На Покров Нюша Кулебякина сошлась с одним парикмахером. Хороший такой парикмахер. Культурный. Всегда с цветочками. Правда, худой, как глиста, зато носастый. И глазки грустные. В общем и целом производил благоприятное впечатление.
Они в «Васильке» познакомились. Есть у нас в городе, около вокзала, такое замечательное распивочное заведение. Нюша зашла туда освежиться после вчерашнего, а парикмахер уже там сидел. Уже освежался. Да, «Василёк» – в высшей степени культурное место. Там многие освежаются. А некоторые в процессе освежения знакомятся. Бывает, что даже без драк и прочих печальных последствий.

Ну, вот. Значит, освежились они, поговорили о ценах на свинину (Нюша как раз в тот день на рынке свининой отторговалась) и как-то незаметно перешли на близкие отношения. В смысле, вместе вышли из «Василька», зашли в «тридцатый», взяли бутылку и чего-нить культурного на зуб положить (У Нюши же, кроме свинины, на тот момент в домУ ни хрена не было) и к ней пошли. Выпили, закусили, то, сё, шуры-муры – парикмахер ночевать остался. А чего не остаться? У Нюши – квартира отдельная, а у него – комната в общежитии! Народ постоянно по коридору шлындает, песни матерные орёт и даже дерётся. А у Нюши никто не шлындает, кулачонками своими погаными не сучит. Если только соседка зайдёт за солью или той же свининой. Так что красота! Ночуй да ночуй! Просыпаться не захочешь!

– Ну, как он? – через неделю поинтересовались уНюши соседки. – А?
И подмигнули игриво. Дескать, не разочаровывает, шутя? Долго с тебя, кобылы, не слезает?
– Нормально, – ответила Нюша довольным тоном. – До пота. И вы не смотрите, что мой Вовик (так соседки узнали парикмахерово имя) – человек исключительно умственной профессии. Я его сметаной каждый день кормлю! Базарной, не магазинной! Чтоб, как говорится!
И вдруг поскучнела.
– Чего? – тут же встревожились внимательные товарки. – Желудок конфузит? Со сметаны-то?
– Как сказать, – вдруг замялась Нюша. – Бывает, ночью только-только угомонимся, только засыпать начинаю в удовлетворённом состоянии – а он вдруг вскочит и на кухню бежит. Я сначала пугалась. Думала, может, конфорку забыла выключить в пылу страстей. Или свалилось что. А нет! Не конфорка и не свалилось. Оказывается, Вовик пожрать захотел. Он по ночам обязательно жрёт. Бывает даже по два раза. Аппетит у него такой оригинальный. Днём не насыщается, хотя тоже молотит – будь здоров.
– Ничего оригинального, – авторитетно заявила одна из соседок, некая Муся. Муся знала, чего говорила, потому что имела по мужской части большой жизненный опыт: уже четыре раза замуж сходила. Пошла бы и в пятый, но в пятый пока никто ещё не брал. Может, возьмут ещё. Ждёт.
– У мужиков после этого дела.. – и Муся придала своим глупым глазам загадочное, но всем понятное выражение. -… завсегда так. Они ж калории теряют в результате наступления оргазма! Их срочно восполнить требуется! Физиология! Чего пугаться-то? Дура ты, Нюшка! А ещё свининой торгуешь!
– Да я не против, – замямлила та. – Пусть жрёт. Только он же по пол-холодильника зараз окучивает. Прям настоящий бульдозер. Нажрётся, а потом глядит на меня виноватыми глазами. А я уж, бывает, и поварёшку приготовлю, чтобы ему по кумполу съездить. А как посмотрит на меня из-за холодильника ( а глазки такие грустные-грустные!), рука с поварёшкой сама собой отпускается. Ну, как такого бить смертным боем?
– Бить ни в коем случае! – решительно запростестовала Муся. – Голова у них после полового занятия – самое слабое место. Даже слабее висюльки. Так что не вздумай!

Время шло. Парикмахер у Нюши прижился и даже стал на улицу выходить. На помойку там, ведро вынести, или половики вытресть. Или кустик какой неприхотливый посадить у подъезда совместными усилиями проживающих в подъезде жильцов.
– Как живёте-то? – интересовались у Нюши соседки ( у самого парикмахера спрашивать пока стеснялись). – Пашет по-прежнему или затухать начал?
– По-прежнему, – стыдливо румянилась Нюша. – И откудова только у него столько парикмахерских сил берётся! Прям удивительно!
– А по ночам по-прежнему пожирательством занимается?
– Занимается, – кивнула Нюша. – Только я ему сейчас на ночь литровый пакет кефира прямо на тумбочку у кровати ставлю. И булочку. Он как проснётся, теперь к холодильнику не несётся. Пакет этот охирачит, булочкой утешится – и опять на боковую. Так что нормально всё. Живём – не тужим.

А через месяц парикмахер неожиданно пропал. Был человек – и нет человека. Прям как при Сталине и его беспощадном режиме.
– Куда голубок-то твой парикмаерский подевался? – спросили всё те же соседки (всё им надо знать, собакам! За собой бы лучше следили! И за своими мужиками, задорными алкоголиками!).
– Выгнала, – махнула рукой Нюша. – Опять на холодильник кидаться начал. Третьего дня притащила с базара целую баранью ногу – он её в два присеста сожрал. Один! Это ж прорва какая-то!
– Зато не пьёт, – напомнили соседки.
– Ещё бы пил! – согласиась Нюша. – А жрёт сколько! Набивается кормом как клоп, поэтому и не пьёт. В желудке места уже нету для пития-то!
Соседки не согласились, и были по-своему правы: их мужья выпить были совсем не дураки, и выпивали при любом случае и в любом состоянии. В том числе, и сытом. Одно слово, алконавты. А бросать их жалко. Прижилися уже. Куда деваться!

Любочка Свиристелкина терпеть не могла дружков своего дяди, Прохора Поликарповича.
– Пьянь на пьяни, – выговаривала она откровенно и беспощадно-прямолинейно. Причём говорила это как будто бы в никуда, как будто бы в пространство, но всегда в присутствии самого дяди. То есть, получалось, что адресуются эти беспощадные слова вроде бы ему – а вроде бы и всему земному шару.
– Я прямо удивляюсь: сколько же можно жрать эту водку!
– Скока мона – стока и нуна, – не выдерживал дядя. В отличие от племянницы, он произносил ответ без всяких вывертов и без всякого пространства. То есть, прямо в лицо заявительнице.
– И как только печёнки у них не отвалются! – вроде бы не обращая внимания на дядин бубнёж, продолжала демонстрировать своё благородное негодование Любочка. – У нормальных людей давно бы случился алкогольный цирроз с совершенно летальным исходом – а этих ни одна холера не берёт!
Прохор Поликарпович темнел лицом. Циррозная перспектива не озлобляла, но угнетала.
– «Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащут из семьи!», – отвечал он словами известной песни, ставшей народной мудростью. И тут же расшифровывал:
– На свои квасют. Потому что зарабатывают. В отличие от кое-кого, не будем тыкать конкретно пальцем.
Любочка в ответ вспыхивала всей своей широкой мордой. Это был явный намёк на то, что она уже третий год сидит дома (якобы с ребёнком), а ейный бывший супруг Васька, с которым она рассталась на почве взаимных непониманий в вопросах зарабатывания денег, алиментов не платит, поскольку постоянной работы не имеет, перебивается калымами и, скотина такая, таким положением своего социального статуса даже весьма доволен. Прохор Поликарпович периодически встречал его в привокзальной пивной и поначалу даже хотел пощупать бывшему родственнику его всегда довольную морду. Но отчего-то передумал и даже с ним подружился, что, конечно, стало известно Любочке, у которой повсюду были свои тайные осведомители.
– И чего с того? – нависала она над дядей беспощадным коршуном.
– Чего с чего? – притворялся тот ватной фуфайкой.
– С намёков ваших!
Прохор Поликарпович понимал, что спектакль в очередной раз не удался.
– А того! – рявкал он, отбрасывая условности.- Работать надо, а не ж.пу наедать на папиной и маминой шеях!
– Я с ребёнком сижу! – тут же начинала визжать Любочка.
– Твой ребёнок скоро уже курить начнёт! – приводил убедительный контраргумент Прохор Поликарпович. – Хрен ли с ним сидеть! Тебе сколько раз предлагали его в садик отдать!

… нет, до рукопашных не доходило. Хотя было очень близко. Можно сказать, на самой грани.

– Ты в нашу жизнь не лезь! – выговаривала Прохору Поликарповичу сестра его родная, Груня. – Уж как-нибудь сами разберёмся. Без сопливых, – и не выдерживала, шмыгала своим широченным носом.
– Да облокотились вы мне все тыщу лет! – отвечал Прохор Поликарпович. – Если уж на то пошло, то она меня первая заводит. Мать-героиня, мля.
– Прошк! – рявкала Груня, сморкнувшись в передник.
– Чего Прошк, чего! Вы с Ванькой ломаетесь, как эти…, а эта… толстож.пая взгромоздилась вам на хребты, сидит, ножками болтает! Был бы батя жив, он бы вам, недотёпам, показал! Враз бы научил Родину любить!

В конце сентября Любочка в очередной раз продемонстрировала домашним своё истинное своенравное лицо: привела в дом какого-то невзрачного паренька с большим чемоданом, сказала: знакомьтесь, это Вовик. Мы будем вместе жить. И увела Вовика в свою комнату.
Любочкины родители сначала растерялись, похлопали своими гляделками (дескать, вот тебе и па дэ па! Вовик! Очень приятно! И кто он такой по занятию труда? Может, передовик производства, а может, наоборот, беглый каторжник!), но возражать не стали: Любочка была уже достаточно половозрелой (чуть было не написал – девушкой) и нрав имела крутой. Опять же не последним аргументом был внучек Васятка. Ради Васятки стоило молчать в тряпочку и молча привечать всяких-разных вовиков с ихними вовиковыми чемоданами.

Так прошла неделя, другая, месяц.
– Как зятёк-то? – интересовались у Груни товарки.
– Хороший, – преувеличенно бодро отвечала Груня. – Культурный. Матом почему-то не ругается. Мой дурак ему выпить предложил, а он ничего не ответил. Только заржал.
– Расписываться-то собираются? – напирали товарки на самое проблемное.
– Пока нет. Любочка говорит: надо присмотреться друг к другу. Обтереться жизнью. Куда торопиться-то?
– Ну да, ну да.., – кивали товарки. – Значит, так, без росписи сожительствуют.
Груня темнела лицом. Товарки прикусывали языки. Догадливые женщины!
– А Прошка как? – задавали следующий злободневный вопрос.
– А чего ему, пьянчужке? – вроде бы беззаботно веселела Груня.
– Алкоголики-то к нему шляются?
– Шляются. Любочка ругается. Она к этому занятию такая чувствительная!
– А Прошка чего?
– Ничего. Обзывается разными… выразительными словами. Говорит: я кого хочу, того и имею полное право пускать на свою жилищную площадь.
– Ну да, ну да.., – опять кивали товарки. – Конечно, имеет. Жениться-то не собирается?
– Да куда ему жениться! – всплескивала руками Груня. – Пьянчужка чёртов! У него ж, небось, для женитьбы ничего уже в портках и не шевелится!
И женщины в ответ заливались радостным и совершенно беззаботным смехом, словно они сами только что счастливо избежали печально-трагической участи стать невестами Прохора Поликарповича. Вместе с ним смеялась и Груня, что, конечно, совершенно не характеризовало её с положительной стороны.

– Почему ты сегодня вернулся домой так поздно, Мефодий?
– Я вынужден был задержаться на работе, Луиза.
– Почему ты раньше никогда допоздна не задерживался на работе?
– Потому что раньше в этом не было необходимости.
– Ты мне лжёшь, Мефодий!
– Нет, я не лжу.
– Нет, лжёшь!
– Не лжу.
– Лжёшь!
– Не лжу.
– Лжёшь!
– Не лжу!
– Нет… Ладно, допустим. Но почему ты вернулся с работы без порток?
– Что ты говоришь, Луиза? Как это «без порток», дорогая? Вот же они, на мне, любимом!
– Что «на мне»?
– Портки!
– Это не твои портки.
– Это мои портки.
– Это не твои портки!
– Это мои портки!
– Это не твои портки!
– Это мои… Да, это не мои портки!
– Ага! Вот так значит вот! Вот так значит запросто! Даже без всякой робости и стеснения за…
– … это портки Абрама Семёновича.
– Какого ещё Абрама да ещё Семёновича?
– Нашего старшего кладовщика. Он мне их дал потому, что мои портки разорвались от натуги.
– От какой натуги? А может быть, от страсти?
– Нет, именно от натуги.
– Конкретизируй, Мефодий! От какой?
– От натужной, от какой… Я, между прочим, тебе уже сто двадцать миллионов раз говорил, чтобы ты покупала мне портки сорок восьмого размера, а не сорок третьего. «Чтоб в обтяжку были! Чтоб подчёркивали твои мужские достоинства!». Вот они и подчеркнули. Вот они от этих подчёркиваний и лопнули. Не выдержали, так сказать, моих выдающихся мужских достоинств.
– Ладно, допустим. А что же сам этот Ганнибал…
– Абрам.
– Да, Абрам Мафусаилыч? Остался без порток? Ты опять мне врёшь, Мефодий! Ты мне опять нагло врёшь! И после этого ты ещё не хочешь сказать, что у тебя может земля разверзнуться под ногами и над небесами от этого постоянного наглого, беспардонного вранья? Мефодий!
– Наговорила чёрт-кобыла! При чём тут небеса! Всё очень просто: Абрам Семёнович – человек предусмотрительный. У него всегда запасные портки есть. В шкапчике припрятаны. На всякий, так сказать, який. Вот он мне их, так сказать, и презентовал.
– И всё равно я не верю тебе, Мефодий! Не верю, потому что сейчас у тебя очень наглые глаза! В этих наглых глазах я читаю нечестность твоего лукавого взгляда! Скажи честно, Мефодий: я был у женщины, Луиза!
– У какой женщины?
– Я не знаю у какой. Тебе всегда нравились пухлые шатенки с отклянченной верхней губой. Скажи честно, Мефодий!
– Про чего?
– Про женщину!
– Про какую?
– Отклянченную!
– Нет!
– Скажи!
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
-Нет!
-Да!
– Хорошо! Если тебе так хочется, я скажу! Я всё скажу! Признаюсь, как на духу партийного собрания перед президиумом вышестоящих товарищей!
– Молодец! Лучше признаться сразу, чем не признаться потом!
– И ты готова меня выслушать, Луиза?
– Да, я готова тебя выслушать, Мефодий?
– И готова простить?
– Да, я готова простить!
– Фсё-фсё-фсё?
– Да, всё! И сбоку бантик! Мефодий! Любимый!
– Тогда слушай, Луиза! Я задержался на работе допоздна потому, что мы с Семёном Абрамы… чёрт, с Абрамом Семёновичем грузили партию контрабандной аргентинской свинины! Да, сто пятьдесят тонн! Потому на мне и треснули портки, хорошо ещё что не череп! И поэтому от меня сейчас пахнет водкой, потому что после погрузки мы отметили это трудное славное дело!
– Мефодий от тебя пахнет не только водкой, но и духами!
– И не отрицаю! Отрицать такое глупо! Да, духами! Потому что перегружать свинину нам помогала супруга Абрама Семёновича Ромуальда Львовна. Великолепная фемина! Между прочим, мастер спорта по тяжёлой атлетике в положении лёжа с упором. Теперь ты понимаешь, что если бы не Ромуальда Львовна, эта славная, бескорыстная женщина с отклянченной верхней губой, то мы бы с Абрашкой бы сдохли бы под этой бы свининой бы, как два бы безвестно бы павших бы бойца! Всё? Допрос окончен? А теперь налей мне ванну, потри мне спину и согрей мне супу. И всё, всё, всё! Хватит на сегодня этих суровых сказок про змеиное коварство и волшебную любовь!

Виктор Сергеевич Влупов, очень достойный гражданин пятидесяти двух лет, проснулся от шума проезжавшего по улице грузового автомобиля, недовольно сморщил нос и открыл правый глаз. Сегодня была суббота, выходной день, поэтому вставать не хотелось (как, впрочем, и во все остальные дни недели). Виктор Сергеевич вздохнул и неприязненно-осторожно скосил открытый глаз вправо. Там, на уровне груди и живота мощными волнами ритмично поднималось и опускалось одеяло, обозначая таким образом могучее дыхание викторсергеевичевой супруги Анжелики Макаровны. Супруга был женщиной обширных телесных форм, и к своим сорока пяти годам всю больше походила на старую ленивую лошадь, в кормушке у которой всегда было полным-полно высококалорийного корма. Спит, старая прошмандень, капризно скривив толстые губы, подумал Виктор Сергеевич и хотел нарочно громко чихнуть, чтобы эта тра-та-та проснулась. Но, поразмыслив, делать этого не стал. Пусть спит, решил он. Ещё успеет наораться-то.
Сегодня Виктор Сергеевич решил совершить очень серьёзный поступок: заявить Анжелике Макаровне, что любит другую, и, таким образом, отношения с ней, Анжеликой, для него переходят в ссовершенно новые форму и качество. Которые в просторечии называются «ж.па об ж.пу». То есть, совершенно никакие. Он, конечно, представлял, какой вой поднимет супруга, как для виду начнёт рвать на себе опергидроленные волосёнки, потом примется за остатки его волос, как будет причитать, что «ты, подлец, загубил мою молодость, а частности, и жизнь вообще!», и так далее, и тому подобное, и непонятно кому надобное… Конечно, он может ей напомнить, что свою молодость она загубила сама, потому что именно в молодости была совершенно неразборичва в половых связях, а он, Виктор Сергеевич, подобрал её, шлюху подзаборную, под тем самым забором у конфетной фабрики. Привёл домой, отмыл, накормил, обогрел, взял замуж и, в конце концов, пристроил на очень сытую должность заведующей столовой номер восемь. Это были очень серьёзные аргументы, но Виктор Сергеевич пользоваться ими не хотел, потому что такое использование унизило бы его как благородную личность.

Как его угораздило на ней жениться, Виктор Сергеевич не мог понять до сих пор. Нет, так тоже бывает: человек, который считает себя образцом рассудительности, осмотрительности и уравновешенности, шагу не делающий, чтобы этот шаг сто раз не обдумать, человек, даже в принципе не способный на безрассудный поступок, вдруг отчебучивает такую удивительную в своей безрассудности «чучу-отчебучу», что и окружающие, да и он сам, только охают и ахают: ничего себе, начудил, ничего себе, наворочал! И ведь действительно: на что купился7 На обыкновенный кусок сала, в котором даже при помощи микроскопа не найдёшь ни капли никаких мозгов! Может, всё гораздо проще: мужские гормоны у него тогда взыграли? Заотелось здорового бабьего тела? Тоже нет: в сексуальном отношении он был на редкость спокойным мужчиной, и когда время от времени нуждался в женской ласке, то, совершенно не комплексуя, пользовался услугами продажных женщин. Физиология есть физиология. Она, как известно, наука бездушная, к эмоциям не предрасполагающая, однако своего требующая. А поэтому не было никакого смысла изображать страсти и вообще эмоциональничать.

Супруга всхрапнула и вкусно причмокнула. Похоже, ей снился приятный сон – и совсем не на производственную тему. Может, с бандюгами договорится, подумал Виктор Сергеевич уже не в первый раз. Вывезут её, любимую, подальше за город, тюкнут по башке – и в яму. Это была, конечяно, здравая мысль, но Виктор Сергеевич панически боялся милицонеров (или как их по-новому-то?), а поскольку был человеком ко всем своим достоинствам ещё и самокритичным, то понимал, что может не выдержать милицейских допросов и выложить стражам порядка всё как на духу. То есть, покаяться-повиниться, сдать тех бандитов, которые в таком случае тюкнут по башке уже его, и не в загородном лесу, а в тюремной камере.

Что же касается его сегодняшней пассии, миловидной Нюрочки, секретарши знакомого директора городского пляжа, то и она, если уж начистоту, волновала его постольку-поскольку. И можно сказать, не благодаря, а вопреки, потому что именно в ней, Нюрочке, стройной худощавой брюнеточке, он видел полнейшую противоположность пока ещё своей и пока ещё живой Анжелике Макаровне. Милочка, тьфу – Нюрочка была невинно хитра, обворожительно расчетлива, поэтому и дала ему, Виктору Сергеевичу, лишь через месяц после их знакомства, которое произошло всё на том же городском пляже в день открытия купального сезона. За этот месяц Виктор Сергеевич два раза сводил её в ресторан, что обошлось ему в первый раз в три тысячи пятьсот, а во второй – в пять тысяч, слава Богу, что рублей, а также подарил премиленькое колечко с бирюзой стоимостью десять с половиной тысяч рублей и почему-то тридцать восемь копеек.
Да, Нюрочка была хороша, что и говорить! Свежа, симпатична, остроумна и имела трогательную родинку справа над верхней губой. Злые языки утверждали, что родинка –искуственная, для соблазнения мужиков, но даже если это было и так, то Виктора Сергеевича такой камуфляж ничуть не расстраивал. И действительно: а кого же ей ещё соблазнять-то? Прыщавых подростков? А не жирно будет для прыщавых-то?

Одеяло поднялось и опустилось в очередной раз, после чего последовал протяжный то ли вздох, то ли всхлип, то ли стон. Может, кончается, с надеждой подумал Виктор Сергеевич. А что такого? Инсульт или инфаркт – у таких жирных это запросто. А как было бы хорошо! Никаких бандитов, вообще никакого криминала! Обычный случай, рыдающий муж, скорбящие родственники, праздничный… тьфу, поминальный компот…

Виктор Сергеевич осторожно приподнялся на локте, внимательно вгляделся в лицо супруги. Она неожиданно открыла глаза и так же внимательно уставилась на него. Вроде и не спала, мелькнула у него в голове трусливая мысль. А что, если я забылся и говорил вслух? Тогда посадит! Как пить дать! Или наймёт тех же бандюганов.
– Ты чё? – спросила недовольным басом Анжелика Макаровна.
– Ничего, – елейным голосочком проворковал Виктор Сергеевич и обворожительно улыбнулся. – Пора вставать, Анжелочка. Мы же с тобой на дачу сегодня собрались. Надо огурцы полить, и вообще, подышать природой.

В середине января есть, не знаю как её называть – знаменательная, замечательная, просто интересная – ДАТА: 17 (29) января 1860 года в городе Таганрог Екатеринославской губернии (сейчас – Ростовская область) родился русский писатель, литературный классик мирового значения, в «классичности» которого никто и никогда не сомневался и не сомневается (редкий, между прочим, факт!) Антон Павлович Чехов. В этом году дата совершенно не «круглая» (126 лет), но она – повод поговорить. Им и воспользуюсь. Мой собеседник – культуролог С.В. Коновалов.

– Сергей Владимирович, известно, что Чехов за двадцать пять лет своего творчества создал около ДЕВЯТИСОТ (!) различных литературных произведений. Вопрос: как вы считаете, допустимо ли такое литературное понятие как «чеховский текст»?

– В литературоведении почти все термины – условны, поэтому правильнее говорить о чеховском СТИЛЕ. А особенность его стиля заключается в двух категориях, им же сформулированы – простота и изящество изложения.
Кстати, о так называемых «текстах» (я понял, что вы имеете в виду не столько законченное речевое произведение, сколько более глобальное, что-то объединяющее). Недавно я узнал, что некие, назову их так – «местечковые литературные новаторы» предложили для отечественного литературоведения новый, ими же сочинённый литературный термин, некий «новодел» (или «новояз», это уж как будет угодно) – т.н. «коломенский текст». Что это такое? По какой причине появился? Что из себя представляет? К чему применим? Для меня ответы на эти вопросы было особенно интересны, поскольку сам являюсь жителем подмосковной Коломны и, как патриот своей «малой» Родины, всегда лишь радуюсь её упоминаниям (естественно, когда это упоминание производится в выигрышном для города свете).

Начал искать. Выяснил, что автор этого термина – доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Московского государственного областного социально-гуманитарного института В.А. Викторович. Он же написал статью «Коломенский текст русской литературы: к определению понятия». Определяет это своё ноу-хау так: «У начала «коломенского текста» стоят три имени: Иван Иванович Лажечников, Никита Петрович Гиляров-Платонов и Борис Пильняк. Они главным образом и создали запоминающийся литературный образ Коломны, то словесное зеркало, в которое смотрится наш город. Заметим сразу, что далеко не каждому уездному городу России повезло с таким зеркалом.
Коломенский текст – это некий сверхтекст, проявляющий себя достаточно независимо от индивидуальных особенностей творящих его художников. Через них (хотя и не за них) Коломна заговорила от лица российской провинции».

Вот так вот! Ни много – ни мало: СВЕРХтекст! Что же такое этот самый СВЕРХтекст? Открываем Стилистический энциклопедический словарь русского языка под редакцией М.Н. Кожиной (для тех, кто не знает: Маргарита Николаевна Кожина – лингвист с мировым именем, доктор филологически наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ создатель Пермской школы функциональной стилистики, и т. д., и т.п… То есть, ИМЯ в мировой филологии!) – и вот тут начинаются самые настоящие чудеса! Читаем: «Представление о С. отражает культуроцентрический подход к интерпретации общелингвистического понятия тест: ситуативно-тематическое объединение разных текстов (высказываний), в том числе принадлежащих разным авторам, выступает как частносистемное речевое образование, входящее в общую систему культурного фонда нации. Таким образом, С. является единицей культуры и понятием лингвокультурологии.
В качестве таких С. выступают, напр., разного рода листовки, воззвания, плакаты и т.п., призывавшие в годы Великой Отечественной войны к борьбе с захватчиками, или тезисы научной конференции, объединенные одной исследовательской проблематикой, или система толкований социальных и научных понятий (“материя”, “знание”, “производственные отношения”, “аксиология”, “экзистенционализм”, “материализм” и др.), связанных на основе определенной – коммунистической – идеологии, т.е. система понятий-идеологем в словарях философских терминов, издававшихся в Советском Союзе до 1991 г., или весь массив текстов-анекдотов на тему “Штирлиц”, “Василий Иванович Чапаев”, “Вовочка” и т.п.» (конец цитаты)

Более подробно цитировать, думаю, не стоит. Процитированного вполне достаточно для понимания и объяснения существа вопроса. .

– Это действительно неожиданно! То есть, за всей этой якобы загадочностью, за всем этим супер-значительным названием скрываются всего лишь или листовки, или анекдоты?

– Именно! Поэтому и предлагаемый местными коломенскими, скажем так, «литературными умельцами» термин никакой ни литературоведческой, ни даже логической оправданности в себе не содержит! Просто красивое словосочетание – и не более того!

– И тем не менее, вы же сами в начале нашего разговора сказали, что все эти термины условны. Возможно, создатели термина имели в виду «коломенский текст» как духовное явление…

– Начинаем опускаться до словоблудства (кстати, столь характерного именно для «литературных умельцев»)… Хорошо, что такое духовное явление? Это ГЛОБАЛЬНАЯ категория, не поддающаяся конкретике. Скажем, религия. Интеллигентность. Толерантность. Искусство как эстетическое понятие. Но авторы термина делают акцент именно на конкретике – «коломенский»! Коломенская может быть, скажем, колбаса или яблочная пастила, то есть, предметы конкретно-материальные – но при чём тут текст?

– Мы несколько уклонились от чеховской темы…

– Почему? Я уже сказал чеховские слова: пиши ПРОЩЕ и ИЗЯЩНЕЕ. Да, «коломенский текст» – изящное название, но вот простоты здесь совершенно никакой. Напротив, одда лишь словесная муть!

– Тогда предлагаю вернуться с понятию условности в литературе. Известная чеховская фраза: Если ружье в первом акте висит на стене, то в третьем оно обязательно должно выстрелить». Возможно, передал не точно, но суть такова…

– Чеховское ружье не условность. Чеховское ружьё ─ литературная техника, суть которой состоит в том, чтобы в начале истории вскользь упомянуть о чем-либо и не раскрывать его значения до самого конца. На самом деле Антон Павлович имел в виду совсем другое: не стоит включать в историю элементы, не являющиеся необходимыми. Но его слова были поняты неправильно.

– Но часто эти слова о ружье возникали и возникают в дискуссия о т.н. «сюжетных дырах». То есть, об отсутствии логически приемлемого объяснения событий.

– В отношении Чехова сам термин «сюжетная дыра», что говорится, « не пляшет» – а почему? Всё дело в его сочинительской технике. Например в большинстве своих пьес он использовал технику т.н. повторного указания. Её суть: в истории периодически упоминается персонаж или объект, кажущийся при первом упоминании незначительным, но в конце неожиданно оказывающий влияние и развязку.
Искусствоведы специально заставляют акцентировать зрительское внимание на этом легендарном ружье (конечно, не как на предмете, а как обобщающем явлении), давая понять, что оно обязательно появиться в дальнейшем.
Вроде бы, они правы – но оказалось что и это полнейшая ерунда! Алексаандр Чудаков, известный писатель, литературовед, специалист по творчеству Чехова показал и доказал, что в чеховских произведениях масса деталей, которые так и не «стреляют». Более того, у Чехова, наоборот, превалирует НЕОТСТАНЁННОСТЬ деталей.

– Век живи – век учись… Спасибо, Сергей Владимирович, за, как всегда, интереснейший разговор!

Читать далее →

(миниатюра из серии «Убитая кошка мадам Поласухер»)

Эпиграф:
– Кто убил кошку у мадам Поласухер? Кто…
– Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице, – подлетел Борменталь.
– Вы стоите… – рычал Филипп Филиппович.
– Да она меня по морде хлопнула, – взвизгнул Шариков, – у меня не казённая морда!
( Булгаков, «Собачье сердце»)

– Гарька! Скажи мне честно…
– Ну?
– Не «ну», а честно! Скажешь или опять как всегда?
– Чего надо-то?
– У тебя с мадам Поласухер были половые отношения? Только честно!
– Чего?
– Половые. С Поласухер.
– Какая на хер Сухер? Чего ты мне это самое?
– Понятно. Значит, совесть опять не стучится в наше глухое к людским переживаниям сердце. Значит, совесть у нас по-прежнему спит. Вместе с хитростью, жадностью и наглостью.
– Тебе вообще-то чего от меня надо?
– Признания, Гарька! Честного человеческого признания! Неужели ты ни разу в жизни не слышал такого совершенно понятного человеческого слова?
– Не понимаю! Не понимаю! Не понимаю! Какое на х… признание?
– И опять это вроде бы совершенно честное удивление глаз… И опять эти вроде бы совершенно честные коровьи вздохи… Всё это мы уже проходили, мой давний друг! Пора уже импровизировать, а не останавливаться на достигнутом! Как говорил товарищ Станиславский тире Немирович тире Данченко: «Не верю!»
– У меня, между прочим, законный обеденный перерыв. И поэтому не пошёл бы ты со своими тирями знаешь куда?
– Знаю. Я её там десять минут назад как раз и встретил-повстречал.
– Кого?
– Её. Мадам Поласухер. Идёт и рыдает, трясясь. Слёзы – ручьём. Рыдания – на весь переулок. Её даже собаки обегали. Которые с тамошней помойки. Которые никогда и никого не обегают. Всегда прут напролом. Потому что ничего не бояться! А её – боялись! Сам видел! Вот этими честными глазами! Ты мне веришь? Хоть ты-то мне веришь, Гарька?
– Кого обегали?
– Фу ты, ну ты… Да её же! Поласухер!
– Опять какой-то Сухер! У меня сосед – Васька Цукерман. Но он уже три недели пьёт. И мужского пола. Так что никакого Сухера я не знаю! Честное пионерское! Век свободы не видать! Зуб даю – не знаю!
– А я и не утверждаю, что ты знаком с этой совершенно положительной во всех отношения и глубоко порядочной женщиной. Но я в то же самое время не отвергаю вариант предположить, что ты имел с нею совершенно близкую половую связь.
– Интересно! Это как же я бы с ей имел, если я с ней как бы даже не знаком?
– Вот этот интересный вопрос нам и предстоит прояснить совместными дружескими усилиями.
– Не собираюсь я ничего прояснять! Иди ты на хер со своим сухером!
– Это грубо, Гарька! Это тебя совершенно не красит!
– … и вообще, упёрлась она мне в одно место, эта порядочная женщина! Я непорядочных люблю! Они меня больше упоря… упорядовычевывают!
– Ну, что ж… Как говорится, на вкус и цвет у каждого – своя гнилая колбаса… Тогда кто же ей сегодня ночью на квартирной двери написал большими зелёными буквами «Гарька – козёл»?
– Кто?
– Вот я и спрашиваю.
– А я откуда знаю?
– И с этим могу согласиться. Но почему написано именно твоё неприхотливое имя? Не какой-нибудь Кузьма Дормидонтович?
– Это ещё кто такой?
– Кто?
– Кузьма!
– Какой… Это никто. Это я для наглядности. Так почему именно твоё прекрасное постное имя упомянуто на ейной квартирной двери?
– Не знаю я! Я ночью спал! С вечера был сильно выпимши, поэтому и дрых без задних ног!
– Это может кто-то подтвердить?
– Сосед может. Васька Кузяев. С ним выпивали-то. Три поллитры уговорили. Момент! А с какого он должен чего-то подтверждать?
– Как с какого? А алиби?
– Алиби?
– А как же! Тебе же нужно алиби!
– Мне? Накой?
– Что ты в этот вечер выпивал, а не…
– Ну? Чего утих-то? Чего «не»?
– Я не знаю чего, но…
– Вот! Сам не знаешь, а говоришь! А у меня, между прочим, обеденный перерыв заканчивается!
– Соответствующие органы могут поинтересоваться.
– Какие органы? При чём тут органы? Похмелись, барбос! Мелешь, чего сам не понимаешь!
– При чём тут… Да поступай, как хочешь! Только если она заявит куда следует, что ты – отец, вот тогда меня и вспомнишь! Ой, как вспомнишь! Только поздно будет! Как говорится, сколько верёвочке не виться – а раком, рано или поздно, вставать придётся! Отольются тогда кошке мандавошкины слёзы!
– Ну, убил! В натуре убил! Тебе в артисты надо идти, разговорного жанра, а не в газетчики! Столько наплёл, что сто пудов не разобрать! При чём тут кошки? При чём мандавошки? Я каждую субботу в баню хожу! Три раза париться залезаю!
– И опять этот наивный блеск прекрасно-удивлённых глаз… И опять этот вроде бы совершенно ничего не понимающий взгляд… Да, теперь я понимаю чем ты соблазнил мадам Поласухер.
– И чем же?
– Ну, уж не своим постоянным, совершенно диким перегаром! Вот этим неотразимым взглядом! Ох, и шалун! Шалун-неотразимец!

Илья Тургеньевич Зябликов (это творческий псевдоним. По паспорту – Иван Семёнович Шниперсон) считал себя писателем если не великим (это уж чересчур!) то вне всякого сомнения выдающимся. Для такого убеждения у Ильи Тургеньевича были все основания: монументальный подбородок, густые брови (при Советской власти таковые называли «брежневскими»), рельефный нос древнеримского патриция и широкий сократовский лоб. Все это вкупе с многозначительным взглядом (а иным Илья Тургеньевич смотреть и не умел,и не желал) заставляло людей унизительно робеть, раболепно пыхтеть и зябко поёживаться.
В своё время (тому уже лет двадцать назад) Илья Тургеньевич создал в родном городе Мухокукуевске писательскую организацию, тогда же, двадцать лет назад начал выпускать местный литературный журнал, который своим единоличным решением назвал, конечно же, скромно – «Мухокукуевский современник», где сначала публиковал исключительно местных авторов (родной город оказался на них неожиданно плодовит), но позднее местные державины и эренбурги Илье Тургеньевичу то ли наскучили, то ли надоели, и он переключился сначала на областных, а через них и на столичных авторов. Но переключение это было на «абу так», от нечего делать, а содержало в себе хитромудрый прицел: столичные умели быть благодарными и в ответ на публикации в «Мухосовременнике» способствовали опубликованию зябликовских текстов в столичных литературных изданиях.

Впрочем, всё это было уже хотя и в недавнем, но прошлом: Илья Тургеньевич от собственно сочинительства лет восемь как отошёл и теперь занимался делами менее занудными, но более приятными: выступал на творческих вечерах, поучал молодёжь как надо писать и о чём, награждал себя, любимого, почётными грамотами, медалями, значками и благодарностями. Всё это вне всякого сомнения льстило его самолюбию и ласкало собственное мнение о себе, любимом, потому что творческие вечера проходили в исключительно благожелательной обстановке, молодёжь от встречи с «классиком» млела и дружно выстраивалась в очередь за автографами, а что касается почётных грамот, то ими у Ильи Тургеньевича были обклеены не только вся квартира, но даже деревянный туалет на «фазенде», что тоже имело несомненный положительный момент, поскольку можно было не тратиться на обои.

( Небольшая ремарка от автора. Перечитав написанное, я ужаснулся: что за пошлейший получился портрет! Не гаже, конечно, империалистического хышника, но всё же, опять же, к тому же… Поэтому спешу добавить несколько совершенно положительных мазков, чтобы хотя бы отчасти восстановить справедливость. Илья Тургеньевич был сентиментален, аккуратно платил членские взносы, любил кошек. Женат и разведён был всего один раз, причём расстался с супругой без скандала, сказав одно лишь мужественное :»Прости…». Детей ни в браке, ни на стороне не имел, потому что постоянно пользовался предохранительными средствами.)

И вообще, я слишком рано списал Илью Тургеньевича с литературных счетов! Иногда его выдающуюся голову по-прежнему посещали творческие идеи. С одной он и носился в последнее время, и заключалась она в том, чтобы начать издавать здесь, в Мухокукуевске, серию книг, которую сам Илья Тургеньевич по аналогии с всероссийской «Жизнью замечательных людей» хотел назвать (впрочем, что значит «хотел»? Уже назвал!) «Жизнь местных замечательных людей». Как говорится, пустячок – а приятно! С идеей он полгода назад выступил на одном из заседаний городской администрации, администрация идею осторожно одобрила, на всякий случай наградила Илью Тургеньевича очередной Почётной грамотой, но когда речь зашла о финансировании, заметно скисла, стухла, помрачнела-поскучнела и вообще срочно перешла к другому означенному в повестке дня вопросу, а именно – очередному предстоящему празднованию Дня города и тарифам на жилищно-коммунальные услуги.

Кто другой тут же распрекрасно бы понял всю унизительность и бесперспективность создавшегося положения и тут же отказался бы от претворении идеи в жизнь – но это был бы кто-то другой, но не наш великолепный Илья Тургеньевич! Нужно отдать должное его целеустремлённому характеру: если какая идея втемяшивалась ему в голову, то он мог отступить от этой идеи только в одном случае: с потерей самой головы. Так что, не найдя финансовой поддержки у администрации, Илья Тургеньевич коршуном набросился на местных бизнесменов, и бизнесмены, для виду побрыкавшись, конечно, уступили и согласились финансировать проект. Деньги начали наполнять специальный счёт, Илья Тургеньевич сообщил это на очередном административном совещании, администрация тут же воспряла, радостно улыбнулась и даже отечески похлопала классика по плечу, опять пообещав всяческое содействие и совершеннейшую благосклонность.
Вот вроде бы теперь-то всё уже должно было пойти как по маслу, как по сахеру – но неожиданно возникли трудности уже организационно-технического значения. А именно, по очерёдности увековечивания эти самых местных и к тому же замечательных. А кого вы собираетесь увековечить первым, спросили Илью Тургеньевича некие административные лица. Зябликов, скромно потупив взор, сообщил, что поскольку идея издания целиком и полностью принадлежит ему, то он хотел бы в первую очередь запечатлеться именно сам.
Лица переглянулись, непонятно вздохнули, пробормотали «ну, мы так и думали…» и посмотрели на Илью Тургеневича как смотрят родители на тяжело заболевшего ребёнка.

Что такое, не понял Илья Тургеньевич (вру. Всё он распрекрасно понял. Опытный царедворец! Но ведь нужно же было «включить дурака»!).
Да ничего, ответила ему лица очередным скорбно-участливым вздохом, на отводя своего скорбно-участливого родительского взгляда. Скромнее надо быть, Илья Тургеневич. Оставить эти бонопартистские замашки. Вы же, в конце концов, не Суворов и не Барклай де Толли, а обыкновенный, хотя и выдающийся. Чрезмерное самомнение – штука, конечно, не предосудительная (как говорится, каждый гусь волен считать себя свинье товарищем), и никому не возбраняется считать себя чуть ли не Клаузевицем (при чём тут Клаузевиц?)… Но с другой стороны, вы, Илья Тургеньевич, не на необитаемом острове живёте, а в почти культурном социуме. Так что мы бы вам очень посоветовали. Хотя и не принуждаем. Потому что прекрасно понимаем: демократия шагает по стране семимильными победоносными шагами – и каждый кто во что горазд. Так что правильных вам раздумий и таких же правильных (повторяем: правильных!) творческих выводов. Подумайте не досуге, но слишком не злопупотребляйте. В конце концов, не в каком-нибудь Роттердаме живём ! (При чём здесь Роттердам?) Крепко подумайте!

И пожали Илье Тургеньевичу руку. Чтобы он всё правильно понял и всё правильно осознал.

После этого памятного разговора Илья Тургеньевич неожиданно занемог и слёг. Вышеназванный разговор ли был тому причиной или просто так сложились обстоятельства – кто знает. Болезнь как философическая категория – штука коварная, непредсказуемая, и нашего разрешения на своё появление не спрашивающая. И опять же: ну, не признали замечательным, не признали выдающимся – это что, причина, чтобы начинать хворать? И ещё раз опять же: и ведь не то, чтобы совсем не признали! Признали – но дали понять, что есть более замечательные и более выдающиеся! Не исключая тебя, любимого, из этих почётных рядов, а всего лишь слегка отодвинув назад. Что, конечно, слегка обидно, но уж никак не смертельно! Хотя опять же кому как… Да что юлить: зазнался милейший Илья Тургеньевич, зазнался! Гордыня – страшное качество! Не зря ещё с библейских времён его относят к семи смертным грехам. Вот она его и ударила нашего местного классика под самый его классический дых! Она – больше нечему и некому! А чувствовал себя Иван Тургеньевич действительно паршиво: стучало в висках и колотилось в сердце, обильно потелось и почему-то постоянно хотелось пить, курить и громко говорить гадости. Последний симптом повергал окружающих в полнейшее изумление, и уже собрались было пригласить психиатра, но всё разрешилось совершенно обыкновенным и совершенно традиционным образом: Илья Тургеньевич скончался. Сделал он это раним утром, сделал тихо, скромно, лишь непонятно, но грозно рыкнув на прощание.

На похоронах говорилось много лестных речей, Илью Тургеньевича называли не иначе как классиком и «безвременно закатившимся солнцем нашей литературы», а также торжественно обещали и даже клялись «помнить в веках», словно дававшие эту клятву собирались, в отличие от почившего, жить вечно. Специально нарумяненный Илья Тургеньевич отвечал на все эти страстные панегирики ледяной улыбкой, как будто задумал уже из гроба совершить что-то тайное и что-то такое беспощадно гнусное, которое ещё раз продемонстриовало бы всему миру именно его, ильитургеневскую правоту. А всё-таки я ещё устрою всем вам закат Солнца вручную, говорила эта улыбка. Вы все ещё запомните меня во всей моей несгибаемой красе! Всем воздам с небес по полной мере!
Странно, но присутствовавашие словно понимали выражение его лица и эти мысли, поэтому на гроб старались не смотреть. В конце концов, все устали и окончание обязательной процедуры встретили с нескрываемым облегчением. После чего дружно потянулись в кафе «Василёк», чтобы, наконец, усесться в тепле за поминальный стол, сытно покушать и, не стесняясь, употребить за упокой души.

Читать далее →

Как давно и совершенно справедливо замечено, сколько людей – столько у этих людей и пищевых пристрастий. Или как сказал классик, одному нравится арбуз, а другому – свиной хрящик. Всё правильно. Вот, например, мой давний знакомый, Васька Исаков, просто-таки обожает медовые пряники (отсюда и его уличная кличка – Медовый). Водку он тоже любит, но к ней он пристрастился в достатчно зрелом возрасте. Лет в четырнадцать. А вот к пряникам неровно дышит с самого своего, можно сказать, бБосоногого младенчества. Он так и говорит: я, говорит, своей жизни без этих пряников прям и не представляю. Прямо ещё в младенчестве запросто за раз целый килограмм мог окучить. Или даже два. И ещё что совершенно удивительно: он эти самые пряники любит лопать вперемешку с селёдкой. Закидывает в свой безразмерный едальник кусок селёдки, следом туда же отправляет пряник – и включает свои могучие челюстные жернова. И третий факт удивления: от такого живописного разнообразия кто другой с толчка бы не слезал, весь бы жидким калом изошедши. А наш Василий-знойный молодец молотит в охоточку и только довольно покряхтывает. Вот до чего у него пищеварительная система железобетонная! Гвозди может переваривать! Вместе с шурупами!

Вы не подумайте чего неприличного. Мужик он вполне даже нормальный. Бункеровщиком работает на нашем орденоносном цементном заводе. Соответственно – специфические условия. При которых в метре от тебя уже никого не видно, потому как в воздухе от пола до самого потолка постоянно висит цементная пыль. Соответственно – зарплата и пенсия по «горячей сетке». Ваське до пенсии всего-то три года осталось. Он уже лет двадцать отработал в этих невыносимых для нормального человека условиях. Естественно, привык. Человек. он ведь тварь такая, которая ко всему привыкает. Даже к нечеловеческим условиям.

Да! И вот раз в неделю ( а с получки и аванса обязательно) Васька покупает себе в нашем «тридцатом» большой пакет этих самых медовых – и прямо там, в магазине, не удерживается и хоть один. но обязательно сожрёт. Девки магазинные, продавщицы, сначала на него с жалостью смотрели. Дескать, во как оголодал человек без сладкого! Прямо в торговом зале пожирать кидается. А потом привыкли и теперь даже иронизируют слегка.
– Ну, как? – спрашивают. – Мёду много? Не слипается кой чего?
– В самый раз, – не смущается Васька. – Самый кадибобер. И водки мне, пожалуйста, свешайте две бутылки. Чтобы потом не бегать.

Нет, выпоняли – сразу две! Вот что значит серьёзный человек! Такой в догонячки играть не будет! В хоронюльки тоже! Сразу поймает и морду набьёт! Без всяких предисловий на тему суровости быта!

Приятелем у Васьки – Петька Афиногенов по кличке Доширак. Это потому. что Петька питается исключительно этой прессованной китайской лапшой быстрого приготовления (залил кипятком, пара минут – и извольте жрать, пожалуйста!). А чего ему этим хавном не питаться, если работает он слесарем-наладчиком в ОАО «Инввест Интернейшенл», в советские времена – макаронная фабрика имени Клары Цеткин. Которую местные острословы давно и до того прочно переименовали в Целкин, что даже тоглашнее фабричное начальство зачастую так в документах и писало – «имени ЦеЛкин», через «эл». Из-за чего ругулярно получало большой прокисший арбуз от горкома тогдашней единолично правящей партии. Потому что горкомовские в таком переименовании усматривали преступное глумление над фамилией одной из видных деятельниц мирового революционного движения.

Возвращаюсь к Петьке. Он ведь как лихо приспособился! В переодевалке, после смены, он сунет себе в трусы, аккурат под свои волосатые помидории, два-три пакетика, чтобы на вахте не застукали – и спокойненько идёт с этими наполненными трусами домой. Красота! На харчи тратиться почти совсем не надо! Если только заварки купить и сахара. Ну, и, конечно, водки. Без водки эту гадость жрать категорически невозможно. Это же сплошная химия! Движение коньков может сразу наступить, если водкой не обеззаразить!
– Это же сплошная химия! – так и говорит Дошираку сосед его, Иван Степанович Громов, степенный человек, отец, между прочим, пятерых детей. – От неё же стоять не будет!
– Не сцы, Степаныч, -успокаивает его Доширак. – Когда надо – встаёт. Проверено, и не раз. Не подводит на досуге.
Иванстепановичевы опасения насчёт «вставания» имели под собой вполне конкретную причину: он уже давно сватал Петьке племянницу свою Дуську из пятнадцатого гастронома. Дуське уже скоро тридцатник. Давно пора а она всё никак. Всё в девках ходит, в кларах целкиных, и, как начал подозревать Иван Степанович, от такого своего заятнувшегося девичества уже начала потихоньку поблядовывать. Вот ведь тварь! Дождаться не может! Он ведь Петьку-то уже почти уломал! А не дай Бог Петька прознает? Тогда, конечно, какое ей замужество! Так и останется до самой смерти в своём пятнадцатом медовыми пряниками торговать, пребывая в незарегистрированном блядовитом состоянии.
– Хоть бы ты людей постеснялась, шалава, – ласково говорит он при встречах племяннице. – Я же тебе как лучше хочу.
– Об чём вы, дядя? – начинает строить из себя невинную девочку –це… деятельницу революционного движения Дуська и дваже капризно так, сердечком, губёнки свои развратные сморщивает.
– Всё об том же, – начинает не на шутку сердится Иван Степанович и показывает Дуське свой здровенный кулак.
– Поняла?
Дуська презрительно морщится. Но на рожон не лезет. Молчит, только ехидно хмыкает. Соображает, шалава, что дядя – он такой. Он и на самом деле приласкать может. Мало не покажется. Летать бкудешь по углам,как порающая бабочка. Или птичка колибри.

А что касаемо наших баранов, Медового с Дошираком… Если уж начистоту, то какие к ним могут быть социально-половые претензии? Да никаких! Сорвершенно! Живут себе люди и живут. Пряники кушают и лапшу эту смертельно-пакостную. Водкой запивают, чтобыв раньше времени ласты не склеить. Имеют полное конституционное право. Так что идите вы все со своими нравоучениями к этой самой маме, которая ядреня, если не сказать откровеннее!

И всё бы так и дальше кудряво продолжалось, но только летом свалилось на улицу из городской администрации интересное известие: улица во втором квартале запланирована к сносу. Население, естественно, будут переселять к чёрту на рога, то есть, в квартиры в новом микрорайоне. Нет, ничего такого уж совершенно неожиданного в этой новости не было: назревал этот прыщ уже давно, разговоры ходили не первый год, но всё равно прорвался он как снег на голову. Опять же удивила совершенно непонятная стремителность: сколько лет сиднем сидели, хрен без соли сколько лет жевали – и вдруг «ах!», «ох!», «покос скосили!», «давайте быстрее: вокзал отходит!». Собирайте свои вонючие манатки – и чтобы через два месяца вашего духа здесь не было! Тем более, что вартиры уже построены и ждут-не дождутся своих разлюбезных хозяев, этих работников исключительно физического труда, потому что умственного на их улице отродясь не водилось. Кроме, пожалуй, единственного и неповторимого Егора Сахарённого, который опять же при Советской власти (ну, никуда от ней не денешься!» Старость меня дома не застанет!») работал в пединституте преподавателем марксистсо-ленинских наук, а сейчас мается дурью в частном охранном предприятии, которое носит грозное название «Барс» (почти что Целкин).

Медовый с Доишраком от известия о переселении тоже заметно приуныли. Оно и понятно: что тот, что другой жили в собственных, крепких ещё домах, у каждого при доме имелся палисадник и небольшой, но опять же сбственный садик-огородик. Да и вообще какая это прелесть: весной или летом выйти поутрянке на своё персональное крыльцо, расстегнуть ширинку и побрызгать прямо с крылечка, стараясь достать струёй до цветочной клумбы, чтобы специально не поливать! А вокруг яблоньки, вишенки, сливоньки… Красота! А тут запрут в бетонные коробки на каком-нибудь десятом этаже – и дыши там бетоном, и тыкайся лбом в этот же самый бетон. А уж об свободно побрызгать даже и не мечтай! Нет, можешь, конечно. высууть свой могучий шланг в окно и осуществить с десятого этажа. Но это чревато. Запросто в околоток угодишь за нарушение нравственности. Особенно если кому прямо на темечко напрудонишь.

– Может.в деревню уехать? – советовался Медовый с Дошираком. – Хоть в то же Покровкино! А чего? Места хорошие. Лес рядом, холостых баб навалом. Деньги есть дом купить. А?
– А на работу как добираться? – хмыкал в ответ Доширак. – До твоего цементного – часа два с гаком. Да и назад тоже. На работе навалдохаешься да в автобусе натрясёшься. Никаких баб не захочешь от такой радости.
В ответ Медовой скучнел лицом: Доширак говорил правильно. Большая радость мотаться на такие расстояния!
– Ну, а ты-то чего думаешь? –спросил он приятеля.
– А чего? –пожал тот плечами. – Деваться некуда, придётся переезжать. Хотя конечно! Может, и на самом деле на этой дуре жениться? Вдвоём-то в том бетоне веселее будет.
– Само собой, -согласился Медовый. – Дуська – баба справная. Да и жрать будешь по-человечески, а не эту свою химию. А то, что рябая и прыщ на носу, так это, как говорится, с лица воду не пить. Лишь бы человек был хороший.

А через неделю после этого разговора Медовый заболел. Чёрт его знает: всю жизнь здоровый был как бык, а тут на тебе – давление! Откуда у такого бычары может быть давление7 У него за всю жизнь и понос-то приключался всего пару раз, не больше! Эх, жизнь-чешуя, не хочу я ни… чего!
И вот залёг он у себя в доме, лежит-не ахаает, а только страдальчески морщится от горячих уколов, которые ему каждый день приходит делать участковая сестра, та ещё бикса. Она как первый раз к Медовому пришла, сразу глазками своими млядскими – зырк, шырк по сторонам! Уже слышала, что дома под снос, что квартиры здешним проживающим дают, отсюда интерес: как бы за какого здешнего уличного дурака моментально замуж выскочить, чтобы с ненавистой общагой распрощаться? Нет, никаую крепкую российскую семью можно и не заводить, она на этом не настаивает! Ей просто общага надоела. А за фиктивное расписывание она, Лидочка, и заплатить может. Например, тысяч … надцать. У неё больше нет. Пока ещё не заработала. А, Василий Гондурасович? Вы как насчёт брачной регистрации?
Нет, она ничего девка, эта Лидочка! Сиськи, ж.па – всё при ней, всё аккуратно, всё выпукло. Есть за что подержаться – но не больше того. Больше только после ЗАГСА.

Услышав такое суровое условие, Медовый призадумался. Вот ведь думает, чертовка какая! Прям в открытую предлагает зарегистрировать фиктивный брак. Дело, конечно, не в этих …надцати тысячах. Ему, Василию, они, по большому счёту, и задаром не облокотились. Он и сам нормально зарабатывает. Хотя… С одной стороны, резон есть: медсестра всегда будет под боком. Уколы таблетки, клизмы, градусник – всё будет рядом,
. всё будет на мазИ. Можно надеяться, что спокойно помереть не даст, если только сама нарочно в гроб не загонит. А чего ей? Зарегистрируемся, а после свадьбы уколет вместо магнезии каким-нибудь стрихнином – и здравствуй. Протопоповское, принимай своего верного сына! А сама – полновластная хозяйка в новенькой квартирке. Можно мужиков водить. Каких-нибудь хирургов-анестезиологов.

И до того его эти противоречия достали, что Медовый даже худеть начал. Лидочка тут же забеспокоилась.
– Вы чего, – спрашивает. – Василий? У вас ещё, что ли, чего болит? Желудок как? А каловыделение?
– Всё нормально, – успокоил её Медовой. – И желудок, и кишки. На толчок сажусь – полный набуровываю.
– Тогда вы меня не пугайте, – вроде бы успокоилась Лидочка. – А то, знаете, наши с вами перспективы могут запросто усугубиться, даже и не начавшись.

Быстро сказка сказывается – да ни хрена толкового от этой сказки не делается. Я давно зам етил: как чего загадаешь – хрен тебе, а не салазки! Пешком ходи! Не барин! Так что разрешилось всё удивительным и совершенно непредсказуемым образом: Дуська вышла замуж за Шурку-парикмахера, и то ли с перепугу, то ли от застоявшихся, а теперь разгулявшихся гормонов народила ему уже пятерых, и, кажется, опять ходит с пузом и довольной мордой. Медсестра Лидочка укатила в родную деревню, потому что у неё заболела мать, и некому за ней, кроме Лидочки, ухаживать. Медовый и Доширак так и остались холостыми, что их не особенно напрягает. Тем более, что квартиры у них в одном подъезде, на одном этаже, и даже дверь в дверь. Так что в гости друг к дружке они ходят регулярно, и обязательно с бутылками. Чего и всем желают.

У одного мужика в доме было много мух. Даже зимою, когда по всем существующим законам природы их не должно быть даже в принципе. Они дожны согласно этим законам к зиме дохнуть, что ли. Или улетать куда… В какие-нибудь тёплые края тире жаркие страны…
Но это – у нормальных людей. А у этого мужика водились круглый год. Что весной, что летом, что осенью, что на Новый, что на Старый. То ползают где попало, то летают, мерно жужжа, то хоботочками своими что-то там на обоях подклёвывают. Опять же всё зеркало заср.ли, собаки такие… Не нажрутся никак, твари ненасытные…
Нет, и чего им так у этого дяди нравилось – не понимаю. В квартире всегда всё вроде чистенько было, аккуратненько, согласно правилам общепринятой гигиены. И ведро он каждый день на помойку выносил, и в туалете не забывал вовремя смывать, и сморкался исключительно в платочек, а не в кулак, как раньше… Значит, было в нём что-то такое, что привлекало этих доверчивых живот…, то есть, назойливых насекомых. Он даже нервничать начал. Утром проснётся (как правило, с большого бодуна. У него привычка такая была – с бодуна обязательно утром просыпаться. А если ты не со вчерашнего бодунюги – чего просыпаться-то! Накой? Это даже смешно!)… Проснётся, значит, лежит себе и думает: исчезли эти собаки или всё ещё имеют место быть? Прислушается: жужжат. Значит, имеют. Вот и хрен, думает. И чего это они? Чего им у меня так оглушительно нравится? Летели бы себе на помойку – так нет, обязательно ко мне прутся. Прям апофейоз какой-то. Загадка неизведанных тайн насекомой природы.
А тут он с одной женщиной познакомился. Он вообще-то с женщинами стеснялся знакомиться. Всё из за тех же, пропади они пропадом, мух. А тут набрался храбрости, переборол себя и познакомился. Ничего не скажу: хорошая женщина. Высокая, стройная, почти всегда трезвая. Они в пивной встретились, которая у вокзала и с романтическим названием «Василёк». Там много кто с кем знакомится. Место, что ли, такое? В смысле, притягательно-привлекательное для разных знакомств. С виду – ничего особенного: стойка, столики, кружки, стаканы. Отовсюду, ото всех столиков, изо всех углов – юмор искромётный, речь фольклорная, нравы незатейливые. Опилки на полу, чтобы если кто проблюётся, запросто это досадное явление перебора веником подмести. А что? Очень удобно. Опять же гигиена. Чего только не придумают! Собаки…
Да… Он зашёл туда, как всегда, освежиться после вчерашнего – и увидел эту скромную красотку. Она там тоже освежалась. Может, после вчерашнего, а может, уже после сегодняшнего. У всех ведь разные организмы. Один и освежиться-то всего ста граммами, а дури из него сразу выпирает, как будто он только что бутылку засосал. Или даже две. Без закуски. Собака такой… А у другого совсем наоборот: и литр усосёт, и два, и сверху даже пивком отлакирует со все боков и всех отверстий – а у него только морда краснеет, взгляд деревенеет и что-то животно-первобытное в этом взгляде проявляется. Тоже не подарок… Нет, чтобы дома, сволочь, жрал – обязательно сюда надо припереться, в совершенно культурное заведение… Смотрите на него, люди, любуйтеся, пока он вам в глаз не засветил! Или даже сразу в два… Есть такие умельцы-виртуозы… В общем, нервы одни, а не поправка организма… Хоть и не освежайся совсем… Ходи трезвый, как дурак какой…
О чём это я? Да! Женщина! Наш красавец взял, как всегда, сто пятьдесят, кружку пива, беляш разогретый. Он очень разогретые любит… Может, прямо за один присест штук пять смолотить… Или даже восемь… Проглот несчастный… Алкоголик… Мухи ему, видите ли, не нравятся… На себя посмотри! Ален Делон…
Да! Значит, огляделся он в смысле куда пристроиться, увидел, подошёл к ней со всем своим джентльменским набором… Спрашивает, пока ещё в трезвой памяти: можно с вами рядом за столиком присуседиться? А то мне стоя освежаться несподручно. Не в ту горлу может попасть. Она ему тут же так мило улыбнулась. Дескать, седан ву пле миль пардон но пасаран. Ого, подумал мужик. По не нашему выражается! Может, и на самом деле иностранная! Надо мне с этой красоткой срочно наладить. Никак не можно упускать такой вкусный экзотический фрукт!

А дальше пошло всё как-то само собой. Как-то всё как по маслу. Угостил её заранее припасённой для закусывания ливерной колбасой (он по дороге сюда в наш «тридцатый» зашёл, завтарился. Я же говорю: хозяйственный мужик-то! Не рвань какая подзаборная! Золото нецелованное!), дал от своего разогретого беляша откусить… Она ему ответно позволила из своего стакана глоток сделать… В общем, нормально всё. Сплошная деликатность – и никакой похабщины. Как говорится, вот и встретились два одиночества. Нашли, наконец, друг друга два любящих сердца.

И вот начали они встречаться. По городу гуляют, пивные посещают. За неделю уже все, какие были в городе, посетили. А чего такого удивительного? Их же у нас в городе всего двадцать восемь. Да в пригородах двадцать девять… Ерунда какая. За день можно все обойти – а они целую неделю экскурсоводничали… Умники, грыбёныть… Эстеты духа, свежего воздУха и ливерной колбасы…
Пора было красотку домой приглашать. А как пригласишь, если там мух полным-полно? Ситуация! Думал он, думал, голову ломал – ничего не придумывается. И решился: скажу прямо и честно, а там будь что будет! И сказал. И даже глаза в страхе закрыл: вдруг сейчас его красотка фыркнет презрительно, развернётся и уйдёт, качая своими сногосшибательными бёдрами?

Но случилось чудо: не ушла! Даже наоборот. Ну и что, сказала. Подумаешь, мухи! А у меня в квартире – тараканы. Наверняка не меньше, чем у тебя, милый, мух. Я, говорит, вообще выше этих насекомых условностей и обывательских предрассудков. Потому что испытываю к тебе большое и светлое чувство. И никакие мухи его не загадют. И тараканы тоже не засерут. Потому что любовь – огромная страна! И она не знает преград!
И тогда миужик воспрял духом. Вот она, подумал, настоящая! Дождался-таки! Выстрадал всем своим скромно-благородным образом жизни! И,прослезясь, тут же предложил красавице руку и серце. И она не отказалась. Чего она, дура, что ли, какая, от такого симпатяги отказываться! Не в каждой пивной такого ослепительного найдёшь, а нашедши – от стойки оттощишь!

И стали они жить-поживать. Вместе с мухами. А она как к нему переехала, то и тараканы у него каким-то непонятным образом завелись. Может, вместе с ней перебрались. На новое, так сказать, место жительства. Хозяйка же. Не бросишь просто так… А может, какие совершенно посторонние так удачно и вовремя прописались-пристроились… Не в этом дело! Да и чего удивительного? Где мухи – там и тараканы. Гармония природы, грыбёныть. Потому как все мы в это мире странники. И люди, и мухи, и эти, с усами. Которые рыжие.