I

Сегодня – сорок дней,

как нет

тебя со мною.

Этот свет

отличен от того лишь тенью

меж здесь живущими

и теми,

чьи души из мирской юдоли

однажды вырвались на волю.

 

Тень эта –

за полночный стон,

когда уснул

и видишь сон:

набат бессонницы звенящей,

себя, бессонного, –

в парящих

бесплотных кущах

иль владеньях

воздушных замков сновидений.

 

В моей руке твоя рука –

худа,

беспомощна,

хрупка –

дрожит немного,

и боюсь я

запястья только лишь –

без пульса.

А всё, что нынче есть меж нами,

мироточит уже слезами.

 

Закатной ржавчиной твой лик

облит, как золотом.

На миг

инако мыслю –

звёздной высью.

Да, богомаз-иконописец

тебе не нужен.

Небу любы

и так молящиеся губы.

 

Мольба заломанных локтей,

людей молва –

ещё лютей,

чем боль,

рождённая любовью,

любовь,

измученная болью.

И от казны сердечной разве

остались козни лишь да казни.

 

Сегодня – сорок дней,

как ты

ушла в пространство пустоты,

в непостижимые приюты,

где вечность сплюснута в минуты,

живёт мгновенье больше времени,

а время жизни – йоты менее.

 

Ты встала,

щупая босой

ступнёй домашний тапок свой.

Волной взлетело одеяло

и успокоилось

– Куда мы –

сегодня вечером? А если

нам отобедать, милый, вместе?

 

Орава пьяниц,

строгий чин

метрдотеля.

Сеть морщин

и склеротический румянец,

и глаз блестящих карих глянец

бледнели,

таяли.

Чудесны

оркестра джазового всплески.

 

Певуч и тонок хмель аи.

– Тс-с-с… Ничего не говори…

Как звать меня?

Увы, не помню.

Спины изгибы под ладонью,

огня исполненное танго

и шёлка жаркого.

Паланга.

 

В моей руке твоя рука –

нежна,

порывиста,

хрупка.

Я нёс тебя сквозь залу.

После,

витрины высвеченной возле,

ты обернулась с лёгкой,

зыбкой

усталой,

тающей улыбкой.

 

XI

Ты обернулась,

ёжась чуть,

и вдруг заколотила в грудь

мою ладошками наотмашь.
И тут же рухнула.

– Не помнишь?
Как – лань,

подкошенная выстрелом.

Не слишком, милая, я – быстр?

 

Не прошибаю ль крепким лбом,
хрустальной памяти альбом,

ограду каменную прошлого?

Дождя неспешного горошины

кропят нам лица.

Или – звёзды,

в пути мерцающие слёзном?

 

Сегодня – сорок дней, как нет

тебя со мною.

Лунный свет

всего лишь – солнца отраженье.

Не прекращаемо движенье

во мне – с истока и до устья –

планет,

галактик,

прочих сгустков.

 

Открыть достаточно глаза

и явь рождает чудеса –

огонь небесный,

точкой точно,

пунктиром зябким,

многоточьем

рисует мне твой дивный абрис

и звёздной почты тайный адрес.

 

На коже матовой лица

фиалок шёлковых пыльца

благоухала.

Декорации:

ажур затейливый акаций,
в окне распахнутом не тленна,

бледна, безоблачна – Селена.

 

– Какая – дивная Луна, –

сказала ты.

Обнажена

спина, вся – в родинках.

Едва я

хотел сказать, что…

Ты, вставая

с бокалом красного игристого:

– В вине, – мне улыбнулась, – истина?

 

И в ночь июльскую ушла.

Заря, сгоревшая дотла,

к утру подёрнулась туманом.

Как сладко тешиться обманом

и упиваться послевкусием

любви,

вина,

лаванды,

устриц.

 

Мгновенье дивное спустя

точь-в-точь – капризное дитя –

весна меняла настроенье

который раз.

И брызгал веером

неон реклам по чёрным лужам.

– Родной мой, что тебе – на ужин?

 

Лисички – с брокколи?

Суфле?

Сыр бри?

Спагетти?

S’il vous plait.

До синевы небес был выбрит

двойник мой мартовский гибридный.

Ты – в платье лёгком, словно облако:

– А я люблю, когда – чуть колко.

 

Берёзы выпунцовел верх

софит Светила и померк.

Осталась сизая окалина.

Твоя улыбка – не прикаянна,

душа моя,

и чуть лукава:

– Коньяк, мой милый, иль – какао?

 

XXI

Но ты была в уже дотла

сгоревшем прошлом.

Не зола

тревожит нынче сердце –

пламя

того, что было между нами.

И – с нами.

А воспоминаньями

не оживить огонь желаний.

 

Обмолвился и ухватить

едва мерцающую нить

вспорхнувших слов невмочь уже мне.

В апоплексическом круженье

приставки,

суффиксы да корни

в нагорный путь зовут.

Доколе?

 

Как одинокий, чахлый чих

ушей

казалось бы,

ничьих

вовек не в силах потревожить,

так вызвать мор земной не может

отдельный exitus letalis.

Ты не ушла.

Ты улетала.

 

При созерцании грозы,

при осязании росы

босыми ножками – по клеверу.

от хлада юга к зною севера,

в моих объятьях или тайно,

ты то рыдала,

то взлетала.

 

Сегодня – сорок дней,

как твой

нежнейший шёпот – не со мной.

– Смотри, родной, какая малость

от зорьки утренней осталась… –

в окно ты ткнула сонным пальчиком.

– Такой стыдливой, но запальчивой.

 

Увы,

двор холоден и пуст:

уснувший «Опель»,

вербы куст.

Манишкой белой кот бродячий

блеснёт в песочнице.

Не зрячи

глазницы окон.

Жесть на крыше

горит огнём багрово-рыжим.

 

И никому нет дела в час

зевотно-слёзный ни до нас,

ни до прикрас

и ни до красок –

бемолей белого иль красного

диезов.

В баре – только кьянти:

– Тебе налить, нагая пьяница?

 

Я знаю: нет в вине вины.

Какие ж сны среди весны

тебе пригрезятся?

Метели,

что только в мае отлетели?

В скрипучих охах сонных сосен –

дыханье тихо спящей осени?

 

А что, коль каждый писк и всхлип

бороздкой крохотною влип

на грампластинку мирозданья

в подобострастном ожиданье

иглы соскока с оборотов?

Отгул внезапный – средь работы.

 

Но часто,

только засбоив,

обмолвки призрачной мотив

в заворожённом повторенье

перерождается в творенье

самостоятельное,

точно

ошибка есть предтеча творчества.

 

XXXI

Сегодня – сорок дней,

как мгла

тебя собой заволокла.

В моей руке была мгновение

рука твоя.

Миг упоения

во взбаламученную воду

нырнул бытия обратным ходом.

 

В перекипевшие лета

безликих сует.

Ни щита,

ни счёта нет рукопожатьям

да лобызаниям с объятьями –

обрядов прочих,

лишь помеченных

прикосновением беспечным.

 

Поведать кто мне может: где ж –

обломки рухнувших надежд

и оговорок небывалых?
В каких архивах и подвалах –

неразделённые поныне

сердца влюблённых, подлых имя?

 

Ах, упованье на творца?

Творец, утри-ка пот с лица.

Рысцой – в мертвецкую.

Там – бирки.

Галопом после – к Музе пылкой.
И в конуре сырой и душной

смерть отмени великодушно.

 

Ошуюю – табачный прах.

И в перепачканных руках –

круговорот чернильной влаги

на девственном листе бумаги.

Одесную – журчанье лиры

на рифах моря,

рифмах мира.

 

В дрожащем зыбко мираже

я утопаю

и уже

дышу пучиною солёной,

как вдруг увижу опалённый

среди безумья океана,

пустырь – в оранжевых барханах.

 

Увижу в пене пядь земли

и караванов корабли,
плывущих в мареве багряном.

Прибоем рваным,

нервным,

рьяным

я буду выброшен на острый,

непроходимый, дикий остров.

 

В моей руке – твоя река

уж обнажила берега

неполнокровных нынче русел,
и пальцев судорожных узел –

не больше, чем воспоминанье

о не случившихся свиданьях.

 

Несостоявшаяся жизнь
моя, пожалуйста, ужмись

в одно случайное мгновенье –

из впечатленья в упоенье –

что взором нас соединило.

– Родная, здравствуй.

– Здравствуй, милый.

 

Сегодня – сорок дней.

Окно

закрыто настежь.

Пусто.

Но,

лишь только справившись со вздором

сравнений,

поисков,

повторов,

с тобою умер я,

чтоб вечно

жить ожиданьем нашей встречи…