Он сказал ей всего одно предложение, после которого она вскрыла только что купленную упаковку демертарола и закинула в себя добрую треть его содержимого. Ещё вчера она мучилась от бессонницы — сегодня она не может открыть глаза. Съеденные на обед макароны с сыром теперь украшают паркет в её спальни. Он не подходит к этому пятну на полу до тех пор, пока не дозванивается до больницы, в которую её увезли и не узнаёт, что с ней всё в порядке. Промывание сделало своё дело, но как человек попытавшийся свести счёты с жизнью она попала под наблюдение психолога. С больничной койки на кушетку, если не сказать большего, — то есть прямиком в палату к Наполеону и прочим его соседям.

— Пошла на хер!

Вот какое это была предложение.

— Заебала ты меня! — кричал он чуть позже, бегая из угла в угол и собирая свои вещи, пока она, запершись в ванной, дрожащей рукой совершала таинственный ритуал с маленькими беленькими таблеточками, похожими на драже.

Только вечером, когда он зашёл туда, чтобы почистить перед сном зубы увидел на зеркале красной помадой надпись: «Я уйду, а ты оставайся». Короче, забыл он почистить зубы. Вместо этого он драил кафель в ванной и паркет в коридоре. Отмывал от собственной крови. По жирным алым пятнам любой, даже самый тупой подросток, смог бы вычислить траекторию его маршрута от ванной до аптечки в нижнем ящике комода, где они хранили бинты. Он был суеверным, в разбитые зеркала смотреть боялся до чёртиков. Поэтому, когда он сметал осколки с пола, осторожно ступая по плитке в ванной дабы не разрезать себе ещё и пятки, он старательно избегал смотреть на стену, где ещё пару минут назад было целое круглое зеркало. Надпись теперь не прочесть. Но она слово в слово отпечаталась у него где-то в подсознании, записалось на подкорку и звучала теперь в исполнении его жены у него в мозгу, когда он ворочался в кровати. Пришла его пора мучиться от бессонницы. Он не знал почему, но именно её голосом звучала эта строчка, написанная её помадой. Успокаивало только одно, она жива, она никуда не ушла. Но как только она вернётся, он ей устроит цыганочку с выходом. Пусть только откроет сука свой рот, пусть только попробует что-нибудь вякнуть. Кроме извинений, конечно. Их он выслушает от неё, с превеликой радостью. Ещё и сутки на размышление возьмёт, принимать ли эти извинения или нет. С неё и месяца в реанимации не хватит.

Дома тебя ждёт ад, мразь, — цедит он сквозь зубы, пытаясь заглушить её голос.

Но сумку со своими вещами он, что называется, на всякий случай собрал. Оставил только самое необходимое, на время, пока она не вернётся. Чтобы демонстративно хлопнуть дверью, прямо у неё перед носом. Молчаливо и гордо. И хрен с ней, если она найдёт новый способ навредить себе. Больше его это не волнует.

Когда через пару дней, она стала более или менее лучше соображать, первым делом написала ему сообщение. Услышав сигнал оповещение на своём телефоне, он зажмурил глаза, каким-то образом догадываясь, кто ему пишет. Какая-то сила сжала его сердце, потом резко отпустила, отчего то забилось как у спринтера после дальнего забега. Кровь хлынула к лицу, руки задрожали. Но к телефону он не притронулся. Сидел и давился своим ужином. В гостиной, прям на диване, не боясь за пятна жира от жаренной курицы и соуса, которые потом хрен выведешь. Она будет материться, топать ногами, у неё будет истерика. Она будет рыскать в интернете в поисках самой дешёвой химчистки, будет брезгливо смотреть на этот диван и вспоминать о нём с гневом каждый раз, когда диван будет попадаться ей на глаза. Ну и пусть. Главное же, что она сама теперь не будет маячить у него перед глазами. Поэтому и крошки от хлеба, и пятна от чая, пусть всё это остаётся здесь, на этом чёртовом месте, где они когда-то занимались любовью. Малахов с экрана желает всем беречь себя и своих близких, прощается со зрителем, а зритель тем временем ещё раз вытирает руки о диван, на сей раз с ещё большим усилием втирая грязь в ткань, и никак не хочет даже прикасаться к телефону.

После ужина хорошо бы немного выпить. Теперь-то в холодильнике может стоять хоть армада пивных банок. Хоть каждый час всасывай в себя по одной. Так он и намерен поступать, кто теперь его остановит? Никто. И курить можно прямо в квартире, не выходить в подъезд или на балкон. Пусть тут ещё и табачным дымом всё пропахнет. Они пытаются покончить с собой, а мы в их отсутствии пожинаем сладкие плоды одиночества. Перди. Рыгай. Чеши яйца прям так, не делая этот хитрый и невидимый манёвр с рукой в кармане штанов. Благодать, что тут скажешь.

Вечером к нему придёт его отец, снимет зеркало со стены в ванной, вынесет на помойку, потом вернётся к сыну, чтобы следом выкинуть и его. Долбанный распиздяй! Живёт в чужой квартире, портит чужое имущество, ещё и ведёт себя как свин. Рука у него болит, видите ли, порезался он. Да я б тебе лично эту руку сломал в трёх местах! Это квартира твоей супруги, а что ты тут устроил? Она корчится там от болей в желудке, а ты страдаешь хернёй. Найдёшь, наконец, нормальную работу, будешь зарабатывать больше неё, тогда и выделывайся сколько тебе влезет. А пока, будь добр… как там… ниже травы, тише воды.

Но выкинуть он его не выкинет.

Если вы когда-нибудь осмеливались сказать в лицо собственному отцу, что он вас тоже заебал и чтоб он тоже катился ко всем чертям, вы хуже сын, чем о вы сами о себе думаете. Но он молчит. У него духу не хватает выплюнуть в лицо отцу нечто подобное, потому что у отца рука тяжелее, и он это прекрасно знает. Если б отец приложился к зеркалу в ванной, то наверняка пробил бы и стену. Но выпито уже три банки пива, четвёртая только что была открыта, и ему по большому счёту плевать, что там вещает отец, какими грозными и заумными цитатами сыплет. Главное, отец сейчас уйдёт, а он останется. И в запасе ещё куча удовольствий.

Четыре пива вымывают из его памяти тот момент, когда телефон что-то там блямкнул и завибрировал. Он тянется к телефону, чтобы позвонить кому-то из своих приятелей и сообщение от супруги всплывает на экране. Глаз уже замылен, но читать-то он не разучился.

«Я очень по тебе скучаю. Со мной всё хорошо. Я скоро буду дома»