Вообще, имя мое Владимир, для домашних Вова, но на работе все меня зовут Лёва. Потому что, когда я знакомился с начальницей участка Марией Николаевной, она меня спросила:

— Как звать? — и посмотрела поверх очков.

А я ответил на французский манер, с вызовом:

— Le Valdémar, — и рукой так повёл вправо.

— Чево-о-о? — лицо ее скривилось.

Я поджал губы и с прононсом повторил:

— Лё… Вальдемар…

— Лё? Ва? А-а-а… Значит, Лёва! — Мария Николаевна улыбнулась протяжно.

В тот же день она провела меня по участку и всем представила как Лёву. Собственно, я потом говорил: «Вова я, Вова!», но всем было плевать — рабочие прозвища прикипают быстро и навсегда.

Дошло до того, что моя родная сестра, которая работала здесь же, в отделе технического контроля, — на работе стала называть меня Лёва. А на домашних посиделках — Вова.

Можно было бы сказать, что у нас почти династия на тракторном заводе в Чебоксарах — здесь прямо до пенсии работал мой батя, какое-то время назад работала мать, а потом сестра и вот теперь я. «Промтрактор» — Чебоксарский завод промышленных тракторов, очень большой, на самом деле, это не один завод, а шесть или семь заводов помельче, с разными цехами.

 

Вообще, я непризнанный художник-модернист и у меня восемь классов общего образования, но я всегда сообщал: «Пять классов церковно-приходской». Обычно вопросы на этом заканчивались.

Прокормиться на ниве художества было сложно: я рисовал шаржи, расписывал футболки, продавал свои картины, но всё это имело эпизодический характер. Кроме того, мне нравилось рисовать странное, а впечатлить рабочего человека авангардистской живописью сложно. Выпивший, я иногда говорил: «Нет авангардиста в своей провинции».

Ну в общем, и художнику надо было где-то работать и что-то делать, «как нормальный человек». Когда вопрос встал ребром, сестра тут же пристроила меня на «Промтрактор» — завод «Промлит», во второй литейный цех на смесеприготовительный участок. По заводскому, на «земледелку».

Мой участок готовил песчано-глиняную смесь, из которой делались отливочные формы, чтобы залить в них раскаленный металл. Потом детали обрабатывали обрубщики литья — устраняли все неровности и шероховатости, придавали законченный вид. По завершении технического процесса, формы дробили, смешивали с частью свежей смеси и заново пускали в производство.

Наш цех производил крупное литьё — боковые рамы и надрессорные балки для железнодорожных вагонов. Боковая балка — это стальная штуковина, на которую крепятся колёсные пары, и получается тележка, а на две тележки уже ставят сам вагон. В общем, мы отливали боковушки для вагонных тележек. Наш основной клиент — железные дороги, поэтому у нас висел классический транспарант: «Литейные технологии — ОАО „РЖД“». Смысл я улавливал с трудом, но это должно было как-то нас мотивировать.

 

Участок у меня был на самом деле одним из самых легких, большая часть работы — лопатой махай, пока летит — отдыхай. Вот у литейщиков и обрубщиков работа была самая тяжёлая и вредная.

 

То, что я художник, мне в целом помогало — всё, что могло отнестись к художеству, было на мне: перекрашивал аптечки из красного в зелёный, создавал схемы пожарных выходов и эвакуации, рисовал открытки на дни рождения и шаржи на юбилеи, писал пейзажи маслом начальству, фотографировал дам на корпоративах. А ещё, меня разумеется привлекали как дизайнера интерьеров.

Лет мне было чуть за тридцать, в то время меня восхищала живопись Марка Ротко — современного американского художника, который на поверку оказался Марком Ротковичем, евреем из бывшей Российской империи. Ну, неважно.

Ротко работал в первую очередь с цветом, почти все его картины — это просто цветные полосы, такой род абстракции называется «Живопись цветового поля». Но когда у тебя хорошая фантазия, то в них можно разглядеть всё что угодно: закат и зарю, снежное поле и море, расцвет и падение Навуходоноссора.

И вот когда ещё в первый раз меня вели на участок, мы проходили дли-и-инный коридор, который вел собственно в литейный цех. Высотой он был, наверное, в пару этажей. А стена была вся серая и унылая. Через некоторое время, когда уже всё начальство знало, что я художник, меня подрядили перекрасить этот коридор.

Я решил, что здесь как нельзя подойдет живопись цветового поля — начальству сказал, что в самом низу нам нужна оранжевая полоса высотой в два метра. Говорил о том, что концептуально — это идеально для литейного завода — оранжевый символизирует расплав стали или чугуна, а серый — пар от раскалённого металла и дым горящего коксующегося угля.

Для убедительности принёс репродукцию картины Ротко:

— Вот так нам надо, — сказал я, — картина «Серый с оранжевым» — точно такая в Музее Гуггенхайма висит, в Нью-Йорке!

— Ну-у-у… Раз в Нью-Йорке… — начальник цеха робко поднял глаза, — вообще, нам надо развивать международные отношения. Бог с тобой! Давай оранжевый!

 

В целом, через какое-то время я привык, хотя работа была тяжёлая и вредная, но монотонная, и включения мозга требовала редко. Знай, ходи себе два дня в первую смену, два во вторую, потом два выходных, потом опять две смены в ночь и два дня в первую смену и так далее. Из двух выходных один день я всегда отсыпался. Четыре через два, по идее, но по факту постоянно приходилось кого-то подменять и работать по три смены подряд, но зато потом можно было взять три дня выходных.

Иногда были и забавные моменты.

Я живу в самом центре, почти в старом городе, в доме из деревянных стен, покрытых штукатуркой. Через меня идёт третий маршрут троллейбуса — он ходит с одного конца города до другого, прямо до завода — специально маршрут придумали в советское время. Первый рейс он начинает в 5:15. Подгадали так, чтобы аккурат к первой смене успевать.

Начальство решило у нас оборудование сменить — поставить линию из Германии. Ну и завезли к нам немцев — человек десять. Жили они недалеко от меня в гостинице «Волга», поэтому частенько я с ними в поездке совпадал. И вот, короче, еду я на «тройке» во вторую смену, заскочил в тралик на среднюю площадку, ну и они впятером вроде зашли. В троллейбусе народу нет, а на задней вообще один чуваш стоит молодой, ростом метр семьдесят. А во мне, например, сто восемьдесят три сантиметра, а в немцах — по два метра с лишним.

Парень тот стоял на задней площадке у окошка, а тут германцы вошли. Ну и им поболтать интересно — они по-своему там трещат. И как-то тихо-тихо своей компанией все ближе друг к дружке. Смотрю, встали уже вкруг, а между ними чуваш. Они громко так общаются, поверх его головы и не замечают, а он им даже до плеча не достаёт.

«Попал в окружение к немцам», — подумал я.

Но тут чуваш и сам почувствовал неладное и как-то между подмышек у них проскользнул. Иностранцы даже не заметили.

«Выскользнул из немецкого окружения, — подумал я. — Герой!»

Я учил в школе немецкий, и в какой-то момент захотелось выкрикнуть:

— Deutsche Faschisten! Lasst den Tschuwaschischen Soldaten frei!

Что в переводе с германского:

— Немецкие фашисты! Отпустите чувашского солдата!

Но потом вспомнил, что мне с ними работать ещё, скорее всего, и промолчал. И правильно сделал, сказала потом моя сестра.

 

Коллектив у меня был женский, и через полгода я стал бригадиром — до меня была Надежда Петровна, но она уже собиралась на пенсию. В бригаде, в основном, работали девчонки из чувашских деревень, городских почти не было. Народ, в основном, тёмный, авангардизма, сюрреализма и постмодернистские шутки не понимает. Общение грубое, но откровенное.

Повсеместно процветает промискуитет.

На второй же день из бригады подошла одна из взрослых женщин и схватила меня за пах:

— Член есть штоль?! — рука у неё была крепкая, я аж невольно подпрыгнул.

Вся бригада загоготала. Оказалось, это в норме вещей, меня потом ещё несколько раз хватали за ягодицы, но я не поддавался — слухи распространяются быстро, а жена у меня строгая.

В коллективе я был единственным мужиком, и поэтому через какое-то время меня стесняться перестали совсем, и я слышал все, что обсуждают между собой женщины. Услышал много интересных и шокирующих историй, несколько раз был поражён.

Обсуждали, как лишились девственности. Шел обычный трёп о том, как у кого в первый раз было, и о том, что надо быть умнее, и прочее. Одна из коллег, молодая еще девка, хохотнула:

­— Ой, я тоже чо-то носилась, носилась, хотела за городского, чтобы не пил. А потом мы в сквере в городе гуляли вечером, и какой-то деревенский познакомился. Пива попили, а потом — очнулась, стою к дереву прислонилась, как сейчас помню, липа старая, а у меня кровь по ногам течет. Юбку мне задрал, колготки порвал, скотина, и дерёт меня. Ну и как-то перестала я любовь искать.

Другая рассказывала длинную историю о том, как две деревни у них враждовали — парни дрались постоянно, каждые выходные — толпа на толпу. На границе деревни стоял чёрный столб, и кто чужой за него заходил — того били нещадно, только того и ждали. Все девки должны были гулять только со своими — не дай бог, свяжешься с соседом из другой деревни. И со своими гулять надо было осторожно — завтра же все узнают. Причём кому дала, тот первый побежит и хвастаться.

А между двумя деревнями на ничейной земле стояла старая мельница. Раньше привозили зерно и муку мололи, платили мельнику, а тягали и крутили жернова лошади. Но уже в советское время в колхозе мололи всё на машинах, и мельница стала не нужна.

И вот как-то одна их девчонка непонятно зачем на эту мельницу заглянула, летом дело было — темнело поздно. И трое парней из соседней деревни её изнасиловали, по очереди. Девке и семье — позор, вся деревня судачит. Но их парни такой обиды не стерпели и подкараулили двух девок из другой деревни и тоже изнасиловали. И вот так — семь девок попортили.

«Но можно же было просто не ходить на мельницу…», — подумал я.

Ещё одна из нашей бригады нашла себе жениха не местного, узбека какого-то. Очень радовалась первое время — не пьёт, верующий, красиво говорит: «Поехали ко мне в кишлак — будешь моей женой!». Девушка, конечно, обрадовалась, — местные жениться не хотели, всё больше любили пьянку и встречи без обязательств. Уехала, в общем.

Объявилась где-то месяцев через семь — опять в нашей бригаде. Девки её и спрашивают:

— А чо где муж-то твой, чо приехала?

Махнула рукой и сморщилась.

— Капец.

Оказалось, что стала она третьей женой, первые две жены ее возненавидели, кишлак убогий, хуже чувашских деревень в пять раз. А главное — по семейной традиции её имели все три брата мужа и его отец.

— Полгода трусы не надевала! — добавила многозначительно.

Кое-как она сбежала без документов, но потом дома восстановила паспорт и вот вернулась на старую работу.

 

В целом завод жил, как большая деревня, — все друг про друга всё знали — сплетни шли постоянно.

У нас на втором этаже есть комната отдыха и принятия пищи. И вот повадился один из мастеров трахать жену другого мастера на обеде, прямо в этой комнате. Адреналин. Смены у них разминались, и встречаться они были не должны.

Но вот как-то муж этой особы вышел на замену и тоже пошёл на обед. Заходит, а там второй мастер сидит — в штанах и майке одной.

— Чо ты, Михалыч, полуголый?

— Да вот с литейного цеха пришел — жарковато.

Ну пообедали, туда-сюда. А жена первого мастера всё это время пряталась голая в ящике с ветошью и песком. Но потом, конечно, она оделась.

Я сам не ввязывался в такое, но никого и не осуждал. Когда работаешь в местном филиале ада, можно понять людей, которые хотят немного животной любви.

Воровали еще, разумеется. Ну а кто не ворует, если ещё и платят мало. А тут опять же — материал, станки. Ты здесь хозяин, а не гость…

У нас Федя работал, кузнец-штамповщик. Где-то за полгода сковал полный комплект средневекового доспеха. За хорошие деньги — половину стоимости «Жигулей». Выносил он его по частям и на себе, но с охраной точно договорился.

 

Надо сказать, работа у нас тяжёлая и вредная, а местами еще и опасная. Летом, жарко очень, а зимой просто смерть, как холодно. Чтобы греться, в цеху понаставили бочек стальных из-под нефти или масла и в них жгли коксовый уголь. А я ношу очки и поэтому, когда со смены выходил — был на панду похож — лицо все в саже, а глазницы белые. Но, слава богу, у нас душ есть. Помоешься и норм.

Раньше ещё вредность у нас была и доплаты за неё — правда, пару лет назад ее отменили как-то. А так, конечно, надышишься этой пылью, и кашляешь полдня. Но я курил, поэтому мне было в целом всё равно.

Бывали, конечно, и опасные моменты, а поскольку из мужчин в бригаде я один, то доставались они мне.

Для формовки будущих отливок мы используем песчано-глиняную смесь, а она, надо сказать, периодически комкуется. На линию подаётся через накопитель — это такая ёмкость почти в два этажа, куда засыпается смесь и откуда потом подается для формовки. И вот раз в несколько месяцев на стенках накопителя налипает эта смесь.

Это значит, что накопитель надо очистить, причем быстро, чтобы линия долго не стояла. Внутрь можно попасть через техническое окошко — специальный проем для обслуживания. По технике безопасности линию, конечно, надо было сразу стопорить полностью, но нам долго стоять было никак нельзя, поэтому приходилось импровизировать. Снаружи полностью отбить не получается, приходится лезть внутрь с лопатой.

Полез я, значит, изнутри отбивать эту смесь. А наверху налипло еще столько всего — чую, не к добру. И как знал! Завалило меня сверху — я только и успел в окно прыгнуть — голова и руки снаружи, а изнутри завалило полностью — и туловище, и ноги.

Тащили меня минут сорок, чтобы руки не оторвать, потому что смесь комкуется плотно-плотно.

 

Работа у нас тяжёлая и грязная, рабочие требуются всегда, платят не очень много. В основном, люди бегут отсюда. Но нередко и возвращаются, а некоторые удивляют — работают годами. Мне кажется, работают в начале от безысходности, ищут другие варианты, а потом как-то привыкают, что ли.

Например, Надежда Петровна — отработала в цеху почти тридцать лет. И не уходила никуда, потому что мечтала получить звание «Ветерана труда». Регионального, конечно, от Чувашской Республики. Там, вроде, и льгот немного: удостоверение, единоразовая выплата, субсидия по коммуналке, ну и проезд бесплатный. А когда работаешь столько лет, и начальство ещё уговаривает — мол, потрудись ещё, куда? Ветерана получишь. Ну и, вроде, обещали посодействовать. И вот провожали мы её на пенсию, осенью.

Маша, начальница участка, взяла слово:

— Мы все благодарны Надежде Петровне за её нелёгкий ратный труд, тридцать лет она отдала заводу, всё на благо родного цеха. Столько опыта она передала молодым, столько труда вложила на развитие нашей промышленности. Надежда Петровна, вы настоящий ветеран труда нашего завода, пример всем нам!

Тут были аплодисменты. Ну потом выпили — не без этого. Жену я сразу предупредил: «Так и так, Маша пить заставляет, не могу отказаться — по работе…»

Ну, и задержался конечно. Но с заводскими пить — печень губить. Обычно, я когда напивался уже и чувствовал, что надо уходить, выкидывал какой-нибудь фортель, чтобы отстали.

Обычно кричал: «Смерть, как и рождение — акт возвышенный! Пить не буду!»

Повисала минутная неловкая пауза. За это время можно было уйти. Чаще всего срабатывало. Но пару раз домой приносили, а один раз ночевал в комнате отдыха. В принципе, удобно — проснулся и можно сразу на смену заступать.

 

Осень прошла, началась зима. Надежда Петровна появлялась у нас почти каждую неделю — все ходила к Маше, собирала документы. Надо было собрать все-все грамоты, награды, поощрения по работе, характеристики от начальства. Потому что комиссия просто так звание никому не присваивала, да и вроде там конкурс ещё — несколько человек на одно место.

Ну, и вышестоящее начальство должно было там что-то подписать. Но вот уже началась весна, а дело у Надежды Петровны с места не двигалось — всё она ходила и ходила.

Маша сказал ещё тогда:

— Как заколебала она меня — все никак не успокоится.

— А вам жалко, что ли? — спросил я.

— Время моё тратит! А верхнее руководство и возиться с ней не хочет! — отрезала Маша зло.

Как сейчас помню — конец марта, снег ещё не сошёл. Надежда Петровна выбегает из кабинета Маши, бледная вся. А я по делу зашел — табель рабочий надо было на бригаду закрыть.

— А чо это она? — спрашиваю.

— Да опять со своим званием, ветеранским, — начальница всплеснула руками. — Ну я ей и сказала, чтобы больше не приходила.

— Лучше потом, своим кому-нибудь дадим, — примирительно сказала Мария Николаевна, подмигнула мне и улыбнулась.

— Угу, — кивнул я.

Смена была первая, но когда закончилась, уже стемнело. Пока все дела сдал, пока помылся, пока проходную прошел. А в тот день у нас в городе ещё проходил «Час Земли» — не первый год уже, мы привыкли. На один час отключали всё освещение в городе — фонари на улицах и прочее. Понимать надо — экология.

Я весь день по заводу ходил и всем рассказывал:

«Это, — говорю, — светомаскировка. От инопланетян! Когда их корабль пролетает над нами — они видят, что света мало — значит, и развитой цивилизации здесь нет. А так бы разбомбили нас уже!»

Многие не верили.

И когда я с проходной вышел, аккурат свет выключили. Ну, думаю, через дорогу не пойду, пройдусь немного по тротуару, покурю пока. У нас вдоль дороги аллея берёзовая идет, а параллельно ей тротуар широкий, потом поле небольшое по длине всего завода и тропинка к отделу кадров, чтобы народу на территорию завода не заходить. А тротуар прямо до железной дороги, которая до ТЭЦ идет.

Ну, и иду я, значит. Темно. Нет никого. Курю. Половину, наверное, прошёл и слышу, как будто воет кто-то. Ещё и не по-русски, а чувашского я не понимаю. Но по смыслу, как будто человек зовёт кого-то и плачет.

Жуть. Ночь, промзона, снег и лёд. Вой и плач.

Пересек путепровод и вышел на остановку Гремячево. А там уж фонари включили — дорогу перешел и на троллейбусе домой уехал.

Через два дня вернулся на смену. А нам говорят — Надежда Петровна повесилась той ночью. Дочка пришла домой, в квартире темно, включила свет в прихожей, а в зале мама висит.

Начальство попросило скинуться всем заводом — на похороны. Всё-таки заслуженный работник — почти 30 лет отдала цеху.