Она любила Эйнауди. Боже мой, как это обыкновенно. Все вокруг любят Эйнауди. Это ведь так просто… А я смотрел на неё и думал, что если бы она так любила меня, я бы сам стал Эйнауди. Так часто бывает, что человеку не хватает всего лишь одного дыхания, одного удара сердца, чтобы стать кем-то другим. Его не хватает, этого дыхания. Мелкой монеты. Одного шага.

Слышишь? Не спеши! Брось мне монетку, и я спою тебе Баллады Редингской тюрьмы. Мы написали её вместе с Оскаром. Оскар – стихи, я – музыку. Нет? Хочешь что-то повеселее? Ладно, кто платит, тот и веселится…

Она не любит музыку, которую я играю. У неё наушники. Такие маленькие белые, ты знаешь. Она в них ничего не слышит, кроме своего Эйнауди. Так что, сегодня я снова не буду стараться.

Повеселее, так повеселее – это хотя бы приносит мне пару-тройку монет. Завтра надо бы прикупить перчатки без пальчиков. Смешно звучит, правда? Ну, такие шерстяные перчатки с обрезанными пальцами. В обычных перчатках, сам понимаешь, играть на аккордеоне можно разве только собачий вальс. Холодно уже. Осень. Чувствуешь? Холод собачий. Что хорошего люди находят в осени? Сырость, холод. Все бегут, спешат, кутаются в шарфы. Доходы падают. А в дождь и говорить не о чём. Что? Сыграть тебе собачий вальс? Это можно.

Ушёл. Не дослушал. Конечно, это же собачий вальс. За что его любить? Бросил монетку и ладно. Я здесь недавно. Всего пару месяцев. И ещё на месяц-другой моего репертуара хватит.

 

Она каждый день приходит и стоит здесь в своих наушниках. Стоит и не слышит ничего. Я поначалу старался. И погромче играл, и вообще, переходил на французский. Пел. Я хорошо пою. У меня баритон, с хрипотцой. По-французски я звучу почти как тот парень, что пел за священника в Нотр-Дам де Пари. Знаешь, все любят, как поёт горбун Квазимодо, тот что Гару. А мне нравится, как поёт священник. И у меня похожий голос. Он нравится женщинам, особенно тем, кому слегка за сорок. Нет, даже за тридцать пять… Мой голос нравится. И священник в Нотр-Дам тоже, наверное.

А вот ей не нравится. Она любит Эйнауди. Я знаю. Я вижу это по её глазам. По тому, как она склоняет голову. Так немного грустно, но совсем не печально, не безнадёжно.  И как она прикусывает нижнюю губу. Очень нежно. Совсем не больно. Так звучит Эйнауди. Если бы я знал, что она меня услышит, я бы играл что-нибудь из вещей этого манерного итальянца. На аккордеоне он бы тоже звучал неплохо. Я могу и на фортепиано, как он. Но где ты здесь видишь фортепиано? Там, дальше за площадью Свободы есть японский ресторан, где рояль стоит во дворике. Хорошо настроенный рояль, я слышал. Но кто меня пустит туда? Сам понимаешь…

 

Она приходит сюда каждый день. Стоит полчаса. Может, чуть больше. Я мог бы сказать и точно. Да, у меня нет часов, мне они не нужны. Я считаю время ударами сердца. Это легко, привычка нужна. У меня не прекращается внутренний отсчёт. Никогда не останавливается. Как сердце. Только когда я играю, счёт прерывается. Потому что вальс, например, я играю в три четверти (очень любят вальсы Штрауса пожилые пары)… А вот в танго, особенно у Пьяццолла, сильная и слабая доля меняются местами. И я не могу одновременно приглядывать за сердцем и считать такты. Поэтому моё время останавливается, когда я играю. Не сердце останавливается, а только время. Понимаешь? Поэтому я уже очень долго живу. Да, не смейся. Простой секрет – дело в сердце.

Она сейчас уйдёт. Когда она уходит, я начинаю играть быстрее. Не специально. Само собой выходит. Наверное, пальцы думают, что так она больше услышит… пальцы не знают, что она не слышит. Они нажимают на клавиши и стараются для неё. Клавиша «ми» первой октавы вообще-то заедает. Но это – не беда. Старый аккордеон. Надо признать, не лучший инструмент, который у меня был.

Так что, сыграть тебе Баллады Редингской тюрьмы? Нет? Что-нибудь повеселее? Откуда ты знаешь, что они не весёлые, ты же не слышал? Мы с Оскаром хохотали, когда придумывали их. Ладно, подожди, не уходи, сейчас сыграю повеселее. Кто платит, тот и… сам знаешь.

 

Надеюсь, когда-нибудь у неё сядут батарейки в наушниках. Или в телефоне. Это ещё лучше. И тогда я сыграю ей Эйнауди. Так что Эйнауди обзавидуется. Я так сыграю, что все остановятся. Все они. Сейчас они спешат мимо меня. Днями, неделями, месяцами… Я знаю, что они спешат по своим делам, но всё равно кажется, что нарочно спешат. Мимо меня.

Они все остановятся, когда я заиграю в полную силу. Они будут слушать, затаив дыхание. Эти ноги, что я всё время вижу отсюда, с тротуара. В сапогах, ботинках, кедах и кроссовках… Они все встанут, прямо здесь, в лужи. Прирастут к земле. Потому что я буду играть так, что невозможно будет не слушать. Все остановятся. А она подойдёт ко мне. Не за тем, чтобы лучше слышать. А потому что поймёт, какой я. Как Эйнауди, даже лучше. Она подойдет, а я скажу ей:

– Мисс, позвольте пригласить вас на танец.

Она не сможет отказаться. И я положу ей правую руку на талию. Подхвачу её. Легко. Она маленькая, совсем невесомая в своём чёрном коротком пальто. А я сильный, хоть и староват. Я хорошо танцую. Когда-то брал уроки танцев в Буэнос-Айрес. Милонга или старая школа, пожалуйста. Ноги у меня уже не те, но попробуй посидеть на мостовой, на тонком картоне, семь часов в день, тогда поговорим. Особенно этой постылой, собачьей, сырой осенью.

Но это всё неважно. Неважно, потому что для танца нужны не ноги, а сердце. Моё очень подходит. У меня чёткое сердце. Тренированное. Оно отсчитывает время, как Биг Бен. Я проверял. Для танца нужны всего две вещи – сердце и смелость. Даже музыка не нужна. Я буду кружить её. И она забудет своего Эйнауди. И тогда я спою ей Баллады Редингской тюрьмы. Своим баритоном с хрипотцой. Ровно так, как мы пели когда-то дуэтом с Оскаром. Он, кстати, неплохо пел, правда, голос у него был слабоват…

 

Ушла. Не знаю, кого она ждёт каждый день. Зачем приходит. Я ведь не собирался оставаться здесь осенью. Хотел уйти к морю. Там даже зимой хорошо играть на набережной. Тепло. Туристы. Романтичные старушки с маленькими собачками. Ты знаешь, почему я здесь. Из-за неё. Не вечные же у неё батарейки? В наушниках, в телефоне, в жизни. Не бывает вечных батареек. Не бывает. Вечных. Батареек.

И ты иди. Уходи. Я не буду сегодня играть повеселее. Я буду играть Баллады Редингской тюрьмы. И пусть оттуда, с неба хохочет и подпевает Оскар. Голос у него слабый, зато у него всегда хватало смелости. Иди. Сегодня я обойдусь без твоих монет.

Слышишь, Оскар? Раз, два, три, погнали…