Сегодня проходил по улице, на которой стоят старые частные дома. Точнее, не стоят, а д о с т а и в а ю т: улица уже месяц как расселена, все проживавшие получили квартиры, а обречённые на снос дома ждут своей печальной участи в виде бульдозера, который приедет, воинственно поднимет ковш, презрительно фыркнет сизым облачком из выхлопной трубы и неотвратимым мощным натиском навсегда сметёт их с нашей грешной земли…
У одного полуповаленного штакетника темнело что-то знакомо-округлое, размером с заварочный чайник. Я подошёл поближе, нагнулся, чтобы рассмотреть. Это был обыкновенный гранитный булыжник, которые хозяева используют в качестве гнёта при засолке капусты. Я взял его в руку, и приятная прохлада постудила пальцы, а от самого камня повеяло почти уже выветрившимся, еле уловимым кисловатым запахом. Да, этот булыжник был в своей прошедшей жизни тем ещё трудягой! Не один год он ложился на толстый деревянный круг, из-под которого под его булыжной тяжестью в ы ж и м а л с я – в ы с а ч и в а л с я капустный рассол, и щекотал ноздри такой вкусный, ядрёный, квашеный дух…
И наша семья как раз в эти стылые октябрьские дни (подгадывали, конечно, под выходные, потому что занятие растягивалось не на один час) квасила капусту. Она была существенным «приварком» к зимнему питанию, вместе с картошкой шла на «ура» и в будни, и в праздники – и вообще, то ещё объедение!
Процедура начиналась с того, что отец вытаскивал из сарая большое и тяжёлое дубовое корыто и доставил с чердака сечки – специальные рубильные топорики вроде небольших секир. Корыто тщательно мылось с обыкновенным хозяйственным мылом и ни в коем случае не со стиральным порошком (химия!), тщательно прополаскивалось горячей водой, и лишь после этой санитарной обработки, убедившись, что всё чисто, всё в порядке, мать приступала к разделке кочанов. Как сейчас помню: резала их или наполовину, или, если попадались особенно крупные, на четыре части, и разделываемые кочаны так аппетитно хрустели под ножом, что у меня во рту поневоле набегала слюна. Мать этот момент очень чётко улавливала, понятливо улыбалась и протягивала мне только что наструганные кочерыжки. Посыпанные мелкой солью, они были просто-таки царским лакомством!
Разрезанные ломти кочанов бросались в корыто, отец тут же начинал энергично работать сечками – и опять появлялся всё тот же до того вкусный хруст, что руки поневоле тянулись к корыту.
– Пальцы! – весело грозил-предупреждал отец, и поддев на лопатку сечки горсть свеженасечённых тонких капустных полосок , протягивал мне.
Потом капуста перемешивалась с наструганной на крупной тёрке морковью, и её первородная белизна постепенно утрачивала свой белоснежный свет, блекла, становилась жёлтой, и хотя с этой желтизной уже утрачивала свою первоначальную живописную привлекательность, вкус ничуть не ухудшался, просто становился другим, каким-то смягчённым, душистым, приторно – у п р у г и м.
Когда корыто наполнялось больше чем наполовину, мать начинала рассыпать по поверхности нарубленной капустно-морковной «каши» крупную (обязательно крупную!) соль. Отец продолжал рубить и, одновременно, переворачивал сечками уже нарубленное, чтобы и капуста, и морковь, и соль распределились по всей этой массе максимально равномерно.
Уже ближе к вечеру приготовленное закладывалось в большую дубовую кадушку, что стояла в погребе, и куда мы носили его опять же чисто вымытыми эмалированными вёдрами. Завершающим актом всего священно-капустного действа было наложение на содержимое бочки , как я уже сказал вначале, большого, тяжёлого, дубового круга – и сверху, как уже окончательно-заключительный аккорд, на круг водружался такой вот гранитный голыш, который я держал сейчас в руках, и который , отслужив верой и правдой не один год ( а, может, и не один десяток лет) за разом случившейся ненадобностью оказался выкинутым сейчас сюда, на улицу, под дождь, снег, ветер… Вот так бывает и с нами, людьми: пыхтим, трудимся, вертимся, бываем нужны (да что там нужны – необходимы!) – и вдруг, в один момент оказываемся никому, даже самим себе, совершенно ненужными…