Издания «бумажные» и издания электронные (имею в виду не только книги, но и литературную периодику). Традиционность и новаторство (хотя новаторство весьма условное, поскольку ему уже не один год). Всё это – темы актуальные. Вот об этом ( и другом) культуролог Сергей Коновалов разговаривает с коломенским прозаиком Алексеем Кургановым.

— Кстати, Алексей Николаевич, вы читали материал о некоему коломенском писателе, нашем земляке (цитирую) «произведения которого уже второй месяц находятся в рейтинге самых популярных книг на «ЛитРес»? Вот, оказывается, какие литературные таланты произрастают на земле коломенской!
— Читал. Я в своё время неплохо знал этого литератора, поэтому называть здесь его имя и фамилию не буду. Плодовит, но чтобы что-то выдающееся… А насчёт рейтинга он совершенно откровенно ВРЁТ. Наберите в поисковике «литрес рейтинг книг» — где хоть одна его книга?
— Понятно. Завидуете…
— Чему? Его вранью? Нет, я его не осуждаю. Потому что прекрасно понимаю: пишет, старается, можно сказать, всю жизнь сочиняет – а читателей как не было, так и нет (пара десятков друзей и знакомых – не в счёт). Просто НЕТ! Такое бывает, причём сплошь и рядом. И это, конечно, обидно, и поневоле хочется нафантазировать, что ты весь такой белый пушистый ми кудрявый ( в смысле, популярный, читаемый и гениальный), но… Но самого себя-то не обманешь. Да и его ли, по большому счёту, это вина? Не читают сейчас так называемые широкие народные массы художественную литературу. Причём не конкретных авторов типа этого фантазёра, а вообще. НЕ ЧИТАЮТ! Ни «бумажные» издания, ни электронные, ни деревянные, ни железобетонные! Поэтому чего врать-то? И кому? Себе? Зачем? Комплексы зарабатывать?
— Отвечаю: затем, что «обмануть меня не трудно. Я сам обманываться рад.».
— Именно. Пушкин, конечно, гений, но и им сегодня тоже не зачитываются.
— К сожалению.
– К сожалению. Согласен. Так что ж тогда говорить о нас, сирых и убогих?
— И сейчас в нашем разговоре настал момент, когда впору задать принципиальный вопрос: что для вас сегодня литература?
— Как кино -– аттракцион, так литература -– развлечение.
— И всё?
— И всё. Раньше, совсем недавно, лет сорок назад, литература была и осмыслением жизни, и воспитанием, и даже пропагандой. Но это было. Это прошло. К счастью или к сожалению – не знаю. Время рассудит, время покажет. Поэтому когда я сегодня слышу слова типа «литература для меня это жизнь», то мне очень хочется погладить это «жизнестрадальца» по макушке, может, поцеловать его в эту самую макушку и сказать: успокойся. Попей кефиру (или пива. Или водки), надень штаны и иди погуляй. Развейся на свежем воздухе. Глядишь, эта дурь из твоей башки и выветрится. А не выветрится, тебе же хуже.
— Но есть же исключения! Говорю о тех авторах, которые не «развлекальщики». Которые именно что «осмыслители». Или мыслители.
— Конечно, есть. Умберто Эко, например. Или Вадим Квашнин. Недавно прочитал его сборник «Куликово поле». Это да, это — осмысление. И даже сопереживание. Сопереживание тем, кто или разучился, или изначально не умеет осмысливать. Но такие книги и такие авторы сегодня именно что исключения. Единицы. Они, что говорится, погоды не делают. К сожалению.
— Но, может быть, ещё будут делать?
— А кто может заглянуть в будущее? Жить нужно бытием сегодняшним. И не строить иллюзий. Для иллюзий (или коллизий) есть телевизионные ток-шоу. Вот там действительно «мастера» по части потрендеть! Взрослые вроде бы люди, но насколько они смешны…
И в ту же «сопереживательную» тему. Не так давно перечитал «Бесов» и неожиданно понял: Ставрогин — не злодей. Он –- жертва обстоятельств. Причём обстоятельств, им же самим и созданных (один из примеров: женитьба на юродивой Марии Тимофеевне Лебядкиной (Хромоножке). Другой: то ли мистическое, то ли демоническое очарование собою толпы из всех этих вирлинских, липутиных, эркелей, шегалёвых и прочих.). А настоящее зло это, конечно, Верховенский. И сущность его зла не в самом зле как понятии, а в нарочитости, фиглярстве на уровне шутовства. Человек-поза. Он не может существовать без публики. У него всё – н а р о ч и т о, но в пределах. Сиречь, всё идёт не от души а именно от фиглярства (или от той же позы). И неожиданно высветилась эта дура-акушерка Виргинская ( или как в тексте, «жуткая подвижница». Эмансипэ. По нынешнему, феминистка). Ничего жертвенного, что подобает медикам, в ней нет. Просто профессия. Даже не профессия – ремесло. Умеет принять роды – и всё. Голимая техника. Голимая практика. И если эмоции, то сугубо обывательские. Помните, как она сказала, что и денег за родовспоможение Марии Игнатьевне не возьмёт, потому что Шатов её насмешил, сказав, что ребёнок, которого родила Мария Игнатьевна – от него, Шатова.
Достоевский действительно велик потому, что «Бесы» – произведение извечное. В том смысле, что оно и о наших , и, наверно, и будущих временах. Шатовы были есть и будут беззащитны в своём наивном идиотизме ( типографский станок, прокламации, равенство и братство, всеобщая справедливость и верховенство закона… Игрушки взрослых людей, ничего общего не имеющие с действительностью. Но ведь многие на них покупаются и сегодня тоже!), а циничные практики Ставрогин и Верховенский всегда, что говорится, «у руля». Умеют «держать массы». Потому что совершенно ц и н и я н ы, а значит, абсолютно п р а к т и ч н ы (что несомненно роднит их с вышеназванной акушеркой. Хотя она – фигура п о д ч и н и м а я и подчиняемая, а они, наоборот, п о д ч и н я ю щ и е). И Достоевский не даёт ответа, как им противостоять. Он их всего лишь о п р е д е л я е т. И, по-моему, в этом своём определении если не преклоняется перед ними, то, во всяком случае, признает свои покорность и бессилие. И это ЧЕСТНАЯ позиция слабого человека ( а Достоевский, как человек, СЛАБ. И этого не скрывает.): признать, что «бывают странны сны. А реальности страннее».
И ещё. Новость, которая ВРОДЕ БЫ никакого отношения к выше написанным рассуждениям не имеющая. Вроде бы. Но не торопитесь. Прочитайте внимательно:

«Курское издание Media City опубликовало во «ВКонтакте» видео с места раздачи бесплатных новогодних подарков. За два дня ролик набрал более 330 тысяч просмотров. На кадрах запечатлены горожане, толпящиеся вокруг машин, где раздают наборы конфет. Слышны крики и детский плач, одна из женщин призывала окружающих выпустить ребенка. Организаторы акции просили желающих выстроиться в очередь и обещали, что подарков хватит всем. Пытавшихся пройти без очереди активно оттесняли.» (конец цитаты)

Сие действо я не могу назвать иначе, как «массовое ОСКОТИНИВАНИЕ». Разве оно не прекрасно? И разве оно не из тех же «Бесов»?
— Я с трудом улавливаю вашу логику, но одно, кажется, понял: современная российская литература пребывает то ли в тупике, то ли в растерянности.
— … потому что в литературе, а конкретнее – сочинении литературных текстов, как, пожалуй ни в одном другом виде творчества, важна МОТИВАЦИЯ.
— То есть, для чего писать?
— Именно.
— И сейчас такой цели нет.
— Задачи. Цель и задача – не одно и то же.
— Цель ВСЯКОГО труда ( в том числе и творческого) это материальное вознаграждение. Проше – заработок. А понятие «задача» несравненно шире. Например, одной из задач литературы при Советской власти было воспитание читателя.
— То есть, современная литература читателя, как вы уже сказали, не воспитывает.
— Увы.
— Другие задачи?
— Например, познавательная. Сейчас эту задачу с успехом выполняет Интернет.
— Про пропаганду я и не говорю. Это – удел телевидения. Так что же остаётся на долю нас, сочинителей литературных текстов?
— Самовыражение. Но тогда вроде бы и читатель не нужен.
— Скажем так: желателен. Но не необходим. И вот здесь выпору возвратиться к тому самому коломенскому писателю, который очень хочет быть, что говорится, рейтинговым, но увы… Ну, не читают. Не читают! А он очень хочет, чтобы читали. И что ему остаётся? Правильно: уверить хотя бы самого себя, что читаем. Как я уже сказал, себя обмануть.
— Это уже что-то на уровне психической патологии…
— У психиатров есть такое понятие – «пограничное состояние». То есть, ещё не псих, но и нормальным не назовёшь. В случае с этим «мопассаном» — этакая облегчённая разновидность бредовой идеи. Увы, это не лечится.
— Зато для окружающих безвредно. На этой иллюзорно оптимистической ноте мы наш сегодняшний разговори закончим. Благодарю вас, Алексей Николаевич. Вы – опасный для литературы человек. Потому что правдивый.

Постскриптум. И в заключение. Не помню, кто из классиков сказал, что «литература – девка лукавая». Не барышня, не красотка, не прелестница – именно девка. Лично я не вижу в этом определении ничего грубого и ничего унизительного: её унижают – и она унижается. И делает это если не с радостью (радоваться нечему), но совершенно без всякого ДЕЙСТВЕННОГО сопротивления. И действительно: какое сопротивление могут оказать «деятели пера»? Правильно: никакого. Если только в очередной раз воздух сотрясти своим возмущённым благородством…

Эпиграф:
– Ванька приходил. Бутылку выпил, Дуську трахнул и ушёл.
– А чего приходил-то?
– Не знаю. Он не сказал.
( из анекдота)

Четверг, половина седьмого вечера. Общественная баня номер два, что на углу улицы Левшина с поворотом на площадь Артиллеристов. Мужское отделение.

— … взросление и старение есть процессы естественные, — сказал Илья. В его словах была нравоучительность, и это неприятно напрягало.
– Вот пожираешь ты, к примеру, колбасу…
— При чём тут колбаса? – моментально окрысился Павел Аркадьевич (все его знакомые знали, что он обожает колбасу. Особенно с хреном. Или с горчицей. Или без хрена и горчицы, но чтобы колбасы было много. Можно даже без водки.). – При чём? Да, я люблю колбасу – и что? На что ты намекаешь? Я уже устал от этих ваших.., — и он, не найдя нужных слов, растопырил пальцы и пошевелил ими в воздухе. Пальцы были короткими и толстыми. Похожими на охотничьи колбаски (или сосиски? Или всё-таки колбаски? А? Как правильно-то?).

Разговор происходил в бане. Баня это вообще самое удобное место для разговоров. Потому что вымытые люди всегда умнее невымытых. И душевнее. И честнее. Особенно когда они в этой бане выпьют. Лишь бы только закусывали. А то развезёт-разморит. И тогда начнут нести чушь.

— А у нас в армии повар был. Фамилия – Захарчук, — сказал Дмитрий Тимофеевич (и сказал почему-то грустно). – Всё беляши пёк. Вкусные!
— Татарин, что ли?
— Почему татарин? – не понял Дмитрий Тимофеевич. – Сержант.
— Беляши – национальное татарское блюдо.
— Беляши? – удивился Дмитрий Тимофеевич
— Ну.
— Не знал. Нет. Он хохол был. Из Николаева. Где судоверфь. У меня там одна крановщица была знакомая… Ух, какая крановщица! Всё вишни ела. Оксаной звать. Или Олесей. Уж забыл. Сколько годов-то прошло…
— Какой же он хохол, если из Николаева?
— А кто?
— Малоросс.
— Кто?
— Малоросс.
— Нормально он рос! – рассердился Дмитрий Тимофеевич. – Под два метра вырос. В отличие от тебя, дурака!
— Я не про рост говорю.
Дмитрий Тимофеевич внимательно посмотрел на собеседника: насмехается? Вроде нет. Морда вроде серьёзная. Вроде. Мы здесь все вроде…
— Это чего же, национальность такая — малоросс?
— Не национальность. Национальность это русские. А это, как бы сказать, разновидность национальности.
— Понял, не дурак. Как якуты.
— Ну, что-то типа… Давай ещё по соточке.

Выпили. Закусили. Посидели. Помолчали. Покурили. О чём говорить-то? Все люди – братья… «Люди, Шура, это такие козлы!».

— Все люди – разные, — послышалось на другом конце стола. Там была своя компания.
— Вот, к примеру, у меня свата собаки не кусают. Всех кусают, а его – нет. Как увидят, хвосты подожмут – и в кусты. Или вообще в рассыпную. Прям загадка природы какой-то. Феномен.
— Никакой загадки здесь нет, — сказал другой сердито. — Знаю я твоего свата. Не кусают потому, что он очень вонючий. Брезговают кусать. И не феномен он, а мудозвон. Тот ещё чмо.

— А мне, если хочите знать, вообще больше трёх кило поднимать нельзя, — продолжил Дмитрий Тимофеевич и внимательно посмотрел на окружающих: поверили ли? Не поверили ли? Или им хоть ли, хоть не ли, всё по барабану? А действительно: по барабану ли?
— Потому что у меня две грыжи, — объяснил он вроде бы совершенно спокойно, но это спокойствие было совершенно кажущимся (если не сказать – иллюзорным). – Одна паховая, а другая – пупошная. Во! – он выпятил живот и, видя, что сей сногосшибательный факт не вызывает у окружающих ожидаемой им реакции, раздражённо повысил голос. – А моя дура постоянно орёт: сходи за водой, сходи за водой! Какая вода! В каждом ведре – по десять килограммов! А мне пять – предел!
Он на мгновенье замолчал и продолжил теперь уже с горечью. — Да я, если хочите знать, по три раза за год в хирургическом лежу! Меня в прошлом годе на ихнем письменном.., тьфу, чёрт… операционном столе чуть не зарезали!
Сообщение про чуть было на случившийся летальный исход слушателей, наконец, проняло. Оно и понятно: интересно же, когда кого-нибудь чуть не зарезывают! Чуть прямо не на столе! Чуть прям не ножиком!
— Это как же? – спросил Илья.
— Так же! Хирург пьяный попался. В смысле, не совсем чтобы в зюзю, но выпимший. Он на операцию прямо с дня рождения пришёл. У евоной полюбовницы день рождения был, и его прямо из-за стола вытащили. Даже галстук не успел переодеть. И ботинки. Так в ботинках и оперировал. Представляете?
Слушатели понятливо закивали, и никто хирурга осуждать не стал (хотя было уже собрались). День рождения – это святое. Как не выпить! Как не зарезать!
— Да уж, намучился я с этими грыжами, – начал давить из окружающих слезу Дмитрий Тимофеевич. – Прям целыми сутками дандаж не снимаю. Вот только когда в баню, то тогда. Под йим же чешется! А так — ни-ни! Даже и не упрашивайте! (Кому ты на хрен нужен тебя упрашивать!)
— «Дандаж», — передразни его Прошка. Прошка был в компании самым умным. Он на фельдшера учится. Уже не третьем курсе. Хотя ещё неизвестно как учится. Может, у него по всем предметам одни двойки. С колами.
Дмитрий Тимофеевич набычился. Ему не нравилось, когда его поправляли.
— А как надо?
— Бандаж. Первая – «бэ».
— Развелось вас, шибко умных… — проворчал он. – Ну, бандаж. Подумаешь…
— Чего это такое – бандаж? – спросил всё тот же Илья. Взрослый же парень, а не знает элементарных вещей!
— Пояс такой широкий, — охотно пояснил Дмитрий Тимофеевич. Ему было приятно опять оказаться в центре внимания. – С широкими застёжками. Его ещё штангисты носят.
— Ты ещё и штанги подымаешь? – с непонятным уважением спросил дед Егор, тот ещё глухопердя.
— Какие штанги! – задохнулся от возмущения Дмитрий Тимофеевич. – Какие на х… штанги! Я ж тебе ж только что ж: мне больше шести кило – категорически! А она орёт: за водой! И ты тут ещё.., — он запнулся, повернулся к деду и проорал ему в заросшее белоснежным пушком ухо. – Аппарат купи слухательный! Старый раздудуй!

— … и красного мне нельзя, – продолжил он развивать жалистную песню про здоровье. Дмитрию Тимофеевичу очень нравилось, когда его жалели. Чужая жалость его душевно возвышала. Хотя бы в собственных глазах.
— У меня с красного – изжога.
— А ты не пей, — простодушно посоветовал Макар Назарович.
— А я и не пью. Если только по праздникам.
— А с самогонки?
— Чего с самогонки?
— С самогонки изжоги нету?
— С самогонки нету, — вынужден был признаться Дмитрий Тимофеевич. — С самогонки меня слабит.
— Дрищешь, что ли?
— Сам ты дрищешь! Слабит, говорю! Еле до толчка добечь успеваю. Хоть плачь.
— Не добечь, а добежать, – опять влез со своей грамотностью Прошка (ох он довлазится! Ох, он доучится!).
— А в лоб? – вежливо поинтересовался Дмитрий Тимофеевич.
— У Пушкина тоже изжога была, – сказал Илья почему-то мечтательно. – С бургундского. Я читал.
— При чём тут Пушкин? – даже растерялся от такой смелой аналогии обладатель двух замечательных грыж плюс изжога. – Он уж триста лет как помер!
— Не помер, а застрелили, – поправил его всё тот же Прошка ( ну, неугомонный! Всё знает! Прям полиглот! Или энциклопедист? Или педераст? Как правильно-то? Как опять правильно¸ чтоб наверняка?).
— Его француз один застрелил. Дантес фамилия. Прям в башку.
— Вас этому тоже в вашем медучилище учат? – прищурился Дмитрий Тимофеевич.
— Чему?
— Кто кого застрелил.
— При чём тут училище? – не понял будущий светило медицины (или не светило? Или наоборот, темнило? Или сделал вид, что не понял. Он ко всем своим противоречивым достоинствам тот ещё артист!). – Это общеизвестный факт. Исторический!

— А меня с «плодоао-ягодного» блюёт, – вздохнул товарищ Крысин. Он до этого молчал, потому что рыбу кушал. Нототению. Сто шестьдесят рублей за килограмм. Не так, чтобы дорого. Хотя…
— А с «каберне» не блюёт, – и опять вздохнул. – Хоть ложись и помирай. И с «трёх семёрок» тоже. Зато с «плодово-ягодного»…

– Вы прям в натуре как канадские лесорубы – поморщился Мишка Талерман (это у него фамилия такая – Талерман. У него прапрапрадед был из пленных французов. Которые восемьсот двенадцатого года. Все потомки, конечно, обрусели, только фамилия и осталась. На память о прапрапра… Интересно, был ли его прапра… знаком с Дантесом? Может, выпивали вместе? Или по девкам по петербургским? А? Что?).
— Те в лесу – о бабах. При бабах – о лесе. Неужели для разговоров нет других тем?
Он замолчал и снова поморщился. Мишка считал себя интеллигентом (у него была всего одна отсидка за мошенничество, да и сидел-то он всего два года) поэтому считал, что достоин повышенного к себе уважения. Мишка ошибался: никто повышенно уважать его не собирался. Такое уважение надо заслужить, а заслуг у Мишка не было. Единственное достоинство – фамилия, и то – сомнительное.
— Лучше бы песню, что ли, какую спели, – и не дожидаясь ответа, заныл противно. – «Тапаля-а-а, тапаля-а-а-а, в город мой влюблённыи-и. На пути – деревца-а, деревца-а зилёныи-и… Всё растём и старимся-а-а-а!».
— Ну, понеслось хавно по трубам, — скривил губы Прошка. Он, как будущий интеллигент, не любил самодеятельности. Она его угнетала.
— А чего ж нам, битлысов что ли, твоих петь? – с вызовом ответил Мишка. Похоже, ему захотелось подраться.
— «Битлысов».., — передразнил его Прошка. – «Битлз»! В переводе, жуки!
— Во-во! – ещё больше распалился Мишка (ему всё-таки хотелось подраться. Он как выпьет, то обязательно. Все, что ль, французы такие? Как ужруться своего бургундского – и сразу кулаками махать! Прям как мы! Только мы без бургундского! И без дуэлей! Мы сразу в морду!).
– Вот я и смотрю: ты тот ещё жучара! – продолжил он, сам себя раздраконивая. — Всё всех учишь, учишь! Никак не научишь!

До драки дело не дошло: из двери, ведущей в помывочную, высунулся потный мужик и проорал, что парилка готова, извольте в порядке живой очереди. И все прекратили выпивать и закусывать, и пошли париться.

Читать далее →

Содержание (одиннадцать текстов):
А как вас по-иному называть?
Убегание и наполнение
Молодость
Найду её! Пройду сквозь бури!
Собачачий баскервиль
Иллюзорное возвращение молодости
Пирожок
Утро базарное
Летают все!
Котлеты – счастье агронома
Вот вам слова заветные…

Эпиграфы:

– Дивитесь вы моей одежде,
Смеетесь: — Что за пестрота! —
Я нисхожу к вам, как и прежде,
В святом обличий шута.
( Фёдор Сологуб, стихотворение «Шут»)

А как вас по-иному называть?

Проститутки извечно пугливы.
Их исконность – забава и страх.
Пусть клиенты везут на Мальдивы
И в Канарских гребут островах.

Пусть сисястость лукава ответом,
Но с вопросом извечным «накой?».
Для любой завершается лето,
Потому что, то лето – покой.

И опять всё мальдивы, канары…
И опять колбаса и пивко…
Проститутки шагают сисясто,
Но до счастья, увы, далеко…

Убегание и наполнение

О, Боже! Гарька! С чемоданом!
Бежит куда-то… На вокзал?
Пошто решил ты удалиться
От быта нашего? Зачем?

За тем, что вы мне надоели.
А если прощ, настоебе.
Особо ты, пиит известный,
Жующий с салом помидор.

Меня тошнит с твоих поэмов.
Рыгаю я, когда сонет
Тобой написанный услышу,
Идя по мраку коридор.

Ты ж обречён – и сам такой же!
С твоих стихов свисает пыль!
И наполняется мочою,
Прозрачной, терпкой и горячей,
Твоё уныло альтер эго
И собирательный пузырь…

Приметы из пивной

Если требуешь долива,
Значит, ты – любитель пива.
Если в пиве много пены,
Скоро будут перемены.

Коль буфетчица Тамара
Громко матом кроет всех,
Значит, снова у Тамары
Оглушительный успех.

В смысле, Тома скоро снова
Замуж выйдет (в коей раз?).
За майора выходила –
Нынче будет водолаз!

Молодость

Вот Гарька. Он – парень стыдливый.
Он дружит с Егоровым Шурк.
Они после школьных уроков
Спешат для сбиранья окурк
На ту остановку трамвая,
Что ближняя к ихним домам.
Такие вот славные парни!
Пока им не вЕдомен срам!
Лишь стойкость в стремлении к цели!
Сейчас наберут – и уйдут.
И ждёт их большая дорога.
Учёба их ждёт в институт!

Найду её! Пройду сквозь бури!

Есть на свете немало культурных,
Тех, кто любит покушать еду.
Я гуляю по пляжу речному,
Может, здесь себе бабу найду.

Бабу тоже культурную надо.
Чтобы тоже любила пожрать.
Чтоб носила культурно галоши
И бюстгальтер под номером пять.

Чтобы были культурные оба.
Оба вместе играли в песок…

Эх, пойтить, что ль, покушать селёдку?
Почему же я так одинок!

Собачачий баскервиль

Что в болотах раздаётся?
Отчего пастух взгрустнул?
Может лев в падучей бьётся?
Воет словно керогаз.

Нет! Собака Баскервилей!
Морда – с медный самовар.
И течёт по этой морде
То ли плесень, то ли пар.

А бивнЯ какие! Мама!
Ты меня назад роди!
Я со страха облегчился,
Растоптавши бигуди.

Также прочие детали:
Ж.па, когти, слюни, хвост.
И трясутся все селяне,
Все собрались на поляне
И бегут в животном страхе
На ближайший паровоз.

Мне ж по штату не до тряски,
Хоть робею я порой.
Обостряется ангина
И давнишний геморрой.

Победить волненье чтобы,
Начинаю танцевать
Танец новый, интересный.
Шаг вперёд и пять назад.

Очень нравится! Конечно!
И тоску стирает в пыль.
А названье! Тоже просто.
«Собачачий баскервиль».

Иллюзорное возвращение молодости

Если выпить два по двести
И пивка литрушку взять,
Сразу ты себя почуешь
Лет на двадцать-двадцать пять.

Если ж ты возьмёшь в закуску
Разогревшийся беляш.
Всколыхнёшь в душе волненье
До печёнок самых аш.
И гуляя вдоль скамеек,
СощурЯ лиловый глаз,
Ты увидишь: это ж Гарька!
Раздолбай и ловелас!

Что? Чего? Откуда взялся?
Всё от жизни, от неё!
И гордится он, гуляя,
Строит планов громадьё!

Пирожок

Вот кусты. Полянка. От сосны пенёк.
Здесь гуляет Гарька, славный паренёк.
Нюхает ромашку. Нюхает ландЫш.
Птичке-невеличке громко крикнет «кыш!».

Не со злобы крикнет.
Просто так привык.
Гарька это очень
Нравственный мужик.
Нравственнее нету
Здеся мужика.
Он в числе едином
Нравственный пока.

Славно нагулявшись, скинет он портки.
У пенька присядет. («Здравствуйте, пеньки!»)
Закряхтит довольно (как же не вскряхтеть!)
Вывалит на землю мощную «котлеть».

Ахнет та пичужка, увидавши ДАР.
Вот какой могучий Гарька-Солнцедар!
«Солнцедар» – названье, что ему дано
Добрыми людЯми за сие хавно.
Что так мощно ложит
Он сюда, в пенёк.
В детстве ж Гарьку звали
Сладкий Пирожок.

Утро базарное

Я купил на базаре галоши,
И беретку там тоже купил.
И покушал в буфете я пончик,
И пивком этот пончик запил.

Дальше – больше: баранию ногу,
А в молочном – кефиру бидон.
В рыбном взял я четыре селёдки.
Астраханских. Зовутся – «залом».

Щас домой возвращуся привычно,
ВывалЮ всё богатство на стол.
Стану кушать и пить, наслаждаясь,
Словно новую ногу нашёл.

Так шучу я. Конечно, конечно!
В каждой шутке сбирается пыль.
Но стоит у меня на балконе
Не надёванный новый костыль…

Летают все!

Летает котлета по кругу.
За нею летает сарай.
Летают собаки и кошки,
И старенький дед Ермолай,
И старая бабка Матрёна,
И весь наш достойный колхоз!
Куда мы летим, воспаряся
До самых до радостных слёз?

А хрен его знает, куда мы!
Нам лишь бы куда бы лететь!
Летят вместе с нами коровы
И грозный из леса медведь!
Летят перелески, пригорки!
А что бы и им не летать!

Летим! В этом радостном звуке
Нам много чего увидать!

Котлеты – счастье агронома

Гарька – славен. Жрёт котлеты.
У него к котлетам – нюх.
В лес идёт гулять корова.
За коровою – пастух.
Оживлённо матерясь
Он бежит машА кнутом.
У него портки с сатина
И открытый смелый взгляд.

Отгребись, вижжит корова.
Гарька – мой любимый друг!
Но пастух её не слышит
И не чувствует пастух,
Как котлета вылетает
Из ближайшего угла.
Только губы шепчут: «Мама…»,
Словно мама родила
Не зверушку, не игрушку,
А корову с пастухом…

Гарька снова жрёт котлеты.
Он, наверно, агроном.

Вот вам слова заветные…

Эпиграф:
– А слова заветные, первые рассветные,
Самые желанные прошепчешь в тишине.
И надежда светлая, солнышком согретая
Снова зацветет в моей душе. –
( слова из припева песни «Слова заветные». Кто композитор, автор текста и исполнитель – не знаю. Да и на хрен они… Точнее, на хер…)

Кто кушает летом котлеты,
Молотит пельмени зимой,
Достоин за всё он за это
С пользОй проводить выходной.

Но коль пожирает он пышки
И ночью, и в дождик, и в град,
Тогда у него на сберкнижке
Не может быть денег назад!

И с шумом втягАя сопливость,
По мокрой бредёт мостовой.
Вот хер ему бублики смаком!
И хер вот ему выходной!

(Примечание: слово «хер» не относится к словам, запрещённым ныне действующим законодательством для использования в средствах массовой информации)

Эпиграфы:

– Дефьки спорили на даче:
у кого п… (неприличное слово)… лохмаче?
Оказалось, что лохмаче
у самой хозяйки дачи. –
( частушка)

Не знаю как вы, а я люблю похабные анекдоты. Потому что в них – искромётный юмор, молодецкое озорство и неподдающийся никаким невзгодам оптимизм нашего великолепного народа.
И ещё я люблю наши телевизионные ток-шоу. За их детскую непосредственность, молодецкий напор и их телевизионную уверенность в том, что телезритель туп, глуп, сер и проглотит всякую чушь, какую ему не покажи, какую ему не скармливай.

А самое моё любимое ТВ-ток-шоу называется «На самом деле». В нём наши доверчивые читатели знакомятся с трудной жизнью лучшей части нашего сегодняшнего беззаботного общества – нашей богемы. Разными певунами и певуньями (они же плясуны с плясуньями), бизнесменами и бизнесвуменшами, моделями, альфонсами и прочими «светскими львицами» со светскими же львами, носорогами и прочими клоунами. В общем, та ещё публика. Которая «не шить – не варить», « не пахать – не сеять». Но зато всегда со стальным блеском в глазах. И загребущими взорами в похотливых взглядах. Потому что «их гребут, а они всё равно крепчают». Несмотря ни на что. Ни на какие их богемные гламуры.

На днях я эту передачу тоже наблюдал – и, как всегда, с волнением. Сюжет незамысловат: успешная, но престарелая бизнесвуменша Копешка Ларискина (все имена и фамилии изменены – А.К.) и начинающая моделька Дуняшка Уписькина не могут поделить мужика, успешного бизнесмена Семёна Олешкина. Лариска за него замуж не хочет (она уже столько раз там побывала, что у неё эта самая… ну, понимаете… не дети… отполирована до состояния никелированной трубы. Или пионерского горна. А при чём тут пошлятина? Что есть, то и есть!).Чем, как это не странно, этого самого Сёму только раззадоривает и даже привлекает (ему тоже хотца… как бы это поделикатнее выразиться… приобщиться к трубе. Чтобы и ему, красивому, ощутить всю сласть никелировки. А то всё дефьки да денфьки. Никакого эстетизьму и этими задрыгами!).

А вот моделька Дуняшка, поскольку денег у неё пока нету, но в наличии молодость и молодой напор, за Олешкина замуж очень даже хочет. Но она, в отличие от Ларискиной – дура, поэтому бизнесмен на ней жениться не желает. Его можно понять: грЁбля – грЁблей, а семья это не только койка. Это дело гораздо более серьёзное. Чего никак не может понять Дуняшка в силу своей опять же непроходимой дурости.

Ты накой свои бл… эротические фотки в Интернет выкладывала, спрашивает её в передаче психолог. Ты чего, не понимаешь, что если мужики ТАКИЕ фотки видят, то ни о каком замужестве и речи быть не может? ( В смысле, дура, что ли, ты совсем и навсегда?)

Я этими фотками хотела свои великолепные телесные прелести показать, призналась Дуняшка. Чтобы мужики поняли, какая я страстная, эротичная и неутомимая. Они поняли, успокоила её психолог. Так что жди. Скоро в очередь выстроятся. Замуж звать, образовалась Дуняшка. Ага, согласилась психолог и ухмылку изобразила. (В смысле, драть тебя, модельную. Грубо, конечно, но по сути совершенно верно. А чего с неё ещё-то делать? Не дискуссии же устраивать! О Монтене и вреде курения!)

Из противоположного угла послышалось ехидное хихиканье Ларискиной: она услышала разговор психолога с Дуняшкою. Дуняшка, услышав её издевательское хихиканье, обиженно надула свои пухлые губки. Дурость была подтверждена в очередной раз.

И вот – «гвоздь сезона»: на сцену по приглашению ведущего выскакивает главный действующий кобелино этого передачи, он же – герой-любовник, бизнесмен Олешкин. Да, хорош собой! Весьма! Высок, строен, смазлив, ухожен. Глазки одновременно мужественные и лядские. Наверняка пользуется «Хеденьсом и шольдерсом» и «Проктером энд гемблом». Олешкин – владелец то ли магазинов по продаже мыла, то ли бань по помыву тела. Это – детали. Главное – владелец. Главное – богат.

Вы женаты, спрашивает его психолог. В состоянии развода, отвечает красавец уклончиво (но гордо при этом подбоченясь). Значит, женат, не отстаёт психолог. Мы зарегистрированы, но давно чужды друг другу, сопротивляется тот. Значит, всё-таки женат, приговаривает его психолог. Дети есть? Олешкин вздыхает, мужественно морща лоб. Понятно, чеканит психолог. А на гражданку Ларискину залезал? Красавец игриво смущается. Опять понятно, говорит психолог. А на гражданку Уписькину? Опять смущение. А на законную супругу? Третий звонок. Ну, ты, мужик, и герой, слышится восхищённый голос из темноты зала. Оттуда, где сидит массовка. Настоящий Гвидон! В смысле, самэц! Сразу троих окучивал! ОдновремЁнно! Как у тебя от такого сверхнапряжения помидоры-то не отвалились? Олешкин в очередной раз смущается, но смущается гордо. Значит, не отвалились, говорит его мужественный взгляд. Значит, ещё потешу красавиц своим мужчинским благосклонием (или благосклонением? Или благонянием? Как правильно-то?).

Отвлекусь. За неделю до этого в этой же передаче показывали историю ещё юмористичнее. В ней главным героем выступал некий Шурка Серенький, в прошлом, лет …дцать назад – очень популярный певец-исполнитель своих незамысловатых песенок, а сейчас – престарелый буланчик с обвислой мордой, грустными глазками и скомканными волосёнками. Во времена своей бурной молодости (как раз в те самые …дцать лет назад) этот самый Шурка-штукатурка был тем ещё ходоком! Топтал девок налево и направо! Потом вроде бы притих-успокоился, и всё было нормально – но совсем недавно ему сдуру припёрло заявить, что он очень любит всех своих деток. И тут понеслось! Оказалось, что те ( а давайте назовём их честно! Чего стесняться-то!) шалавы, которых он нещадно топтал, втихаря от него рожали. А сейчас, когда услышали, что Шурка страдает детолюбием, выстроились к нему в очередь со своими уже повзрослевшими чадами на предмет потянуть с Шурки денежек. И этот «певец прохладной жизни» моментально опомнился и уже сам не рад, что ляпнул про любовь к детишкам. Но только слово – не воробей, вылетело – не догонишь! И вот он заявился на эту передачу, чтобы объяснить своим бывшим «боевым подругам», что насчёт детишек он пошутил, что никого он не любил и не любит, и что у него вообще геморрой, гастрит с пониженной секрецией (сколько не жрать!) и начало склеротического процесса в коре головного мозга. И вообще отстаньте вы все от меня сразу и навсегда! И на хрен вы мне все со своими повзрослевшими чадами, которые, может, и не мои совсем… А эти задрыги ему тут же: твои, Шурк, твои! Хочешь, мы сейчас анализ дээнка сделаем? Прямо не отходя от здешней кассы! Его сейчас все делают, кто не попадя и кому надо и не надо! Вот ты обрадуешься-то, бывший наш кумир, а ныне – пень трухлявый, но пока что денежный!

Так что расстроился Шурка неимоверно. И даже от такого расстройства не смахнул со своей дряблой щеки свою старческую слезу. И совершенно не захотелось ему, как в былые разгуляйские времена, спеть радостно: «Музыка на-а-ас связала!».

И в заключение своего смешливого повествования я вспомнил одну деталь из первой истории. Да-да, которая про Дуняшку, Коняжку и Сэмена. Там, в самом конце передачи, на экран вылезла какая-то, как она сама себя считает, очень умная тётка (по внешнему виду: учителка младших классов. Откуда она взялась именно там, в этой специфически-юмористической передаче?) и начала парить мозги Дуняшке, что в выборе мужа деньги — не главное. Чем всех присутствовавших весьма рассмешила и заодно очень убедительно продемонстрировала, что учительницы тоже бывают дурами набитыми.

Фосфор пряного посола, или Срок просрАчивания

Гаррий Бонифатьевич вышел из подъезда и увидел за дворовым столом троих вполне приличного вида граждан. Они пожирали селёдку и, судя по их громкому урчанию, аппетитному чавканию и демонстративному иканию, селёдка была весьма вкусной. Может, даже пряного посола.
— Позвольте вас спросить, — деликатно поинтересовался Гаррий Бонифатьевич. – Где вы покупали эту замечательную сельдь?
— А ты кто? – моментально насторожившись, спросил один из троицы, невероятно худой брюнет в сдвинутом на правое ухо рваном картузе. Вероятно, он боялся сотрудников правоохранительных органов. А может, и не боялся. С таким картузом чего бояться? С таким картузом он сам себе минцанер!
— Я – писатель! – со значением произнёс Гаррий Бонифатьевич и гордо выпрямился.
Увы, его гордое выпрямление не произвело на троицу никакого уважительного впечатления. Вероятно, они не уважали писателей.
— А вон, – сказал другой пожиратель, юноша с бандитским взглядом и густыми бровями, и повёл головою назад.
— На помойке? – удивился Гаррий Бонифатьевич. Он ещё ни разу не приобретал продукты питания в таком экзотическом месте. Как же мы, писатели, далеки от народа, огорчённо подумал он. И окружающей нас суровой действительности.
— Ага, – кивнул третий, который был неопределённого пола и неопределённого голоса. Может, это была даже баба.
— Прошу извинить меня за назойливость, но позвольте задать вам ещё один вопрос, — продолжил Гаррий Бонфатьевич, пытаясь придать голосу интонацию совершеннейшей деликатности. – А как же сей изумительный продукт оказался на помойке?
— А из магазина, – охотно пояснил брюнет. Ему, похоже, понравилось, что Гаррий Бонифатьевич извинился. Похоже, перед ним ещё никто никогда не извинялся. Похоже, ему сразу били по морде. Без всяких извинений и прочих деликатностей. И вообще, без слов.
– Окончился срок просрачивания, — пояснил брюнет и засунул в рот селёдочный хвост. — Вот и выкинули. Иди, выбирай, пока остальные жильцы не подоспели.
Гаррий Бонифатьевич согласно кивнул и, высоко поднимая худые коленки, побежал по направлению. Вскоре он действительно увидел кучу селёдок, призывно блестевшую на восходящем солнце.

Ну и что, что просрАченные, подумал хотя и смущённо, но себе в оправдание Гаррий Бонифатьевич, и вытянул из кучи здоровенную рыбину. Эти-то жрут. Значит, вполне годится и для моего писательского употребления.

Он вернулся к себе в квартиру, прошёл на кухню и быстро пожрал неожиданную добычу. Селёдка действительно была вкусна. Гаррий Бонифатьевич выглянул в окно, собираясь вернуться на помойку и набрать селёдок впрок. Но кучи уже не было видно из-за окружившей её массы человеческих тел. Уже набежали, суки, огорчился Гаррий Бонифатьевич. Что у нас за народ! Предел его мечтаний — затариться на халяву! Никакой прям совести! Никакого стыда! А ещё боремся за звание «дом образцового содержания»!

Гаррий Бонифатьевич ещё некоторое время поогорчался своей недальновидностью, после чего сел за стол, и чувствуя небывалый прилив творческих сил, написал поэму «В бурю». Поэма была благосклонно встречена местной, считавшей себя культурной, публикой, а в местной газете Гаррия Бонифатьевича даже сравнили с известным американским классиком Генри Уодсвортом Лонгфелло (почему именно с Лонгфелло? За что с Лонгфелло? Накой с Лонгфелло? С какого бодуна?). Это всё из-за селёдки, решил Гаррий Бонифатьевич. Она же рыба. А рыбное мясо содержит в себе массу фосфора. Который оказывает благотворное воздействие на активность ума. В том числе, и лонгфеллиного.

С тех пор он каждый день как бы случайно посещал их уличную помойку, но больше магазин туда селёдок не выбрасывал. Вероятно, у новых партий пока что не закончился срок просрАчивания. А может, магазинные работники эти прострАченные селёдки сами стали пожирать. Хотя и не являлись работниками творческого труда. Зачем им ими являться? Главное, накой? Они же на окладе!

… и пианино марки «Беккер»

Гаррий Бонифатьевич шёл по улице, и вдруг сверху ему на голову свалился здоровенный кирпич. Однако, удивился Гаррий Бонифатьевич. Скотоложство какое-то (Гаррий Бонифатьевич недавно женился, причём, впервые, поэтому все происходящие с ним события пока что воспринимал исключительно с эротическим подтекстом).

Он поднял кирпич, отряхнул его от грязи и положил в портфель. В хозяйстве пригодится, подумал Гаррий Бонифатьевич, гордо ощущая себя рачительным хозяином и к тому же теперь главой молодой, совершенно счастливой семьи.

Он пришёл домой, снял галоши, повесил на крючок шляпу и проследовал по коридору. Новоиспечённая супруга стояла у плиты и жарила семечки, помешивая их на сковородке большой алюминиевой ложкой. Семечковый ядрёный дух выползал за кухонный порог и распространялся по всей коммунальной квартире.

Ощутив присутствие Гаррия Бонифатьевича, Люся остановила ложку и повернулась к супругу всем своим жарким телом.
– У нас сегодня щи, – томно произнесла она и, игриво подмигнув супругу, уточнила. – Со свининою.
– Ах, – воскликнул Гаррий Бонифатьевич, тут же воспылав любовным жаром и к супруге, и к щам, и к свинине. – Я весь горю!
– Ишь, горит он.., – послышалось злобное, но вполне добродушное ворчание. Это была их соседка по квартире, престарелая гражданка Трухляева. – Смотри, не воспылай. А то устроишь нам здеся пожарную крематорию.
Люся громко и неприлично захохотала, показывая в смехе свои крупные зубы. Как у лошади, вдруг неприязненно подумал Гаррий Бонифатьевич о люсиных зубах. Постеснялась бы при людях- то, кобыла.

За дверью раздался шум, и в кухню вбежала другая их соседка – Трибуханкина Нюша. В своей крупкой пролетарской руке (Нюша работала крановщицей козлового крана в СМУ-85 треста «Облводоканалспецстрой») она крепко держала большую хозяйственную сумку, из которой что-то подозрительно капало, причём чем-то мутным. Под правым нюшиным глазом наливался скромной гордостью и глубоким философическим смыслом здоровенный синяк.
– В «тридцатый» селёдку привезли, – выпалила она сходу. – Залом астраханский. Я взяла пять. Ух, теперь и нажруся!
Присутствовавшие завистливо вздохнули: им тоже хотелось астраханского залома.
– Народу много? – в тщетной надежде спросила Трухляева.
– У-у-у-! – загудела Нюша и махнула свободной рукой. – Вавилон египетский! Лучше и не подходи!
– А кто блямбу-то поставил? – не успокоилась с расспросами вредная старушенция. Ей хотелось селёдки, но она отчётливо понимала, что сия её мечта – несбыточна: если уж Нюше фингал поставили, то ей, Трухляихе, запросто башку отвинтят.
– А в очереди! – не смутилась вопросом Нюша. – Впереди стоял один, в кепке и очках. Ничего! Чай, не впервой!
Присутствовавшие уныло закивали: да, не впервой. Нюша умела драться и дралась всегда охотно и с азартом. Широкая душа! Чуть чего – сразу хваталась или за сковородку, или за табуретку, или за лом!

В это время открылась входная квартирная дверь, и в неё, пыхтя и отдуваясь, ввалился очередной персонаж. Это был ещё один квартирно-коммунальный жилец, Исидор Бенедиктович Апельсинов. В каждой руке он держал по большому фаянсовому унитазу. Исидор Бенедиктович работал слесарем-сантехником в ЖЭКе номер сорок восемь-бис, а в настоящее время временно исполнял временные обязанности временного заведующего тамошним жэковскм складом (прежний находился под следствием за растрату в невиданных размерах), и судя по его утомлённой, но совершенно довольной физиономии, исполнял эту свою новую должность совершенно не зря.

— С приобретеньицем вас, Исидор Бенедиктович! – ехидно приветствовала его старуха Трухляева, та ещё завистливо-вредная колбаса. – И откудова, позвольте вас спросить, такое великолепное счастье? – и кивнула на унитазы.
— А вам-то какое на хрен дело? – проворчал сантехник (впрочем, проворчал довольно миролюбиво. И даже, можно сказать, добродушно. Исидор Бенедиктович вообще не умел сердиться. Вот такой это был замечательный человек. И к тому же герой труда. Только на прошлой неделе сняли с Доски Почёта. А так целый месяц там провисел. Одно слово – Личность!).

— Вы теперь чего же, — не унималась зловредная старушка. – Одновременно сразу в два серить будете?
Остальные присутствовавшие при этой сцене саркастически рассмеялись.
— Ой, не могу! – ухахатывалась Нюша. – Эт ж какой пирдильник надо нажрать, чтоб сразу на двоех! Ой, юмористка! Ну, чисто журнал «Крокодил»!
Исидор Бенедиктович хотел было рассердиться, но не смог, потому что добрая душа перевесила в нём закипающее рассержение.
— Я ж эт не для себя, – пояснил он веселящейся публике. – В выходной на базар отнесу. Унитазы сейчас в цене.
— А не боишься, что минцанер арестует? – спросил Гаррий Бонифатьевич. Он был писателем, видным классиком местной литературы, поэтому умел видеть перспективу в развитии. И не только вглубь, но и в ширь.
— Или на работе узнают?
— Да у нас все носют! – беззаботно отмахнулся Исидор Бенедиктович. – Кто чего. Под видом списанных. А вот минцанер.., — и он озабоченно почесал свой выражено жирный загривок. – Может, конечно… Но ничего не поделаешь. Значит, судьба моя будет такая горемычная.

Оставшийся вечер прошёл привычно великолепно. Все проживавшие собрались на кухне, пели песни, Гаррий Бонифатьевич читал стихи (собственного, понятно, сочинения. Других он знал.), Исидор Бенедиктович, азартно подбоченясь, играл то на гармошке, то на балалайке. Которую, в конце концов, сломал (вероятно, от избытка чувств). Выпили три бутылки водки и две – портвейну. Закусывали двумя селёдками, которые отжалела от своих селёдочных запасов Нюша. Она, вообще-то, не жадная. Чего жалеть-то? Об чём?

А потом все пошли спать. Но так и не угомонившийся Исидор Бенедиктоввич ночью, часа в два, попытался играть ещё и на пианино. Оно в углу коридора стояло. Как раз справа от уборной. Это было старинное пианино. Марки «Беккер». С медными педалями и пожелтевшими от времени клавишами. Осталось от умершего ещё до революции жильца, которого за древностью лет уже никто из ныне проживавших и не помнил. Исидор Бенедиктович пытался сыграть «Богемскую рапсодию» композитора Брамса, но проснувшиеся при звуке первых сокрушительных аккордов жильцы дружно выскочили в коридор и Исидора Бенедиктовича так же дружно от инструмента оттащили. А старуха Трухляева, тряся своим старческими буклями и тоже принимавшая активное участие в оттаскивании Исидора Бенедиктовича, при этом ещё и орала: «Не выражаться! Не выражаться!». Это было очень хорошее пианино. Фирмы «Беккер»… Ладно. О пианине – в другой раз. Хватит на сегодня. А то Исидор проснётся. Опять полезет музицировать. Чёрт такой неугомонный.

Содержание ( 11 текстов):
Утро
Кантата о прекрасном человеке
На вкус и цвет товарищ – винегрет!
Хулиганское
Ой, ты, ржа…
Мои игра и вдохновенье. Они зовутся «ногомяч»
Соната о котлетах, девках и мотоциколе
Соединила нас любимая пивная!
Баллада об Афанасии
Я сижу на заборе уныло…
Гаррий

Эпиграфы:
– Живу, пишу не для похвал.
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить.
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук,,
(А.С.Пушкин , «Евгений Онегин»)

– Мы папу не боимся. Мы маму не боимся.
Боимся мы лишь голого ежа… –
( из подслушанной в пивной «Три поросёнка», что находится в подмосковной Коломне, шуточной детской присказки)

Утро

Лежит собака у забора.
Бежит по улице трамвай.
Сидят в трамвае пассажиры.
Свистит от пристани гудок.

Вот гражданин в могучей шляпе.
На ней пятно: то какнул птичк.
Но гражданин не замечает:
Он пожирает бутерброд.

В том бутерброде – вид величья.
На нём в три слоя колбаса.
И масло есть. Калорий в масле,
Наверно, много. Это знак!

А вот ребёнок пробежавши.
Куда бежит – а хрен его…
Быть может, к бабушке любимой.
А мож, в песочницу. Играть.

Сгребать куличики лопаткой,
Лепить с песка волшебный дом,
Потом его разрушить махом,
Ступивши детскою ногой.

А за песочницей – пивная.
Мужчины там. Их вид – всерьёз!
Они себя приводят в норму.
Вчера им было хорошо.

А вот мамаша с карапузом.
Его волОчит в детский сад.
А он орёт. Ему не хотца.
Иль просто любит поорать.

Плакат на стенке –
«Больше плана!».
А под плакатом –
Слово-мат.
Кто, интересно, написавши?
Кто сей застенчивый герой?

Толпа бежит.
Куда – неясно.
С толпой – опасно.
Могут снесть.
Я прижимаюсь к стенке дома.
Спиной извёстку обтира.

Короче, утро.
Жизнь проснулась.
Пора начать творить добро.
Считать себя фигурой быта.
(И мусор вынесть не забыть!)

Кантата о прекрасном человеке

Гаррий Бонифатьевич Ебурин –
Очень благонравный гражданин.
Мягок, тонок, нежен и изящен.
И по крови, кажется, грузин.

Или даже он нанаец древний.
Или турок. Может, бусурман.
Но хорош! Глаза блестят как сабли!
И бывает Гаррий в стельку пьян.

А чего такого? Благородство.
И услада жизни. Сладость бытия.
Естеством не нужно огорчаться.
Скромный быт – естественность моя.

Только где оставленный Ебурин?
Вот же он! Корсар! Силач! Едок!
Чашку каши мигом уминает
И котлет армейский котелок.

А потом испьёт бидон кефиру,
Отрыгнёт как громом одарИт.
Этот Гаррий, он такой забавник!
Несмотря на свой радикулит!

Всё равно хорош! Гремя ногами,
Ходит он по берегу Оки.
И ему сияя картузАми,
Кланяются в пояс мужики.

Им он благосклонно отвечает.
Дескать, вы – селяне. Киргуду!
Ну, чего? Споймали нынче раков?
Из чего готовите еду?

А сгуляв, идёт назад, до дому.
Посетит любовно туалет.

Отчего нам в жизни мало счастья?
Почему так хочется – и нет?

На вкус и цвет товарищ – винегрет!

– Одному нравится арбуз, а другому- свиной хрящик…-
( А.Н. Островский, пьеса «Бесприданница», монолог господина Паратова)

Трепачи и лоботрясы
Выпивают много кваса,
Пожирают много мяса
(Могут запросто ушат!).

А ленивые балбесы –
Из муки деликатесы:
Слойки, пряники и пышки
( Даже целый каравай!)

Или дефьки-прошмандовки,
Что тоскливее верёвки.
Эти выпьют много водки.
Этим водка по плечу!

Если ж это львицы света,
Дайте львицам винегрета!
Спляшут львицы вам за это
Гопака иль краковяк.

А обычные шалавы
Упиваются какавой.
Той сомнительной отравой,
Что в столовых продают.

С ними рядом – злые урки.
Эти жрут одни окурки,
Также пробки от бутылок
Иль осколки от стекла.

Я ж не львица и не урка.
Я – жилец из переулка,
Что бежит от речки к бане.
А у бани – пышный куст.

За кустом растёт крапива.
Та крапива – не игрива.
По весне из той крапивы
Я варю с картошкой щи.

Обожраться теми щами
Можно запросто весной.
И запить холодной водкой
В свой законный выходной

Хулиганское

Эпиграф:
– Где я?
– В морге… Гутен морген!
( Василий Шукшин, «А поутру они проснулись…»)

В жизни хулиганской много красоты.
Тот идёт, ломая нежные кусты.
А другой как трактор, прёт в лесной завал.
Я в завале не был. Я в его поклал
Огромадну кучу. Веришь? Проходи
И завей сегодня в бОшку бигуди.
Иль забей в её же гвоздь. Железный штоп!
А потом воткнися тем гвоздём в сугроб!

То-то взвеселится в парке детвора!
Понял, неумелый? Сбрызни со двора!
( Мне поесть пора. И выпить, конечно)

Ой, ты, ржа…

Эпиграф:
– В поле за околицей,
Там, где ты идешь,
И шумит и клонится
У дороги рожь.

Припев:
Ой ты, рожь,
Хорошо поешь!
Ты о чем поешь,
Золотая рожь?
Счастье повстречается —
Мимо не пройдешь,
Ой ты, рожь! –
( песня «Ой, ты, рожь!».Слова некоего А. Пришельца (так написано. Кто такой – х… его знает).. Кто музыку написал, не знаю. Кто-то написал. Какая же песня без музыки? Песня без музыки всё равно что свадьба без портвейна!)

К месту иль не к месту
Выгляжу – гляжу.
Но опять смеюсь я.
Не смеюся. Ржу.

Да и что мне, право?
Я ж не в ветке тля.
Маленький, смешливый.
Всюду влезу, бля.

Всюду я проникну.
Крыльями жужжа,
Я везде летаю.
И везде я ржа.

Эх, забавны люди!
Не приемля лжи,
Словно слон на блюде.
Не лижи, а ржи.
А проржав, быстрее
Ты хватай ружо
И иди стреляться.
Три часа ужо!

Ты же не в Сенате,
Где мудры мужи.
Ты – в пивной вонючей.
Там ты ржи – не ржи.
Всем по барабану
Твой коняжный крик.
Не таких видали.
Ты не спи, мужик!

Потихоньку шлёпай
В родимый дом ты.
Не махай руками,
Не топчи цветы.
И пока ты смирный,
Не кидайся ржать!
А не то согнётся
У тебя кровать.

И покрывшись ржавью,
И заросши мхом,
Успокойся явью,
Явью о былом…

Мои игра и вдохновенье. Они зовутся «ногомяч»

Я – футбольщик благородный.
Я играю в ногомяч.
Цельный день его пинаю
Я футбольческой ногой.

Я его всегда пинаю.
Я пинаю целый день.
И пинаю, и пинаю.
Вот такая пое… дребедень!

А чего ещё мне делать?
Я же больше не могу
Ничего. И не умею,
Словно лошадь на стогу.

Тот же, кто меня не понял.
Если делает чего.
Делом неким занимаясь,
Принося он людям польз.

Ну и хрен с ним, с трудолюбным!
Я ж стараюся пинать!
А чего же мне, бродяге?
На завод мне, что ль, итить?

На хрен мне он в жизни нужен!
Там же можно помереть!
Там же ведь ТРУДИТЬСЯ надо
Изливая пот в труде!

Соната о котлетах, девках и мотоциколе

Я люблю говяжии котлеты.
Ведь от них исходит вкусный дух.
И вонючий дым от сигареты
Я вдыхаю радостно до двух.

После трёх гуляю я с котлетой,
Завернув в бумажный сей рулон.
И пожрав тарелку винегрета,
Выпью я стакан одеколон

И при этом я – известный рокер.
Пиво пью и девок о-хо-хо.
Целый день катаю мотоцикол.
Ну, а больше? Больше – ничего!

Соединила нас любимая пивная!

Повстречал в пивной я бабу.
Эта баба – хороша!
У неё бока тугие
И широкая душа.

Здравствуй, баба, ей сказал я.
Пиво пьёшь? Нутро горит?
Угадал, сказала баба.
У меня ж радикулит
И суровое похмелье,
А вчера был геморрой.
Я кивнул: всё понял, баба.
Сам бываю я такой.

Похлебал я с нею пива
И покушал винегрет.
И теперь живём мы вместе
Вот уже пятнадцать лет.

Ничего живём. Терпимо.
Колбасу с утра едим.
И глядит на нас с любовью
Дед Кукуев Никодим.

Баллада об Афанасии

Сидят мужики у забора,
Играют азартно в очко.
А рядом стоит Афанасий,
И с жадностью что-то жуёт.

Чего ты жуешь, Афанасий?
Быть может, свининный мосол?
А может, говяжию ногу?
Копыто от, может, баран?

Скажи дорогой Афанасий!
Сопя, не молчи над душой!
Не морщись в улыбке дурацкой!
( А может быть, это ухмылк?)

Он мордой ко мне повернулся,
Лосняся сей жирностью губ.
Ах, как же я раньше не понял,
Чего он так жадно жевал!

То гузка курячья! Конечно!
До гузок большой он охот.
Глазёнки искрятся весельем,
Доволен губастьстью рот!

Бадью сейчас кваса хмельного
Степенно он внутрь изопьёт,
И воздух оглУшится рыгом,
Довольным до самых ноздрей.

Умеет рыгать Афанасий!
Чего уж чего, а рыгнуть
Большой он умелец, однако!
И славный он парень вообще т!

Я сижу на заборе уныло…

Я сижу на заборе уныло.
Я котлету на ужин поел.
До чего же тоскливые мысли
Лезут в голову мне не у дел!

Вот кошара к забору крадётся.
И присела, нагадить здесь штоп.
Где ж кирпич? Ах, он здесь, под рукою.
Пригодился мине он как раз.

Осторожно я им размахнулся.
Бросил целко! Я ж целкий какой!
Хруст костей очень слышно раздался,
А за ним – оглушительный вой.

Всё. Теперь не просраться кошаре.
Помертвело от счастья лицо.
Я уныло сижу на задоре
И чешу от волненья ицо…

Гаррий

Нездоровый пролетарий
ПодкралсЯ со стороны.
У него названье – ГАРРИЙ
И одетый он в штаны,
В балахон, картуз, ботинки,
На груди висит свисток.
Этот Гарька – безобразник
Без галош, трусов, порток.

Он с утра сжирает миску
Аппетитных жирных щей.
Повторяю: пролетарий.
Нету Гарьки пролетей!

Содержание (12 текстов):
Любовь к железным дыроколам;
Семья – геройства показатель;
Не спеши!;
Мрачный сонет в багровых тонах;
Многоличие;
В меня слезливость накатила;
Лом – в лом!;
Побольше эстетизма!;
Лесное и неизбывное;
Он с детства был изысканно сметливым…;
Поменьше конформизма!;
Осчастливленный Лукашка;

Эпиграф всего сборника:
– Увидеть мне дано как жизнь моя уходит
С твоею вместе
Уходит жизнь подвластная тебе
Она мне представлялась бесконечной
Одна надежда впереди могила
Как и твоя в ограде безразличья
Я рядом был с тобой мне холодно с другими. –
(Поль Элюар, стихотворение «Моя живая покойница»)

Любовь к железным дыроколам

Кто любит обзываться –
Подлец и негодяй.
Его запру сегодня
В холодный я сарай.
Сарай тот – с дырной крышей.
Пусть дождь сквозь дыры льёт
Ему на ухи, шею,
За шкир и на живот.

Чтоб знал, гадюка мерзкий,
Людей как оскорблять,
Что осознал позорство
Своё, такая бл… нехорошая, в общем, женщина.
А если будет снова
Чинить свой произвол,
То я ему засуну
Железный дырокол.

Куда? Вопрос интимен!
Ответ не будет вновь!
Пусть лучше расцветает
Прекрасная ЛЮБОВЬ!

Семья – геройства показатель!

Эпиграф:
– Еще я полн, о друг мой милый,
Твоим явленьем, полн тобой!..
Как будто ангел легкокрылый
Слетал беседовать со мной,-
( Аполлон Майков, стихотворение «Ещё я полн, о, друг мой милый…»)

Кто-то дует пиво,
Кто лакает джин.
Кто стремиться замуж
За армян-грузин.
Я ж жую котлеты.
Радость на душе.
Замуж не стремлюся.
Я давно уже.

В смысле отдатАя.
У меня – семья.
Муж, два сына, дочка
И, конечно, я.

Мужа звать Герасим.
Он в совхоз пастух.
Шаровары носит,
Заячий треУх,
Из резин галоши
И из плётки кнут.
Он – мужчина строгий,
Мало в жизни тут (в смысле, таких)!

Сыновья папаше
Прямиком под стать.
Тоже пастухами
Скоро будут стать.
А дочурка Нюрка –
Девица краса!
Уважает пышки,
Также колбаса!

Мы живём – не тужим,
Покладаем в рот,
То свиную ногу,
С сыром бутерброд.
Или пилимени.
Нам же всё под стать!
Оттого мордаты.
Любим мы пожрать!

Не спеши!

Эпиграф:
– Ты спеши, ты спеши ко мне,
Если я вдали, если трудно мне.
Если я словно в страшном сне,
Если тень беды в моем окне. –
( Песня «Не спеши». Исполнял Магомаев Муслим. Написал песню не знаю кто. Кто-нибудь написал. Хрен ли не написать, если пишется?)

Если нет в котлете мяса,
Не спеши искать ответ:
По какой такой причине?
Отчего? На сколько лет?

Не спеши задать вопросы!
Много ль толку от вопрос?
Лучше встань. Пройди к киоску
Для покупки папирос.
Закури, хоть это вредно.
А чего не вредно, друг?
Колбаса. Котлеты. Мясо.
Сплошь достоинства вокруг!

Мрачный сонет в багровых тонах

Эпиграф:
– Хлеба к обеду в меру бери! Хлеб – драгоценность, им не сори!
( плакат, висевший над раздаточной в столовой «Ока», что имела место быть в подмосковной Коломне в самом начале Окского проспекта, во времена Советской власти)

Шерлок Холмс не спит ночами,
Постоянно бдит и бдит.
Ловит гада Мориартю.
Чешет свой радикулит.
Тут ещё напасть свалилась:
Степлотонова жена,
Схоронивши Степлотона,
Моментально родила!

От кого? От Генри-сэра,
Чья фамилья Баскервиль.
Тот от радости летает,
В башмаки сгребает пыль,
И того он знать не знает,
Что в болотах, вдоль трясин,
Баскервильевой собаки
Подрастает Баскер-сын.

Как и мама, он размером
С годовалого телка.
Морда – во! Зубищи – сабли!
Хоть молорденький пока.

Ничего. Растёт, мужая,
Жрёт мышей, овец и лис.
Так ночами воет, сволочь,
Что трясется барбарис.
Все трясутся как в падучей,
Всем крестьянам хотца выть
От такой тоскливой жизни,
Растудыть её кубыть!

Да! Один лишь не трясётся.
У кого орлиный взор,
Борода лопатой в пояс.
Ну, конечно! Берримор!

Наливает Генре виски,
Степлотоновой вдове
Подаёт в обед ириски
На фарфоровом блюдЕ.
А Ватсону чешет пятки.
Охраняет Генрю тот
От сыночка Баскервилья…

Кто их с Генрей разберёт!

Пояснение:
Степлотон – тайный родственник сэра Генри по линии средневекового подлеца Хьюги Баскервилия (в известном сериале эти роли – и Степлотона, иХьюги – исполняет Олег Янковский), который хотел погубить сэра Генрю и, таким образом, отжать у него Баскервильевское поместье. Вот же сволочь какой! Геройски утоп в болотах.

Многоличие

Эпиграф:
– Я, ты, он, она!
Вместе – целая страна! –
( Популярная песня времён Советской власти. Кто написал – не знаю. И не хочу знать. Потому что какая разница кто! ЧЕЛОВЕК, звучащий гордо в кожаном пальто, вот кто!)

Все на свете разные:
Стройные, заразные,
Чистые, вонючие,
Славные, грибучие,
Пьяные, конфетные,
Злые, сигаретные
Сячвки-урки-чмошники.
Шляпники –кокошники.

Я ж – котлетно-пончиков,
Водочно-куконьчиков,
Тпакже пив-сосательный,
В общем, замечательный!

В меня слезливость накатила

Лядство – примета заката.
Проза – словесный понос.
С бабой лежу я на пляже
Очень счастливый. До слёз.

Баба сопит, прижимаясь.
Щерит улыбкою рот.
И меж зубов зажимает
С булкой свиной бутерброд.

Слог я рифмую стыдливо.
Баба мне чешет кадык.
Пляж. Патефон. Кочерыжка.
Я – настоящий мужик!

Лом – в лом!

Что над лесом, над селом
Появляется?
Это славный мальчик Лом
Забавляется.

Ест букашек и ежей
Перламутровых
И пугает он детей
Ежеутренних.

Также пиво часто пьёт,
Да с отрыжкою.
И читаться ненавидит
Умной книжкою.

Я дружу с ним, подлецом
Негодяевым.
Щас на речку мы пойдём,
С раздолбаевым.

Искупнёмся и попьём
Пива с раками.
А потом гоняться будем
За собаками.

Побольше эстетизма!

Эпиграф:
— Андрей…
— А?…
— Я алкач?
— Алкач, алкач… –
( диалог Хансена и Бузыкина из кинофильма «Осенний марафон»)

Кто накакал свежо и буквально,
Опростался, не снявши порток,
Тот эстет. Может, даже собачий.
И несёт он в зубах поводок.
И грызёт он баранки со схрустом,
И кривит от волнения рот.
Щас нажрётся. Икнёт. Отрыгнётся
И почешет довольно живот.

А чего ж не чесать, коль желанье
Почесаться присутствия есть!
И тогда отлетают сомненья,
И тогда возгордяется честь,
Ум и совесть! Богатство и сила!
И мудрёж словно флаг на ветрЕ…

Вот сосед показался, Бузыкин.
Он к помойке чего-то в ведре
Тощит, гад, и пуглив озираясь.
Может, бомбу в помойку принёс?
Этот – может. Он запросто может.
Ведь Бузыкин – прохвостный завхоз
Огромадно-военного склада!
Этих бомб тама – хрен сосчитать!

Что-то в мне забурлило желудком.
Надо срочно улечься в кровать.
Перед этим мне радостно выпить.
Обязательно. Жизнь не гнетёт.
Вот опять показался Бузыкин.
Тащит, сука, теперь пулемёт…

Лесное и неизбывное

Эпиграф:
– Садовник в ватнике, как дрозд,
по лестнице на ветку влез,
тем самым перекинув мост
к пернатым от двуногих здесь. –
( Иосиф Бродский, стихотворение»Садовник в ватнике, как дрозд…»)

И я услышал робкое признанье
Великолепья в дерзости идей!
А пО лесу гуляли дикобразы,
Скакал по веткам тощий воробей.

Он мало ел. Но очень много какал.
Напал дристун, как нервности порог.
Исчезла сил клевать хлебнЫе крошки
И мать Земля сходила из-под ног.

И пал герой! А что ж! Бывает втуне.
И ножкой дрыгать быстро прекратил.
Земля вертИтся в мрачном полнолунье
Во мне не хватит первородных сил…

Он с детства был изысканно сметливым…

Он Гарька. Фамилий – Гавняшкин.
Красивый и на руку скор.
На рынке говядину рубит.
Как бритва гавняшкин топор!

Бывает, что рубит свинину.
Могуча парнишкина стать!
Лишь лезвие дерзко сверкает,
И дерзость сию не отнять,
Не выбить из пальцев Гавняшки.
Да, дерзок! К тому же сметлив.
На прошлой неделе в гаражный
Вступил он коо-ператив.

Машину чтоб ставить надёжно
В гараж, под японский замок.
Такой вот наш Гарька Гавняшкин,
Что с детскою кличкой Шнурок.

Поменьше конформизма!

Если ты не любишь какать,
Значит – подлинный герой!
О тебе напишут в книжке:
Где родился и накой?

Пионер отсалютует
В характерный жест руки.
И сомлеют от волненья
Бабы, дети, мужики.
Старики, слезу смахнУя,
В озорной запустят пляс.
Всё в присядку! Всё в притирку!
Не догонит вас от нас!

Если ж какаешь помногу,
Берегись! Придёт она,
Круглолица, толстоброва
И похожа на Луна!

Сядет рядом, отсморкнётся,
Ядовито сдвинет бровь…
И, конечно, назовётся
Добрым именем «ЛЮБОВЬ»!

Ты тогда не трать унынье!
Не томи тоскливый взор!
Положи тогда на лавку
Свой припрятанный топор,
Чем хотел срубить берёзу,
Этот символ чистоты.
И присядь. Скрути цыгарку.
Плюнь в ближайшие кусты,
И с дыханьем ощущенья
Оглянись вокруг и вдруг.
Вот корова молодая.
В лопухах сидит пастух.
Кто-то гладит балалайку,
Кто-то яростно пыхтит.

Не меняй судьбы решенья!
Залезай на паровоз!

Осчастливленный Лукашка (радостный мадригал)

У меня случился цыкол
( Я же женщина пока!).
Подкатился мотоцикол.
В мотоциколе – Лука.
Заглушил он мотоцикол,
Повернулся рожей к мне.
И глаза его сияют,
Словно ж.па при луне.

Ты чего мине сияешь?
Ты чего ваще, Лука?
Не жених мине пока что.
Ты пока что требуха.
Или даже постный ливер.
Чё ты щерисси, шельмец?
Ну и что, что мотоцикол!
Не машина ж, наконец!

Он на это растерялся,
Подбородком задрожал
И губёнки затряслися.
Ну, нахал и есть нахал!

Ладно, хватит парня мучить.
Выйду замуж за него!
То-то радости Лукашке!
Больш не надо ничего!

Эпиграф:
– На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит,
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышeт на ямках ланит. –
( Слова А.Фета, музыка А.Варламова. Романс «На заре ты её не буди…»)

Содержание:
О, бытие! Шептанье звука! (или СлезЯ с печи…)
Потягушечки
Чердак надо надёжней запирать!
Я давно не кушал помидоров
Рыбакам тоже тяжело!
В чего ж плохого-то?
Да не глупо! Глупо – с супа!
Осенний этюд
Баллада о зелёно-роозовой какашке

О, бытие! Шептанье звука! (или СлезЯ с печи…)

Трещат бока.
Унынье – смято.
Я слез с печи.
Сходил на двор.
Хлебаю щи
С свининой вкусной.
Чешу чело.
Рожаю спор.

Лежит топор
В избе на лавке.
Другой воткнут
В избы стенУ.
Белеет холст
В плетне забора.
От смеха, кажется,
помру.

Нет, не помру!
В заветной Лире
Переживу
Стенанья дым.
За девой я
Скачу украдкой.
Таясь, клубясь.
Тыг-дым, тыг-дым.

О, бытие!
В нём суть порока!
Остыли щи.
Дрожит рука.
Пишу стихи,
Лижу конфету.
Жизнь глубока
И печь крепка,
И широка
На ней перина.
И мозг сверлит
В сознаньи мысль.
Лежу, чешу.
Стихи роняю.
Всё хорошо.
Всё зашибись…

Потягушечки

Эпиграф:
– Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
( Артюр Рембо, «Первый вечер»)

Я тока шт встал.
Проснулся в смысле.
Лежу, зеваю.
Жизнь мила.
Приснилась нынче
мне соседка.
Без ничего.
В одних очках.

Хороший сон.
Почти культурный.
В нём эротичности напор.
Лежу опять.
Опять зеваю.
Чешу известный всем прибор.

Испить бы водки.
В фарисействе
Глубокий смысл,
Явлений суть.
Пожрать ли щей?
Нажраться каши?
А может, мне
Опять соснуть?

Чердак надо надёжней запирать!

Бутылочка хорошая
С хорошеньким вином
Лежала на пригорочке,
А рядом – агроном
Сидел и кушал пряники.
Он пряники любил.
Знать, парень он отчаянный
Но, кажется, дебил.

И я к нему подсядучи.
ПодкрАдясь-подкрадЯсь.
Какая в этих пряниках
Меж нами жизни связь?
Иль, может, не заведома?
Иль, может, глубока?
Упала фляга с брагою
С моёва чердака.

Упала не с случайностью,
Не так сама себе.
Столкнул её намеренно
Сосед к своей избе.
Чтоб выпить, наслаждаючись,
Рыгать во весь опор.
Но вышло облажаючись.
Пошёл меж нами спор
С угрозо-оскорбленьями,
Хватаньем за топор.
И то-то взвеселимшися
Соседский дед Егор!

Прям прёт его от радости,
Такого вот козла!
Ему до куч навешаю
Я тоже трендюлей.

Я давно не кушал помидоров…

Я давно не кушал помидоров.
Я забыл, как пахнет винегрет.
В эту восхитительную пору
Мне всего лишь сорок восемь лет.

Нет, претензий я не предъявляю!
И кому их можно предъявлять?
Только горько плачет и стонает
В закутке избяном чья-то мать.

Чья-то… Чья? А может быть, соседа,
Что вчера нажрался словно пёс?
Скоро я, наверное, уеду
На большом железном паровоз…

Рыбакам тоже тяжело!

Эпиграф:
– Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном, у кустов, угаре
Азартящие рыбаки.
( Игорь Северянин. «Рыбная ловля»)

Гарька на речке сидемши.
Гарька сомА поджидал.
Лодка качалась лениво.
Сом оказался нахал.
И, не желая ловиться,
Он под корягу залез.
Трудно достать с-под коряги!
Трудно с корягой и без!
Трудно вообще и со смыслом.
Трудно без смысла и так.
Брось эту удочку на хрен
И залезай на чердак!

Брага там нынче подходит.
Полон молочный бидон!
Кружкой железной литровой
Ты зачерпни поскорей!
И присосись с вожделеньем!
Ты же об этом мечтал!

Чтоб этот сом задавился!
Сволочь, бродяга, нахал…

А чего ж плохого-то?

Хорошо лежать на пляже
Летней жаркою порой
Рядом с бабой загорелой,
Что с широкою спиной.

Вместе с нею грызть баранки.
Вместе с нею пиво пить.
Но не водку. Водку – жарко.
Хоть полезней водки нет!

В ней ж калорий с витамином
И запивка на обед.
И на завтрак. И на ужин.
И вообще и навсегда.

Да не глупо! Глупо – с супа!

Поступил я, каюсь, глупо,
Потому что занемог:
Я костей купил для супа
И свиных для стюдня ног.

На базаре было дело,
В три часа, где мЯсный ряд.
Я гулял по ряду смело
Все мне рады. Всем я рад.
И волнение при встрече:
Что? Зачем? Накой? Куда?

И несут энергий света
Электрическ. провода!

Я ж принёс костей говяжьих
И свиных для стЮдня ног.
И купил одеколону,
Чтобы морду освежать.

И вообще не раздражайте!
Не пойму пока что я.
Где, чего, с какого боку.
И вообще накой ходил?

Осенний этюд

Полночь. Лавка. Колбаса.
Сторож у забора
То ли дремлет, то ли спит.
Свет у прокурора,
В прокуроровом окне
До утра не гаснет.
Видно, много разных дел
( Может, уголовных).

Ну, так что ж? Ему видней.
Прохожу я мимо.
В магазин бы мне зайтить.
Надо керосина
Мне для примуса купить
И для керогаза,
Чтоб пожарить поутру
Мне пожрать чего-то.

Да! Погода! Не весна!
Птички полетели.
Скоро листья облетят.
У солдат – шинели.
Громыхают сапоги
Яростно по плацу.
Надо луку мне купить
И бутылку квасу.

Баллада о зелёно-розовой какашке

Посвящаю одному моему знакомому, который очень хочет стать депутатом, делегатом, чиновником, партийным функционером или прочим «эффектным меньжиром». То есть, чтобы ничего, кроме ля-ля, не производить, и за это получать очень вкусные суммы денег. Он, вообще-то, молодец. Зрит в корень. Ура.

Ты не просто зелёный какашка.
Ты – какашка в хавне деревяшка.
И твоё состояние – бздун,
Раздолбай ты, трепло и сыкун.

Я тебя от души презираю.
Прислоню тебя к стенке сараю,
Чтоб башкою долбить об забор.
Не поможет тебе прокурор!
Адвокат тебе тоже без стати.
Целый день ты валялся в кровати!
Почему ты козу не сдоил?
Или что? Обессилел без сил?
Или если назвался какашкой,
Соблазнился предстать деревяшкой?
Где же совесть? А радости слог?
«Занемог я теперь, занемог!»

Притворяться – занятие злое.
Не бывает его без разбоя.
Не получишь в обед колбасы.
Ты к обеду хоть рожу умой!

Содержание:
Любовь – не вздохи на скамейке…
Деревья навевают грусть былую…
Бежит олень. Он в беге бесподобен…
Три копейки
Накой?
О Евлампии Кузьмиче нашем скромном герое
Мне страшно Семёнов чего-то…
О непонятной пользе электричества
Я не садист. Но где моя корова?
Коль лизать ты любишь ж.пу…
Хороши в Роттердаме пионы!, или О дефках славных роттердамских
Бандитизм это молодость мира! (под впечатлением сериала «Бандитский Петербург»)
Все профессии важны…
Как его фамилия прекрасная?
Про орла
Но кто мычало у причала?
И бица сердце перестало…

Любовь – не вздохи на скамейке…

Эпиграф:
– Приметив юной девы грудь,
Судьбой случайной, как-нибудь,
Иль взор, исполненный огнем,
Недвижно сердце было в нем,… –
( М.Ю. Лермонтов, «Приметив юной девы грудь…»)

Полюбил я деву молодую.
У неё зелёные глаза.
Шея словно столп александрийский.
Каждый зуб похож на ледокол.

А грудЯ у ей как два больших арбуза.
А щека как знамя кумачом.
Ноги в ней раскованно гуляют,
И губа дрожит от радость встреч…

А когда она свой рот раскроет,
Чтоб мне душевное сказать,
То кошары в страхе убегают
И собаки начинают жутко выть.

Вот такая это милая красотка!
Я на ней, конечно же, женюсь.
Вот во вторник я приду с ночной со смены,
Щей поем, и сходим расписатц.

Деревья навевают грусть былую…

Эпиграф:
-… мы забываем о деревьях.
Они поистине металла тяжелее. –
( Николай Заболоцкий)

Как хороши в деревне ананасы!
Их с веток рвя, кладу в разверстый рот.
А по реке, по синей водной глади
Бежит, резвяся, белый пароход.

Как хороши в деревне помидоры!
Их рву с кустов и тоже молча ем.
Круты боками, крАсностью налИты,
Как откровенье жизненных проблем.

А после всех сжирать люблю я репу.
В ей – витамины. И калорий страсть!
Иду домой, скользя по тёмным лужам.
И поскользнувшись, как бы не упасть…

Бежит олень. Он в беге бесподобен…

Бежали по тундре олени.
Вожак ихний первым бежал,
Жуя на ходу пелимени.
Вожак – преотменный нахал.

За ними бежал Ермолаев
Грозя матершиною вслух
И палкою грозно махая.
Отменный он, в общем, пастух.

А следом бежала собака.
За нею – большой вертолёт,
Боясь подлетаться поближе,
А то Ермолай пришибёт
Своею здоровою палкой.
Он выпимши, что ли, опять?

Олени бежали по тундре.
Попробуй их в беге догнать…

Три копейки

Я гуляю вдоль забора.
Я сшибаю фонари.
У меня есть три копейки.
Как бы водки мне попить?
Как бы сжрать беляш горячий?
Может, плюнуть на забор?
Но следит за мною зорко
С-под забора дед Егор.

Он ружьё уже зарЯдил
И прицелился в меня…

Есть в кармане три копейки…
Дайте несколько рубля!

Накой?

Бредёт по бульвару товарищ Захеров
( не в «а» ударенье, а в «е»!),
И крошки от чипсов застряли привычно
В козлиной его бороде.

Захеров,Захеров, куда вы бредёте?
Пошто вы согнулись дугой?
Вам сложно, вам грустно, и нет пониманья,
Зачем вы такой. И накой.

Вы – видный писатель. Я тоже кондуктор
С маршрута трамвайного пять.
Герой фельетонов, поэм и сонетов,
И это несложно понять.

Мне льстит, что знаком я
С Захером-писакой.
Он мудр и мозгами лукав.
Бородка жидка и глазёки бесцветны,
И сам он похож на удав,
Который досЫти никак не нажрётся,
Поскольку он старый душой.
И запросто можно прибить его палкой.
Но только опять же накой?

О Евлампии Кузьмиче, нашем скромном герое

Да, он умеет махаться ногами,
Да, он башкой разбивает кирпич,
Но не Шварцнеггер, не Сигал-Сталлоне.
Он – Раздолбаев Евлампий Кузьмич.

Кто это, спросят. Отвечу я кратко:
Это – кондуктор трамвайновый. Но
Вежлив, приветлив, всегда аккуратен.
Носит галоши, очки и пальто.

Нам остановку объявит привычно.
Доброй улыбкою нас озарит.
Если ж билет ты не хочешь уплОтить,
В морду всегда он заедет тебе.

Выскочат сопли твои из ноздрюшек,
В горле застрянет отчаянья крик,
Болью заполнится череп-коробка,
Силы покинут в руках и ногах.

Рухнешь ты на пол вагона трамвая,
Словно подкошенный пулею конь,
Мыслью последней подумаешь горько:
Так и забыл я на пляже гармонь…

Только уж поздно. Чего уж теперь уж…
Всё пролетело как с яблонев дым…
Надо мозгой шевелить, не соплёю.
Коль на трамвае поехать решил,

Надо проезд однозначно билетить!
Кто без билета – тот общества бич!
К тем отнесётся без всякой пощады
Наш Раздолбаев Евлампий Кузьмич!

Мне страшно, Семёнов, чего-то…

Шагает Семёнов. Надвинута шляпа
На самые ухи его.
На улице – полдень. На улице – ветер.
На улице нет никого.

Куда ты, Семёнов, шагаешь? Галоши
Сверкают как сабли-клинки.
А вдоль магазинов слоняются бабы.
А окал пивных – мужики.

Но пиво тебя не волнует, Семёнов,
И водка не лезется в рот.
Ситром ты всегда запиваешь пельмени,
Засунув затем бутерброд
В своё поедало. Могучесть хлебала
Внушает доверия страх.
И я растворяюсь в толпе магазинной,
Я пОтом от страха пропах…

О непонятной пользе электричества

Я гуляю по милым просторам.
Ветер мне обдувает лицо.
Интересно, сварилось ль на кухне
ОкунУтое в воду яйцо?

Может быть, что ещё не сварилось.
Может быть, не сваритц никогда….

И куда по столбам электрическ.
Всё бегут и бегут провода?

Я не садист. Но где моя корова?

У меня украл корову
Мой сосед, Уёв Ефим.
За корову я, конечно,
Поквитаюсь нынче с ним.

Подожгу сарай и баню,
Зарублю быка и кур.
Разнесу в щепу скамейку,
Где он любит перекур.
Напишу его начальству,
Что ворует ночь и день,
Что лежал пять раз в дурдоме
Этот сволочь, старый пень.

Пусть его в турму посодют
Лет на двадцать может пять.
Чтоб, скотина, осознамши,
Как коровов воровать!

Коль лизать ты любишь ж.пу…

Коль лизать ты любишь ж.пу
Прямо в самое очко,
Тренируйся ежедневно,
Чтоб засовывать язык
Глубоко, как только сможешь,
Чтоб дыханье в перехват,
И щеками упираться
В обе сладких ягодиц.

Доставляя этим радость
Обладателю очка,
Чтоб тебя погладил нежно
По макушке и ушам.

А когда он скажет: «Хватит!
Отдохни от славных дел!»
Не перечь. Улыбкой доброй
Покажи, что понял враз.
И исчезни незаметно,
Словно скромен и учтив.
А придя домой,
немедля тренировку продолжай!

Чтобы знал очка хозяин:
Ты готов всегда и вновь!
И язык твой наготове
Демонстрировать ЛЮБОВЬ!

Хороши в Роттердаме пионы!, или О дефках славных роттердамских (познавательное)

Посвящаю всем храбрым путешественникам. Особенно моему лучшему другу Гарьке Сэ

Хороши в Роттердаме пионы!
В Роттердаме цветы хороши!
Я гуляю по здешним бульварам
Ото всей роттердамской души.

Пиво пью. Дефьки здеся сисясты!
Роттердам. Вроттердам. Роттенврот.
И лежит у меня за подкладкой
Ротервротский, грыбёнть, бутерброд!

Я пожру его ночию тёмной
(В Роттердаме туманы ночнЫ)
И запью я его газировкой
Ото всей роттердамской души.

А чего мине, хлопцу, бояться?
Я ж турист в Роттердам-Роттенврот.
И на пирсе меня поджидает
Белоснежный, с трубой пароход.

У меня там отдельна каюта.
В ею я совершаю круиз.
В каждом порте стремлюсь я к познанью
Припортовых публичных домов.

Только самый шальной – в Роттердаме.
Трое суток я там зависал.
Переполнен теперь впечатленьем.
Очень умным я с этого стал!

Но теперь посещать опасаюсь.
Возраст, знаете, всё же не тот.
Потому и таскаю в кармане
С седуксеном, ыбёнть, бутерброд.

Вместе с ним валидол я таскаю,
Чтоб от сердца. Ведь мало ли с кем…
А сегодня публично надену
На ватине пальто до колен.

Бандитизм это молодость мира! (под впечатлением сериала «Бандитский Петербург»)

Я обожаю фильмы про бандитов.
От фильмов этих пользы много всем.
Они нас учат смелости, отваге
И разрешенью жизненных проблем.

Вот дядя Витя (кличк – Антибиотик).
Он очень добрый, милый старичок.
С седой бородкой. Любит пить винишко
И всех барбосов совести учить.

Ну, прямо папа всем он уркаганам!
Они без Вити – гоп и вшивота!
Антибиотик это жизни знамя!
И древко для несения креста!

Все профессии важны…

Если ты – буфетчик привокзальный.
Продаёшь ириски, беляши.
Значит, скоро будешь ты отмечен.
Может, даже грамоту дадут.

Если ты – кондуктор, что в трамвае
Носит на груди рулон с билет.
Значит, скоро будет остановка.
Пассажиры ринутся к дверям.

Если ты – матрос прекрасной баржи,
В кой по речке возится песок.
Значит, замечательна погодка!
Может, хоть сегодь не будет дождь!

Если ты – шпиён резидентуры,
Микроплёнку прячешь ты в батон.
Значит, скоро будешь арестован
И тебе по морде надают.

Резюме:
Много замечательных профессий
Есть на белом свете том!
Только мне милее почему-то
Рядовой привычный агроном.

Как его фамилия прекрасная?

Кто бредёт по коридору,
Громко ботами шурша?
Кто сидит на фоне дуба
У лесного шалаша?
Кто поёт под мандолину,
Раздирая в пеньи рот?
Кто бежит вперёд в атаку,
Обнимая пулемёт?

Это Гарька. Парень славный.
Скромен, нежен и красив.
Первый парень на деревне,
Пожирает много слив
Яблок, яйцев, помидоров,
Реп, свинины, огурцов.
И фамилия у Гарьки
Прямо в точку – МОЛОДЦОВ!

Про орла

Я с бабами знакомиться стесняюсь,
Я бабам откровенно говорю,
Что человек я очень откровенный.
Мне шуры-муры некогда трендеть.

Короче, так. Сейчас возьму бутылку
И мы пойдём ко мне быстрей домой.
Я патефон включу тебе послушать.
А дальше будет всё само собой.

Чего не так? Тебя ж предупредимши:
Не склонен я к любовным играм ласк.
Я груб в любви. И в достиженьи цели.
(Ещё купить бы надо колбасы).

Но ты ушла. Ушла, не понимая.
Ушла навек, обиду затая.
И пусть тогда тебя хм-хм собака злая,
А не такой орёл как я!

Но кто мычало у причала?

Была котлета аппетитна.
От ней сходил питанья дух.
Мычала бык. Мычал корова.
Мычал с похмельности пастух.
И я мычал от радость жизни.
Я той котлетой покорён.

И кошелёк пропал куда-то…
В пивнушке, что ль, его забыл?

И бица сердце перестало…

Стихи кропаю днём и ночью.
Не ем, не пью. В мне нету кала.
Ах, не свалиться б мне в горячке.
Не сковырнуться с пьедестала,
Что сам воздвиг трудом нетленным.
Слова в мозгу моём устало
В стихи ложатся гладким строем,
Чтоб рифма в них по ним скакала.

А толку что? Да никакого!
Себе же во вред я нервы трачу.
Пишу чего? Зевает Муза.
А почему? Зачем? Иначе
Я не могу. Сожрёт унынье.
Стихи как бублики пекутся.
А за окном кудахчут куры.
И в лопухах яйцом несутся.

Нет, не боюсь! Не надо каши!
Лишь лимонада пол-бокала.
Но взгляд утух. Опали уши.
И сердце бица перестало…