Ещё в сумерках, когда только начинало светать, я просыпался и пугался от мысли, что время рыбалки прошло, что за окном – признак пасмурной погоды, что у озера будет неуютно и сыро, a рыба не захочет брать наживку. С надеждой, стараясь не шуметь, я открывал окно. Раннее утро врывалось в комнату вместе с пением птиц, свежестью отдохнувшей земли, запахами парного молока. В бледнеющем небе блёкли звёзды. Рассвет, предвещал спокойное безоблачное утро, удачную рыбалку.
Я одевался, ел на скорую руку, выходил во двор за удочками.
Дом наш находился на берегу широкого озера. Озеро в эту пору голубело, нежно дышало теплотой, а с лодки глубина его гляделась теменью, манила к себе. Но купанье в ранние часы уже прекратилось. В народе говорили: “Пророк Илья ледку бросил…”
С восходом солнца терпкий дымок, стелющийся по воде от Татарского бугра, внезапно подкрашивался малиновым оттенком, цветом разбавленной в молоке крови. Из камышей доносились выстрелы. Сезон охоты открылся.
К обеду я возвращался усталый. Лежал на мягком диване в прохладе зала, пил холодный вишнёвый сок, отдыхал. Ближе к вечеру, когда жара спадала, я выходил во двор к собаке Пальме. Это была молодая, только что выросшая из щенячьего возраста охотничья собака. В нашем доме её не любили за бестолковую натуру рвать бельё с верёвок, таскать падаль, за игривый характер. Возня ребятишек с ней и громкий лай не утихали до ночи. Её я обучал каждый день, как мне казалось, “секретам” охоты. Но Пальма не желала, вопреки всем моим стараниям, принести даже палку, когда от неё это требовали.
Так проходили последние дни школьных каникул, впереди неумолимо ждали учебники, уроки, дела, третий “Б” класс. Ничего этого не хотелось, и я наслаждался отдыхом, не желая думать о предстоящих заботах.
– Гена, – звал меня дядя Юра, хозяин собаки, – давай учить Пальму.
Мы снова и снова давали ей нюхать и даже грызть палку, затем швырял её. Пальма широкими прыжками мчалась к ней, хватала, подбрасывала и ловила, потом ей это надоедало, и она возвращалась к нам.
Солнце заходило за дома и деревья. В прохладе, почти синей, сгустившейся над посёлком и далеко за эго пределами, неслись с озера, от Татарского бугра выстрелы охотничьих ружей.
Всякий раз я вслушивался в те дальние выстрелы, они тревожили меня, звали туда, в камыши, где настоящая охота, о которой так много слагалось в посёлке рассказов. Всякий раз я с восхищением смотрел на вернувшегося с озера дядю Юру. На боку у него неизменно висели головами вниз утки. Пальма бежала рядом…
Но дни шли. Погода портилась, понеслись к югу косяками птицы.
В семье всё чаще стали поговаривать об утиных обедах. У нас были утки, которых мы кормили по очереди всё лето. Но больше всех, так, казалось мне, кормил я. Мне ужасно не хотелось возиться с ними, только ничего не оставалось делать. Мама работала то в ночь, то в день. У папы были другие заботы, сестрёнка ходила в музыкальную школу.
Уток держали мы первый год. Мне особенно нравилась среди них одна – чёрненькая с красными лапками, таким же клювом. Вокруг глаз у неё были жёлтые пятнышки – “солнечные незабудки” или “анютины глазки”. На крыльях резко выраженными ромбиками цвели такие же пёрышки. Эту уточку мы назвали любовно – Чернушечкой.
Это была не простая утка, она резко выделялась от других не только расцветкой, но и поведением. Когда мы шли кормить их, Чернушка с любопытством поглядывала на нас, приветливо кивала головой, заходила вперёд, клевала легонечко маму в ноготь на ноге и просила свою порцию. Её-то и решили мы оставить на племя, на второй год.
Было тихое осеннее утро. Как обычно, наша семья собралась за столом завтракать. Разговор зашёл о еде. И мама, как бы невзначай, сказала, что сегодня папа отрубит голову одной утке и ожидается вкусный обед…
Занятия тянулись, как всегда долго. К концу пятого урока мне захотелось кушать, а, вспомнив про мамин обед, у меня засосало под ложечкой.
Я спешил домой, ярко светило солнце. Лужи были покрыты льдом, сквозь который просвечивало тёмное дно. Под опустевшими берёзками лимонными ломтиками валялись листья.
Вероятно, все в семье испытали перед обедом то же, что и я, потому что, когда я пришёл домой, папа уже пообедал и лежал на кровати, а Иринка аппетитно обсасывала утиные косточки.
Я сел за стол. Мама налила мне тарелку супа и сказала через минуту с вздохом:
– Жаль, только папа по ошибке зарезал нашу Чернушку.
Трудно передать то состояние, которое мне пришлось испытать от её слов. Я встал из-за стола и, молча, убежал в детскую.
Мама испугалась. Она прибежала ко мне и успокаивала:
– Что с тобой, сыночек, перестань плакать, ведь теперь не вернёшь эту утку…
– Как вы могли, – задыхался я в слезах, – как вы могли?.. Ведь мы же решили оставить её…
Я плакал весь день, весь день ничего не кушал. Не прикоснулся к еде и на следующий день, позже я узнал, что папа зарезал ту утку, которая попалась под руку сразу. Ей и оказалась почти ручная, доверчивая Чернушечка.
Случайно ли, повинуясь ли какому-то особому собачьему чутью, или же, благодаря прошлым урокам тренировок с палкой, но не прошло и двух дней, как Пальма притащила, неизвестно откуда, к нам под окно к опавшей вишне голову нашей Чернушки.
Утиная голова лежала на, только что выпавшем свежем снегу, и безжизненно смотрела с потускневшего
солнечного пятнышка мне и маме в глаза.
Я снова плакал.
Потом был сильный снегопад, и утиную голову занесло снегом.
Я так переживал, что несколько дней не мог учить уроки и получил двойки по разным предметам.
Но время шло. Все мои неудачи постепенно отодвинулись, и неприязнь к папе забылась.
Наступила весна. Солнце подогрело крыши. Зазвенели капели. Снова понеслись косяками птицы из дальних стран домой, на север. Защемило в груди от их крика.
История эта отошла в прошлое. Охотником я так и не стал. А память сохранила утиную голову: лежит она, голова Чернушки, на подтаявшем снегу под окном нашего дома.