Эта жирная красотка стояла посреди моей комнатушки на юге столицы и смотрела на меня, молодого пьянчугу, со смешанным чувством омерзения и влечения. Я пригласил её. Мне нравились кривые, красные, бл**ские, пухлые губы этой бабы, и вечно этот заячий взгляд, когда я засаживаю ей по самые яйца на продавленном диване.

Татуированная короткостриженная красотка. Раньше она якшалась с торчками, а теперь она верующий флорист в какой-то шарашке. И посылает свои композиции в монастыри.

Дура зачем-то принесла мне пожрать шаурму. Наверное, думает, что всем мужикам нравится эта хрень. От меня и так уже воняет перегаром и сигаретами. С чесночно-майонезным хрючевом я окончательно стану смердеть свиньёй. Всё это лишний раз доказывает: если ты на десять лет моложе бабы, которую трахаешь, то она забудет обо всех претензиях в лонг-листе качеств «мужчины её мечты».

Мой телефон настойчиво вибрировал уже пятый раз. Не спуская мутных глаз с толстухи, я снял трубку:

– Да, детка, в чём дело? – спросил я.

– Ты где?

– Я на смене, на работе. Да. Перезвоню.

Положив трубку, я рявкнул:

– Что ты встала? Давай уже.

– Ты скотина. Ты просто скотина.

Я не знал, почему мне нравилось заниматься любовью с этой тёлкой, задыхаясь её пряным бабьим потом. Она разделась и легла на диван, на котором уже побывали юристки, преподавательница этики, безработная шизофреничка и почти весь коллектив кассирш магазина «Пятёрочка», в котором мне продавали спиртное.

– Смотри мне в глаза, когда трахаешь меня, козлина, — ненавистно сказала она мне.

Меня завело это ещё сильнее. Я стал яростно вгонять ей между ног, каждый раз стремясь произвести впечатление. Однако кайф она получала скорее от ласкания ушей, вертясь, как уж на сковородке.

– Спортсмены прям как нарики: долго трахаются, — сделала вывод она спустя полчаса.

– Тебе нравится моё тело?

– Да, ты красивый. И от тебя несёт. Ты много пьёшь. Как можно так заниматься спортом и так бухать?

– Мне так лучше удаётся писать магистерскую. Вообще, к успеху ведут только крайности.

– У тебя всегда есть оправдания.

– Тебе это во мне и нравится, не так ли?

Она слезла с дивана. Взяла мои сигареты, усевшись голой жопой на стул. Я буркнул:

– Тут не курят.

Чирк зажигалкой.

– Ой, да иди ты в жопу.

Мне было смешно, ей тоже. Из облачка дыма, в котором находилась её голова, прилетел вопрос:

– А о чём магистерская?

– О смертной казни.

– Серьёзно? А о таком вообще пишут, что ли?

– Всем насрать о чём ты пишешь, хоть о говне. Главное, чтоб это звучало по-научному.

– Это как это?

Я махнул рукой и поманил её.

– Отвянь, иди сюда.

Дура молчала секунд десять, а затем начала рыдать. А меня вдруг резко стало тошнить. Я взглянул на валяющийся около кровати пахучий кулёк с шаурмой, и меня стало тошнить ещё сильнее. С голой жопой я поплёлся на кухню попить воды. В комнате было жарко, как в аду. Долбанное солнце заполонило собой всё.

– Чего ты ноешь-то?

Она молчит, и надевает свои чёртовы трусы и огромный лифак.

– Да чего ты опять начала? Чего ты ноешь?

– Ты конченый утырок, я ненавижу тебя. Уйди нафиг!

Я плеснул водой из стакана в её заплаканную, пухлую мордашку. Она в ответ залепила мне пощёчину.

– Угомонись, сказал. Села!

– Я не понимаю, почему я до сих пор общаюсь с тобой. Сначала я текла, как сука, а теперь мне омерзителен ты, весь ты, ты скотина и лжец. И я всё равно, как намагниченная, иду к тебе сюда, хер пойми куда. Мы только трахаемся и всё. Я не понимаю, что происходит, ты даже когда входишь в меня, я всё равно будто одна. Зачем это всё?

– Да, это я. Я такой. Мы все одни. Никто никому не принадлежит.

Баба зашмыгала носом и растёрла тушь на мокром лице.

– Тебе самому не паршиво? Зачем таким быть?

Я уставился на неё. Честно? Мне не было паршиво. Я не понимал, что может быть тут плохого. Во-первых, они, эти сердобольные бабы, сами выбирают тех, с кем лезут пороться на тахту, а не наоборот, как наивно думают мужики. Во-вторых, мир не сойдёт с орбиты, если какая-то толстунья трахнется со студентом. В-третьих, я не виноват, что у меня есть член. И в-четвертых, если эта дура такая верующая, то надо понять – создателю вообще до звезды какие-то там ковыряния моего болта во влажной дырке.

Особенно по сравнению с тем, какой мандец творят люди в принципе.

Выдав ей это с изрядной порцией мата, я поставил точку:

– Так что заткнись и наслаждайся жизнью. И не долби мне мозги. Я не выбирал родиться таким, с таким телом, членом, в такое время. Ты тоже не выбирала. Никто нихера не выбирает.

Она успокоилась. Я стал озираться по сторонам в поисках нижнего белья. Опьянение потихоньку начало ослабевать, а мне это было совсем не нужно.

Пухляшка протянула руки ко мне.

– Поцелуй меня.

Я с оттягом, смачно засунул свой язык в её рот.

– Господи, ты прекрасен, ты прекрасен весь!

Эти перепады меня откровенно затрахали. Я надел исподнее, смешал остатки водки с соком и выдул это залпом. Было тяжело достучаться до куриных мозгов флористки, что все её восторги – это чушь собачья. Ты просто попадаешь в ритм её настроения, и она тебе даёт. Тут всё просто. Какая, нахрен, любовь. Любовь – это вообще не про давать, а про отбирать. Страх, например, или какое-то отчаяние. Но что меня бесит ещё больше, так это то, что даже любить я вынужден буду кого-то в этом веке, а не, допустим, в веке в пятом. Я не хочу трахать толстух двадцать первого века! Я хочу трахать жирдяек века двадцать второго! Или девятнадцатого!

Время было уже 16:15. В 17:00 начнётся служба, а этой дуре ещё предстоит украшать цветами подсвечник. Я прогнал её поскорее из комнаты, надел подрясник поверх белой рубашки и поспешил в храм – звон колокола настырно бил по моим вискам, советуя поторапливаться.

Вот я и поторопился.