Когда не пишутся стихи –
Пишите прозу.
А если проза не с руки –
Так баба с возу.
Читайте авторов других
Неторопливо
И критикуйте бедных их
И в хвост и в гриву.

– Ах, эта рифма так проста,
и вся – в глаголе!
– А вот инверсия, и та
Кривая, что ли!
– Ни новых форм, ни точных слов –
Сплошные штампы,
А из любви струится кровь,
Как… свет из лампы.

И что ни автор – норовит
Увековечить,
Как на развалинах любви
Сгорают свечи.
И капля воска, как слеза,
(что характерно),
Бежит по сердцу прямо за
Тоской безмерной…

Зимой, конечно, холода,
А в небе – птицы.
А если дождик, то всегда
В окно стучится.
Весна – красна, а ночь – темна,
А жизнь – прекрасна,
И о любви поёт струна.
Одна. Но страстно…

Прочтешь немного и поймешь,
Как откровенье:
Всё то, что сказано, – не ложь,
А сочиненья.
Но муки творчества глухи
К напрасной прыти…

Когда не пишутся стихи –
И… не пишите.

Вчера во мне опять погибла дура.
Ушла без слёз, упрёков и гримас.
Плоды её доходной синекуры
Закончились. И разлучили нас.

И не сказать, чтоб я о ней жалела,
Но временами всё же без неё
То колет душу, то пронзает тело
Моих разумных мыслей остриё.

Всё вижу я теперь до боли ясно,
Исправны фокус, выдержка и свет.
И если бью – не в бровь, а прямо в глаз, но
Скажу вам, удовольствия-то… нет!

Нет, не во всём та дура виновата,
Но кое-что я ставлю ей в вину, –
Жить без иллюзий как-то скучновато.
Могла бы мне оставить хоть одну!

Как я серьёзна! Как я деловито
На мир смотрю без розовых очков!
Сижу у моря со своим корытом
Под звон ушедших с дурой каблучков.

“Шепчите женщине слова.
Слова для женщины – основа”.
Михаил Фельдман

Ты стал небережен в словах.

А это хуже, чем небрежен.

Сошли на нет былой размах

И озорство изящных фраз.

А между тем в моей душе

Пыл разгорается всё реже.

Он от нотаций и клише,

Увы и ах, почти погас!

О, как безудержна была

Твоя словесная повадка!

Как, закусивши удила,

Ты жёг за мной свои мосты!

Как, не похож ни на кого,

Ты уличал умно́ и сладко

Все части тела моего

В грехе безумной красоты.

Как ты бывал велеречив!

Как жёг словцом и анекдотом!

Законы жанра изучив,

Ты нарушал их всякий раз,

Когда на клавишах моих

Играл словами, как по нотам,

Всё для того, чтоб не утих

Мой лингвистический экстаз!…

…Теперь же чувству моему

Буквально некуда податься,

Когда ни сердцу, ни уму

Ни слова страсть не говорит!

Всё – без аллюзий, впопыхах,

Без сумасбродств и кульминаций!

Ты стал небережен в словах.

А это хуже, чем… небрит!

Всё чахнет и чахнет над про́клятым златом кащей,

Всё плачет, ругается матом и хочет на ручки.

Никто не готовит кащею наваристых щей,

Лишь борщ украинский да на ночь галушки по штучке.

Не лезет борщовая пайка в кащеевый рот,

но голод не тётка, приходится есть и давиться

борщом, что сварганил ему ненавистный народ,

заправленным горькой от горя людского горчицей.

Давно уж не снятся кащею победные сны,

где преданно ждут приказаний тупые драконы.

От вечных борщей его сны неизменно красны,

к тому же кошмарны, навязчивы и мочегонны.

Полночи кукует кащей над парашей в углу,

смягчая скупою слезой неподатливый анус.

Опять оторвал бы он головы гербо-орлу,

да вот незадача, голов у того не осталось.

Не бегает заяц, и утка уже не летит,

Сундук раскурочен в воронке у вечного дуба.

Разбито яйцо, и хронически, как простатит,

глумится бессмертная смерть над иглой душегуба.

Но верит кащей, что когда-нибудь будет прощён,

Опять народятся на свет дураки и драконы.

Не вечно давиться ему украинским борщом.

Есть много изысканных блюд и в других регио – нах!

Как годы декабрями шелестят!
Чтоб весело отпраздновать утрату,
Спешит к нам в гости маленький отряд –
Снегурочка и Дед Мороз из ваты.

Наивные, мы верим каждый раз,
Что сбудется, исполнится, случится…
Так Новый Год обманывает нас,
надеждой разукрашивая лица.

Шампанское и вечный “оливье”,
И конфетти, разбросанное всюду,
Куранты ровно в полночь по Москве,
Осколки битой праздничной посуды…

Отметили, исполнили обряд.
И снова можно жить, не замечая,
Как годы декабрями шелестят,
Как время тихо маятник качает.

Кленовые звезды в зелёной траве.
И синее небо в кленовой канве.
А ветер – на север, а птицы – на юг.
И осень, и осень, и осень вокруг.

Три первые ноты из радужных гамм
Цветастым аккордом слетают к ногам,
Сбиваются в стаи, свивают круги
Из красно-оранжево-желтой пурги.

Шуршат и мои заглушают шаги.

Шаги – в неизвестность. Слова – невпопад.
А хочется сердцем нырнуть в листопад
И плыть в окруженьи летящей листвы
По улочкам старой, любимой Москвы…

Московская осень. Густое вино
Горчит ароматом, забытым давно,
И тешит свободой непрожитых лет
От бывшего счастья и будущих бед.

Темнело быстро и бесследно.
Сквозь трепет бледных фонарей
ещё виднелся худо-бедно
лиловый сумрак на горе,
согретой солнцем напоследок.
А где-то рядом, за спиной
рождалась тьма из чёрных меток
беззвучной поступи ночной.

Казалось, сто́ит оглянуться,
и тьма затопит всё вокруг,
мир станет сморщенным и куцым,
не шире вытянутых рук.

Так безнадежно, безоглядно
я жгла вечернюю зарю,
все эти краски, блики, пятна
у тьмы и света на краю…

Но время шло и, словно птицы,
взлетали звёзды над луной.
День уходил, чтоб повториться
рассветом. Солнцем. И войной.

И здесь случается зима.
На плечи холодом ложится.
Вокруг замерзшие дома
И замороженные лица.

Вокруг зеленая трава
И нежелтеющие кроны.
Вот так на месяц или два
Я предаюсь зиме зеленой…

А мне бы снега хоть чуть-чуть,
Тепла с мороза у камина.
А мне бы только как-нибудь
Душой озябшей не остынуть.

А мне б на мой недолгий век
Чуть-чуть тепла.
Всего-то дела.
Вот так мне снится прошлый снег,
Наивно
И смертельно белый…

 (Израильская тетрадь)