Туземцы у костра пели, раскачиваясь из стороны в сторону: «Кула-кула-э… О-кула-кула… Кула-кула-а… О-кула-кула…».
– О чем они поют?
– Сейчас… Э… Вот.

Любовь, взорвавшая их изнутри,
в другое время, возможно, помогала бы устанавливать мирные отношения между странами,
желающими обменивать рис на оружие,
а копру – на сталь.
Но в данном случае все
было слишком похоже на лакмусовую бумажку,
опущенную в теплую,
чуть подсоленную воду
завтрашнего
небытия.

Это очень приблизительный перевод. Возможно, я не уловил вторых и третьих значений некоторых слов.
– Надо же, какой емкий язык, – восхитилась Аиша.
– Да, всё вокруг говорит о любви, хочет говорить о любви и слышать о любви, – сказал профессор Помруль, склонный, пожалуй, к некоторой сентенциозности.
– В тот день, когда наш оператор запечатлел их на пленку, они съели льва, – сказал Помруль. Его бледные глаза за стеклами очков остановились на Аишиных коленях. Она физически чувствовала этот взгляд, прожигающий (с ш-ш-шипением) круглую дырочку в ее чулках.
– Как интересно, – сказала Аиша.
Помруль привстал, чтобы выключить проектор, мерцающий в полумраке большой комнаты, заставленной тяжелой мебелью, шкафами, ломившимися от книг, артефактами ушедших культур (одна статуэтка Тласольтеотль – точная копия той, что хранится в Метрополитен-музее, крепко сбитая носатая богиня с ужасной зубастой улыбкой – чего стоила).
В этот момент Аиша схватила тяжелую хрустальную пепельницу и нанесла профессору точный, продуманный, в тысяче снов отработанный удар в висок.
Помруль покачнулся, улыбнулся, сказал:
– Navigare nesesse est. Vivere est non nesesse. Scripta manet, – и тут же по привычке перевел: – Плавать по морям необходимо. Жить – не так уж необходимо. Писано пером. – В его речи проявился терпкий южный акцент (ну, как ягоды бузины, что ли), делавший его слова немного неестественными.
Потом Помруль начал заваливаться набок и бить ногами, обутыми в узкие туфли. Через три минуты сорок семь секунд профессора антропологии не стало на этой планете.
Подобрав юбки, Аиша присела и помочилась профессору на лицо (оно и в смерти сохраняло такое выражение, как будто Помруль сейчас воскликнет: «Ну что вы, милочка!»). Вытерлась пальцами, понюхала их, осталась довольна. Скоро, совсем скоро она вступит в Лигу. Посмотрела на часы: половина восьмого. Раскрыла саквояжик, достала инструменты. Большими портняжными ножницами не без труда отрезала мизинцы – пришлось нажимать всем телом. Крэк-крак. Скальп с головы профессора, напротив, сошел легко, как-то охотно даже. Лоскут окровавленной кожи положила отдельно, вместе с губами и ушами, завернув в марлю. Обсидиановым ножом вскрыла грудную клетку точно посередине, на равном расстоянии от бледных, увитых случайными волосками сосков. Погрузила руки в еще теплое тело, нащупала и рванула – сердце лежало в ее ладонях, как небольшой поганый зверек. Затем расстегнула ширинку и приспустила брюки. Профессор антропологии Филипп Помруль носил шелковое белье. Два вертикальных надреза скальпелем на мошонке – и тестикулы профессора, на ощупь странно мягкие, отправились в резервуар с формалином. Немножко подумала над пенисом. На этот раз ограничилась тем, что взрезала головку крест-накрест – пенис стал похож на какой-то экзотический цветок с четырьмя лохматыми лепестками.
На сборы ушло минут пять. Проходя через холл, приветливо кивнула сидельцу в регистратуре, а тот снова проводил ее восхищенным взглядом – высокая статная девушка-гот, шуршащая черными шелками. Кожаный саквояжик если и потолстел, то не настолько, чтобы привлечь внимание.
Выйдя за ворота усадьбы-заповедника, поймала такси. По дороге в аэропорт флиртовала с шофером – молодым угреватым умрудом, смешно произносившим некоторые слова, ела соленые орешки из промасленного пакетика, смотрела на вечереющее, ровно – от края до края – наливающееся красным небо августа.