Она набухалась и читает какие-то дикие стишки. Ещё не разделась… я курю и жду. Я знаю, что ей просто хочется жрать и айфон. Я курю и жду. Я думаю: плохие стихи, а девочка почти на восьмерочку. Я думаю: ничего не выйдет… уж слишком фальшивит. Я говорю ей:

– Иди сделай себе бутер, а мне налей.

Она выходит на кухню, я думаю: без неё скучнее, чем с ней. Она возвращается с подносом и напудренная, от неё пахнет колбасой.

Мы проснулись. Суббота. Она хочет кофе и m&m s. Я хочу ещё выпить.

– Тебе только m&mдэмс?

– Ещё кофе, зубную щётку и трусы, – пищит из ванной.

Она не хочет уходить. Без неё скучнее, чем с ней.

На углу ещё закрыто, а в Окее еще не продадут. На углу уже Серега и Антоныч, они здороваются, жалуются, что вчера чёт перебрали, ещё на баб, европейцев, говно-погоду, пробки… хотят ещё на пидо…, но не успевают… Ирка открывает. Она спрашивает:

– Посмотрите, никого?! Время-то девяти нет.

Серёга идёт к окну и сообщает:

– Чисто, Ирусик… – и ещё, что рыжий умер. Но не Мишаня, хотя и он что-то в последнее время не в поряде, а тот, что с пятого этажа, «ну наркоша».

Мы говорим: «Ааааа. Ясно» – и разбираем пакеты.

У Ирки нет трусов. Точнее, на Ирке то, может, и есть… тьфу, блин… короче, на углу труселя не продаются. И кофе я забыл. Я останавливаюсь, думаю, блин… придётся переться до окея, ещё – что промозгло сегодня, и что это не повод, чтоб не накатить. Я ставлю пакет под голый куст, достаю банку пива и выпиваю её залпом. За ней открываю вторую и смотрю, как на старые трамваи сыплет новый снег… Я его ненавижу! будто он способен засыпать и трамвай, и проспект и похоронить под собой мой старый город, вместе с соседом Мишаней, что не в поряде, вместе с рыжим наркошей с пятого этажа, вместе со мной.

В окее уже полно буйных теток… тех, что с пеной у рта кричат, что им дважды пробили селёдку и потом чешут свои головы в одинаковых шапках над километровыми чеками. Я беру трусы, эти… которые…  которыми жопы не прикрыть, потому что стишки-то дрянь, ещё и фальшивит. Я беру зубную щётку, кофе, квас и сигареты. Иду.

Дверь домой мне открывают. Она стоит на пороге в моей футболке и тапках. Я повторяю себе, что девочки хотят жрать и блестючек. Но эта – хотя б на восьмерочку! Я думаю, что, может, и получится… Лишь бы без пОэзии. Мы за прозаично.

Я говорю:

– О! Со стола убрала.

Она фальшивит:

– Я вообще очень люблю порядок. Меня так воспитывали…

Я перебиваю:

– Где?

Она:

– Ну там… в моей семье… ну там…

Я перебиваю:

– Где-где?

Откуда, спрашиваю, понаехала?

Я знаю, что я старый и опух, что я почти на троечку. Я знаю эту игру лет на пятнадцать лучше неё. Так что точно получится.

– А где ммдэмс?

– Я забыл.

Она режет ухо, опять «даёт петуха»: я ж только из Москвы приехала… я ж работаю в фэшн-индустрии…

– Аа-днако.

– Ну вот …Компания оплатила мне всё… и билеты… и семинар и… билеты… и завтрак и билеты. Это был довольно интересный опыт, всякие там тренды… всякие там тотал, бренды… и…

– Наливай.

Она наклоняется ко мне, и я чувствую, что она уже насквозь пропахла моей колбасой.

Я спрашиваю:

– А колбаса осталась?

Она отвечает:

– Сыр – это кальций!

Мы проснулись. Суббота. Вечер. Такси.

– Где мы, Анька?

– Уже приехали. Пошли.

Пролёты в парадной высокие, и пахнет несговорчивыми старухами… значит, мы в центре. Дверь новая, но комната хлам, посередине стоит таз, в нем мешок кошачьего корма и кот.

– Где мы, Анька?

– Уже приехали, я быстро соберусь, надо сегодня, иначе завтра бабка сдерёт с нас за целый месяц.

Я сажусь на край кровати и считаю пингвинов на подоконнике, там их штук пятьдесят… я думаю: может, «белочка»? я ложусь и накрываюсь чем-то… мне так получше. В голове болтается ммдэмс, трусы, «у меня такое в первый раз», попка… от колбасы, её тёплые ладони на моей лысине, разговор по скайпу с какой-то пышной мурманчанкой, «я коллекционер пингвинов»… потом, слышу, кричат:

– Уходим!

Я подрываюсь, хватаю её кутуля, выбегаю в парадную и бегу по ступенькам вниз.

– Виталя! Виталя! Я ж на каблуках, – летит мне в спину.

Я замедляюсь от мысли, что на каблуках не грабят, и прогулочным шагом выхожу на Лиговский. Из соседнего дома вываливаются два пацана с огромными крыльями, как-то прифигаченными к их спинам, один с белыми, другой с чёрными. Тот, что с белыми, пристаёт к прохожим женщинам с обнимашками, тот, что с чёрными, ползет позади и залипает в телефоне. Он проходит мимо меня на расстоянии ладони… я застываю… навсегда всем чужой и ненужный, никем не замеченный, затерянный, затопленный во дворах-колодцах, захлебнувшийся одиночеством.

– Виталя! Ну я ж на каблуках.

На каблучищах она почти с меня ростом. Она стоит передо мной, хлопает искусственными ресницами и смотрит настоящими глазами. Я обнимаю её… я говорю ей:

– Анька. Пошли домой, Анька.

Она говорит:

– Я с прицепом.

И поднимает кверху клетку с котом.

Она говорит:

– Но он кастрирован и предпочитает жить отдельно, в тазу.

Я отвечаю:

– Мда.

Мы бредём мимо «Галереи», тащим таз, кота и две сумки с Анькиными пожитками, путь нам освещает витрина Армани, витрина Русских самоцветов, витрина Карла Лагерфельда, что чудовищно больше обычных людей, короче, витрины с айфонами и блестючками – опять отражаются в её искусственных глазах. Я трезвею и уже не хочу заводить кота, автокредит, возить её на маникюр и ресницы, выслушивать по пятницам, что я испортил ей всю жизнь, мечтать жить в тазу с разрешения кота и походить на кастрата. Я уже был женат на Аньках целых два раза и целых два раза желал броситься на дно питерского «колодца».

Она не фальшивит о том, как не любит метро и вообще общественный транспорт и всех этих задрюченных людей. О том, что после родов вставит себе в грудь импланты. Мне больше не режет ухо её лицемерие, она больше не обманывает ни меня, ни вселенную, и теперь я пытаюсь расслышать в ней хоть что-то! Пусть даже самую дрянную поэзию, пусть хоть одну нужную ноту… чтобы?… чтобы… Чтобы выскочить за прозаичную строку… попасть в сводку новостей «На Углу»! Чтобы?.. чтобы! Антоныч, и Серёга, и Мишаня, что не в поряде, раструбили на весь задрюченный мир… что Виталя, «лабух» со второго этажа, опять сочиняет про любовь… значит, он её видел.

– Виталяяяя… тебя чо так… колбасит? Наша остановка. Приехали, Виталя.

Я обнимаю её, смотрю прямо в её кукольные глазёнки и выдаю на-гора:

– Тишь и благодать – только я и бл**ь.

Затем встаю и выхожу из вагона метро. Я иду не оборачиваясь… в душе моей скребут Анькины кошки, я переживаю, что у неё довольно тяжелые сумки и что колбасы у меня было не так, чтоб от пуза?

На выходе с эскалатора мне летит в спину.

– Виталя… ну я ж на каблуках!

Я думаю: «Триндец!»

Мы проснулись. Я не знаю, какой день недели. В ванной жужжит фен. В голове болтается: мама из Мурманска пришлёт нам сушёных ершей, и что ей в полцены, ведь она зам. зама в клининге рыбзавода… встреть меня завтра с работы… её теплые ладони на моей лысине… Ты меня не обманешь – ты не пингвин!

…Я еду в фэшн-индустрию, к трендам, брендам и тоталам в Мегу Дыбенко. Еду без билета, потому что наличкой уже не оплатить даже трамвая, а карты – это не моё. Захожу в Мегу, нервничаю, как будто еду без билета. Вижу её сквозь витрину… задрюченную и худую, в сереньком платьице с замятым подолом, её услужливую улыбку каждому входящему, её искусственные реснички, что теперь, кажется, защищают глаза. Я выхожу на улицу, курю и жду, когда перестанет сыпаться этот новый снег, «эх, не спешите меня хоронить» – свистю, топчусь на месте. Затем опять возвращаюсь к ней, за стеклом. Наблюдаю, как она стоит на коленях перед какой-то толстухой и шнурует ей ботинки… затем мадам упирается подошвой Аньке в плечо. Я думаю: «Триндец!» – и захожу в магазин:

– Пойдём домой, Анька. Пойдём домой.

…Анька много ест и много болтает. Она слопала две громадных шавермы и рассказала мне про всех своих бывших. Первый подарил ей фигурку пингвина, а потом просто не открыл дверь… она говорит, что за той дверью остались кухонный уголок, за который она год выплачивала кредит, оч прикольная лимонадница и все её теплые вещи. Она говорит, что ей пришлось ночевать на вокзале, где она познакомилась со своим котом. Она говорит, что кот был облезлый, но тёплый. Она смеётся. Она говорит, что пингвины имеют оч толстые шкуры и что живут они себе спокойно в Антарктиде, где минус шестьдесят – это нормик. Она говорит, что нигде так не мёрзла, как в Питере… Что она уже собрала коллекцию фигурок пингвинов, их у неё аж тридцать восемь штук…и что она даж хотела рвануть на юга, да трое пингвинов-армян попались похолоднее финна. Анька говорит, что планета замерзает… что про это глобальное потепление – это всё ложь и провокация. Анька смеётся.

– Я ж говорила, Виталя. Ты меня не обманешь. Ты не пингвин. И у меня такое в первый раз.

Я чувствую её горячие ладони на своей лысине. Я сочиняю что-то про любовь… да и про чёртов айфон и про сыры и колбасы!  Пусть даже песня выйдет прозаичной…про тех, кому просто теплее вдвоём…про тех, что отогреют планету…