А самое смешное – в том, что, потеряв что-то или кого-то, мы это уже никогда не найдём. Как бы не искали. Как бы не хотели вернуть невозвратимое. Почему? Потому что в поисках того потерянного найдём абсолютно другое. И это другое чудесным образом окажется во сто крат ценнее утраченного. И нам останется лишь благоговейно благодарить судьбу за то, что она в какой-то момент позволила нам потерять что-то или кого-то. Иначе бы мы просто не нашли нынешнего – волшебного, упоительного, бесценного…

 

А иногда случалось так, что сам факт нахождения нового означал потерю старого. Которое ещё как бы не было потеряно: тлело, томило, булькало, даже иногда вспыхивало, но мгновенно растворялось в небытие, едва я вламывался с оператором в гримёрку Театра Оперы и Балета, а худенькая бледненькая с заплаканными глазками балеринка в красном пластмассовом тазике отмачивала свои набитые, опухшие, со вздувшимися синими жилками ступни.

 

Я терял дар речи. И терял память. И в моей жизни с этой секунды существовала только эта девочка с натруженными после спектакля ножками. Ещё минуту назад я просто не мог себе представить, что эти изуродованные ножки отменят в одно мгновение того человека, с которым я прожил последние года три и который вот-вот должен был стать моей женой.

Но уже никогда ею не станет. Потому что этой женщины уже не было. Жестоко? Да. Но – это та правда, которая не терпит не только лжи, но даже малейшей правдоподобности. А всё, по сути, происходит в один миг: девочка подняла заплаканные, искажённые болью карие очи, посмотрела на меня и, вероятно, тоже отменила всю себя прежнюю. Бледные впалые щёчки вспыхнули розовым румянцем, пальчики ножек в тазике грациозно выпрямились, а ручкам хватило одного короткого движения, чтобы убрать со скул блестящие капельки слёзок.

Нам ничего не надо было говорить друг другу. Всё было так предельно ясно, что… Нет, я – не хам и не донжуан, но, поверьте, то, что я сделал мгновение спустя, было таким же естественным в своей бесстыдности, как и наш общий разрыв с нами личными прошлыми жизнями.

– У-у-ух… – едва выдохнула балеринка, когда я встал на колени, поднял натруженные девичьи ступни из тазика и осторожно прикоснулся губами к дрожащим красным пальчикам ножек.

 

Мы в тот момент даже не ведали того, как нас зовут. Это для нас просто не имело никакого значения. Любви абсолютно всё равно – как кого зовут. В гримёрку заходили другие балерины, за моей спиной тёмной горой возвышался наш оператор, но мы ничего не слышали и не видели. Я даже думаю, что никто не видел и нас. Потому что в этом земном измерении, в этой набитой потными девочками гримёрке нас уже не было. Мы были только друг с другом. И весь остальной мир для нас перестал существовать. Как перестали существовать и мы для всего этого другого мира.

 

Через полчаса мы уже были у меня дома. Нет, мы были у нас дома. И всё, что было у нас дома, деликатно прикрыло глаза и уши: двери, столы, стулья, книги… Абсолютно ничего не стукало, не скрипело, даже не шуршало. Или мы просто это не слышали? Есть такая древнекитайская милая казнь: из кожи приговорённого с каким-то временным интервалом аккуратно вырезают квадратный сантиметрик кожи. Но – так, чтобы осуждённый на смерть промучился как можно дольше. Но, если заменить нож на поцелуи, казнь может оказаться ещё более мучительно блаженной. Да, спустя часика полтора на худеньком теле моей балеринки не было ни одного местечка, которое я бы не поцеловал. Впрочем, она ответила мне той же казнью. И мы, казнимые друг другом, умирали, воскресали, вновь переставали дышать и заново упивались дыханием друг друга.

 

Па-де-де – в постели…

 

Кто – режиссёр?

 

Бог.

 

А кто – артисты?

 

Только что рождённые на белый Свет люди: мужчина и женщина. Нам было от роду несколько часов. Но эти несколько часов были жгуче и ослепительнее наших прошлых жизней. Которых  мы просто в ту ночь не помнили. Как можно помнить о том, чего не было? Проще, наверно, помнить о том, что ещё не случилось. А всё, что происходило нынче, было нашим рождением. Из чрева не этой жизни. Но и – не потусторонней. Скорее всего – жизни, которая родилась благодаря нам. И родила нас во благо себе.

 

Утром я обнаружил, что все будильники в доме показывают разное время: с разбежкой на часы. А горящие зелёные цифирки электронного циферблата на моём антикварном чёрном пианино являли  97.71, то есть, около четырёх суток. Земного времени. Если оно вообще есть… Это время. Скорее всего, нет. Недаром оно меня никогда не интересовало. А все часы, которые когда-то кем-то мне дарились, просто останавливались. Едва я их брал в руки. И все попытки часовщиков реанимировать эти поломанные часы были тщетны. Часы не шли. Ни за что. Ни в какую сторону. Да. Я помню какой-то священный трепет на морщинистом лице старой румынской цыганки, к которой меня однажды уболтала сходить моя давняя прелестная подруга Ягори. Цыганка глянула на мою правую ладонь, тут же её бросила и каркнула несколько слов.

 

– И? – ничего не понял я. – Всё, что ли? Что она – злая такая, а, Огонёчек?

 

Ягори в переводе с цыганского на русский и есть «огонёк».

 

– Она сказала… – смуглая девушка побледнела. – Она сказала, что ты жил всегда… И будешь жить вечно… Нечего тебе гадать… Незачем…