Поэт с печальными глазами,
Вселенской скорбью обуян,
Несёт тоску свою, как знамя,
Сквозь наших радостей бурьян.

Пускай непонятый, но – гений,
Пускай не признан, но – пророк.
Он не приемлет разночтений
Родимых вымученных строк.
Его потрёпанная лира
Скрипит под тяжестью обид
На мир, что не признал кумира,
На одинокий, скудный быт.

Слезой скупою окропил бы
Он всё живое – вкривь и вкось.
Да жаль, не вырастают нимбы
Из выпадающих волос…

Я тебя не просила быть сильным.
Я быть слабым тебе не мешала
И просила всего лишь: – Не лги мне.
Так мало.

Мне хотелось казаться наивней,
Лишь бы ласки и нежности – вдосталь.
Я просила всего лишь: – Не лги мне.
Так просто.

Как вольготно в торжественном гимне
Обещаньям, на правду похожим!
Я просила всего лишь: – Не лги мне.
И всё же…

Сколько жестов и слов! А за ними
Только взгляды и мысли украдкой…
Я просила всего лишь: – Не лги мне
так сладко!

Ни звезды, что без неба погибнет,
Ни грехов, что вовек не отмолишь –
Я просила всего лишь: – Не лги мне.
Всего лишь…

Доживём до нежности.
Если доживём.
Всё расскажем сумеркам,
Каждый о своём.
Расплетём туманности,
Заплетём в слова,
Тишины, как данности,
Не спугнув едва.

Не спугнём, опомнимся.
Нам ли не беречь
Этот час бессонницы,
Путаную речь…
Маету мою прости.
Если не усну,
Говори мне глупости,
Я у них в плену.

Нам молчанье – золото.
Так не повезло, –
Тишина расколота
На добро и зло.
Или, может, заново
Сотворим добро
Из ребра Адамова.
Бес тебе в ребро…

Доживём до сумерек
И до нежности.
Тишина устроится
У тебя в горсти,
А тепло уляжется
К моему плечу.
Засыпаю, кажется…
Говорю… Молчу…

Вот и солнце погасло.  Ему надоело светить.
Раскудрявилась тьма, превращая привычку в темницу.
Можно только на ощупь счастливой себя ощутить…
Что за дура я, Господи!
Разве так можно влюбиться!

Это мне-то, привыкшей словами играть в чехарду,
Истребляющей ночь за одно непокорное слово,
Это мне-то – молчать и гореть в бессловесном аду?
Что за дура я, Господи!
Я и на это готова.

Я готова не чувствовать фальши, но зная о ней,
Я живу не по нотам – по взмаху руки дирижёра.
Мне бы бросить его, чтоб дышалось и пелось вольней…
Что за дура я, Господи!
Пусть это будет не скоро.

Возьму и налью себе чаю.
И выпью его сама.
Я так по тебе скучаю…
Тем более, что зима
колотится в тонкую раму,
свистит по щелям соловьём…
Налью себе чаю. Когда мы
ещё его выпьем вдвоём?

А может, поеду кататься.
Тогда уж, сигналь – не сигналь!
И скорость, конечно, сто двадцать.
А может, и больше. Февраль
скользит по дорогам, и с ним я,
куда б ни глядели глаза,
помчусь этим вечером зимним,
на шею тоску повязав.

Тоска – это тоже подарок.
И я ещё соберусь
покой, что ни шаток, ни валок,
менять на тоску и грусть.
А нынче ещё горяча я.
Куда-то гоню коней…
Я так по тебе скучаю!
Уже не считая дней…

Мы живём между строк.
Мы идём вдоль обочин.
Мы глотаем слова, как дорожную пыль.
Я живу – между тем,
Ты живёшь – между прочим,
Забывая слова, что так долго копил.
Я пишу их в тетрадь.
Буквы падают криво,
Расплываясь в случайном чернильном пятне.
Мне не жалко чернил.
Но пятно – некрасиво.
Жалко слов, что забыты и не сказаны мне.

Всё случается вдруг,
Даже буря в стакане.
Слово за́ слово – следом бессонная ночь.
Я слова, как шаги,
Как монеты, чеканю,
Ты – бросаешь на ветер.
А ветру невмочь!

…Это просто январь.
Снег с дождём вперемешку.
Мы идём, прикрываясь от ветра зонтом.
Может, время пришло? Говори же, не мешкай!
Сколько можно слова оставлять на потом?

Это просто январь.
Ночь темней, но короче.
И, как пальцы, на холоде мёрзнут слова.
Я пишу их в тетрадь,
Снова несколько строчек
Из несказанных слов, отогретых едва.

…Я пишу их в тетрадь,
Буквы падают криво.
Расплываясь в случайном чернильном пятне.
Мне не жалко чернил.
Но пятно – некрасиво.
Жалко слов, что забыты и не сказаны мне.

“Как разно мы с тобой несовершенны!
Как падки ангелы!
Как демоны блаженны!”

Вчера прилетал мой Демон. Сказал, что устал.
А я ему уже приготовила пьедестал.
Думала, прилетит, обрадуется невзначай…
Выпьем с ним чаю. (Демоны любят зелёный чай).
А я ему – лимончика на пьедестал…
Нет, развалился в кресле.  Говорит, устал.

Выпили чаю. – Ну что, – спросил, – как живёшь?
– А как живу? Вчера вот попала под дождь.
Промокла вся, и зонтик в лужу упал.
Так под дождём и тащила домой пьедестал…
Ты хоть постой на нём. А я на тебя посмотрю…

Знаешь, сегодня гуляла по ноябрю.
Голые ветки – как тоненькие зверьки,
Тянутся к небу, а руки у них коротки…

Впрочем, тебе о Небе, наверное, ни к чему?
Демоны любят Тьму. Ну что же, давай про тьму.

Он рассмеялся: – Тебе-то откуда знать,
что любят демоны? В сказки веришь, видать?
Я же из падших, как у вас говорят.
Много грешил, веков двенадцать подряд.

Но молодой был, весёлый. И всё мне сходило с рук.
Небо меня любило. Одно было Небо вокруг…

Ну, а потом… Когда-нибудь расскажу…
Где там твой пьедестал? Давай, так и быть, посижу.
Стоять не буду, годы уже не те…
Посмотрю, порадуюсь твоей красоте.

Ты бы могла стать ангелом, в другие-то времена.
А в эти… живёшь, ждёшь демона, всё время одна да одна…

Вот ты заснёшь, и я полечу себе. А ты без меня не скучай.
И помни: ангелы, как и демоны, любят зелёный чай…

Непрожитый июнь развевается знаменем лета.
Как прожить мне его, как пройти мне его без потерь?
Я ступаю с опаской, в прозрачное платье одета,
Затворив за собою весеннюю дверь.

В этом странном июне всё чаще меня не хватает
На короткие ночи, и ветер, и морок. Во сне
Собираю мороку, как будто морошку, с куста я.
То ли жду не того, то ли просто грущу о весне.

Всё случается быстро в забытом дождями июне,
Возвращается тот, кого ждать больше не было сил.
Мне принёс его ветер, что рвал и метал накануне,
Вместе с бурей песчаной, которой никто не просил.

Кто же знал, как хитро и причудливо здешнее лето!
То туман, то ветра, нет покоя от их череды!
Я ждала не того, но теперь я не помню об этом.
Ухожу, а прожитый июнь заметает следы…

У любви шагреневая кожа.
За её шероховатый край
довелось и мне держаться тоже
и просить: Живи! Не умирай!

Я в руке отчаянно сжимала
драгоценный маленький клочок.
Как же мало, Господи, как мало
Ты любви мне в жизни приберёг…

Мне бы ей укутаться, укрыться,
жизнь на до и после  – не деля.
Мне б ручную завести синицу,
а над нею в небе журавля!

Но журавль летает там, где хочет,
А синице маятно в руке.
И любви – остался лишь комочек,
Всё ещё зажатый в кулаке…

Мой любимый умер на полуслове.

Он ещё говорил, у него ещё наготове

были фразы. И он ничего не заметил,

говорил. Смотрел, как курчавится ветер

в моих волосах, как меняется небо

у меня за спиной. А мне в тишине бы

посмотреть на него и, быть может, заплакать,

развести эту глупую, бабскую слякоть…

Вот тогда бы он понял, наверно, что умер.

Не исчез, не скурвился, не обезумел.

Просто стал утраченной каплей крови.

… Мой любимый умер. На полуслове.