Он опять проснулся слишком рано. Слишком рано, чтобы что-то чувствовать, делать зарядку, думать о письме – не хотелось даже пить, есть или передёргивать. Он понимал, что так начинается старость – против воли становишься жаворонком, становишься холодным, становишься неприхотливой рыбкой в грязном аквариуме.

Взял с табуретки у кровати тонкий пожелтевший платок с вышивкой в уголке. Там пара поблёкших ниток сплелась в бутон тюльпана, похожий на коровий колокольчик. Сморкаясь, старик представлял себе, как этот колокольчик звенит на шее у такой маленькой молочной коровки, и как та «му-у-кает» о своём тяжёлом утре, которое началось слишком рано.

За окном шумно. Это сосед гаркнул на жену. Жена возбудилась и упала в бассейн, испачкав воду своим испугом. Сосед надел резиновую шапочку и прыгнул следом – ему нравилась эта игра.

Старик скривился, покачал головой и забанил соседей навсегда.

В ванной заурчало. «Соскучился», – с умилением подумал старик и пошёл к пожелтевшей двери. На ходу лениво стянул трусы – те поволочились по полу, застряв на правой ноге. Взял из раковины самый крупный окурок, защёлкал зажигалкой, сладко затянулся. Сел на прохладный овал и свалился в сказочную дрёму с журчащими водопадами, феями и единорогами с мягкой шерстью, с пылающей шерстью, и с такими большими глазами, которые наполняют старое сердце свежим чувством; и с такой мягкой шерстью, впитывающей всё на свете шерстью – и тревоги, и ненависть, и дерьмо…

Закончив оправляться, старик умылся, ещё раз для верности высморкался, промокнул мокрым полотенцем подмышки и вернулся в комнату. Там всё по-прежнему. Уже лет пять как всё по-прежнему. Промятая в разных местах софа, много пустых бутылок на полу, но ещё много пустого пола, и много пустых стен, и даже пустого потолка – а ведь старик рисует. Он рисует на потолке шампанским, окурками, петардами, липкой лентой от мух и иногда баллончиками с краской. Так потолок становится капеллой, а он – инкарнацией такого же злого, как чёрт, итальянца. В углу комнаты стоит деревянный письменный стол, на нём чёрный «ундервуд» – почти ровесник и собрат по духу.

Старик подошёл к печатной машинке, небрежно смахнул пыль и поцарапал палец – кусается, сука – и принялся перечитывать вчерашние наброски.

Заголовок: ч(о)б(ля).

Подзаголовок: штука в том, чтобы все существительные в тексте начинались с букв «ч» и «б».

Первый абзац: «чёрно-белое кино для чванливых чмырей», – думал чак норрис, поедая чужие беляши. а чуткое блестящее, чрезвычайно бодрящее чудовище блядящее…

«Хм, промахнулся с кино», – заметил старик, поник духом, слухом и решил ещё раз посрать.

Но в дверь постучали.

Это мог быть Петя из парикмахерской, Борис из бильярдной или та дура из борделя, которая вчера приходила одалживать денег. Старик встал, подошёл к двери, несколько раз моргнул в дверной глазок – огромный глаз моргнул в ответ.

– Слышь, пидор, отойди от двери, дай ебальничек разглядеть, – потребовал старик.

– От пидора слышу, – это был Петя.

– Чего надо? – почти ласково спросил старик.

– Дело есть.

– Я не буду воровать арбузы, меня потом дрист берёт.

– Дядь Ген, открывай уже!

Секунда, две, щёлкнул замок. Петя толкнул дверь – поддалась. И увидел уходящее прочь – вглубь пыльной комнаты – тело с прорастающими сквозь майку седыми волосами. Петя выдохнул, поправил пальцами потускневшую улыбку и вошел.

 

—

 

– Ну что там? – старик завалился на диван, бросил гостю банку пива и налил себе какой-то горючей красноватой дряни.

– Короче. Мой шкет в конкурсе участвует…

– Это ты от его беременной мамки сбёг?

– Да нет…

– Его пытался в пруду утопить?

– Да никого я не пытался утопить!

– Ну это он пукал – ты рассказывал – так, что закурить рядом нельзя было?

– Бл**ь, дед, нет. Света – сестрица – оставила племянника с дядькой потусить пару дней.

– Так пацан уже паровозиком дует? – старик поперхнулся от смеха.

– Та зае**л! – Петя как-то резко посерьёзнел. – Короче: он участвует в конкурсе литературном. Школьном. Победителю билеты всякие в кино, подарки. Ты же пишешь? Помогай, а. Я тебе денег дам.

Старик махнул еще немного, швырнул в Петю новой банкой и закурил. Задумался. И попросил пару вкусных воздушных пузырей, даже если ни черта не выйдет. Гость открыл новую банку и тоже закурил. Задумался. И согласился на одну бутылку водки, даже если ни черта не выйдет.

 

—

 

Шкет оказался половозрелым высоченным дрищем с серьгой в носу и глазами раненой собаки. То и дело норовил спрятаться в свой телефон или напомнить странный факт из тупых кинообзоров.

Старик налил себе кофе, плеснул туда коньяку и предложил Пете с мелким сыграть в игру «Восковой штурм». Они зажигают свечку и, пока та не прогорела, набрасывают идеи для рассказов. Потом зачитывают вслух и выбирают лучшую.

Нашли среди кухонного хлама свечной огарок, зажгли, разошлись по комнатам. Старик сказал, что не хочет е**ться с комнатами, и остался на кухне. Налил в кофе ещё спиртного – так, что в стакане остался преимущественно коньяк. Взял листочек и карандаш. Погрыз его. Отметил неожиданно приятный угольный привкус.

Записал одну идейку. Перечитал. Поржал, как это остросоциально, потом поржал, что так победим.

А на бумажке было написано: рассказ. про одного доходягу, который купил сертификат о вакцинации, долго думал, что он ох**нно умный, потом крепко заболел, а в стационар его не взяли, чтобы статистику по больным уколотым не портил. так и сдох.

На кухню вернулись Петя и его племянник. У каждого по три идеи. Про разных обсосов, которых обижает государство, но которые чего-то там преодолевают, справляются. Йогурты кушают, на митинги ходят, пластик собирают. Какая же х**ня. Всё х**ня. Никто не догнал главного. Текст – это не про сюжет, события и развязку. Для этого есть сериалы, игры и прочее подростковое. Текст – это про то, как буквами передать весь восторг и ужас наркотрипа трезвому человеку.

– Короче. Надо начать с мощной фразы, – заговорил старик. – Так люди не выкинут твоё говно, а подумают, что дальше тоже за**ись.

– Дай пример, – попросил Петя.

– Ну… например: девчонки всегда облизывают яйца с правой от себя стороны – там растёт меньше волос…

– Бл**ь, не продолжай! – прервал его Петя и зачем-то чуть отодвинул мелкого.

– Да ладно-ладно, – смягчился старик. – Я чё предлагаю. Поеду домой сейчас, а завтра вернусь с готовым текстом. Идёт?

– Если точно завтра. Сделаешь? – уточнил Петя.

Старик долго смотрел ему в глаза, потом улыбнулся так, что стали видны колонии гадов в дырках от удалённых зубов, и ушёл.

Петя с мелким немного постояли, помолчали.

– Дядь Петь, – решился мелкий.

– Чего? – спросил Петя.

– Ну объясни. Конкурс две недели как закончился. Зачем мы этого, ну, типа дядю Гену типа нае… обманули?

– Чтобы писать начал.

– А он начнёт?

– Откуда я знаю… Понятно, что завтра не принесёт. Но хоть из дома вышел. И за бухлом вернётся. А может, для себя чего напишет.

– Но, дядь…

– Чего?

– Ты же понимаешь, что его вот это… вот… ну про яйца никто читать не будет? – сказал мелкий и достал телефон.

Петя помолчал.

– Я буду, – наконец произнёс. Нахмурился. И дал мелкому леща.

 

—

 

В баре было бы уютно, лампово и вообще за**ись, если бы бармен мыл столы и ловил мух. Если бы в баре играл блюз, а не пьяный клавишник. Если бы сюда ходил кто-нибудь, кроме калек, чудаков и старых козлов.

Дядя Гена сел за барную стойку, аккурат напротив крана с тёмным пивом. Он любил класть голову на стол и смотреть, как пенное стремится в длинный стакан, любил представлять, что там – на дне стакана – находится его слюнявый рот, а под ним необъятный желудок, который вбирает литры и литры горько-пряной жидкости.

За стойкой сидели ещё двое. Старик не знал их, но чуял невыносимую голубизну. Они говорили о кино. В баре. О кино. На фоне лениво зудящих мух, немытых окон и блеяний пьяного клавишника. Не просто говорили. Спорили.

– Допустим, – говорил тот, что немного помладше, с седой бородкой, усиками и в потёртом клетчатом костюме. – Ты видишь, как человек поскользнулся и упал. Тебе же смешно? Ну. А ещё ты можешь получить некий опыт и обойти скользкое место. Но ты же никогда не подумаешь, что он намеренно это сделал – вот этот упавший – чтобы ты получил какой-то опыт?

– Не подумаю, – кивнул тот, что постарше – невысокий лысеющий очкарик с уродливым и злым, как у шакала, лицом.

– Так и с кино – да какая, б**, разница, какой там твист сюжетный, и всякие там авторские замыслы! Со стороны это надо понимать как безопасный опыт. Наблюдаешь за другими, за их жизнями – там радости всякие, печали, ошибки. Это жизни, очищенные от лишних моментов, от обычных моментов!

Шакал-очкарик сделал большой глоток тёмного пива, прикурил папиросу, собрался со своими злыми силами и ответил.

– А как быть с несчастными родителями?

– Какими родителями?

– Вот ты смотришь фильм. А в нём несчастные родители. У них денег нет, работы нет, еды нет. Или есть, но мало. Или работа плохая, а еда невкусная, а их дети хотят много и вкусной. И они всей семьёй, бл**ь, страдают, пытаются что-то, выживают как-то.

– Ну как в «Паразитах»?

– Или в фильмах про чёрных. Или про бывших алкашей, боксёров – да дохера их!

– Ну и чего?

– Как чего. А чего они вообще детей заводили? Кто нах** им мешал гондоны надевать? Или еб**ись поменьше? Или в рот кончать, на живот, на…

– Да я понял, – перебил шакала интеллигент.

– Или вот почему они всегда выбирают себе худшую работу, а потом выясняется, что они ох**нно талантливые? Ну вот ты, дартаньян, – тут очкарик потрепал своего собеседника по бородке, – в жизни себе такое представляешь? Чтобы чудак без образования, б**, понял к сорока годам, что у него способности к математике или там, ну, переговорам? Вон как в том фильме с Биллом Смитом.

– Уиллом Смитом, наверное.

– Какая х** разница. Он там, короче, купил медицинских аппаратов. И не продал. И бедный стал, и жена ушла, и ребёнку жрать нех**. Зато потом он так напрягся, что стал аж инвестиционным банкиром! Вот это навык в нём дремал, да? Просто вот с аппаратами промахнулся, так?

Очкарик сплюнул себе под ноги с высоты барного стула, а потом, кряхтя, стал слезать на пол.

Старик отвернулся обратно к крану с тёмным пивом. Ему захотелось с кем-то поговорить, возможно, поспорить. Но он ненавидел кино. Ненавидел, когда вечные темы убирают в формат, в жанр, в размер кадра, в длину или восемнадцать плюс. Старик попросил у бармена пару листочков и карандаш. Он знал, что в плохих барах всегда есть листочки и карандаши. И начал писать. Так и не взяв себе пива.

 

—

 

Бармен пробыл на заднем дворе минут десять. Рассортировал мусор по контейнерам, покурил, осмотрел замки на дверях, разогнал крыс. Вернулся обратно. Грустный старик с желтоватыми волосами уже ушёл, зачем-то оставив сто рублей и несколько исписанных листов. Из пары болтливых алкашей остался один – который носил глупую романтическую бородку. Он сидел за барной стойкой, слегка покачиваясь, пытаясь поймать губами сигарету в трясущихся руках, пытаясь собраться. Его неказистый друг, кажется, тоже ушёл.

Бармен подошёл к стойке и убрал пустые стаканы в раковину. Попросил бородатого рассчитаться. Пока тот копался в бумажнике, бармен отпил виски из его стакана. Выдал сдачу. Собрал окурки, лежавшие вокруг пепельницы. Убрал все наличные в кассу и запер её. Протёр барную стойку. Поднял листы, оставленные стариком, и бегло просмотрел.

– Простите. А кто этот одинокий джентльмен, который оставил вот это? – неожиданно вежливо спросил бородатый, указывая на листы в руках бармена.

– А чего? Сп**дил что-то? – бармен напрягся и зачем-то осмотрел барную стойку.

– Да ну неееет, – протянул бородатый и замялся. Коротко икнул, посмотрел себе в ноги, собрался и продолжил. – Я просто прочёл эти его записки.

– И чего?

– Да очень даже весьма! Вот я и хотел бы знать, кто автор! Я хочу взять у него эти записки.

– Зачем тебе?

– Профессиональный интерес, – с некоторым самодовольством произнёс бородатый. – Я ведь, в некотором роде, кинорежиссер! И мне захотелось снять какое-то небольшое кино по мотивам этих записок.

Бармен подумал секунду, пробежался глазами по листочкам. Посмотрел на мертвецки пьяного режиссёра.

– Пять тысяч и забирай. Я его агент.

– Агент?

– Агент. Передам ему деньги, когда увижу в следующий раз.

– В следующий раз?

– Да. Он часто так делает. Оставляет тут свои тексты, а я продаю, – бармен улыбнулся.

– Очаровательно! Да что там – ох**нно! По рукам! – режиссёр бросил сигарету в стакан с виски и снова потянулся за деньгами.

 

—

 

Они познакомились в школе, полюбили друг друга в университете, поженились в аспирантуре. Они вместе делали карьеры, и уставали вместе, и засыпали вместе. Однажды он начал замечать морщины на её лице. Однажды она начала замечать этот его взгляд – взгляд на эти свои морщины. Она стыдилась их, и пугалась его – разлюбит, бросит. И он начал больше работать, чтобы она работала меньше. Она начала избегать его – чтобы он не видел этих её морщин. Пропадала в залах, у косметологов, на отдыхе и в группах по женскому счастью. И он начал чаще пить в своём вечернем одиночестве. А она перестала работать совсем, познала дзен, потом фем, подала на развод, забрала половину и забыла нах** этого безразличного алкоголика. И его желтоватые волосы, и его ужасные морщины на усталом лице.

 

Москва, февраль 2022