантники подобрали?». Да, были десантники, но Дима не верил в это: «А что если плен? Нет, Ваня бы сам не дался! А что если без сознания…? Чёрт!». Дима сел на корточки и стянул косынку на лицо и сжал её в кулаке. Хотелось заплакать прямо сейчас, но нет…не получится…он уже разучился.
В конце коридора послышался негромкий стон. Дима посмотрел туда, прислушался: снова тихо. Он вскочил на ноги и побежал: «Ваня! Ваня! Подожди, я сейчас!».
Он бежал, коридор становился всё длиннее, и тут какая-то сила, потянула его назад, сбила с ног и вышвырнула из дома: «Что это? Разрыв? Но я ничего не чувствую…Сон? Господи, это сон…». Теперь ему показывали всё снаружи дома, будто он заглядывал через окно.
Ваня привалился к стене, глаза у него закрыты. Его лицо покрыто слоем копоти и запёкшейся крови…«Его ли? Чужая?». Его лицо не выражает ничего, над почерневшим лбом свисают слипшиеся пряди непонятного грязного цвета. Он подогнул под себя одну ногу и замер, можно было бы подумать, что он на минуту облокотился и отключился. Вокруг лежат несколько убитых. «Ваня! Жив?!». Ваня приоткрыл глаза и осмотрелся затуманенным взглядом.
Когда они познакомились, у Вани были абсолютно детские глаза. Высокий, но худенький, он выглядел лет на шестнадцать и смотрел на всё с таким детским любопытством! Кожа у него светилась, как у девчонки, у него были тонкие пальцы. Он так смешно морщил нос, когда смущался. Было в нём что-то такое детское и чистое. Потом Дима наблюдал, как меняется его взгляд: за это время Ваня повзрослел лет на десять, казалось Диме. В глазах появился твёрдый прищур, он расправил плечи. Кожа покрылась слоем копоти, как у всех, конечно, но на Ване было заметнее, его волосы выбивались золотисто-русыми вихрами, будто он выгорел.
Ваня попытался встать, но вскрикнул, схватился за плечо и опустился обратно.

«Понятно, плечо перебито. Подожди, Ваня! Я сейчас!». – Дима снова рванулся в дом, но понял, что ничего не может, будто у него нет тела.
Ваня лёг на бок и пополз к телам. Искал воду, проверял аптечку. «Промедол ищет» – догадался Дима. В соседнем помещении размазало куски человеческого тела, Ваня посмотрел туда, и его тут же стошнило. «Ничего, Ваня! Ничего. Меня сейчас тоже стошнит. Я так и не смог привыкнуть. Но это же хорошо, Ваня. Если бы мы привыкли, то что бы в нас осталось человеческое?». Ваня лёг к стене, вколол промедол и закрыл глаза. За окном стремительно чернело, в город входила ночь. А в Чечне она входила внезапно, в один момент.
Утром пришли чечены. Их было восемь человек.
– Ваня, духи! Проснись!
Но Ваня не слышал. Его пнули ногой, он очнулся и заметался по сторонам. Это их здорово развеселило, и они дружно заржали. С него сорвали медальон. Один из бородатых сказал:
– Ну что, Иван? Послужишь во славу Аллаха? Если согласишься, не убью слово мужчины, домой поедешь, к маме. А если нет – пожалеешь о том, что родился. Решай. Что ты молчишь, Иван?
Ваня молчал. Его пнули прикладом в живот, он глухо простонал и запустил руку под бушлат. Они снова загоготали. Ваня взглянул на золотящийся проём окна и вытянул из-под бушлата гранату…
Время застыло и стремительно втянулось в одну точку и исчезло. Будущего больше нет. Оно схлопнулось, как гибнущая Вселенная. Вани больше нет. Дима чувствовал, что его тоже больше нет. Они распались на элементарные частицы, на звёздную пыль и потерялись во Вселенной. Срезанный разметавшимися осколками и дымовой завесой, сон исчез…
«Ваня, ну как же так! Что же ты наделал, Ваня?! Что же мы все наделали…».
Дима вздрогнул и услышал своё тяжёлое дыхание. Сердце выстукивало, как молот по наковальне. Было трудно дышать. Казалось, что воздух в комнате наэлектризован взрывом. Он медленно повернулся к Марине, посмотреть: не проснулась ли? Марина спала. Он осторожно сел и потрогал её разметавшиеся волосы, подождал, пока выровняется дыхание, и пошёл на кухню.
Он, как обычно, включил чайник, щёлкнул зажигалкой и выпустил неровные клубы дыма.
Дима повернулся к столу и увидел Севку. Тот час его прошибла неприятная волна: она пролетела от колен до макушки и сжалась в животе. Севка видел за столом как ни в чём не бывало и крутил свой нож. Дима потрогал лоб, пытаясь понять природу этой галлюцинации: то ли она от температуры, то ли он в самом деле сошёл с ума… Ответа он не нашёл, да вдруг это стало не важно, потому что он заметил, как Севка смотрит…
Ещё раньше, в горячке боя, Дима замечал у Севки этот взгляд: его обычно тёплые серо-зелёные глаза наливались свинцовым блеском и становились тёмно-серыми, злыми. А теперь этот взгляд был адресован Диме. Дима прекрасно понимал, почему: «Что ты так смотришь на меня, Севка? Думаешь, я всё забыл? Я всё помню, Севка! Знаю, зачем ты пришёл. Я сделаю…сделаю это! Что, не веришь?». – Севка молчал. – «Да понял я уже! Нет мне здесь места. Моё место рядом с вами, брат! Подожди немного! Думаешь, это так просто?». Севкино молчание давалось Диме тяжело. Он курил одну сигарету за другой, пока в голове не начался спазм. Дождавшись его, он лёг на стол и заснул.
Утром пришла Марина. Вытряхнула пепельницу. Дима поднялся и огляделся по сторонам: «Севка ушёл…». Она прошлась пальцами по его затылку и ушла в ванную. Он включил радио. Послышался Сплин:
«Скоро рассвет…выхода нет…
Ключ повер-ни и по-ле-тели…»
Дима поставил чайник, открыл форточку и шёпотом подпел:
– Выхода нет…выхода не-ее-т…
«Как ты прав, Саша! Ведь действительно, выхода нет!».
Он распахнул форточку. Из окна на тёплую кухню ворвался мокрый снег и сырой воздух. Дима посмотрел вниз: серая слякоть, прямоугольники машин…, людей не видно: «А может, всё закончить в один момент? Сколько туда лететь? Две, три секунды? Нет, не этим способом. Жаль, что не получилось вывезти оружие. Слышал, что пацаны вывозили. Это было бы то, что надо. А что, если сходить к Мишке? Может, у него что-то осталось?». Он закрыл форточку и сел.
– Дим, завтракать будешь? – спросила Марина.
Он подумал о еде и почувствовал подступающую к горлу муть.
– Не хочу.
Она подошла, внимательно всмотрелась ему в лицо и потрогала лоб. Провела ладонью вниз по шее и плечу, будто хотела что-то с него стянуть.
– Как ты? Опять не спал? Как ты себя чувствуешь?
Он не ответил. Она села и взяла его за руки.
– Дим, что с тобой происходит? Ну скажи, что мне сделать, Димочка?!
Он почувствовал раздражение и убрал руки: «Что со мной происходит? Да ничего, Марин! Просто выхода нет! Я устал уже искать его! А делать тут нечего. Я сам всё сделаю! И не надо меня жалеть!».
– Ничего не надо делать.
«Не трогай меня, Марин! И не надо ничего спрашивать! Лучше тебе этого не знать!».
– Оставь меня! Просто оставь меня!
У неё дрогнули губы, она отвернулась, достала посуду и опрокинула в неё кофе. От запаха у Димы закружилась голова. Он посмотрел на Марину. Пожалел о том, что сказал: «В конце концов, она ни в чём не виновата. Да. Я один во всём виноват!». Он захотел выйти. Скорее, чтобы не чувствовать вины, встал и выходя из кухни, положил руку ей на плечо и безэмоционально сказал:
– Прости…
Ушёл в ванную бриться. «Что это, Марин? Не хочу к тебе прикасаться, видеть не хочу. Ведь ещё недавно хотел… А сейчас ты меня бесишь! Может быть, я больше тебя не люблю? Да, наверное, нам лучше расстаться. Одному будет проще. Тебе же надо какой-то любви, каких-то объяснений! А у меня больше ничего этого нет! Одна пустота, Марин! Как тебе это объяснить?! И самому себе объяснить не могу!».
Он провёл бритвой по щеке. Руки плохо слушались, и сквозь полупрозрачную полоску крема показались густые красные капли. Он посмотрел на пачку лезвий: «Нет резать вены, как девчонка, я точно не буду. И зачем я вообще бреюсь? Две недели уже не работаю, с тех пор, как Рафик меня рассчитал.».
Он включил воду и подставил тело прохладному душу, холодная вода обжигала кожу, но ему было жарко. «Куда я сейчас пойду? Хотел к Мишке. Он на работе, должно быть. Вечером зайду, до вечера недолго осталось. Мишка поможет! Только не подведи, Мишка!» – Дима даже облегчённо улыбнулся и стал одеваться.
Тут его зазнобило. Он присел на бортик ванны и прислонился к стене: «Опять так плохо… Надо чем-то заняться до вечера. Я ж свихнусь здесь! Куда пойти? К хирургу? Да пофиг уже, что с ногой, просто занять себя чем-то. Нога…, Господи, опять так ноет, не могу больше…».
Когда он вышел, Марина тихо сказала:
– Кофе возьми хотя бы…
Он взял чашку и выпил залпом, как стопку водки. Она подвинула бутерброд с колбасой.
– Не хочу, тошнит.
Она погладила его руку, но он отвернулся. Взял пачку сигарет, спички, оделся и вышел.
Примечания:
11 – «эфка» – граната Ф-1
***
Дима ждал своей очереди к хирургу в коридорном аппендиксе, подальше от людей. Сидел, ни о чём серьёзном не думая, хорошо, что утром обо всём подумал. Думал о всякой ерунде. Живот стало схватывать голодными спазмами: «Интересно получается, вроде, я всё про себя решил, но организм сопротивляется, жрать требует. Надо было есть, когда предлагали. Сейчас бы не отказался от утреннего бутерброда с сервелатом…». Тут его сильно замутило, он вскочил и пробежав несколько поворотов по коридору, забежал в туалет и забился в кабинку. Он долго пытался избавиться от неприятных ощущений, но кроме мучительных спазмов у него ничего не выходило.
Снаружи было слышно, что кто-то заходит в соседние кабинки, потом уходит прочь. И ведь ни одна сволочь даже не поинтересовалась! «Ну, ладно…всё правильно. Естественный отбор: больные никому не нужны. Люди, если я сейчас сдохну здесь – вынесите меня, что бы вам не воняло! Я твой ненужный сын, мама. Твой брошенный сын. И ты права: от меня больше никакого толка. Нечего с меня взять. А жизнь продолжается, нужно думать о других!».
Он вышел, вывернул ручку крана, и зачерпнув холодной воды, несколько раз прошёлся ладонями с затылка на лоб и лицо. Это немного помогло. «Должно быть, я уже давно пропустил свою очередь. Уже всё равно. Я не пойду туда. Лучше дома сдохнуть!» С этой мыслью он вышел в коридор на дрожащих ногах и пошёл искать выход.
Он даже издали узнал её: высокая, худая фигура, спокойные, чёткие движения и густые тёмные волосы, выбивающиеся из-под белого колпака: «Да, это – она. Я запомнил её лицо, когда она склонялась над носилками. Красивое лицо. Зачем ты пришла? Что тебе нужно? Спокойно, главное не столкнуться к ней лоб в лоб, не видеть её лица!».
Он свернул в первый попавшийся коридор и тут же услышал разрыв. Сверху посыпались стекла, а за ними куски штукатурки, затем ворвались жаркие огненные клубы, запахло гарью. Он пригнулся, почувствовал, что тошнота отступила и значительно прибавилось сил: «Медлить нельзя, скорее вперёд!». Сердце колотилось в висках, тело стало лёгким и стремительным, бежать было легко. Кажется, на пути он встречал людей, они расступались перед ним и вырывались, когда он пытался утянуть их за собой. Боковым зрением видел разрывы, осыпающиеся стекла, а под ногами, казалось, скользила грязь: «Главное не оборачиваться! Иначе накроет!».
Он не думал о том, куда и зачем он бежит, и что это всё означает. Когда он услышал разрыв, что-то щёлкнуло, включилось и этого сигнала было достаточно. Щёлкнул запал…граната встала на боевой взвод…отлетела скоба…осколки летят. Осколки летят потому, что поступил сигнал, и механизм сработал.
Коридор упёрся в стену и расходился на два крыла, и Дима растерянно огляделся: «А дальше куда?». Вдруг в конце левого крыла пробежал Севка и махнул ему рукой. «Севка! Ты пришёл меня вытащить!». Дима рванул за ним. Скоро он свернул на лестницу, слетел вниз и нащупал дверь. В нос ударил свежий воздух, вперемешку с едкой пылью.
Здание больницы стремительно разгоралось на ветру, взрывалось, горело и догорало, превращаясь в обугленный скелет. Он спиной это чувствовал: над больницей ожил чёрный силуэт, цепенел от этого образа, но не останавливался.
Он остановился, когда перед глазами перестали мелькать дома и люди. Дыхание сбилось и стало судорожным, ноги налились свинцовой тяжестью, вокруг закружились деревья, кусок грунтовой дороги, автобусная остановка и пустырь: Севки не было видно даже вдалеке. Дима набрал побольше воздуха в лёгкие и обречённо крикнул вокруг себя:
– Севка…!!! Севка…!!!
– Что орёшь, нет здесь никого!! – ответил ему кто-то с осязаемо недовольной интонацией.
Недалеко от выкрашенной голубой краской автобусной остановки, за маленьким столиком, сидела грузная бабуля, перевязанная поверх тулупа пуховым платком, и прошивала его недоверчивым взглядом.
– Бабуль, парня тут не видели? Невысокий, шустрый такой, в военной форме?
– Никого я тут не видела, – почему-то обиженно сказала бабуля, – одна я тут, видишь, торгую.
Дима понял намёк, подошёл и купил у неё стакан семечек. Бабуля немного подобрела:
– Автобус уехал, уже с полчаса как. Ты же на автобус, сынок?
Дима кивнул.
– Спасибо, бабуль…! – попрощался он и пошёл в сторону ларька, который только что заметил. Купил пачку сигарет и бутылку портвейна. Вернувшись, сел на лавку, откупорил портвейн и выпил почти до дна. На душе потеплело. Он не слушал уже внутренний голос, который напоминал, о том, что он не хотел пить. Не слушал бабку, которая, посмотрев на него, плюнула и сказала: «Тьфу ты!». Скоро приехал автобус.
Дверь открыла Лена. Несмотря на то, что зрение было расфокусировано портвейном, Дима заметил, что хрупкая Лена ещё больше растаяла, и вовсе стала походить на подростка, а также заметил синяки под глазами и осунувшееся лицо. Лена помутнела до пятна, и на всякий случай он ухватился за дверной косяк. Как только мог, членораздельно сказал:
– Лена, привет, Мишка дома?
От вопроса она осунулась ещё больше и, пряча слёзы, ответила:
– Нет его…Ты пьяный, приходи потом.
– Лен, он …мне оочень нужен…Позови…, пожалуйста.
– Арестовали его… Задержали…
Дима вдруг прикрыл рот рукой и, минуя Лену, проскользнул в туалет и упал на колени, его вырвало. Он почувствовал облегчение и тут же слабость. Он вышел в коридор, облокотился на стенку и сел.
– Лен…, прости…
Она молча протянула ему стакан воды и села рядом.
– Что ж ты так напился?
Он не ответил, глотнул из стакана и поставил его рядом с собой.
– Они сказали, что он напал то ли на военкомат, то ли на военкома…Что будет суд…Я ничего не понимаю, Дима, что происходит?
– Лен, я выясню… Полковник есть знакомый, понимаешь?
Она кивнула. Он снова глотнул из стакана и расстегнул ворот.
– Что ж вы с собой делаете, Дим, а?!
«Ну, как тебе объяснить это, Лена, чтобы ты поняла… Что мы делаем? Мы убиваем себя. Потому что, мы уже мертвы, Лена! Нас уже нет. Нет меня и парней моих. И Мишки твоего тоже нет! Мы все остались там. Мы не можем вернуться! Да только не поймёшь ты…»
Он обнял её за плечи и произнёс:
– Больно. Лена.
Лена сжала его рукав и погладила напряжённое предплечье.
– Пройдёт, Дима. Пройдёт. Ты только больше не пей. Иди домой, тебе надо поспать.
Он шёл вдоль обочины, после каждого столба заходя на полосу движения. Уже стемнело, посыпал мелкий снег, переходивший в дождь, и над шоссе повисла ледяная морось. Он ждал, когда поедет машина: «Может повезёт, потом скажут, что пьяный кинулся под колёса?». На Мишку надежды больше не было.
По небу бежали хмурые облака. Он остановился и наблюдал за их движением: «Господи…Господи! Забери меня отсюда! Ты же всё видишь! Я здесь больше не могу! Ты же видишь?!»
Вдали загудел мотор, звук послышался громче и, наконец, между чёрточками деревьев замелькали фары. Поворота с шоссе нет, значит точно поедет мимо… «Похоже легковушка, ну ничего, мне хватит…» За изморосью показались мутные фары, они развернулись и стали приближаться, мотор загудел громче. Дима приготовился. Мотор набирал скорость, хорошо, что здесь после поворота, можно было разогнаться. Он уже слышал шуршание шин и нарастающий рёв мотора. Постепенно эти звуки стали странными, глухими и длинными: «Ну давай! Ну! Сотня метров.». Дима приготовился сделать шаг, вдруг его опять замутило, и он схватился за опору столба. Он видел, как железный корпус автомобиля проплывает мимо. Вот он уже просвистел, и в лицо хлестанула ледяная пощёчина. От неё Дима будто очнулся и выскочил на дорогу. Секунду было тихо, потом звуки включились и визжали, резко набирая скорость. Вдруг его ослепила вспышка, и сердце подпрыгнуло от какого-то нового восторга.
***
Тамара Ивановна повязала платок и зажгла свечу. Она осмотрела тихие лики икон и тихо улыбнулась, перекрестилась и принялась читать:
– Нетленный Царю веков, содержащий в деснице Своей все пути жизни человеческой… благодарим Тя за все ведомые и сокровенные деяния Твоя… [12]
В дверь позвонили. Она ещё раз перекрестилась и пошла открывать.
– Мариночка? Заходи, заходи…
Марина вошла и протянула Тамаре Ивановне маленький шоколадный торт.
– Здравствуйте, Тамара Ивановна, а я к вам…можно?
– Ты что одна, а Дима что не с тобой?
Марина всхлипнула и, не снимая полушубка, сползла вдоль стены на пол.
– Ну что, ты, детка? – Тамара Ивановна наклонилась к ней, и стянув с неё платок, погладила по волосам, – давай, раздевайся, чаю выпьем, и ты мне всё расскажешь.
– Я не знаю, что делать, мне не к кому обратиться, кроме вас…, – говорила Марина, размазывая слёзы, – Он всё молчит, молчит… Уже несколько дней лежит, говорить не хочет… А сегодня ушёл куда-то… Плохо себя чувствует…
Тамара Ивановна недолго задумалась и сказала:
– Ты знаешь, дед его, Николай Степанович, тоже сам не свой с Отечественной вернулся. Пил правда крепко. Но потом отошёл, троих детей родили…И когда умирал, плакал так, не потому что умирать, а потому, говорил: «Как же я тебя, Томочка, одну оставлю…». Дима то не пьёт?
– Нет… Почти не пьёт. Курит только много…
– Да не думала я, что у вас всё так. Но я с Димой поговорю, видно, тяжко ему.
Марина всхлипнула и закрыла лицо руками, а Тамара Ивановна обняла её, погладила морщинистой рукой.
– Ну ничего, ничего…А ты, знаешь, что: в церковь сходи и поставь свечку Пантелеймону Целителю, – он поможет. А я с Димой поговорю…
Примечания:
12 – Акафист (молитва) «Слава Богу за всё»
***
В дверном замке забряцали ключи. «Марина пришла, наконец-то! Я уже так долго жду тебя! А у меня опять ничего не получилось, Мариночка…». Она вошла, включила свет и испуганно посмотрела на него, потом на его грязную куртку, на порванный рукав. Затем провела ладонью по его щеке. «А – это ерунда, царапина, не обращай внимания. Я же говорю, ничего опять не получилось…». Он снял с неё полушубок и сапоги. Вдруг он почувствовал, что хочет её поцеловать, погасил свет и потянулся к её губам. Она не сопротивлялась.
Он кинул полушубок на тумбочку, молча взял Марину за руку и повёл комнату, бросил на кровать и стал расстёгивать свой ремень.
«Что ты испугалась, Мариночка? Ты что-то хочешь сказать? Говори, только побыстрее…». Она молчала и смотрела на него не отрываясь, будто хотела что-то сказать, но не решалась открыть рот. Он дёрнул её юбку снизу вверх, и пуговицы поскакали по комнате.
«Да, я хочу прямо сейчас. Нет, я не хочу сделать тебе больно. Хочу быть с тобой последний раз. Потом я уйду, обещаю. Я уже всё решил и сделаю это. Я знаю много способов убить человека!». Она стала отталкивать его, но он крепко схватил её за запястья и принялся с чувством целовать её шею и плечи. Он старался делать всё так, как ей обычно нравилось, но она не реагировала. Она даже не обняла его. «Нет, всё не так! Ты всё поняла не так! Ну что ты отворачиваешься? Я же помню, тебе раньше нравилось так…».
Он вышел из комнаты, сел на кухне и зажал руками пах: «Чёрт! Чёрт! Всё не так! Ты всё поняла не так! Я не хотел так!».
Она вышла из комнаты и прошла в ванную. Не глядя на него, она стягивала вещи с бельевых верёвок, бросила сумку на пол, расстегнула её и комом запихивала в неё свои вещи.
«Уходишь?! И правильно делаешь, Марина! Бежать нужно от таких как я! Уходи, только, пожалуйста, поскорее! Прошу тебя, поскорее!!». Он опустил голову, сжал руками и больше не смотрел на Марину. В коридоре звякнули ключи. Хлопнула дверь. «Ушла…».
Он не стал закрывать дверь. Включил на кухне свет и снова сел. Хотелось что-то сделать, но он не понимал, что. Закрыл лицо ладонями и медленно двигался вперёд-назад. Потом услышал какой-то неприятный звук, это было похоже на стон. Резко остановившись, схватил со стола пепельницу и швырнул об пол. Осколки смачно грохнули и разлетелись. Они сверкали под тёплым светом лампы. Он несколько минут внимательно рассматривал их, потом опустился на пол и выбрал большой клиновидный осколок, с острым сколом. Запахло кровью, по щекам лились горячие слёзы. Он лёг на пол и закрыл глаза, в висках глухо застучал пульс. Пространство вокруг сжималось, как будто от спазма, темнея с каждым разом всё сильнее. Ему показалось, что кто-то ходит по квартире, он слышал чьи-то мутные голоса: «Пацаны? Это вы?!».

Эпилог
Он чувствовал, как что-то сжимает запястье, потом ощутил движение, словно летит куда-то, он слышал, что сквозь пелену незнакомый голос произнёс: эктомия[13]. После говорили несколько голосов, единственное, что он понял: …сепсис… гангрена. Кажется, они ругались матом. Затем он отключился.
Тамара Ивановна посидела с ним два дня, затем позвонила Марине и сказала, что Дима в больнице с гангреной. После она уехала в паломничество к какой-то иконе, а Марина помчалась в реанимацию.
Сначала Марина растирала слёзы по щекам и говорила Диме, что он совсем дурак. Потом гладила бинты на его запястье и рассказывала ему, как всё будет, когда он поправится. О том, что ему ампутировали ногу, она говорить не стала. Когда он начинал стонать, она бежала на пост и клала несколько купюр под синюю папку: так к нему приходили быстрее и делали ему укол, после которого он засыпал.
Несколько раз в день приходили медсестры, ставили какие-то капельницы, но ничего не менялось.
В один из дней к нему ненадолго вернулось сознание. Он узнал Марину и попытался что-то сказать, но она остановила его:
– Не надо… Хочешь попить?
Он сглотнул и закрыл глаза. Она попыталась напоить его из кружки, да никак не могла приноровиться, да к тому же поняла, что сил у него совсем нет. Тогда она набрала воды в рот, наклонилась и раскрыла ему губы. Он пил.
Склонившись над ним как можно ближе, она водила пальцами по его горячему лицу и смотрела, как тлеет уголёк в его глазах. Едва заметным движением он пожал ей пальцы и вскоре уснул.
Марина ещё долго сидела, пока её не выгнали из палаты. Гладила и целовала ему руки, потом вытирала слёзы, затихала и слушала, как он дышит. Затем снова сжимала его горячую простыню и беззвучно плакала. Утром врач сказал, что Дима не чувствовал боли и не мучился. Марина молча кивнула, потом как-то криво улыбнулась, прошла несколько шагов и сползла вдоль стены…
В октябре Марина родила сына Даниила. Тамара Ивановна сказала, что это нечаянная радость и заплакала. Через год Диме поставили памятник, на чёрном граните выгравировали портрет, с той самой, дембельской фотографии. Теперь в его глазах навсегда осталась сосредоточенная мысль и печаль.
Даня вырос очень похожим на отца. Когда ему исполнилось шестнадцать, Марина чаще стала замечать: то Димин взгляд, то его движение, и её брала оторопь. Но страшнее другое: Марина знала, что в опасной ситуации Даня готов пожертвовать собой, так же, как и отец. Но она этого не допустит, Даню она не отдаст.
Однажды вечером они пили чай на кухне. Даня медленно тянул горячий чай, уставившись в одну точку, Дима тоже всегда пил его таким образом. Марина задумалась, глядя на сына. Целый день вспоминала Диму и ничего не могла с собой поделать.
С самого утра всё напоминало о нём: терпкий осенний воздух, согретый последними лучами, красные клёны на центральном проспекте, гул поездов, сначала приближающийся, потом уходящий…В тот день 1996 года, когда он вернулся с войны, было такое же утро. Прозрачное, прохладное, согретое ожиданием встречи. Она вспоминала: он вернулся худой и бледный, а она схватила его за руку и боялась выпустить, будто он сразу исчезнет…
Утром она наполнилась этими воспоминаниями настолько, что даже выбежала на улицу: показалось, что сейчас шагнёт туда, в 1996 год… И если быстрее бежать и свернуть на проспект, можно повернуть время вспять! И тогда его ещё можно будет спасти…?! Но тут, остановившись посреди прозрачной улицы, она поняла: это невозможно… Вернулась домой. Время словно придавило холодной каменной плитой…
Марина поцеловала сына и ушла в комнату. Достала из комода Димину фотографию и положила перед собой, на ней Дима выглядел ненамного старше Дани. Она водила пальцем по его силуэту: «Мальчишка ещё совсем…Димочка, прости, что я не смогла тебе помочь…Каким бы ты стал сейчас?..». Послышались шаги сына.
– Мам…, я давно хотел тебе сказать, прости…Выходи замуж…отца не вернёшь…
Она чуть улыбнулась и погладила сына по руке.
– Мне тоже его очень не хватает…, – добавил Даня и обнял её за плечи.
Марина вытерла слёзы и обняла сына.
– Данюш, обещай мне, что ты никогда не пойдёшь на войну…
Марина понимала, абсурдность своей фразы, но её материнское чувство не подчинялось законам логики. Где взять уверенность в том, что её ребёнок в безопасности?
– Да, я не собираюсь на войну, Мам… Только в армию, если надо будет…
– Да, ты прав, давай не будем об этом…
– Расскажи мне о нём. Ты рассказывала, но я был ещё маленький. Сейчас ты можешь рассказать по-другому… Понимаешь?
– Хорошо, – ответила она и полезла за школьными фотографиями.
Она вышла замуж в сорок пять. За полковника. Любила ли она своего мужа? Она не хотела отвечать себе на этот вопрос, но однажды позвала его с собой на кладбище. Муж посмотрел на совсем молодого, подтянутого парня, с невыразимой болью вглядывающегося куда-то вдаль, и вдруг прикрыл лицо ладонью и зарыдал.
Теперь фотография пяти молодых ребят в камуфляже на фоне горного хребта висит у них в гостиной.
По официальным данным безвозвратные потери в первой Чеченской войны оценивались в 5334 человека. Погибших – 4103 человека, 1231 – пленных, пропавших без вести, дезертиров, а также 19794 раненых [14] Нет, не спешите осуждать тех, кто не выдержал и сбежал, ещё неизвестно, как бы мы поступили на их месте. Психогенные потери [15] никто не считал. А если и считали, то лишь для психологических исследований. Но какой в этой статистике смысл, если им не собирались помогать? В России только с середины 90-х годов начинается подготовка военных психологов и создание психологической службы. [16] Да и смогли бы им помочь – это уже другой вопрос.
Но это лишь цифры, статистика. Неизвестно, сколько таких мальчишек возвращалось без будущего, без надежд, без рук и ног. В свой маленький посёлок, в котором и работы то толком нет. И как жить дальше, когда внутри тебя война, и ты не знаешь, что делать с ней? Тебе двадцать лет, но ты уже умер. Ты никому не нужен, кроме своей семьи. Тебе вручили Орден Мужества или медаль «За отвагу» но не объяснили: как жить дальше…

Июнь – Декабрь 2024 г.

Примечания:13 – эктомия – (ectomia; греч. ektome вырезание, иссечение, удаление) хирургическая операция: удаление тканей или органа, в данном случае ампутация.
14 – ссылка на источник https://www.soldati-russian.ru/index/poteri_storon/0-5
15 – Психогенные потери — это утрата на короткое или длительное время боеспособности людей вследствие воздействия боевых психогенных стресс-факторов. https://cyberleninka.ru/article/n/genezis-psihogennyh-poter-u-voennosluzhaschih-v-usloviyah-boevyh-mezhetnicheskih-konfliktov/viewer
16 – статья о становлении военной психологии в России. А.Г. Караяни и Ю.М.Волобуева Военная психология как область специального научного знания и практики. ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 14 ПСИХОЛОГИЯ. 2007. № 4. https://msupsyj.ru/pdf/vestnik_2007_4/vestnik_2007-4_20-33.pdf

 

 

Орден Мужества: 2 комментария

  1. admin

    Мне тяжело говорить об этом, т.к. боюсь ранить чувства автора, а он ведь душу и всю свою боль в это произведение вложил. Этого нельзя не учитывать при оценке рассказа. Автору – поклон за горькую и трудную работу. Но надо объяснить, почему я против публикации. По двум причинам.

    Первая – для решения поставленной перед собой художественной задачи автор использовал вязкую и неуместную для антивоенного памфлета речь. Таким тоном можно писать сценарии для сериалов на житейские темы, но ужас послевоенной никчемности героя им не передать. Вот пример избранного тона повествования:

    «В тот день их провожали на службу. Со всего посёлка было человек двадцать пять, и было несколько одноклассников. Но Дима знал, что Марина пришла к нему. Конечно, она не подавала вида, но он уже давно чувствовал, что нравится ей. Только она никак не хотела этого признавать. А она – самая красивая девчонка в школе, да что там, во всём посёлке. Дело, конечно, не в красоте и, если бы она была менее красива, было бы даже лучше. Дима уже давно понял, что она особенная.»

    По телеканалу «ТВ3» показывают сериалы про гадалок, в которых нарочито замедленная авторская речь повествует о перипетиях сюжета, персонажи играют гипертрофированно, но при этом ведут себя как манекены. Такой бытописательный тон не подходит для описываемого в рассказе кошмара. Здесь должен быть использован другой, нервный, рваный, болезненный язык.

    Вторая причина – рассказ негармоничен, в нём отсутствует чувство меры. Бесконечной чередой, от страницы к странице идёт описание человеческого ужаса, и оно кажется беспросветным, в том числе, и по первой описанной причине. Если в тексте показать только одну сторону проблемы (в данном случае это нескончаемый ужас бытия, диалог со смертью), но не показать обратную сторону (житейские радости, любовь к Родине, чувство боевого товарищества, радость родительства, вдохновение к жизни), то будет непонятно, ради чего вообще все эти муки. Обе эти стороны должны присутствовать и должны быть сбалансированы. А у героя весь мотив в его стремлениях – только то, что девочку он выбрал самую красивую. Этого мало, так не бывает. Раз уж написано столь развёрнутое полотно, то антивоенным пафосом читатель проникнется только тогда, когда будет понимать, что есть хорошего в жизни (ну или в мыслях) героя и ради чего он страдает.

  2. fleur Автор записи

    А Вы считаете, что люди страдают ради чего-то, т. е. со смыслом? Вы что-нибудь слышали о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР) у участников боевых действий? Маловероятно, что в этом состоянии человек будет к чему-то стремиться и думать о хорошем.
    Про сериалы на ТВ-3 ничего не скажу, телевизор давно не смотрю.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *