От автора: прежде чем вы начнёте читать этот рассказ, хочу сказать по избежание недоразумений, что он содержит в себе некие совершенно интимные подробности, которые пошлостью решительно прошу не считать. Решительно и безоговорочно, потому что я, как автор, даже в мыслях не думал пошлИть. Потому что всё ниже описанное есть жизнь. В том числе и в интимных её проявлениях.

А началось всё с того, что одним прекрасным летним утром Васька Фуфайкин проснулся от некоего не совсем уж такого нестерпимого, но всё-таки ощшутимого жжения в… на… как бы это вам… А ладно! Чего уж теперь-то замалчивать! Что есть, то есть! На головке своего полового члена. Васька сел в кровати, вынул из трусов искомое, оголил – и увидел неестесвенную, прямо-таки ало-кровавую красноту по всей, скажем так, его интимной поверхности. Понятно, что настроение у Васьки сразу – ни к чёрту. Быстро поднялся, быстро оделся, быстро побежал в поликлинику, там, в кабинете у участкового врача достал и участковому (точнее участковой) показал. Та сначала опешила (и опешишь, когда тебе, можно скзаать, прямо в глаза таким… сюрреализьмом тычут!), потом взяла себя в руки, этак ехидно сощурилась и прищурилась и отправила к специалисту по кожным и венерическим. Кожно-венеролог кожным и венерическим Вваську не признал, переправил хирургу, тот тоже изменился в своём профессиональном лице и тут же написал направление в стационар, Ваську немедленно положили и через день уже прооперировали. Укоротили наполовину его мужское достоинство, объяснив этот укорот тем, что у Васьки на этой его залу… интимной головке была диагносцирована стремительно развивавшаяся смертельная болезнь. Может, даже онкологическая (сиречь, раковая опухоль. Опаньки!). Вот поэтому ему его хозяйство так сремительно и отхера… ну, вы поняли. Как говорится, не дай Бог никому, а операцию — дай Бог всякому, если она произведена вовремя, во благо и во веки веков, аминь.

Васька, конечно, с недельку погрустил. И загрустишь, когда у тебя чуть ли не полху… половину мужчинской гордости отчекрыжут! Про интимную жизнь можешь теперь забыть. Нечем её осуществлять-то теперь, эти интимную. Раньше хоть соседка приходила, а теперь чего ходить? Накой? Хорошо ещё, что хоть попысать оставили. И за это вам, товарищи хирурги, наше огромное человеческое гран-мерси. И сбоку бантик. И крантик там же.

Но прошла неделя, другая, месяц… Время лечит – Васька начал успокаиваться и смотреть на произошедшее философически. В том смысле, что чему бьть, того не миновать. И что теперь поделаешь? Знать, судьба у него ( у Васьки) такая горемычная. И может, он даже легко отделался. Людям руки, ноги отрезают – и те ничего, живут и без тех, и без других. Приспосабливаются. Так что это ещё большой вопрос: что важнее – ху…ну, то что Ваське отрезали, или руки и ноги? Как говорится, есть пища для размышлений. Да, начал уже успокаиваться, в себя приходить – и тут неожиданно узнаёт результаты гистологической экспертизы (Гистология это наука такая медицинская. Человеческие ткани исследует. Не те, которые трикотажные, а из которых человеческий организм состоит: крстную, мышечную, жировую и прочие. Очень серьёзная наука. В корень зрит.). Ему бумажку с заключением Люська принесла, соседка. Она лаборанткой в больничной лаборатории работает, вот оттуда и спёрла. Ей лишь бы чего, но обязательно спереть. К тому же любопытная – страсть! И как таких в лаборатории допускают? Васька прочитал и ахнул: эта самая гистрологическая экспертиза показала, что никакой смертельной болезни у него не было, равно как и онкологического заболевания, а эта краснота была губной помадой (Васька, как мужчина холостой и совершенно здоровый время от времени пользуется услугами не только соседкиными, но и легкодоступных женщин легкоразвратного поведения. Имеет право, поскольку сегодня у нас в стране проституция вроде бы не запрещена. Не приветствуется, но и особо не преследуется.). Да-да, обыкновенной губной помадой, которой женщины себе губы накрашивают! Не больше – не меньше!Так что понятно, по какой причине он ахнул и затрясся! Да-да, обязательно с восклицательным знаком ( и не с одним!). Это называется «картина Репина «Приплыли»! Сливайте воду, тушите свет, щас я подмоюсь и начну вам всем ваши хирургические бОшки сносить, эскулапы хреновы!

Так что Васька, сначала ничего не понимая, но уже начиная смутно догадываться, что произошло чуто-то совершенно ужасное, гнусное и непоправимое, сказал «хэ-хэ», слегка ошалел, слегка от этого ошаления побледнел, потом сел, не чуя ног. И долго так сидел, переваривая эту без преувеличения оху… оглушительную для него новость. Потом поднялся, оделся и пошёл (побежал!) в поликлинику к участковой врачихе. К той самой, с которой и началась вся его больничная эпопея.

— Вот. — сказал он врачихе и протянул бумагу с заключением.
Та прочитала и подняла на него ничего не понимающие глаза.
— И чего?
— Ничего, — сказал Васька, поразившийся её спокойному голосу. – Ничего страшного. Полху… полшишики отху… отрезали – и ничего. Всё нормально.
— Какой шишки? – опять ничего не поняла врачиха.
— Той самой, – сказал Васька. – Которой детей делают. А ещё из неё сцут. Пардон, мочутся.
— Что значит «мочутся»? — никак не могла въехать в тему врачиха. Наверно, у неё был трудный характер. Или дома было чего. В смысле, сложность какая случилась. Или трудность. И она в данный момент размышляля, как эту трудность тире сложность преодолеть – а тут заявляется этот обрезанный и начинает качать непонятно какие права.
— «Мочутся» это значит в очко, — продолжил Васька, каменея взглядом. – Или прямо на землю. Или на цветошную клумбу. Это уж у кого как. Кого где, значит, припрёт.
— Не понимаю, — призналась врачиха (может, действительно не понимала. Может, у неё действительно дома чего. Или диплом фальшивый. Об окончании высшего медицинского фальшивого образования. Сколько фальши вокруг! И сколько от этой поголвоной фальши горя. Настоящего. Не фальшивого.).
– Какие ёлки, какие шишки? Какие клумбы? Вы чего ко мне пришли-то?
— Вы меня к кожвену напрвляли, — напомнил ей Вваська. – Месяц назад. Вы чего, действительно не помните?
— Молодой человек. – услышал он в ответ. – Я каждый день принимаю по двадцать человек. Значит, за месяц – полтыщи.
— Понятно, — сказал Васька и поднялся со стула. – Трудитесь как стахановец. Где уж тут упомнить. Извините. Я не прав.
И пошёл, минуя кожного и венерического, сразу к хирургу.

— Вот, — сказал он хирургу, молодому тощему парню с нахальным взглядом. Тот взял бумажку (вежливый! Все они попервоначалу вежливые! И вежливость у них фальшивая!), прочитал.
— И чего?
(Фу ты, ну ты! Они все здесь сговорились, что ли? Теперь этот чевокает!)
Васька повторил про полху… полшишки.
— А я-то тут при чём? — сказал хирург. – Не я ж отрезал.
— Не ты, — согласился Васька. – Твои милые товарищи. Ты только направлял. На это самое отрезание.
— Я направлял на госпитализацию, — уточнил хирург. – Чтобы в стационаре уточнили и решили. Я вообще против скоропалительных выводов. И методов.
Васька, услышав такой совершенно логичный ответ, подумал.
— Я тоже, — наконец, ответил он. – И чего мне теперь делать? С кем разбираться?
— С теми, кто отрезал, — продал этот увёртливый эскулап своих милых товарищей. – Не со мной же, – и не удержался, съехидничал. – А как у вас там.., – и кивнул на искомое место,-… помада-то оказалась?
– Как надо, так и оказалась! – рявкнул Васька. – Большим любовным каком! Понял, пионер?

И он пошёл в стационар. Поймал там того самого хирурга, который ему полху… Ну, вы опять поняли. Вы (я заметил) вообще очень понятливы. Хоть чего ж вам-то не быть понятливыми? Не вам же полху… отчекрыжили! Как говорится, ходи да похахатывай! С руками, упёртыми в бОки!

Хирург стационара, в отличие от поликлинического, был немолод, невесел и пах водкой. Или, может, разбавленным спиртом. Васька не мог различить. Ему были неподвластны такие кулинарные тонкости. Так что он просто сунул этому кровопийце под его багровый нос бумагу. Тот почему-то совсем не удивился, взял бумагу, прочитал.
— Ну? – спросил он Ваську.
— Гну, — ответил Васька (он иногда позволял себе быть нахальным. В подобных случаях. Один из которых имел место быть сейчас.). — Отрезал?
— Ну, — согласился эскулап и почесал нос.
— А не требовалось, — продолжил Васька обличать и пригвождать.
— И чего? – спросил тот.
— Да ничего! — повысил голос Васька. – Тебе-то как раз и ничего. Зенки свои поганые зальёшь – и всё пучком. А мне теперь как?
— Как? — не понял этот… слов не хватает как кто. Хотя наверняка всё понял. Но деваться ему было некуда, а когда деваться некуда, надо что? Правильно: включать дурака. Притворятся валенком. Хоть фальшивым, хоть настоящим. И так далее, и тому подобное.
— Вот так! – продолжил Вапська, чувствуя, как его начинает мелко трясти (пока мелко! Но будет и крупно!). – Отчекрыжил мне полху… шишки и укхмыляешься! А мне теперь, может, трагедия! Я теперь на бабу залезть не могу! Только посикать! А?
— Ну и не залезай, — услышал он в ответ гнусное и совершенно безразличное. – Тебе же забот меньше.
— А мне не надо меньше! — взревел Васька. – Мне надо чтобы как у всех! — и кивнул на бумажку. – Чего делать-то будем, а? Практически?
— Чего? – услышал он не раз уже услышанное.
— Восстанавливать! Вот чего!
Эскулап удивился и, кажется, даже слегка протрезвел.
— Это как?
— Я не знаю как! — понесло Ваську. – Каком! Хоть от своего отрезай и мне пришивай! В общем, вертай взад! Я не шучу! Будешь брыкаться — по суду потребую!
Услышав про суд, эскулап не огорчился. Вероятно, судом ему грозили регуклярно. Такая работа.
— Я понял, — сказал Васька, поняв тщетность потуг. – Ты сейчас разговаривать не в состоянии. Ты скажи мне, когда трезвым бываешь. Я тогда приду, и мы спокойно поговорим.
— Об чём? — не понял эскулап.

Убить его, что ли, думал Васька, шагая из больницы домой. Ну, убью, ну, посодют – и чего? Да ничего. Ничего хорошего. Сука.

Зашёл в «Василёк», взял двести, кружку пива, бутерброд с селёдкой. Сел за столик у окна. Выпил, запил, пожевал. Ощутил, как тоска отпускает, и ей на смену приходит грустное умиротворение. Всё же уже сделано. Всё уже… Уже не вернёшь… Хотя стремиться к этому надо… Хорошо ещё, что посикать оставили. И покакать.