Скользили по стыку ночных переулков едва различимые тени.
Хотела сварить наркоту на кухне, но вышли опять пельмени.
Хватаю твои эфемерные плечи, и птицы клюют сумасшедшими стаями.
Плечи растаяли, птицы растаяли, я остаюсь: все равно мы не стали бы.
Вырвало липкими комьями,
Тем, что одето в лазурную ткань.
Только глянь,
Оно душится и кривится,
Корчится в приступах, приступах Ада,
Что-то лежало под тканью,
Под рёбрами нашими, рядом,
И это что-то была доброта.
Закрой мне глаза,
Закрой ещё шире,
Молись, чтоб мне голову размозжили,
Зачем-то о тех, кто в ней приступом жили,
Такое число историй сложили,
Страшных историй,
Липких и жилистых,
Но все они были о нас и о нашей любви.
Беги.
Я хочу, чтоб о нашей любви
Тысячи тысяч историй
С неба
Сошли
И вели
Каравеллами,
Пусть,
Как вошёл в Иерусалим
Иисус,
равный любви,
И ветвями махали вслед, и цветенье лоз
Трепыхалось,
И небо вдали
Возгорелось нашей любовью.
Как можно простить себе, кем мы не стали,
Когда сама <i>Мать-Земля Гея</i> гонит по городу в приступе голода и избавлении от него?
Я так люблю это место, где начинается твой живот:
Богоподобное зрелище на пупок и на всё, что ниже,
И я это вижу,
Словно картина немого в восторге Рембрандта,
И я не могу дышать до вопроса: “Ты как там?”
Неужто ты существуешь на самом деле, как звёзды,
Как Марианская впадина?
Я хочу гладить тебя,
Обнаженную, в тишине, и знать, что все, что искусство, — дарено мне.
Выживу из ума и умру, прикасакясь к тебе руками, как Дьявол касается Господа.
И растяжки и мышцы на теле, как росписи,
Волосы,
И глаза как задавленная трава,
И если бы я могла,
Я возвела бы на пьедестал,
Тебя,
И каждый, каждый бы замирал
И падал к земле, бился лбом о руду,
Мой Бог,
Ты стояла бы в красном углу,
Обнаженная и такая полная,
Ветер окон сполна продувает локоны,
Господи, пусть ты выстоишь и покажешь им волшебство,
Ты одна настоящее божество.