Начинается рассвет, прекраснейший из всех, и начинается с ним новый день жаркого лета. Степь, пёстрая от ярких цветов, благоухает душистыми ароматами. Небеса всё светлее, прозрачнее с каждым мигом. А воздух предрассветный прохладен и свеж.

Вдали за ручьём, у самого горизонта, виднеется табун туров: бредут они к утреннему водопою, неторопливо и важно, с достоинством, с чувством собственной значимости. А охотники уже высматривают… и они готовы. Кажется, что это сам Тэнгри привёл туров сюда: ведь сегодня праздник долгожданный. Будет пожива богата и будет угощение всем.

Поют ранние птицы, приветствуя зарю разгорающуюся радостными голосами.

Неистово гонит Исян своего коня быстроногого на восток. Огромная радость и предвкушение скорой удачи переполняют мальчика, заставляя петь во весь голос счастливую победную песню, рождённую в давние ещё времена, воспоминания о которых овеяны сказочными преданиями.

Вдали на востоке виднеются уже старые готские курганы, и это к ним спешит Исян, месегутский  малай. Он хочет исполнить древнее сакское поверье, о котором слышал от старших отцов, молодость которых прошла давно, у берегов Джаика, ещё до перехода орды к границам запада. Если подняться на вершину кургана до рассвета и встретить первые лучи солнца – но так только, чтобы с востока дул ещё и ветер, сливаясь ними, – то может наполнить тебя и твоего коня великая сила, чистая, исходящая прямо с небес. А может случиться и так, что ты и твой конь – если он рождён и взнуздан для тебя  и родственен тебе в самой сути своей – в единении своих душ услышите вы за шёпотом ветра песнь Хозяйки Степи, Первой Всадницы. Тогда конь твой обретёт крылья и станет тулпаром быстрокрылым, взмывающим ввысь до облаков самых дальних, а ты станешь великим батыром, непобедимым воином, о котором будут слагать легенды многие поколения.

Исян спешит. Скоро появится солнце, а с востока дует ветерок. Но он успеет: конь его быстр и курганы уже близко…

И будет сегодня праздник трёхмесячных жеребят, и в скачке, конечно же, он победит: – ведь он встретит первые лучи солнца на вершине кургана, где свет алый наполнит Исяна и его коня небесной силой. Отец будет гордиться им, но не покажет виду – не пристало это отцу.

А вокруг краса просыпающейся степи. Исян несётся как на крыльях встреч солнцу. И далеко уже осталось просыпающееся кочевье, предвкушающее наступающий праздник.

Великая радость и счастливая песня… и скорый рассвет.… Казалось, что так будет всегда…

И был потом праздник, красою и восторгом наполненный…. Праздник трёхмесячных жеребят, один из любимейших у месегутов. Курту-юрматы, гости из улуса Поющей Вербы, привезли щедрые дары. Была среди них девочка, немного старше Исяна. В радостном восторге приветствовала она его победу в скачке и запомнилась своею красотой. И не забыть Исяну тот момент – мгновение счастья, задыхающееся упоение, – когда она вплела яркую ленточку в оголовье его коня и спросила, шутливо, с весёлым смехом: не собирается ли он навестить их улус, чтобы поискать там невесту? А он, растерявшийся, не нашёл, что ответить, и так и не заговорил в тот день с ней, всё время остававшейся в окружении сородичей. Но, стараясь не терять друг друга из вида, взглядами они встречались иногда, и взор её уже не был шутливо-весёлым.

Как же её звали, эту девочку, оставившую в сердце Исяна волшебное ощущение томящего ожидания?

То был счастливый, особенный день, ярким воспоминанием живущий в душе Исяна…

*  *  *  *  *

Земля, под извечным синим небом, была сотворена не единообразной. Полуденные страны излишне опалены солнцем и обделены благодатной водой – земля там скудна. Полуночные же страны, напротив, обильны водой, но она большую часть своего существования тверда как камень. А в середине есть страна благодатная, имеющая в достатке и солнечного света, и животворящей воды. И место это было отдано Тэнгри туранцам, наиболее близким ему сынам человеческим. И дал Тэнгри, который есть небо извечное, тюркам великие свои дары: коня быстроногого, чтобы не чувствовали себя малыми и ущербными на этих бескрайних просторах, под этим бесконечным небом, и железо сверкающее, чтобы не были слабыми и беззащитными. Духу небесного Волка наказал указывать путь им, если настанут трудные времена. И никто уже не мог быть им грозным врагом.

Но нет ничего вечного, кроме самого Неба. Люди рождались и умирали, поколения сменяли друг друга. Обитатели полуденных стран, исстари с благоговением и ужасом взиравшие на грозных, отважных всадников, вооружённых лучшими мечами, наконец и сами пересели на лошадей и научились выплавлять железо. И захотели они занять Великую Степь и взять её себе. Долго шла война и уносила много человеческих жизней. А когда появился в Степи волк с синей шерстью, мудрейший Огуз-каган объединил живущих в Ана-Доле в державу могучую и изгнал врагов из своей страны. Никто из величайших воинов не мог бы сравниться с ним в геройской доблести. И ещё много поколений не было подобных ему богатырей.

Но время пришло, и появился могущественный властитель в стране западных гуннов, взявший себе имя Адель. Все народы Запада, и большие и малые, все склонились пред ним, величайшим каганом; державы великие признавали его верховенство и обращались к нему униженно и просительно, страшась вызвать его немилость. И никто, даже из злейших врагов его, – и из немалого числа побеждённых им, и из так и не  покорившихся, – не мог бы упрекнуть его в коварстве или лжи. В подвигах своих, потрясших страны света, был он силён и несгибаем, в делах державного управления – разумен и величав. Владения Орды, и справедливых законов её, расширил он до западных и северных морей, до самого края земли.

А когда ушёл Адель-каган, пройдя отведённый ему путь, никто не мог уже сохранить его державу. Не было и не могло быть ему равных, достойных его наследия. Величайший из каганов своими доблестными деяниями во славу народа тюркского, был он недосягаемо велик, даже для лучших из своих сыновей. А коварные византийцы и римляне, предательством и хитрыми кознями действуя во вред великого государства тюркского, рассорили улусы родственные промеж собою и отвратили от них союзные племена, великим числом входившие ранее в каганат.

И множество врагов, с ликованием шакалов, узревших падение льва, устремилось на народ гуннский.

Первым выступил Ардарих, король гепидов, возжелавший превзойти славой своей великих гуннов, доселе героев непобедимых, не знавших поражения ни в одном из четырёх углов света. Теперь же, когда дух иля гуннского, воплотившись в Аделе, небоподобном кагане, ушел вместе с ним в небеса, сияние звёзд изменилось, меняя и пути… – и Ардарих стал побеждать. Силу в нём узрев, народы, издревле жившие под властью Рима, а затем и державы гуннской, возгорелись искомой надеждой сбросить владычество иноземцев, и многие – но не все – заодно с рыжебородым королём Ардарихом выступили и с гепидами его. Собиралось войско великое, и было охвачено стремлением яростным сражаться – этим огнём сжигающим, который мог быть погашен лишь гуннов пролитой кровью, – и превзошло гуннов это войско многократно числом своим.

И у южных рубежей Паннонии, на берегах Недавы реки, сошлись все иноплемённые войска против орд сыновей Адель-кагана, и оставшихся им союзными воинами ругов и свевов.

Сама земля содрогнулась…

И повели короли германские народы свои в битву, в которой померкли небеса, отмечая пред лицом вечности закат славы гуннов, великого народа героев…

Здесь взмахами мечей бушует Асов песнь,

И Одина зовёт тысячегласый ор.

И, впитывая кровь, сама земля горит.

И яростно кричит неистовый гепид.

Треск копий о щиты, мечей ударов звон,

До неба вознесён смертельной битвы гром.

Победу видя гот

                               смеётся в небеса,

Дождался наконец он

                                        кровавой мести дня.

Но не могут отступить батыры гуннские, хранящие славу великих отцов. А поражение неминуемо, и будет оно первым в их славной истории, – но примут они его героями, до самого конца сражаясь отважно во славу бунчука голубого, цвета небесного.

И уже виден конец их пути…

За батырами гуннскими – слава грозная и великие победы; с ними – доблесть и честь; после них – трепет благоговейный народов пред именем гуннов, и неувядаемая слава в вечности…

И заалел закат. Вода реки красна.

То кровь героев в ней, ушедших в небеса…

 В победном торжестве гепидов рог трубит.

Ардарих в диком танце богов благодарит…

 Вода красна – река Недава…

С ней утекла героев слава…

Пепел и обгорелые развалины теперь во множестве покрывают Паннонию, в местах бывших гуннских городов и поселений. И уже редко можно услышать на её просторах гуннскую песнь, воспевающую Небо. Большинство тех, кто выжил, ушли в Адель-Куз, к берегам Узи.

Годы сменялись, шло время. Яростный рёв асов неистовых и валькирий, доносящийся из лесов и гор, окружающих Дунай, заставил Умай, безупречную красу рассветную, покинуть благословенную эту землю. Пришли дни ненастные, а ночи тёмные, лишённые звёзд.

Паннония стала страной готов и гепидов.

Но некоторые из гуннов всё же остались здесь. Ведь кому-то из них предстояло исполнить небесное предначертание: вобрать отвагу гуннскую и смелую настойчивость огорскую, и воплотить великий их дух в грядущей славе тюркской…

*  *  *  *  *

Гуннский иль, потерявший державность свою, в которую входили огоры и гунны, руги и свевы, и многие германские народы, начал распадаться на отдельные мелкие улусы и орды…

Месегутская орда, оторванная теперь от своих сородичей садагов, не покинувших Паннонию после разгрома  у Недавы, понесла огромные, уже невосполнимые потери. Отбиваясь яростно от готов и гепидов, отходили месегуты единственным оставшимся им путём – на запад; в ожидании гибели неминуемой оглядываясь обречённо на восток. Где-то там, далеко на востоке, в Адель-Кузе сохранились ещё остатки гуннского владычества: – там правили Дингиз и Эрник, сыновья доблестного Адель-кагана, ведущие непримиримую войну с готами, гепидами и герулами. Но туда уже не было путей…

И дошли месегуты до Балатона озера, далее за которым начинались дикие горные страны.

Дингиз-каган, старший сын Адель-кагана, в верности батыр стойкий, помнил об отчаянной тягости садагов и месегутов. И он, благородством звания ханского не пренебрегающий, совершал походы в Паннонию, стремясь помочь им. Готы же, хозяева ныне Паннонии, выступили против него, наследника меча марсова, садагов и месегутов обескровленных оставив в покое…

Месегуты, которых вследствие малочисленности и ордой уже не назвать, в затишье, наступившем с уходом войск готов на юг, что вызвано было вторжением Дингиз-кагана, провели голодную зиму у камышовых берегов Балатона. Скота было мало, и в охоте часто их преследовали неудачи; и не все дожили до весны. Но и врагов рядом не было, и можно было уже готовиться к отходу на восток, к садагам, братьям своим. И вместе уже затем идти ещё дальше на восток, к широкой реке Узе, во владения Дингиз-кагана, оставляя чужую теперь Паннонию. Но не случилось этого, не успели месегуты уйти…

Страшный день наступил, неся смерть и уничтожение. Было это в самом начале лета.

Пришли враги из лесов севера. Это был отряд воинов разноплемённых, и вождём их был Тоговар, скир, назвавшийся герцогом. Оторвались они от сородичей своих, вследствие войн многолетних, и обрели дикую вольность, в которой черпали яростную отвагу свою, опьяняющую вседозволенностью безумной, заменившей им законы отцов. Вышли они к Балатону, и прознали об обитавших там месегутах.

Солнце было в вершине дневного пути, когда дозорные месегутов сообщили о появлении многочисленного врага, готового к нападению и рыскающего в поиске их становища. Быстро и без шума кибитки колёсные расставлены были в круг, в котором укрылись обитатели кочевья, приготовившиеся к отражению нападения. Знали они, что битва предстоит жестокая, насмерть.

Первыми показались разведчики, пробирающиеся зарослями. А затем.… Налетели враги из леса, трубя в боевые роги, с криками, все на конях взмыленных. Стремительным было нападение, и в числе многократно превосходили напавшие месегутов.

Боевые кличи и крики боли, лязг клинков и треск ломающихся копий, свист стрел, жалящих насмерть, – песнь войны неистовая. Песнь, ужас вселяющая в слабых, отвагу и ярость в сильных. Вздымаются трепещущие языки пламени пожара, и заполняет всё мельтешение чёрных теней – пляска безумная духов смерти, радующихся жестокой битве, воззвавшей их из царства Эрлика. И собираются уже стаи ворон…

Хунку-хан, предводитель орды, сражался в отчаянной ярости. Двоих врагов убил он тяжёлым копьём своим, кинулся на третьего, ударом страшным сбросил его мёртвым оземь, вскочил на коня его, и, занеся над головой меч острый, безжалостно разящий, устремился на вождя нападающих, что был в рогатом шлеме. Но сразили его стрелы во множестве, и пал он, так и не успев схватиться с вождём вражеским в единоборстве. Спешил к нему Исян-батыр, выкрикивая клич орды, сзывающий воинов, и держа высоко синий бунчук с волчьей головой золотой, но и сам пал от стрел вражеских, вслед за ханом своим. Сын его Исян, егет девятилетний, подхватил упавший бунчук и поднял над головой, прокричав боевой клич. И увидел это один из гепидов, и лицо его изуродованное, одноглазое, почернело в ненависти великой: – в битве у Недавы было оно, это синее знамя сакское с волчьей головой. И отряд саков, что с ним в сражение шёл в тот день, нанёс гепидам урон огромный и лишил он тогда одноглазого всех его братьев. Лютой яростью злобной загорелось лицо гепида, вновь увидевшего ненавистное знамя степняков, и кинулся он к мальчику, и увидел вдруг на руке его вытатуированную волчью голову, ту же, что и на знамени…

Быстро закончилась та битва.

Враги, не пощадившие никого, ушли дикой своей ватагой торжествующей, оставив мёртвых своих с месегутами лежать.

Облака чёрного дыма затмили небесный свет и воды озера потемнели, а земля стала красной от крови…

Пришло время воронов, и они заполнили это кровавое место, песнь смерти не прерывая ни на миг. И всё сокрыло под собой чёрное покрывало их крыльев. Но у самого берега, там, где в воды озера стекали красные ручьи, чёрное племя толпилось вокруг одного места с недовольным карканьем: кто-то из людей ещё не умер.

Это был Исян-егет, тропою смерти уходящий. Огонь, то ли пламенем испепеляющий, то ли холодом бесконечным обжигающий, переполнял руку Исяна, правую, ту на которой была изображена голова Волка, и которой он поднял бунчук орды месегутской, приняв его от отца, павшего в битве. И не помнил уже Исян, тьмою окутываемый, что кисти правой у него больше нет. Хотя другой своей рукой, тоже уже оцепеневшей, он в беспамятстве всё ещё крепко сжимал правое запястье, сдерживая кровь истекающую. Исян уходил, но он был молод и не мог принять смерть спокойно. С невероятным усилием открыл егет глаза, с тем, чтобы взглянуть, в последний раз уже, на сияние голубое неба…

И увидел он на прибрежном холме Волчицу, явившуюся из снов, исполненную дивной, волшебной красоты…

Случилось это во времена, когда живым языком ещё говорили тюркские руны…

И от берегов озера Балатон, что на западной окраине Великой Степи, началась легенда…

Были то времена мрака, власть имели сила жестокая и обман коварный, возвышающие нижайших из людей, во множестве заполнивших Степь в огне беспощадном.

Он был одинок – багатур, сошедший с Золотых вершин. Двигаясь на закат, призывал он людей следовать законам Степи извечным, почти забытым ныне в бедствиях непрекращающихся. Своими свершениями доблестными стал он врагом злейшим для жужаней – нынешних хозяев степи, возвысившихся разбойников, не имеющих отцов. Жужани владели сердцем обескровленной Степи, но из-за дальних пределов, из-за Идели могучей, доходила молва о Западном крае, великой державе в Тэнгри, справедливым и мудрым правлением каганов своих достигшей могущества и благоденствия высочайших. Говорили, что там законы Степи превыше всего, и это было угрозой разбойничьей орде жужаней.

Туда, в Западный край направлялся багатур, деяния которого направлены на возрождение законов, не имеющих силы здесь, на востоке, но могущих вернуться на зов Матерей с Золотых гор, и это будет то, что сможет положить конец разбойничьему владычеству. И нельзя было этого допустить жужаням, встающим на пути багатура…

В песнях Матерей да пребудет с ним благословение Умай…

Под щитом Тэнгри да выйдет он к чистым водам Джаика, где не имеют жужани слова…

След Волка да приведёт его к Идели, началу Западного края…

. . . . .

Путь его был на запад, за солнцем, – и шёл он долго,… дожди сменялись снегами, холода – зноем…

Старые песни оживали…

Новые песни рождались, – в свете солнца, и в свете луны…

Он шёл вперёд, к солнечному закату; но не искал путей безопасных, покровительствуемый Небом, наделившем его силой и устремлённостью. Аймаки были на его пути, и кочевья были на его пути, были и поселения, были и города, часто враждовавшие между собою. Шёл он через одно селение и, не отклоняясь от пути, шёл к другому, воевавшему с первым насмерть. Никому не становился он врагом. Никто, из слышавших его слова, не посмел бы упрекнуть его в коварстве или затаённой хитрости. А те же из воинов, которые, завидев иноземца, намеревались поразить его стрелою из укрытия, не находили в себе решимости натянуть тетиву, не осознавая потом причин своей неуверенности, но и не удивляясь ей.

Рассказывали люди, что видели в степи всадника, одинокого, бесстрашного воина безупречной уверенности и отваги, в которых не сомневались, хотя никто не видел оружия в его руках – лука или клинка обнаженного…

Кто-то говорил, что это посланник великой державы Востока, Золотых гор, сердца всей Большой Степи. Другие говорили также, что идёт он с Золотых гор, но не как посланник какой-либо державы, а как наследник власти Адель-кагана, наделённый неоспоримым правом. Кто же мог верить в такое? Невозможность подобного осознавалась ясно, но лишь в умах, – не там, где живут надежды. В словах людей звучало небесное имя: Кокул.

Звали же его Аслан-багатур…

. . . . .

Было раннее утро, ещё не взошло солнце.

Руван скакал на своём коне на северо-восток, и уже виден был ему огромный курган, с запада возвышающийся над городищем сарагоров. Там, в этом поселении, что расположено на правом берегу великой Идели, должен был остановиться на сегодняшнюю ночь караван торговцев с юга, богатая добыча. Именно к нему, к этому богатому каравану и возвращался Руван, выполнив поручение брата. Брат его был предводителем воинов, что нанялись два дня назад для сопровождения этого каравана через земли сарагоров.

Этой ночью Рувану пришлось много и быстро скакать, утомляя своего коня, но дело было сделано. Скоро уже, с рассветом, должен караван отправиться дальше, на север, и значит,.. будет удачный день для Рувана и его товарищей, которые умело обманули торговцев, нанявшись стражами.

Но вот какой-то всадник показался там, впереди. Конь его движется шагом, и рядом с ним запасной. Их направление – запад, и пути их с Руваном не пересекутся. Он один, а значит, далеко ему не уехать по этой стране. Не торопится, но и не медлит.

Но кто там ещё показался? Руван разглядел другого всадника, который также ехал со стороны поселения. Но этот, в отличие от первого – который уже удалялся, двигаясь на запад, – наоборот, быстро скакал прямо навстречу Рувану. Это был сам его брат, первый из лучших конных стрелков, Урай-батыр. Случилось что-то значительное, если он покинул свой отряд и караван торговцев. Вот он уже близко, на быстроногом своём гнедом скакуне.

– Что случилось, Урай, брат мой? – спросил Руван, когда они встретились и остановили своих коней. – Я выполнил твоё поручение.

– Кое-что изменилось, Руван и теперь надо остановить Гунми-батыра: – караван мы не тронем.

Странно было слышать такое от бесстрашного батыра.

– Нельзя? Но почему же? У них влиятельный покровитель? – удивился Руван, вспомнив почему-то увиденного недавно одинокого всадника, который и сейчас ещё был виден.

– Не то. Нет у них никакой поддержки, что могла бы остановить нас. Но всё же мы их не тронем. Это решил не только я, но и остальные. Ты езжай к нашим воинам; они, как и договорились с купцом Утулаем, будут охранять его караван до Сарытау. Старшим я назначил Тугула, до моего возвращения. Сам же я отправлюсь навстречу Гунми-батыру, чтобы отговорить его от задуманного. Надеюсь, мне хватит слов для этого, и, надеюсь, Небо поможет мне в этом.

Руван вспылил:

– Что ты говоришь, брат?! Это же была верная наша добыча! Гунми-батыр уже скачет сюда! Какие слова смогут остановить его?

Указывая рукой на одинокого всадника, что почти невидим уже в западном горизонте, спокойно ответил Урай:

– Те, что я слышал от него.

– Как это может быть? Кто он такой?

– Его имя – Аслан. Он прибыл вчера в то поселение, где мы остановились, переправившись с восточного берега овечьей переправой.

– И что же такого он тебе сказал? Чем, или кем, он тебе пригрозил?

– Он видел, как ты уезжал, Руван, и сразу всё понял. Он подошёл ко мне, не к купцам, и спросил: кто управляет этой страной? Я не знал, что ответить, и тогда он заговорил с нами. Не как проситель, чужеродный странник, а как равный нам. Это было дерзко с его стороны, но никто из нас не осмелился остановить его. Как будто его защищает охранный амулет великого могущества, невидимый щит настоящего волшебства. Сердцем я чувствовал в его словах дух великой силы. Слова Аслана напомнили нам о недавнем ещё прошлом, когда никому в нашей Степи не было нужды в охране и защите.

– Но ведь гунны и их каганы утратили власть над этой страной. Агасиры покорны нам, и не помышляют о сопротивлении. Здесь теперь мы хозяева и никто не накажет нас именем Адель-кагана.

– Да, конечно же, страха перед великой властью уже нет, Руван. Но ведь при ней действовал Единый Закон Степи, о котором мы все помним, и он был справедлив. Тогда и ты, Руван, и мы все знали о том, что нарушение его не останется без последствий. Наши отцы и деды соблюдали его, и страна их была великой.

Аслан-багатур поведал нам о жужанях, отказавшихся от заветов отцов и не признающих Закона. Ты ведь слышал о них сам, Руван и знаешь об ужасе их владычества. Это оттого, что они попрали Закон Степи. Так не уподобимся же мы им и постараемся сохранить лицо всадников, несущих Небесный Огонь. Я уверен, что Гунми-батыр всё поймёт.

– А кто этот Аслан-багатур? Он пришёл оттуда, с восточных пределов? – спросил Руван.

– Да, и пришёл один. Он – по-настоящему великий багатур.

– Вот ещё что, Руван, – ты говорил о власти гуннов и о наказании. Теперь я знаю, что сила и могущество не оставили Степь: там, в западном крае, раздался уже вой Волка, призывающий силу Небес. Об этом знали в стране Золотых гор, откуда начался путь Аслан-багатура.

– Золотые горы? Я всегда думал, что это сказка…

. . . . .

Охотник  Артагес лишился единственного своего коня. Пока он таился в засаде, ожидая приближения сайгаков к водопою, лошадь его, оставленная привязанной далеко в стороне, исчезла –  была украдена кем-то. И теперь, сжимая в руках охотничий свой лук, стоял он на краю ивовых зарослей, покрывавших обильно берега Медвежьего ручья, и смотрел на восточный горизонт, в открытую степь. Оттуда  приближался всадник, не из местных, судя по его необычному одеянию, и вёл он в поводу запасного коня. Можно было затаиться, спрятаться, и, выждав, убить иноземца стрелою (Артагес был метким стрелком), и завладеть его лошадьми и прочим имуществом.

Устыдившись этой недостойной мысли, Артагес отринул её, не поддавшись позорной слабости. Почему-то и не удивляясь этому своему решению, охотник решил выйти навстречу приближающемуся всаднику, хотя это и являлось небезопасным.

Что-то в облике пришельца, не таящем ничего угрожающего, вызывало неясные ощущения, более всего напоминающие то восхищение, восторженное, непосредственное, что возникало в душе юного тогда ещё Артагеса, когда он слушал старинные сказания о могучих героях, великих в своих деяниях, отваге и благородстве духа. И он вышел на открытое место, не выказывая тревоги, и направился навстречу незнакомцу, тотчас же заметившему его. Но и во всаднике том не было ни малейшей встревоженности, как будто он был в пределах родового аймака, хотя и видно было, по его одеянию, что он прибыл из очень дальних стран, возможно даже и из-за Идели.

Всадник был высок, но, как показалось Артагесу ещё издалека, молод, и крепким своим телосложением только приближался ещё к вершине своей силы и роста, должными, без сомнения, стать изрядными. Голову его покрывала островерхая войлочная шапка, украшенная необычным узором, и отороченная волчьим, бурым мехом; из-под неё ниспадала чёрная длинная коса, достигающая спины. Также чёрными были  и редкие усы, а глаза, под тонкими бровями, были синими. Куртка войлочная, сильно отличающаяся покроем от тех, что носили в этих краях, утеряла уже свой цвет, но угадывалось ещё, что когда-то она была выкрашена красным. Безрукавка, из овчины мехом внутрь, надетая поверх куртки, украшена была тем же узором, необычным для глаз Артагеса, что и на шапке. Штаны всадника сшиты были из искусно выделанной шкуря оленя, а сапоги, изготовленные из крепкой воловьей кожи, были прочны и тоже украшены цветным затейливым орнаментом, выполненным безупречно. Талия же его была перетянута богато украшенным серебром поясом, с висевшим на левой стороне изогнутым мечом в изумительной красоты ножнах. Рядом с мечом висел и нож,  прямой, в ножнах, тоже красиво отделанных. С правого бока за пояс чужестранца заткнут был боевой топор, небольшой, с рукоятью искусной резьбы. Лошади его обе были великолепны: крупного сложения, выносливые. Та, на которой он сидел – гнедой масти, а вторая, пристёгнутая к седлу всадника длинным поводом – вороная, с горящими глазами. К этой второй был привьючен тюк, вмещающий всё имущество и снаряжение путешественника. Ездовая была взнуздана великолепной уздою, с серебряными удилами и пряжками, и осёдлана богатым седлом с серебряными, коего не казалось всё же много, стременами. Слева на седле, позади всадника, висел сагайдак с большим, сложно изогнутым луком, безупречной работы искуснейшего мастера, и запас стрел, около десяти, что Артагесу показалось пренебрежительно малым. Щит его, круглый, не очень большой, висел за спиной на кожаном ремне.

У Артагеса была надежда воспользоваться возможной помощью чужеземного странника – проехать хотя бы часть пути до своего селения (путь неблизкий для пешего) на его запасной лошади, ведь он двигался как раз в том направлении, на запад. Но по мере приближения и сокращения расстояния между ними у Артагеса начали появляться сомнения, осмелится ли он обратиться с просьбой к этому непростому путешественнику, величие которого охотник почувствовал, едва лишь взглянув на него.

Сойдясь на близкое расстояние, оба остановились и стали испытующе смотреть друг на друга: всадник сверху вниз на Артагеса, спокойно и бесстрастно, глядя прямо в глаза, безо всякого высокомерия и превосходства, а Артагес смотрел снизу вверх, и иногда опускал взор, словно его привлекали чем-то копыта коня иноземца.

Наконец Артагес задал вопрос на языке своего народа:

– Кто ты, странник? Из каких краёв?

Всадник ответил. Язык похож на гуннский, но другой. Артагес знал язык гуннов очень хорошо и понял, что незнакомец произнёс « Не понимаю». Артагес вновь задал вопрос, но уже по-гуннски:

– Я спросил, кто ты? И откуда едешь, чужестранец?

– Моё имя Аслан. Еду с востока.

– Я Артагес, из языгов. Наше селение за теми холмами, – показав рукой на запад, сказал охотник. – Ты гунн?

– Да.

Аслан перевёл взгляд на узду в руках пешего.

– Селение ваше далеко. Где же твой конь?

Артагес молчал, стыдливо опустив глаза. Всадник продолжал:

– Я видел двоих. Они скакали на север, и у них был конь, на аркане. Трёхшёрстный конь, осёдланный.

Охотник перебил его:

– Я выслеживал добычу в тех зарослях…

Аслан повернулся к северу, всматриваясь в горизонт.

– Ясно, языг. Садись на моего запасного.

Артагес взнуздал по быстрому коня своего нового товарища – ибо кем же он был, как не товарищем, если предложил коня своего – и вскочил верхом, без седла, и пустился за Асланом, гнавшим уже к северу. Догонять агасиров? Но робость быстро покинула языга, чувствующего, что не следует проявлять страх рядом с этим гунном. Ехали не очень быстро, не утомляя скакунов.

Покрыв большое уже расстояние, перескочили ручеёк студёной воды и взобрались на пологую возвышенность. И увидели двух всадников, что вели на аркане украденную лошадь, неторопливо двигаясь к северу, спиной к догоняющим, и не видя их.

– Это гунны? – спросил Аслан.

– Агасиры-гунны, – ответил Артагес.

– Хорошо. Когда заметят нас, не зови своего коня, – скомандовал Аслан.

Погоня продолжалась. Расстояние становилось всё меньше: догоняющие неуклонно настигали не замечающих их воров. Наконец один из них обернулся.

– Ходу! – приказал Аслан, и, хлестнув своего скакуна плетью, пустил его вскачь, но всё ещё не доставая лука или другого оружия, и не готовясь к схватке, которая Артагесу казалась неизбежной. Но и он не достал своего лука, полагая, что Аслан проявляет сдержанность не без причины.

– Когда подъедем, не смотри на своего коня и на того из них, что держит его. Смотри на второго – прямо в глаза, не отрываясь – даже если тебе придётся говорить, со мной или с любым из них, – повелел Аслан твёрдым, как сталь, голосом.

Артагес удивился, но не сказал ничего, зная, что исполнит всё, ему сказанное.

Агасиры не были трусами. Они развернулись и ждали догоняющих, но, в отличие от тех, приготовив оружие. Артагес во всём положился на этого гунна, внушающего ему такое доверие своей уверенностью и силой своих поступков, исполненных непостижимого величия и безупречности.

И вот они сблизились. Аслан и Артагес остановили коней. Аслан заговорил без промедления:

– Я Аслан, всадник с Золотых гор. Там знают, что держава гуннов запада велика. Я же не вижу этого – неужели здесь не наказывают воров?

Агасиры оторопели. Кто этот человек, не боящийся задавать такие вопросы? Он иноземец, это видно по его одежде и по языку. Ташир и Барыс, агасиры, были моложе его возрастом своим юным и горячностью лихой. Кровь их горяча и услышали они слова дерзкие. Произнеси их любой из языгов, или даже росомонов и ругов, не миновать бы тому их гнева. Даже садагу не простили бы они такого оскорбления. Но этот всадник, похожий на сына могучего иноземного властителя… в его словах нет никакой юношеской вспыльчивости, и это не дерзость лихого удальца орды победителей. Уверенность в себе, без всякой заносчивости и превосходства, и спокойствие, более являющееся отрешённостью, говорили о великой силе, непостижимой Таширу и Барысу, и потому удержались те от резкого ответа, и убрали оружие. Не страх, а неясное смущение, охватившее обоих, было тому причиной. И подивились они происходящему, двое храбрецов, гордых в имени агасир, народа великого, славного своими батырами побеждающими.

– Агасиры – великий народ, – сказал Барыс. – Языги – наши данники.

Даже Ташир, державший на аркане уведённого коня, понял, что это не те слова. Аслан задал новый вопрос:

– Вы так берёте положенное вам? Подкрадываясь зарослями?

Затем он обратился к Артагесу, приведя того в замешательство:

– Как поступают языги, поймав конокрада?

– Они должны убить его. – Ответ Артагеса, хоть и опешившего, был твёрдым. И он, не отрываясь, смотрел на Барыса. – Но агасиры – наши господа, а мы – их данники, ещё деды наши признали это.

– Если они забывают законы Степи, недолго им быть господами.

Ярость вскипела в обоих агасирах. Разгорячившись, они заговорили громко и гневно:

– Ты сейчас на нашей земле, и ты один, чужестранец! Ты безумен, если осмеливаешься обвинять нас! Кто ты такой, чтобы учить нас законам Степи?

Голос чужестранца с сияющим взором был уверенным и спокойным:

– Я Аслан-батыр с омываемых золотым светом гор, что на востоке Великой Степи. И я пересёк её всю, ожидая увидеть здесь, на западной окраине, могучую державу Хунну, слава о которой, и о её батырах, гремит повсюду, заставляя дрожать жужаньского кагана. Но и здесь, вижу со скорбью, забывают Великий Единый Закон. Вы, агасиры, один из державных народов? Кто правит вами сейчас?

Ответил Барыс, присмиревший:

– Да, агасиры входили в гуннский иль. Но это было раньше. А правит же нами Багат-хан, великий багатур. Гуннским илем, сейчас, вроде бы, правят Дингиз и Эрник.

– Сыновья великого кагана?

– Да, того, что погиб, почтение и хвала его деяниям.

Заговорил Ташир:

– Никто не может сказать, кто из этих двоих главнее. Но ведь оба не могут быть каганами. Был бы жив Эллак, старший сын Адель-кагана, он сохранил бы могущество иля, говорят старейшие, и не позволил бы новым огорам, в неисчислимом множестве пришедшим с востока, разбить наше непобедимое войско. Но он погиб, Эллак, ненадолго пережив отца.

– Я слышал о той битве. Солнце над степью померкло, но не окончательно. Я, Аслан-батыр с Золотых гор, говорю вам, агасиры: Волк, вестник Тэнгри, уже появился в Степи, чтобы напомнить об извечности законов Неба. Знайте вы это, агасиры, вы и остальные народы.

Агасиры и языг слушали, затаив дыхание.

– Я должен был увидеться с Адель-каганом. Где я могу увидеться с его наследниками?

– В низовьях Узи, – ответил Барыс. – На юго-запад, три дня пути. – И неожиданно решился: – Меня зовут Барыс, а это мой товарищ Ташир. Мы сражались с готами и гепидами, и побеждали их. Возьми меня с собой, Аслан-батыр. Я буду верно служить тебе.

Ташир и Артагес посмотрели на него с удивлением и даже, может быть, с завистью.

– Нет, агасир, мне не надо служить. Я не собираю войска и не создаю орды. Служи своему народу… и не забывай о законе…

– Да, Аслан-батыр. Счастливой дороги тебе.

– Счастливой дороги, – сказал Артагес.

Попрощался и Ташир:

– Счастливой дороги, Аслан-батыр. – И обратился к Артагесу: – Языг, вот твой конь.

Аслан ждал этих слов. Когда они были произнесены, он двинул своего коня в путь, взмахнув на прощание рукой…

. . . . .

Меж двух высоких холмов, что назывались величественно Спящие Батыры, протекала неширокая и спокойная речка, скорее ручей, с названием необычным для потока: Поющая Стрела. Зелёные луга простирались вокруг этих холмов, и редко росли деревья по берегу ручья. И лишь вдали, за восточными оврагами, начинались леса, где водились медведи. У подножия южного из холмов, у его склона, уходящего полого вниз, в воду с тем, чтобы выйти с другого его берега и, поднявшись, обратиться в своего собрата, располагались юрты и кибитки одной из малых орд агасиров.

Солнце поднялось в высшую точку своего небесного пути, на котором не белело ни одно облако. День был жарким и безветренным, и всё вокруг было спокойно. Вдруг с вершины холма раздался крик:

– Север! Всадники! Малым числом!

Взоры всех в лагере обратились к северу. Дозорный продолжал:

– Трое всадников! Один конь в поводу!

Предводитель орды, Гурук-хан, воин доблестный, в вершине своих сил, сохранял спокойствие, терпеливо ожидая известий. Всадники приближались.

– Это Табир и Акташ, – сообщил дозорный с вершины. – Ведут пленного.

Гурук-хан был удивлён. Агасиры ни с кем не ведут войны: что за пленный? Но вот они уже въехали в пределы лагеря. Два брата, Табир и Акташ, и кто-то, со связанными руками, не похожий ни на кого из воинов окрестных народов. Акташ держал поводья лошади, на которой сидел пленённый ими иноземец, связанный, а Табир – поводья свободного коня, возможно принадлежащего этому самому иноземцу.

– Гурук-хан, – обратился Акташ к предводителю, – сын твой, Тенчек-батыр, пленил лазутчика. За Мёртвым лесом.

Хан, видя, что вернулись не все, спросил:

– Были и другие?

– Мы не видели других, но Тенчек-батыр ищет. Овчары рассказали нам, что чужестранец расспрашивал об орде гуннов. Мы догнали его, у Мёртвого леса, и он был один.

– Славный хан, – вступил в разговор Табир, – те, кто не прячется, не ездят теми путями. Остальные, с твоим сыном, ищут его сообщников. Нас же Тенчек-батыр отправил к тебе.

Хан внимательным взглядом изучал незнакомца, не прятавшего взор. Воины спустили его с коня и поставили перед своим вождём.

– Кто ты?

Один из воинов, совсем ещё юнец, быстро ткнул его в бок кулаком.

– Отвечай, собака! Перед тобой великий Гурук-хан.

Пленный всё же медлил с ответом, словно и не заметив толчка. Он, не надолго задержав взор на Гурук-хане, изучал окружающее, больше всматриваясь в лица людей, словно ища что-то в их глазах. И вот он обратил взор к хану.

– Моё имя Аслан, – ответ его был на языке, близком гуннскому.

– Из какого народа? – спросил Гурук-хан.

– Я гунн. С востока.

Агасиры знали, что на востоке, далеко, за Иделью, есть ветвь гуннского народа, из которого и вышли когда-то предки западных гуннов, создавших великую державу.

– Гунн из-за Идели? Что ты ищешь здесь? – продолжал спрашивать Гурук-хан. Он не был уверен, что это чей-то лазутчик – скорее наоборот, по его поведению чувствовалось, что это сильный и отважный воин, чьи действия прямы и открыты. И никакой затаённой хитрости в лице. Почему сын решил, что это лазутчик: из-за слов пастухов?

Чужеземец не спешил с ответом. Видно было, что он не посланник какой-либо восточной державы, ведь не имеет странник этот сопровождения и каравана с дарами. Если только не подвергся он разграблению. Теперь это не редкий промысел многих ватаг и орд, лишённых твёрдой власти. Когда-то власть Адель-кагана достигала могущества величайшего, и установила в Степи соблюдение Закона Единого так, что никто не боялся подвергнуться нападению в пределах государства гуннского кагана, если сам не имел злого умысла. Тогда, в благословленные те времена, лихие егеты боялись, да и не имели нужды, отбирать чужое добро в стране величайшего правителя, ибо по соседству были земли богатые, и было чем поживиться там, участвуя в походах кагана и его военачальников.

– Ты один, чужеземец. Один ты вышел на этот путь или были с тобою спутники? Если были, то что с ними стало?

– Я один. С самого начала.

Хан помолчал, обдумывая слова Аслана, – поразительные слова, так не похожие на правду в виду невозможности столь невероятного путешествия. Невозможности для обычного человека.… Затем спросил:

– Что же ведёт тебя к гуннской орде? Не желание ли служить правителю великой державы?

Глаза Аслана блеснули.

– Нет, хан, путь мой – не к славе, – сказал он, не добавляя более ничего.

Не разговорчив, как и подобает батыру.

– Развяжите, – приказал Гурук-хан.

Один из воинов быстро исполнил приказание, разрезав ножом путы, связывающие руки Аслана. Тот же, неторопливо растерев освобождённые запястья, не поворачивая головы, вытянул правую руку в сторону и назад, где стоял агасир, держащий его оружие. Жест его был столь исполнен достоинства и уверенности, что агасир не осмелился отказать и, не раздумывая, и не ожидая даже разрешения своего хана, тотчас же вложил оружие батыра в его вытянутую руку. И лишь затем, спохватившись, взглянул испуганно на повелителя, но не увидел в его глазах осуждения.

– Нет, хан, – заговорил Аслан-батыр, – я не к правителю великой державы. И я не из-за Идели, а из ещё более далекой страны – Золотых гор. Я Аслан, сын Юлбариса, стал батыром в четырнадцать лет, убив в единоборстве Маначура, жужаньского атамана, и взяв себе его оружие и коня.

Я пересек всю Большую Степь, с благословения Тэнгри Рассветного, с востока на запад, и я скажу тебе, что вижу в твоей стране. О какой великой державе говоришь ты? Два дня назад, хан, видел я это сам, двое агасиров увели спутанную лошадь у человека покровительствуемого ими же народа! А сегодня Тенчек-батыр, сын твой, как я понимаю, притом, что несколько из его воинов обнажили клинки, разговаривал со мной, и обвинил меня, не приведя доводов моей вины, и не назвавшись! Пастухи, что встретились мне, вместо того, чтобы объяснить путнику дорогу, старались лишь запутать меня, но это я понимаю: они не уверены, ждут бед, предчувствуя их, и они правы в своих ожиданиях!

Я, Аслан-батыр, говорю дерзкие для тебя слова, но я говорю то, что видел сам, и не прими это оскорблением, Гурук-хан. Это беда всей Степи. Тлен жужаньского беззакония царит повсюду, хотя я надеялся найти здесь оплот справедливости: слава Адель-кагана достигла восточных пределов.

Аслан-батыр умолк, позволяя слушателям проникнуться его словами, заставившими сжаться сердца в необъяснимой печали, безысходной и неутолимой.

– Земля-Вода приведена в расстройство, взрастившая нас матерь священная. Ей недостаёт животворящего света, нисходящего с Неба. Нити жизни прерываются повсюду среди просторов степей.

Вы все это хорошо знаете. Виной тому дым пожарищ, затмевающий свет небесный, тот, что порождает нити. Владыка Смерти восстаёт, взирая на четыре стороны, и песнь его громогласна. Но огонь тот не возгорелся по воле Тэнгри или Земли-Воды, и не Владыка Смерти возжёг его, хотя и радуется ему. Сотворили его люди, мы сами. Утеряв согласие меж собой, вследствие того, что перестали следовать законам Степи и Неба, отказавшись от них, мудрых и всеобъёмлющих, охватывающих всё. Отказ этот неразумный, гибельный в начале своём, и порождает дымящееся зарево, нашим же действием отдаляющее нас от Тэнгри.

Но дым чёрный не может долго застилать наши души. Пророчицы говорят, что здесь, на западе, сойдёт с небес Волк, чтобы вновь установить Единый Закон Степи.

Слушайте Степь, агасиры, слушайте, открыв сердце. Скоро уже вы услышите вой Волка, а это глас Тэнгри небесного…

. . . . .

Аслан-батыр, в одиночестве совершив переход, невероятный в трудности и дальности, достиг берегов Узи, и решил он, что его путь завершился – закончился раньше, чем намечалось. Гуннский каганат, чья слава утекла с водою Недавы, перестал быть великим, и незачем Аслан-батыру было идти дальше на запад, к Дунаю: ведь там уже не было Золотого Стана – грозы неотвратимой и неумолимой вельхов и кельтов. Центр каганата – Великая гуннская орда – был теперь здесь, на Узе, потерянной родине готов.

Власть, унаследованная сыновьями Адель-кагана, хоть и не была столь могущественной, как у их великого отца, но сила была в ней, и никто не смел говорить о конце каганата. Надежда сохранялась. Не только для гуннского иля, но и для всей Степи. За ней и шёл – через всю Великую Степь – Аслан-батыр.… Вслед солнцу сияющему и встреч ветру манящему…

Не переправиться через Узю вплавь, да ещё с двумя лошадьми – слишком широка она. Но был паром, из брёвен огромных сооружённый, в одном из многочисленных селений рыбаков. Вёл он не на сам западный берег, а на остров, звавшийся Комушкай. Перевезли рыбаки гостя на тот остров. А оттуда – менее половины пути до нужного Аслану берега. И тут уже, держась рукой за петлю на шее одной из своих лошадей, а другой рукой сжимая крепко поводья второй лошади, пустился Аслан вплавь. Лошади его были сильны и выносливы, и добрался батыр до западного берега реки. И проходил его путь вместе с путём солнца – иначе почему же, хоть лето и закончилось, и вода была уже холодной, но, когда вышел он из вод реки широкой, солнце достигло вершины неба и жар его быстро осушил странника? А ветер был по-летнему горячим, словно и не наступала осень…

Жители рыбацкого селения запомнили тот день, после которого наступили холода, предвещая скорое и неотвратимое наступление зимы.

Случилось это во времена давние, когда завершилась победоносно яростная война с аланами, народом отважным. Много было пролито крови, но это ещё не конец был: аланы являлись частью державы великого готского короля Германариха, и предстояла новая война, не менее яростная, с готами, воинами бесстрашными, не знавшими никогда поражений. Стал тогда ханом Баламир, второй из великих гуннских вождей, и повёл он орду свою на запад. Хотя и была орда гуннская немногочисленна, но, то были воины умелые и бесстрашные, всадники неудержимые. Казалось, что для них не будет преград. Но доблести Баламир-хана, и отваги его воинов всё же не доставало для преодоления неприступных рубежей реки Тан, защищаемых стоявшими насмерть готами и герулами.

И явил тогда Дайчин-Тэнгри своё знамение. На Тамане случилось это. Один из гуннских дозоров, состоящий из юных егетов, добывая пропитание охотой прошёл далеко по полуострову, смотрящему на Таврию через море, бывшее в том месте узким. Пролив этот считался непреодолимым для войска, не имеющего кораблей.

И стояла на самом краю земли олениха. И вид её манил изголодавшихся охотников, которыми и был дозорный отряд. Бежать ей было некуда: с трёх сторон окружала олениху морская вода, а с четвёртой двигались к ней всадники, не достававшие луков и стрел, уверенные, что животное никуда не денется.

И случилось то, во что гуннские всадники не поверили бы, если бы не увидели того своими глазами. Вошло чудесное животное в воду солёную, и направилось прямо на алеющий закат, что опалял еле различимый, скорее угадываемый, чем видимый, берег далёкой Таврии. Уверенно двигалась олениха, не торопясь, с достоинством; оглядывалась иногда, и казалось уставшим егетам, что манит она за собою, зовёт войти в воду. Удаляющаяся фигура направлялась прямо в центр солнечного диска, красного, огромных размеров. Кровавая заря – знак Дайчин-Тэнгри, и поняли гунны, что это он указывает им путь через само море. И был то путь к победе, ведший к сердцу готского королевства, войска которого не были готовы к появлению врага со столь неожиданного направления. Закат тот алый, принявший священную теперь олениху, предрёк кровавый закат готского владычества и их короля Германариха. То был столетний старец, а отряд гуннов, которым открыт был путь – молодые егеты, удалые и неудержимые…

Так было… и возвысился Баламир-хан.  Загремела по четырём углам света слава гуннской доблести…

 Начинался новый день, и солнце поднималось над Узёй, не принося уже с собой зноя. Осень начиналась в стране агасиров. Поля были убраны. Стада и табуны приумножились, окрепли в это благодатное лето, обеспечивая достаток привольный, обещающий зиму не тягостную. Обильные благодарственные жертвы были принесены Тэнгри, а также Ер-Су благосклонной и Умай милостивой. Не забыты были и умершие, к которым присоединилось, за последние годы, слишком много отважных воинов: изнурительны были западные войны.

Теперь же закончились битвы доблестные, оставив память о себе, гордую в сказаниях и песнях победных, и тоску о славных походах в сердцах батыров удалых, приведших в трепет множество народов. Вернулась и гуннская орда обратно, сюда, в Адель-Куз благословенный, добытый когда-то Баламир-ханом, героем, первым из всех, и его батырами неустрашимыми на конях быстроногих. И предстояли теперь, казалось ханам агасиров и гуннов, мирные годы. Хотя Дингиз-каган и совершал ещё походы в Паннонию. Но то было данью сыновнему долгу и верности илю, чтимым им превыше всего: ведь там остались отдельные аймаки и разрозненные малые орды иля гуннского. Отцу его, небоподобному Адель-кагану, служили они верно, за честь, не за награду, и сын не мог оставить их на расправу германцам – законы степные не допускали такого…

Лето закончилось. Под небом синим, по траве зелёной сил набрались табуны лошадей, и стали готовы к походу осеннему. Дингиз-каган объявил сбор войска. Прибыли уже первые отряды. Многолюдным становился головной стан каганата, расположенный на правобережье Узи. Издревле жили люди в этом поселении, и второй раз уже становилось оно Великим станом державы гуннской; в первый раз сделал его верховным городом иля ещё Баламир-хан легендарный. Илькала… – это было поселение, огороженное деревянной стеной со всех сторон, кроме той, что выходила к берегу реки. Множество деревянных строений разных форм и размеров было здесь, а также множество шатров.

Начинался новый день, и солнце поднималось над Узёй…

В начале дня предстала Илькала взору Аслан-багатура. И увидел он множество знамён, на утреннем ветру развевающихся, над многими постройками величественными и шатрами, и над башнями сторожевыми. Множество шатров располагалось и вне опоясывающего Илькалу ограждения, – то отряды войск собирались, Дингиз-каганом призванные. Вид войск, расположенных во многих местах вокруг города – шатров не много, но большое количество кибиток, – сказал Аслан-батыру, что готовится поход. Осень – хорошее время для этого, но это должна быть поздняя осень, начало морозов. Сейчас же – рановато для боевого похода конницы: наступает время дождей и слякоти. Значит, есть на то причины у столь искушённого в войнах войска, как гунны и агасиры. Кто-то начал войну против них? Много уже дней Аслан-батыр шёл по землям агасиров, но не слышал ничего о каких-либо боевых действиях…

Солнце поднималось всё выше. Илькала приближалась, блеском развевающихся знамён на древках со значками сверкая; блеском шлемов и оружия стражников на башнях сторожевых, искусно сложенных из брёвен, сверкая; блеском крыш разноцветных, позолоченных, сверкая, и ярких шатров шелковых, – подобно украшению из камней драгоценных, светом переливающемуся, представала Илькала, взор радующая.

Огромный путь оставив позади, Аслан-батыр не торопился теперь: казалось ему, что здесь и будет конец его путешествия. И не мог предположить он, что всё это было лишь началом. Неузнаваемо изменился батыр, на путь этот вставший, что привёл его сначала к Золотым Горам, а теперь сюда, в Адель-Куз. В этом был великий смысл, но который ещё не виделся его внутреннему оку, и о котором он даже не подозревал…

И свершилось это в самой вершине дня: степей батыр, всадник с Золотых гор, о котором ходили уже легенды в Степи, подошёл к северным воротам Илькалы. Стражники беспрепятственно пропустили Аслан-батыра – ждали они его появления, наслышанные, и узнали тотчас. С нескрываемым удивлением, почтительным излишне, что не давало им смелости задавать ему вопросы, провожали они прибывшего взглядами, стараясь каждую чёрточку его внешности запечатлеть в памяти. Раньше Аслан-батыр возгордился бы от такого к себе внимания, но сейчас он был другим, и не возгорелся в нём огонь тщеславия. Даже наоборот: что-то в этом не по душе пришлось ему,.. словно приняли его за знатного бега. А ведь он же, внутреннее око в себе взрастив, не мог ощущать себя выше кого бы то ни было – таковой была теперь его суть…

Начальник стражи, верхом, на коне огромном, каких не видел ещё Аслан-батыр, подъехал к нему, и, жестом руки приветствуя, заговорил:

– Я слышал, долог был твой путь, странник. Мы рады видеть тебя в Илькале, и мы ждали тебя. Я начальник сторожевой сотни, моё имя Агиш, назови же и ты своё имя, батыр.

– Аслан, сын Юлбарис-багатура. Это столица великой державы гуннов?

– Да, Илькала – верховный город каганата. Вести бегут быстрее самого быстрого коня – мы ждали тебя, Аслан-батыр. Следуй же за мной, тебя должен увидеть Кочле-хан.

Агиш повернул коня направо и двинул его медленным шагом, сделав приглашающий жест гостю. Аслан поехал рядом, по левую руку. От длинного строения, возле которого было расположено много коновязей, к ним быстро приблизился верховой.

– Дигур, – обратился к нему Агиш, – прими коня. Напои его и накорми. Смотри за ним хорошенько.

Аслан передал Дигуру поводья своего запасного.

Агиш принял правее. Теперь они удалялись от городской стены, направляясь к центру Илькалы. Мало мужчин было видно на прямых улицах города. Большинство домов и юрт были украшены флажками голубого цвета, цвета знамени Адель-кагана, и значило это, что дома отмеченные находятся под защитой его власти, вершили которую теперь его сыновья, а хозяева же тех домов – в войске гуннском. Женщины занимались делами хозяйственными, а малые дети, и мальчики и девочки, играли в игры, большинство из которых были военными. И все оставляли свои занятия, и замолкали, когда проезжал Аслан-багатур, сопровождаемый главой стражи города. Люди стояли и смотрели, безмолвные. Старики, по возрасту непригодные к боевым походам и потому оставшиеся дома, утирали глаза сухие. Тишина воцарялась там, где проходил путь Аслан-багатура. Это было необычно для Илькалы, где приход любого чужака сопровождался неистовым лаем собак. Теперь же была тишина… Но кое-где… позади, где люди так и стояли, замерев… в тишине начинались негромкие, еле слышные поначалу песни.… А глаза стариков переставали быть сухими…

Строений становилось всё меньше. Дома и юрты уступали место плодовым деревьям и кустарникам, давно уже отцветшим. Становилось их всё больше – далее начинался огромный сад, весной и в начале лета дивно прекрасный, что было видно даже теперь. А впереди, в самом центре Илькалы, угадывалось пустое пространство, окружавшее дворец владетеля города, Кочле-хана. Вскоре Аслан увидел его – красивейшее из строений, вокруг которого виднелись строения малые – для стражи и для слуг.

Дворец был велик размерами, деревянный, восьми углов, искусно сложенный из ровных брёвен, одно к одному. Крыша была дощатой, украшена резьбой причудливой, а середина её поднималась высокой башней, имеющей собственную крышу. Красиво было строение это, и по углам его, по всем восьми, развевались знамена ханского рода – зелёного цвета, пятихвостые, с изображением оленихи. А на самом верху, над башней, реяло знамя Адель-кагана – чистого голубого цвета – и было оно выше всех знамён в Илькале. У входа, занавешенного золотой тканью, стояло шестеро воинов стражей.

– Спешивайся и иди к ним, – сказал Агиш. – О коне не беспокойся.

Аслан-батыр так и поступил: оставил коня своего, поводья которого тут же подхватил Агиш, и направился к стражам ханского дворца. Один из них, по положению старший, обратился к подошедшему:

– Приветствуем тебя, посланник Золотых гор. Кочле-хан ждёт тебя, ты можешь войти.

Аслан вошёл внутрь. Помещение, в котором он оказался, было дивно красивым, светлым, освещаемым множеством искусно изготовленных окон. У одного из этих окон стояло несколько человек, и мужчин и женщин, и выделялся один из них своим величием. Это был пожилой человек в богатых одеяниях и золотом шлеме, символе власти. Кочле-хан, глава Илькалы и одного из сильнейших гуннских улусов. Повернувшись к вошедшему Аслан-батыру, он сам подошёл к нему, что было великой честью, оказываемой не каждому из гостей.

– Так ты и есть Аслан-багатур, посланник сестёр, поющих с Ер-Су?

– Да, моё имя Аслан, и я прибыл с Золотых гор, посланный Матерями, – ответил гость.

– Кочле-хан, глава гуннов Оленихи, рад приветствовать тебя в Илькале. Долог и опасен был твой путь, отважный багатур. Теперь ты должен отдохнуть. Пройдём же со мною в гостевой сад, там уже готовят угощение.

Гостеприимный хозяин оказался прав. Когда он привёл туда своего гостя, то Аслан увидел великолепный сад, в центре которого стоял огромный шатёр без стен, лишь с островерхой крышей, голубой воздушной ткани. Под этой крышей установлен был стол резной и резные скамьи, и множество людей несли туда блюда с самыми разнообразными кушаньями и чары с напитками.

Хан и гость подошли к каменному умывальнику и омылись прохладной водой. Юные девы, стоявшие наготове рядом, подали им расшитые полотенца. Обтерев лица и руки, мужчины вернули полотенца служанкам. Затем Кочле-хан подвёл Аслана уже к столу и, взяв две чаши, наполненные вином, одну из них вручил гостю.

– Выпей же, Аслан-багатур, чтобы ушла усталость после дальней дороги. И я выпью с тобой, за твоё благополучие, дорогой гость.

Вино было прохладным и вкусным; ещё никогда не доводилось Аслану пробовать такого.

– Благодарю тебя, Кочле-хан, за радушие и гостеприимство.

– Теперь же садись за этот стол и угощайся. Роксай! – хан подозвал молодую светловолосую женщину в сверкающих одеждах, что стояла неподалеку. – Позаботься, чтобы гость наш отдохнул и был доволен. Прости меня, багатур, но я должен отправляться в военный стан Дингиз-кагана – он здесь, за стенами Илькалы, – чтобы самому рассказать о твоём прибытии. Дингиз-каган ждёт этой вести.

– Дингиз-каган, сын Адель-кагана? – спросил Аслан-багатур.

– Да, глава всего гуннского иля. Я сейчас же должен доложить ему о тебе. Таковым было его желание.

– Прости меня, великий Кочле-хан, но я покажу себя плохим гостем, потому что откажусь от твоих щедрых угощений. Я должен ехать с тобой. Путь мой – к главе великого гуннского иля Западного края, и я не могу задерживаться на этом пути.

Хан задумался. Да, это не просто гость, и не чей-нибудь посланник… Дингиз-каган может и рассердиться, что его не сопроводили сразу к нему. Но тут заговорила мудрая Роксай-катун, сверкающее украшение Илькалы:

– Послушай, багатур. Завтра, у Орлиной горы состоится праздник в честь Священной Оленихи. Все главнейшие вожди гуннов будут там. Это великий праздник для нас, и если ты, багатур, явишься к Орлиной горе в этот значимый день, это будет исполнено особого смысла и особой силы.

– Верно, – согласился с ней хан Илькалы. – Ты должен появиться там завтра. Так будет лучше.

На это Аслан не стал возражать: – предложение было разумным. Эта Роксай не только красива, но и очень умна.

– А сейчас же будь нашим гостем. Сядь на скамью, за этот стол для почётных гостей. Я буду следить, чтобы чаша твоя не опустела, и чтобы тебе не стало скучно.

Аслан подчинился уговорам прекрасной хозяйки, Роксай-катун: сел за стол, богато уставленный самыми разнообразными и диковинными кушаньями.

В это время из трёх красных шатров, стоявших неподалёку, вышли несколько девушек в одеяниях воздушной ткани.

– Эти юные красавицы споют и станцуют для тебя, багатур, – сказала Роксай. – Все они веселы и игривы, и они – прекраснейшие девы из подчинённых Кочле-хану стран. Любая из них рада скрасить твой отдых.

Аслан задал вопрос:

– Так они ваши невольницы?

– Не все, – ответила Роксай-катун. – Некоторые из них свободны и могут покинуть дворец, если захотят.

– Они и вправду очень красивы, – сказал Аслан, слегка захмелевший. – Но ты, Роксай-катун, прекрасней их.

– Спасибо, багатур, за тёплые слова. Говорят, что ты никогда не лжёшь.

– Вы очень хорошо принимаете гостей.

– С тобой, Аслан-багатур, должен был сидеть здесь хан Илькалы. Но ты уже знаешь, что ему надо к Дингиз-кагану. Так что принимай моё гостеприимство. Я – Роксай-катун, сестра жены сына Кочле-хана. И я рада принимать тебя в нашем дворце.

Сейчас девушки начнут петь для тебя свои добрые песни. Но, может быть, тебе не понравится их пение, и тогда я сама, Роксай, Сверкающая Луна, спою для тебя свою песню. А сейчас ешь и пей, и наслаждайся танцами красавиц. Затем ты сможешь искупаться в ванне из ромейского камня и отдохнуть на мягких подушках в том зелёном шатре. Но это позже, когда утолишь голод с дальней дороги.

Дивные танцы стройных красавиц радовали взор, их сладкозвучное пение тешило слух багатура. Речи Роксай-катун, гостеприимной хозяйки, были приятны, и согревали они сердце его теплом радушия женского. А потом, когда Аслан отдыхал в зелёном гостевом шатре, объятый покоем, хозяйка спросила его:

– Какие они, Сёстры Ер-Су, Матери с Золотых гор?

При воспоминании о них улыбка появилась на лице Аслана.

– Это женщины великой мудрости и великих знаний. Три года я провёл в их святилище в Эргене-Кун. Их суть – забота о сотворённых Небом и Землёй созданиях, которых они не делят на добрых и злых.

– И это они отправили тебя сюда, в нашу страну?

– Да. Там, в центре Степи, отчётливо видно, что нарушилось равновесие, установленное законами Неба. Матери знают, как его восстановить. Но для этого я должен побывать здесь, в Западном крае.

– Ну вот, ты уже здесь, – сказала Роксай. – Это был дальний путь.

– На моём пути было множество поселений и городов. Но ваша Илькала прекрасней их всех. Покажешь мне город, Роксай? – попросил Аслан.

– С радостью, – согласилась хозяйка. – Когда?

– Прямо сейчас.

– Хорошо.

Местом, откуда можно было увидеть сразу весь город, и даже его окрестности, была восточная башня дворца, самое высокое сооружение в Илькале. Именно туда и повела Роксай своего гостя.

День завершался, солнце склонилось к западу, когда они поднялись на вершину деревянного строения с островерхой крышей. Отсюда видна была вся Илькала, широкая река на востоке, и раскинувшиеся вокруг поля и зелёные леса. А на западе, под не жарким солнцем, вдали от пределов города, на вершине большого холма располагался огромный стан, поражающий великолепием белоснежных и красных шатров.

– Это стан Дингиз-кагана? – спросил Аслан, внимательно изучая взглядом его расположение.

– Да, – ответила Роксай. – Именно этот стан и есть центр власти гуннского иля. На рассвете отправимся туда.

– А кто такая Священная Олениха? – спросил гость, вспомнив о завтрашнем празднике.

– Священная Олениха когда-то привела нас в эту страну. По её зову Баламир-хан привёл сюда народ гуннов. И уже здесь мы обрели великую силу и могущество, позволяющие нам править всеми народами.

Вся западная равнина вокруг главного стана полна была множеством военных лагерей, и войско это огромно и выглядит грозным.

– Для чего Дингиз-каган собирает войско?

– Чтобы вернуть Паннонию, наследство своего великого отца. Он лишён его, но всё ещё не хочет признавать этого.

– Войско Дингиз-кагана велико, – сказал Аслан. – С таким можно овладеть любой страной.

Роксай, с горечью в словах возразила:

– Но не Паннонией. Там у Эллака, старшего сына Адель-кагана, было ещё большее войско, и оно было разбито гепидами и готами. – Теперь в голосе женщины была печаль. – И сам  Эллак погиб там, несравненный герой.

Аслан внимательно посмотрел на Роксай, но ничего не сказал. Сама же хозяйка, встряхнув головой, словно избавляясь от наваждения, заговорила уже по-другому:

– Тебе нравится Илькала?

– Да, ваш город прекрасен.

– Его начал строить ещё Баламир-хан, когда овладел этой страной, взяв её у Германариха, готского кагана. Было это ещё при наших дедах и их отцах. А какие города там, на востоке? Самый дальний, о котором я знаю, это Сарытау на Иделе. – Роксай повернулась в обратную сторону и подошла к восточному краю смотровой площадки, увлекая за собой гостя. Перед ними протекала могучая Узя, а далее раскинулась бескрайняя степь. – В старых преданиях говорится ещё об Имянкале, нашей древней родине.

– Я тоже слышал об этом городе Трёх Иделей. Я прошёл через многие города и поселения, но такого большого, как Илькала, не было на моём пути. А ещё до Идели, в восточных степях, доводилось мне слышать о городах из камня, где-то на севере, в горах и лесах.

Роксай повернулась на север, а потом медленно на юг, указывая при этом жестом, полном тонкой красоты, на всё окружающее.

– С этой башни, – сказала она с гордостью, – хорошо видна вся Илькала. Я люблю сюда подниматься. Правда, делаю это всегда в одиночестве. Но сегодня, когда я показываю всё это тебе, Аслан, мне особенно приятно. Надеюсь, тебе понравилось здесь со мной и ты доволен.

– Я доволен, Роксай. Ты великолепная хозяйка. И я не знаю, на что приятнее смотреть: на прекрасный город или на его прекрасную хозяйку, Сверкающую Луну.

– Благодарю за тёплые слова, багатур. А теперь пойдём вниз, проедем по Илькале верхом, если хочешь.

– Я не против.

– Хорошо, но сначала я отдам распоряжения своим людям. К возвращению тебя будет ждать настоящий пир, и тогда я буду настоящей хозяйкой.

Уже начинало смеркаться, и поездка их не могла быть достаточной, чтобы можно было осмотреть весь город.

В вечерней прохладе по улицам Илькалы ехал багатур, о котором слышали уже все. В рассказах тех было много необыкновенного, но не внушали они недоверия никому из тех, кто видел его, всадника с Востока. А сопровождала его красивейшая спутница, чудесное украшение гуннского племени Сверкающая Луна Роксай, прекрасная в доброте и покровительстве. С великой любовью принимала их Илькала: слышались приветствия, добрые пожелания, и красивые, часто весёлые, песни.

На одной из площадей Роксай остановилась и указала остановившемуся также Аслану на какого-то старца. Тот сидел в центре этой площади на большом камне, укрытом войлочным покрывалом.

– Это великий Сойми, Читающий В Облаках, – с благоговением сказала Роксай. – Его дом далеко за стенами Илькалы; здесь, я думаю, он ждёт тебя.

– Так и есть, – подтвердил Аслан со странной для его спутницы уверенностью. – Подойдём же к нему.

Они спешились. Роксай подозвала одного из находившихся поблизости мальчиков и попросила того подержать их коней.

– Да, Роксай-катун, – с радостью подчинился мальчик, восхищённо разглядывая её багатура. Ему теперь долго будут завидовать товарищи.

Аслан и Роксай шли к старику Сойми, который, поднявшись, тоже направился им навстречу. А на небе потемневшем можно уже было разглядеть тусклое еще сияние первых звёзд. Вот они подошли друг к другу и остановились. Старец, чьи глаза сияли живым светом, полном силы и духа, пристально рассматривал Аслана, долго не говоря ни слова. Затем заговорил:

– Приветствую тебя, багатур Золотых гор, – и, переведя взор на женщину, – доброй ночи, Роксай-катун.

– И мы приветствуем тебя, Сойми-бобо. Доброй ночи.

– Багатур, здесь, в Западном крае, тебя приняла несравненная женщина, лучшая из гуннских красавиц. Когда будешь искать Волка, слушая зов, помни об этом.

Это были странные слова. Старый Сойми продолжал:

– Вижу, что ты не понимаешь меня сейчас. Но это только сейчас – время настанет.

Когда после этих слов Сойми, белобородый старец, вытянул руку, Аслан снял с себя шапку, чтобы подставить голову под его ладонь. Возложив сначала одну руку на голову багатура, старик затем возложил и другую, и тепло от них пронизало Аслана до пят. Долго старик стоял так, неподвижно, прикрыв глаза в отрешённом безмолвии. Потом заговорил, снова задав странный вопрос:

– Путь твой был долог, но знаешь ли ты, багатур, что не прошёл ещё и половины его?

– Да, старый Сойми, – ответил Аслан, – мне предстоит и обратная дорога, когда здесь выполню предначертанное.

Теперь Сойми уже снял свои руки с головы Аслана.

– Возвращение это возвращение, я говорю не об этом, – сказал он. – Предначертанное – то, что ты должен выполнить, чтобы свершить путь, освещённый пением Сестёр, – вот что ещё далеко. Но силой для его исполнения ты наделён достаточной, багатур, взращённый под крыльями Умай.

Он говорил тихим, задумчивым голосом, обращённым, казалось, к самому себе:

– Завтра священный день для нашего народа – день обретения родины. Это было великое нисхождение. – Но вот он заговорил громче: – Завтра, багатур, ты вберёшь это нисхождение, саму его суть, его дух. Я знаю это, вижу в твоих глазах, которые сияют по-особому, уже пронизываемые им. – Голос старика зазвучал уже торжественно: – Я, Читающий В Облаках, рад, что сила, поднявшая нас в могуществе слова Небес, не пропадёт, – через тебя она проявится вновь, в трепете вечного обновления. Ступай, Аслан-багатур, Небо поддержит тебя в великом предназначении. Пусть ясным и открытым будет твой путь.

В почтительном молчании выслушал Аслан речь Сойми-бобо. Слова его не совсем понятны, но так и должно быть: мудрость прорицателей особенна.

Теперь старец стоял неподвижно, с прикрытыми глазами, погружённый в себя. Аслан отошёл к Роксай, ожидающей его в сторонке. Она тихо сказала:

– Пойдём, нам пора возвращаться.

И они возвратились во дворец, где багатура ждал уже по-настоящему торжественный прием, оказываемый великому гостю. Щедрым пиром, полном веселья и гостеприимства, с несравненным достоинством правила великолепная хозяйка, сама Сверкающая Луна Роксай.

Коротка эта ночь, и завершается быстро, и скоро уже рассвет.

Оставшееся до него время Аслан спал в своём гостевом шатре, а вокруг царило безмолвие: – все без шума разошлись, по велению хозяйки, и ничто не нарушало тишины.

Над восточной степью, уходящей за Узёй в бескрайние дали, стало светать.

А когда край солнца показался над горизонтом, окрасив восток алым цветом, Роксай разбудила своего гостя.

– Солнце встаёт, Аслан.

Недолог сбор бывалого путешественника, столько времени уже проведшего в пути. Солнце ещё невысоко поднялось над горизонтом, а Аслан-батыр уже выехал через южные ворота и направился на запад, к головному стану, ведя за собой своего заводного – ведь неизвестно, вернётся ли он обратно. Он выехал один; не стал дожидаться Роксай, которая прибудет на празднество позже, вместе с главами Илькалы.

Проехав немного за пределы города, Аслан-батыр оказался в расположении множества военных лагерей, раскинутых на огромных пространства. Великая Гуннская орда была здесь, за стенами Илькалы, и не было свободного места на всей западной равнине. Воины уже просыпались, и повсюду загорались костры.

Недалеко уже курган каганского стана. И видно Аслану, что к северу от этого кургана свободно огромное поле, во множестве украшенное шестами с разноцветными лентами. Это оно и есть, место предстоящего празднества. Аслан продолжает путь на запад, к возвышающемуся надо всем шатру золотому, с развевающимися голубыми стягами.

Возле этого шатра, на небольшом возвышении, стоит богато отделанное золотом и переливчатыми тканями сиденье, с высокой спинкой. На нём никто не сидит, хотя множество людей, и мужчин и женщин, озабоченно снуют вблизи шатра по вершине кургана, ожидая появления повелителя. Но вот двое стражников, стоящих у входа в шатёр, раздвинули полога, и показался он, великий каган Дингиз, повелитель гуннов.

Аслан был ещё внизу, он только подъезжал к подножию кургана. Здесь он был остановлен стражами внешнего окружения.

– Пред великим каганом не предстают с оружием. Оставь его здесь, иноземец.

Когда Аслан начал подниматься – пешком, – Дингиз-каган уже сидел на своём троне, а по бокам и за ним стояло множество приближённых. Вид у кагана в военном убранстве был грозным, а лицо, украшенное спускающимися вниз длинными чёрными усами – сурово и безжалостно, но не злобно. Он сидел неподвижно и безмолвно, испытующе разглядывая приближающегося иноземца. И все вокруг тоже замерли в ожидании.

Никогда ещё Аслану не доводилось встречаться с таким могущественным правителем, каким был Дингиз-каган. Он подошёл к нему, остановился, и склонил почтительно голову.

– Приветствую тебя, великий каган Западного края. – Аслан поднял голову и стал смотреть правителю в глаза. – Я Аслан-батыр, сын Юлбарис-багатура, пришёл с Золотых гор, напутствуемый Матерями, Сёстрами Ер-Су.

Каган подал знак, и гостю подали стул, покрытый медвежьей шкурой.

– И я приветствую тебя, всадник с Золотых гор. Ты устал с дороги, присядь, Аслан-багатур. – Когда гость сел на предложенный стул, каган продолжил: – Уже много дней я слышу о тебе. Говорят, что ты в одиночку пересёк владения жужаней и огоров.

– Да, с помощью Тэнгри, великий каган, – подтвердил Аслан. – Песни Матерей окутали меня своей защитой.

– Это хорошо. А теперь ты можешь отдохнуть после тяжёлого пути. Оставайся нашим гостем, багатур, сколько пожелаешь. Мы рады твоему появлению у нас.

– Благодарю, великий каган, за гостеприимство и добрые слова.

Дингиз-каган, выждав некоторое время, задал вопрос, что тревожил всех гуннов:

– С востока прибывают многочисленные орды новых огоров – сарогоры и оногоры. Они уже подчинили себе агасиров. Скажи нам, Аслан-багатур, ты их видел на своём пути? Кто они, и велико ли их войско? На каких конях ездят, и каким оружием сражаются?

– Народов я видел множество, и сарогоров тоже. Знаю, что они смелы и отважны, и ищут новую родину, изгнанные сами грозными аварами. Огорского войска не видел, и не стремился увидеть, – потому что я не лазутчик. Но знаю, что дальше на запад идти не собираются: не хотят удаляться от Великой Идели. Похоже, они нашли своё место в стране агасиров.

Великий каган успокоился. Непосредственной угрозы нет, а значит, есть время подготовиться.

– А теперь скажи мне, посланник Матерей, с чем явился ты в нашу страну? Ведь ты не из тех посланников, что договариваются о заключении военного союза или просят покровительства и защиты от врагов.

– Таких намерений у меня нет. На востоке, в Золотых горах, тюрки окружены врагами с четырёх сторон, но они не ждут военной помощи; я явился не за ней.

– Это мне понятно, я уже говорил, что ты не из тех посланников. Но в чём же тогда суть твоего появления здесь?

– Я отвечу тебе, великий Дингиз-каган, скажу, в чём суть моего появления. Там, в стране Золотых вершин, наслышаны о великой державе Запада, соблюдающей закон мудростью своих правителей. Свет надежды исходил с заката, согревающий сердца. Свет могущественной силы, справедливого владычества, что мог бы выжечь зловоние жужаньского правления. Свет пронизывающий, открывающий сердце. Но затем случилось что-то на западе: здесь проявлено было великое могущество, дающее силу побеждать.

После этих слов Всадника С Востока, произносящего высокую речь, вдруг начались перешёптывания среди слушавших его. Дингиз-каган остановил его.

– Я знаю, о чём ты говоришь. Сила эта явленная – Белый Клинок, посланный Адель-кагану самим Дайчин-Тэнгри. Подняв этот меч, мой отец одержал великие победы над всеми народами.

– Значит, это клинок, оружие… – задумчиво проговорил Аслан-багатур. – Так это через него проявилось могущество, к которому не был готов отец твой, великий Адель-каган?

– Что?! – гневно возмутился каган. – Не тебе судить, к чему был готов или нет Адель-каган!

Наступила напряжённая тишина: прекратились перешёптывания его приближённых, встревоженных ожиданием яростного гнева своего повелителя. И знали, что было отчего разгневаться Дингиз-кагану – в словах Аслан-багатура слышна была правда. Когда Адель-каган овладел Клинком, разве не возобладала над его разумом яростная сила уничтожения? Разве не убил он тогда Болата, брата своего единокровного? Но ведь это была единственная вспышка безудержной ярости. Все остальные его деяния приводили к великим победам над врагами и к возвышению могущества гуннского иля.

Дингиз-каган, крепкий сердцем и разумом, успокоился быстро, и продолжил говорить:

– Великой была волшебная сила Клинка. Все народы западных стран покорил мой отец. Клинком владел он достойно. Но после его смерти…

Тут Дингиз-каган умолк, задумавшись.

– Что? – спросил Аслан. – Что же случилось, когда он ушёл?

Дингиз-каган сурово оглядел присутствующих и приказал:

– Выйдите все! Я поговорю с Аслан-багатуром один.

Приказание правителя было исполнено мгновенно. И вот Дингиз-каган и Аслан остались одни.

– Я хотел взять Белый Клинок себе, по праву наследования. Но мудрецы отговорили меня и я, вняв их словам, решил оставить его отцу, и положить Клинок вместе с ним в его могилу, – сказал каган и вновь замолчал, словно вспоминая, что было дальше. Аслан не торопил его. – Но его не оказалось! Клинок был похищен кем-то! Это ужасное преступление – красть оружие великого кагана, которым был мой отец. Но ещё ужаснее то, что оказавшись в недостойных руках, Клинок принесёт беды нашему илю. Я искал его! Я многих запытал до смерти, даже некоторых из своих братьев… но,… так и не нашёл… Я жду, Аслан-багатур, жду страшных бед, и не нахожу покоя бессонными ночами.

Люди ещё не видят беды, они верят в наше могущество, в великую силу нашего оружия и нашего духа. Но я же, Дингиз-каган, их правитель, уже не вижу спасения. Германцы и кельты на западе – наши враги, вельхи и ромеи на юге, и анты на севере – наши враги, аланы, оставшиеся на востоке и огоры, заполняющие их земли – наши враги, не уступающие нам в силе и крепости оружия. Даже тюркские улусы, некоторые из них, покинули Орду. Когда Баламир-хан привёл свой народ в эту страну, взяв её у Германариха, у него не было врагов, кроме остатков разбитых им готов, бежавших на запад, к ромеям. Когда отец мой, Адель-каган, перенёс Орду в Паннонию, она была уже очищена западными готами, которые не осмелились противостоять нам и вновь бежали, ещё дальше к ромеям и вельхам. Но мне же, Дингиз-кагану, некуда вести гуннов: – враги с четырёх сторон, и все жаждут нашей гибели.

Ладно, Аслан-багатур, ты знаешь теперь наши беды, и не найдёшь здесь поддержки в бедах своих. Но… Когда я услышал о тебе, во мне появилась надежда. Как я понимаю – напрасно, ведь ты говоришь, что восточные гунны тоже в окружении врагов… И кажется мне теперь, что близок уже последний день тюрков на этой земле.

– Нет, Дингиз-каган, это не так, – возразил Аслан-багатур. – Матери Золотых гор отправили меня сюда, на запад, сказав, что отсюда начнётся возрождение тюркского духа! Небесный Волк, посланный Тэнгри, укажет нам путь, как бывало уже раньше. Они сказали, что здесь я должен услышать его вой – небесный глас. Не слышал ли ты, великий каган, что-либо о Волке? Не говорят ли о нём ваши мудрецы?

– Нет, – ответил Дингиз-каган. – Прорицатели ничего не сообщали о Небесном Волке. Но давай выйдем к людям. В эти дни новые вести появляются часто, и я не всегда узнаю их первым.

Когда они вышли из шатра, каган задал вопрос о Волке всем стоящим рядом.

Сразу же заговорил один из них, похожий на крупного военачальника:

– Послушай, великий Дингиз-каган. Вернувшиеся из Паннонии мои разведчики говорили, что на месте бывшего курту-юрматского улуса вышла из лесов волчица. Это всего лишь слух, но говорят, что она уничтожила отряд гепидов вождя Отунга. Это было ещё в начале лета.

– Почему же ты не докладывал об этом, Тобомир?

– Это просто слух. А Отунг – предводитель небольшой шайки разбойников, у него нет стоящего войска. Там таких много, как ты знаешь. То, что случилось с одним из них, не достойно, чтобы занимать твоё время, великий каган. Не буду же я тебе докладывать о каком-то сгинувшем в лесах свевов разбойнике.

С твёрдой уверенностью, прервав речь Тобомира, Аслан-багатур провозгласил:

– Это было она! Волчица! Это не просто слух, Тобомир-багатур. Я, Аслан-багатур, пересёк всю Великую Степь, чтобы услышать её. Вот в чём причина моего появления здесь. Она вестник Тэнгри, и явилась указать путь к спасению Степи от мрака беззакония, проникающего повсюду. И вы должны прислушаться к гласу волчьему, являющемуся гласом небес. Теперь я отправлюсь дальше на запад, в Паннонию, где, как сказал Тобомир-багатур, она вышла из лесов.

– Завтра мы все выступаем в поход на Паннонию, – сказал Дингиз-каган. – Пойдёшь с нами, с моим войском. А сегодня у нас праздник великий – явление Священной Волчицы. Будь нашим гостем на нём, Аслан-багатур, на этом празднике.

Солнце согрело землю, избавив от утреннего холода – начинался день. Огромный ровный луг, простирающийся от головного стана к северу, до зелёного леса, заполнялся людьми. Середина этого луга отмечена была разноцветными шестами с развевающимися лентами, и никто не смел входить туда до поры. Там должны были свершаться главные действия предстоящего праздника.

Звучали уже барабаны и трубы гуннские, и слышалось отовсюду пение весёлое. Перед центральной площадкой установлен был трон великого кагана, и сиденья для главных его гостей, а также несколько скамей для менее важных зрителей. По левую руку от Дингиз-кагана сидел Кочле-хан, а рядом с ним, также слева, сел и Аслан-батыр, заняв предложенное ему почётное место. Он поискал глазами Роксай-катун, но её нигде не было видно. Хотя она должна была быть уже здесь, ведь правители Илькалы уже расселись на ближайших к великому кагану и его военачальникам местах, как самые почётные зрители начинающегося празднества.

Огромное количество людей заполнило всё пространство вокруг центральной площадки, не переступая её границ, обозначенных шестами, что украшены цветными лентами и птичьими перьями.

Первыми вышли певицы, шесть юных девушек с распущенными волосами. Они двигались танцующей походкой, плавно ступая шаг в шаг. И при этом мелодично издавали протяжный гортанный звук, чудесным образом вплетающийся в бой одинокого барабана (все остальные инструменты и голоса людей уже молчали). Дойдя до середины, девушки остановились и повернулись лицом к главным зрителям – вождям гуннского иля, и к приглашённым гостям. Прекратилось их гортанное пение, и наступила тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Затем первая из девушек топнула ногой и издала громкий возглас вместе с ударом барабана, дрожащий гул которого затухал медленно. И едва лишь наступил миг звенящей тишины, вскрикнула вторая из девушек, также топнув ногой; и ей вторил удар барабана, и едва затихло его дрожащее гудение, вступил третья девушка, выполнив в точности то же, что и предыдущие две. И то же самое, с паузами после действия предыдущих, исполнили и остальные. И это было волшебное чередование звонких голосов с гулким боем и кратких мгновений тишины, за которой слышался серебряный звон, нисходящий, казалось, с самого неба. А после выкрика шестой, последней участницы, барабан не умолк, но наоборот, участил свои гулкие удары, и полилась прекрасная песня из уст юных красивых девушек. Это была чудесная мелодия, протяжная, звонкая, чередуемая гортанными напевами. Искусный ритм барабана безупречно вторил ей, и красота волшебного звучания овладела сердцами слушателей. И у многих из них глаза становились влажными. А когда оно завершилось, прекрасное пение прекрасных девушек, долго ещё стояла тишина, восторгом наполнившая воспарившие души людей. Но потом, после мгновений безмолвия, одобрительные возгласы разорвали эту тишину, и уже под восторженный многоголосый крик покидали девушки поляну.

Ритм барабанов сменился чарующей мелодией флейт. Вышла группа других девушек, в одеждах из оленьих шкур, и слаженно начали они исполнять танец, восхищающий тонкой грацией.

Кочле-хан сказал сидевшему рядом Аслану:

– Это танец ланей. Прекрасное зрелище.

Плавный, но стремительный, шаг танцующих красавиц сменялся высокими подпрыгиваниями; они то рассыпались в разные стороны, то собирались в круг, а затем выстраивались в линию. Перед каждым таким действием танцовщиц одна их них исполняла короткий, в несколько слов, куплет, в звонкий напев которого добавлялся бой барабанов. После одного такого перехода барабанный бой не затих, как прежде, а усилился в ритме быстром; и девушки начали движение по кругу, подпрыгивая при каждом шаге высоко, запрокидывая назад голову. Но барабанный бой вскоре сменился на медленный и тихий, и остановились девушки, образуя круг, и начали вращаться, каждая на своём месте, пригнувшись и выбивая ногами удивительной красоты ритм. Бахрома на их одеждах, ленты головных уборов и волосы распущенные взметнулись, влекомые убыстряющимся вращением, и колыхание их стремительное обрисовало волшебный ореол вокруг каждой из танцовщиц. Барабаны уже молчали, и в негромкое звучание флейт добавился новый звук, тихий, почти не слышимый. Это было еле различимое в начале, но всё усиливающееся пение танцующих девушек. В нём, в этом пении гортанном, не было слов, но удивительным образом передавало оно восхитительные ощущения завершённости образованного танцующими красавицами круга и безграничных за его пределами пространств, земных и небесных. А в завершении, когда прекратилась уже музыка, оказались девушки сидящими на корточках, лицом в центр образованного ими круга, и руки их были сцеплены.

Вскоре вновь забили барабаны, на этот раз тревожно.

– Сейчас появятся охотники, – сообщил Аслану Кочле-хан.

Танцовщицы, до поры сидевшие неподвижно, встрепенулись, как испуганные лани, и вскинули головы, встревожено глядя на восток в ожидании беды. Затем быстро вскочили и, образовав уже линию, устремились торопливо на запад, где и скрылись, миновав рубеж поляны, в толпе восхищённо встретивших их зрителей. А с восточной стороны вступили на поляну уже молодые егеты, держа в руках луки и стрелы. Эти ступали осторожно, подобно выслеживающим разведчикам. Шаг в шаг, крадущейся поступью, обошли они всю площадку и оказались опять у восточного её края. Смолкли барабаны, и юные разведчики, устремив взоры на запад, замерли неподвижно, словно поражённые небывалым зрелищем, а затем отпрянули почтительно назад, освободив тем самым поляну.

А зрелище действительно открывалось восхитительное. В наступившем безмолвии ясно и чётко ощущалась торжественность действа.

Кочле-хан негромким шёпотом спросил:

– Роксай-катун рассказывала тебе о Священной Оленихе?

– Да, – ответил Аслан-багатур, знающий эту легенду.

И, с западной стороны, величественным грациозным шагом вышла на открытую площадку прекрасная женщина, дивная краса. Это была сверкающая Роксай-катун, и кому же, как не ей, всеми чтимой за мудрость ясную и красоту неповторимую, быть на этом празднике главной. Накидка из мягкой оленьей шкуры, украшенная узорами, ниспадала с её плеч до самых пят. Длинные светлые волосы перетянуты широкой налобной повязкой из того же оленьего меха. В руках она держит знамя улуса Оленихи – пятихвостое, зелёное, с золотым изображением самой Священной Оленихи.

Все замерли, затаив дыхание в восхищении от сияющей её красы. Барабаны бьют торжественно и флейты поют пронзительно; и загудели надрывно роги где-то вдалеке.  Роксай дошла до середины площади, остановилась, глядя на восток, на юных охотников, и вонзила заострённое снизу древко в землю, установив знамя у своих ног. Затем двинулась, в спокойном величии, путём солнца по кругу, в центре которого ею было установлено знамя. Шаг Роксай-катун, ступающей с гордой осанкой, придавал фигуре её изумительную изящность, присущую лишь особым женщинам, излучающим красу чистым сиянием своего духа. Становясь танцующей, ускорилась плавная поступь, подчиняемая особой красоты волшебному ритму, который давала Оленихе, казалось, сама земля.

Мелодия танца, которую составляли гудящие роги, медленный бой барабанов и поющие флейты, была завораживающей. Дивный танец важенки, небесной Оленихи, очаровывал изящной грацией, преисполненной горделивого достоинства и волшебной женственности.

Ни единого звука не издавали зрители, онемевшие в восхищении; и восторженно, затаив дыхание, взирали они на совершенную красоту танца Оленихи. В танце этом волшебном, выражающем красоту обновления – сияние утренней зари, сверкание росинок в лучах поднимающегося солнца; свежесть стойкого весеннего первоцвета; очищающая суть дождя, влагой небесной возрождающего жизнь…

А потом… музыка прекратилась и Олениха волшебная, шагая всё той же поступью гордого достоинства, направилась на север, где и вышла за пределы площади, и растворилась среди ожидавших её женщин…

Вновь в круг вступили юные егеты, уже не крадучись, а ступая открыто и уверенно, всем видом гордым показывая, что они теперь хозяева. Дойдя до середины, один из них взял знамя улуса Священной Оленихи и высоко поднял его над головой. Это и было выражением сути древней легенды. Оглушительный крик восторженной толпы достиг, казалось, самих небес…

Теперь предстояло состязание, что должно было символизировать завершение этой древней легенды гуннов. На поле вывели связанного пленника, готского пленника. Он был велик ростом, но очень стар годами – такого специально выискивали каждый год для этого праздника.

Хан Илькалы встал со своего места. Один из помощников вручил ему золотую корону, когда-то принадлежащую Германариху, королю готскому, и Кочле-хан вступил в круг и направился к старцу, пленному седобородому воину. Подойдя к нему, хан заговорил, громко и торжественно:

– Воин, отдавая должное твоей отваге и величию, нарекаю тебя именем Германарих. Я, гуннский хан Кочле, надеваю на твою голову эту золотую корону и назначаю ханом всех готов, народа бесстрашных воинов. – Затем он отдал распоряжение стражникам: – Развяжите короля – он свободен.

Стражники срезали путы, стягивающие руки нового Германариха и вручили ему широкий германский меч. Тот схватил его жадно, тревожно озираясь в ожидании нападения, но никто не атаковал его. Кочле-хан вернулся на место, стражники тоже покинули площадь и готский король остался там один, стоя в центре поляны. Злоба его нашла выход в яростном крике; старик огляделся вокруг и, увидев знамя Оленихи, с ненавистью опрокинул его, сбив ногой в тяжёлом сапоге.

Согласно древней гуннской легенде, страна эта когда-то принадлежала готам, и королём здесь был Германарих, столетний старец. Священная Олениха привела гуннов сюда, указав путь отряду юных егетов. Гунны, предводителем которых был в то время Баламир-хан, разбили готов и овладели этой страной, создав впоследствии сильнейшую державу из всех существующих. Это и разыгрывалось сейчас, на этой круглой поляне, в центре которой стоял новый готский король Германарих.

Девять юношей, до этого изображавшие разведчиков, стояли за пределами круга, у восточного его края. Они убрали луки и стрелы, и держали теперь в руках длиннохвостые бичи, сплетённые из полос кожи, с металлическими шарами на концах – обычное оружие гуннских воинов. По одному они будут заходить в круг и сражаться с седобородым готом, вооружённым мечом. Каждому из егетов дано право нанести три удара, и тот из них, кто сумеет обезоружить гота и заставит его покинуть площадь, всеми будет признан батыром и получит новое имя Баламир, в честь легендарного хана.

И вот первый из них вошёл в круг, грозно пощёлкивая своим бичом, стараясь устрашить противника. Приближался он осторожно – готы искусны во владении широким мечом. Егет был молод и неопытен, и не сразил ещё ни единого врага. А старый воин ждал спокойно, но лютой ненавистью пылали его глаза. Одной рукой держал он тяжёлый меч, и остриё его, направленное на юного гунна, не шелохнулось.

Егет взмахнул кнутом с громким криком и хлёсткий ремень, словно молния, устремился на врага. Удар направлен был на руку, держащую меч, и был так ловок и искусен, что клинок оказался выбитым, а готский воин остался стоять с окровавленной рукой. Но не поддался боли обезоруженный гот и не растерялся. Меч лежал недалеко и тут же старец кинулся к нему, обнаруживая великолепную воинскую подготовку. Подобрав оружие, он рассмеялся громко, выражая своё презрение восторженно кричащим зрителям, и сам уже бросился на юного егета. И тут его застиг второй удар – свинцовый шар угодил в левое плечо, вызвав крик ярости и злобы. Но устоял готский воин, и меч крепко держал в правой руке. На мгновение запнувшись, продолжил он стремительно идти на врага, стараясь быстро сократить расстояние, необходимое гунну для удара бичом. Но враг его, подвижный и ловкий в задоре юности, был проворнее несравнимо. Щёлкнув оглушительно кнутом своим и выкрикнув устрашающий боевой клич, резко отскочил он в сторону, и отбежал в дальний край круга. Третий удар гот получил, пока менял направление движения, но и этот удар, пришедшийся на спину, прошёл вскользь, и не был удачным для гуннского егета.

Теперь он должен уступить место другому. И уже в недоумении смотрел гот на покидающего круг врага: – не может же быть, чтобы он испугался. Но отпустить его старый воин не мог, и сам устремился за гунном, крича, чтобы тот остановился и продолжил бой. А к нему самому уже бежал ещё один гунн, с таким же гибким оружием в руке. Этот громко кричал, отвлекая гота от своего товарища и призывая сразиться с ним. Оказавшись на близком расстоянии, егет перешёл на шаг, медленный и настороженный. Он также щёлкал своим кнутом, и звук этот казался оглушительным в царившей вокруг тишине, не нарушаемой зрителями. Вот юноша сделал резкий выпад и гибкое оружие его, взвившись со свистом над головой, устремилось в сторону старого воина. Гот, защищаясь, выставил меч и ремень кнута, встретившись со сталью, обмотал клинок цепкой хваткой. Гот среагировал быстро: отшагнул назад и резко потянул меч на себя, стремясь вырвать бич из рук молодого противника. И не удержал юный гунн рукоять кнута, и вот он безоружен уже перед смертельным врагом. А выйти за пределы круга, не исполнив положенных трёх ударов – не достойно имени гунна, и влечёт позор и осмеяние. Отважный юноша бросился вперёд, не теряя ни мгновения: – ведь старому готу необходимо какое-то время, чтобы освободить меч от опутавшего его ремня. Но, когда егет в три прыжка оказался у противника, меч того был уже свободен. Резкий выпад старого опытного воина – и гунн, заклятый его враг, пронзён точным ударом.

Толпа взвыла криком возмущения и ненависти. Боль поражения нестерпима и должна быть утолена. А гот, король Германарих, в ликовании воздел руки к небу и торжествующе смеётся, оглядывая толпу ревущих истошно врагов

В круг вступил ещё один гуннский юнец. Гот указал на него мечом и сделал приглашающий жест, продолжая смеяться в последний час своей жизни. Егет этот был осторожен и рассудителен; он знал, видел, что перед ним настоящий воин герой, которого разоружить может быть и удастся, перебив ему руки, но заставить покинуть круг не получится. Долго размахивал гунн над головой своим бичом, со свистом рассекающим воздух, выжидая удобный момент для атаки. Не выдержав, гот начал сам приближаться к нему, ступая медленно и крепко держа своё оружие в правой руке. А юноша медленно отходил, всё так же вращая над головой своим оружием гибким, не прямо назад, а чуть в сторону, к ближайшему рубежу круга. И, когда оказались они уже у края, кнут егета, описывая очередной круг, изменил направление и ударил гота по левому плечу, уже повреждённому в схватке с первым из соперников. Гот взвыл в бессильной ярости, запнулся, на мгновение потеряв бдительность, – и ремень кнута гуннского, просвистев где-то впереди, вновь обмотал широкий клинок его меча. Этот юноша среагировал сразу, опередив гота: резким движением потянул кнут и вырвал меч из руки обессиливающего уже старика. Меч ещё летел, увлекаемый рывком, когда юноша ловким движением освободил его от ремня, и вот он лежит у его ног, германский широкий меч. Егет, поддев оружие гота ногой, вышвырнул его за пределы круга, и изготовился к третьему удару, если он ещё понадобится. Обезоруженный, израненный гот двинулся к своему мечу, и переступил пределы отмеченного круга, чего и добивался этот юноша.

Ликование охватило зрителей, и взревели торжествующие голоса. И не смог старый гот, побеждённый воин, вернуться, чтобы продолжить биться за свою честь, которую гунны уже считали утраченной. Один из них подошёл к нему и вонзил длинный нож в сердце Германариху, побеждённому королю. А ставший теперь настоящим гуннским воином юноша тот, Баламир-батыр, вернулся в центр круга и водрузил знамя Священной Оленихи на место.

Тела обоих погибших – и старого гота и юного гунна – унесли, оказывая должное почтение. Площадь эта перестала быть местом священнодействия.

Теперь предстояло важное событие сегодняшнего празднества, его главная часть; и произойти оно должно на Орлиной горе, что расположена к северу от поля предыдущих ритуалов. Вожди гуннские, и их гости, ханы и князья агасиров, свевов и ругов встали со своих мест. Они пошли через освобождённую площадь, и первым шёл Кочле-хан, как глава улуса Священной Оленихи. Тысячи зрителей и участников тоже начали выдвигаться за ними, не выходя вперёд вождей.

Когда Кочле-хан достиг середины поля, он принял знамя из рук Баламир-батыра, ждавшего там и понёс это знамя дальше, к Орлиной горе, с почтением и гордым достоинством.

На Орлиной горе не росли деревья; но лес обступал её со всех сторон, кроме южной, с которой и приближались участники предстоящего ритуала и многие тысячи зрителей. Гора эта не высока и не трудна для подъёма; и раздаётся вширь так, что вершина – плоская широкая площадка – может вместить много людей, но, конечно, не всех. И она не была пустой: там находились старцы знающие, Ведомые Небом, готовившие всё необходимое.

Когда-то Баламир-хан легендарный, победивший герулов, готов и алан во времена древние, вышел с востока к водам Узи. И увидел он другом её берегу Мать Олениху, стоявшую на огромных размеров утёсе. Ударила она копытом, и раскололся камень тот на множество осколков. На том месте и стала позже Илькала блистающая. А потом Баламир-хан увидел Священную Олениху на Орлиной горе, и пошёл туда, чтобы вознести ей подаяния великие. И оставила она, небесная покровительница, на той горе отпечаток своего копыта, которым когда-то раздробила утёс. Баламир-хан взял один из тех камней, и отнёс его, величайший из багатуров, на гору. Накрыл он камнем принесённым след тот, чтобы остался он в веках, в память грядущим поколениям о нисхождении Небесной Оленихи во благо гуннского иля. И с тех пор на вершине Орлиной горы, в самом её центре, стоит огромный камень, украшенный вырезанными на нём изображениями Священной Матери Оленихи и Баламир-хана.

В этом году на празднестве гуннов присутствует гость с далёкой, легендарной родины, воспоминания о которой сливаются с магической сутью древних преданий о силе, красоте и духе. Появление его было окутано многими загадками и предположениями, что вызывало к Всаднику Золотых гор огромное любопытство всех присутствующих.

Аслан-багатур чувствует особое к себе отношение со стороны окружающих его сегодня людей. Это и изучающие взгляды, в которых таится огонь благоговения, а иногда и восхищения; склоняемые в почтительном молчании головы, даже знатных и великих, не осмеливающихся обратиться к нему со словами приветствия, а уж тем более – вопросами. Сам дух сегодняшнего празднества, его настроение и возвышенное величие сопутствуют этой почтительности, которая, в обычный день, не была бы столь проявляемой.

Для гуннов Аслан-багатур, поднимающийся на Орлиную гору – вестник с покинутой когда-то родины; Мать Олениха – приютившая их небесная покровительница, давшая им здесь, в этой благословенной стране, новую родину. В этом – чистое знамение Неба, указывающее на начало и конец пути. Но видят это, осознавая в сердцах, немногие…

Главным сегодня, в предстоящем ритуале на Орлиной горе, из Ведомых Небом будет Апо-Бекотун. С самой зари он на этой горе, он, и остальные старцы, среди которых есть и женщины. Камень Баламир-хана разрисовали они яркими полосами, вбирающими силу земли; шесты, установленные по окружности вершины, украсили они лентами, привлекающими силу ветра; а на главном шесте, что возвышается в центре, рядом с камнем, развесили они перья ворона и орла, для привлечения благодати самого Неба. Молитвенные песнопения их, свершаемые под монотонный бой бубна, и танцующий шаг по кругу солнца, длились с рассвета. А сейчас они стоят, ожидая поднимающихся людей. Всё, что свершилось раньше, там, внизу, выполнено точно и в срок – скоро уже солнце поднимется в высшую точку своего небесного пути.

Сойми-бобо, увидев Аслан-багатура, указал на него Апо-Бекотуну: «Вот он».

Аслан сразу почувствовал пронзительную силу устремлённого на него взгляда, хотя глаза старца и казались прикрытыми почти полностью. Это ощущение, подобное соприкосновению с проникающей ледяной сталью, было знакомо ему хорошо: – множество раз он испытывал его с Матерями там, в Эргене-Кун. И сама гора эта тоже не просто возвышенность. Мощь… почти ощутимая как колыхание воздуха… В жаркий летний полдень эти потоки показались бы знойным маревом над степью… Взаимопроникновение неба и земли,… в таинстве которого внутреннее ухо может явственно услышать шёпот неведомого… Место нисхождения Матери Оленихи,… волшебной сущностью которой пронизано всё…

Поднявшиеся на вершину люди стояли тесно у её края, не приближаясь пока к священному камню. Всё было готово…

А надо всем – чистая синева необъятного неба, безграничного в величественном покое…

Апо-Бекотун подал знак Кочле-хану, и тот вышел на середину, и установил знамя улуса Священной Оленихи у камня Баламир-хана. Тишина не нарушалась ни единым словом, но бил где-то одинокий бубен, призывая дух. На открытое место, в самом центре площади вершины, вышел Апо-Бекотун. Торжественно воздев руки к небесам, он начал говорить. Слова его обращены были к неведомому, к источнику силы и духа, к небесам, что являются сутью вечности.

– Отец наш, Синее Небо, мы обращаемся к тебе с почтением и благодарностью. Услышь же слова наши, – они, рождённые сердцем, чисты в намерении. В этот священный день яви благосклонность детям своим: наполни силой и ясностью дух наш, обращённый к тебе, Синее Небо.

Апо-Бекотун, свершив обращение к Тэнгри, умолк. Настала очередь Кочле-хана.

Он вновь вышел к камню, и, стоя к нему лицом, заговорил:

– Священная Олениха, небесная наша мать, прими благодарность детей своих. Мы явились с почтением, завещанным великим Баламир-ханом. Я, Кочле, отец улуса Илькалы, поднялся на эту гору, и подношу тебе, Мать Олениха, горячую кровь готского вождя.

В это время к хану подошёл человек и подал ему чашу, наполненную кровью убитого сегодня гота. Отец Илькалы принял её обеими руками, поднял торжественно перед собой, отдавая тепло остывающей крови небесам. Громче стали удары неторопливо бьющего бубна, и воспринимались уже как раскаты грома в летнюю грозу. А потом, когда Кочле-хан излил кровь алую на священный камень, наступила тишина…

И чётко слышалось в ней щебетанье птиц в расположенных невдалеке зарослях…

Кровь гота капала с камня Баламир-хана на землю Орлиной горы…

Тишину прервал Апо-Бекотун.

– Свершилось здесь священнодействие, повторяемое из года в год много поколений. Пусть же Небо, указавшее путь предкам нашим в образе Оленихи, наполнит наши сердца истинной силой духа. Той самой, что позволила Баламир-хану услышать зов. Это было в старые времена. Но теперь… голоса в степных ветрах шепчут о новом проявлении духа небес, о новом зове. Это вой Волка Небесного, посланного Тэнгри. Беспредельно велик и беспредельно чист дух багатура, услышавшего его с Золотых гор. Сегодня он здесь, гость наш, пришедший с востока, Аслан-багатур.

Аслан вышел вперёд, на открытое место. Никогда ему не доводилось бывать в центре внимания стольких людей. Но гордость от осознания этого – расслабляющая, и не поддался он ей, сохраняя привычную отрешённость.

– Багатур, – обратился к нему Апо-Бекотун, – на востоке, в Золотых горах, живут гунны, братья наши, оставшиеся там в древние ещё времена. Там – исток духа нашего народа, и ты – достойная его частица. Мы, дети Матери Оленихи, просим тебя: возложи руки на этот священный камень. Это действие будет благословением древней родины своим ушедшим когда-то детям.

– Да, – согласился Аслан. – Я сделаю это: передам благословение древней родины. – Он посмотрел вокруг, на безмолвно ждущих гуннов, изучая их лица. Затем повернулся к камню, встав прямо перед ним, и заговорил:

– Священная Олениха! К тебе обращаюсь я, Аслан-багатур, взращённый теплом Ер-Су и пронизанный очищающим сиянием неба на золотых вершинах! Прими почтение моё, выказываемое с чистотою духа. Прими тепло моих рук, источаемое сердцем в великом благоговении.

Аслан-багатур вытянул вперёд руки, и положил ладони на вершину камня, мокрую от омывшей его крови.

Прозрачен воздух тёплого полудня.… Сияют небеса волшебною красой.… Всё замерло в безмолвном торжестве…

И необъятен купол синевы…

В мгновении этом, длящемся бесконечно, где-то в самой глубине духа, за пределами разума и чувств, угадывалось всепоглощающее дыхание вечности.… Коснулось оно сердец гуннов, великого народа, и впитало их дух…

Глаза Сойми-бобо, мудрого старца, Ведомого Небом, загорелись странным блеском, когда он увидел, что Аслан-багатур повернул голову налево, прислушиваясь к чему-то. Он убрал руки с камня, выпрямился и повернулся всем телом к западу. В том же направлении смотрел уже и Апо-Бекотун. Тогда и Сойми-бобо повернулся в ту сторону, и чуть пригнул голову, чтобы слышать…

Тот звук, что ему удалось воспринять… – это не был обычный вой серого хищника степей. Это зов,… и не было сомнений в его небесном происхождении…

Если кто из остальных и расслышал его в сердце, то не успел осознать сущность его волшебства. И заиграла внизу музыка, призывая к теперь уже настоящему празднику. Наступало время веселья и захватывающих состязаний. Люди начали спускаться с Орлиной горы.

Вскоре на вершине остались лишь Ведомые Небом и Аслан. Они стояли неподвижно, лицом на запад, вслушиваясь ещё долго, сквозь шум барабанов и флейт…

– Я отправлюсь туда сегодня же, прямо сейчас, – сказал Аслан-багатур, чувствующий притяжение великой силы, которой он не мог не подчиниться.

Было это в начале осени, но то, что звало его сейчас на запад, возникло уже давно.… Ещё на самой заре лета вышла из лесов волчица в Великую Степь…

Тогда, в начале лета, далеко-далеко на западе, в другом гуннском улусе – улусе Поющей Вербы, – происходило важнейшее событие. Старейшины, вожди и знатные батыры собрались, но не для празднования, как гунны Священной Оленихи, а для принятия жизненно важного решения, касающегося дальнейшей судьбы племени.

Ещё с самой зимы несли они тяжёлые потери, противостоя многократно повторяющимся нападениям войск графа Гистура, брата короля гепидов Ардариха. В войне этой поселения их были сожжены, глава улуса, великий багатур Эстеми-хан, погиб в одном из сражений, как и многие его воины; и помощи ждать неоткуда – другие улусы ещё ранее оттеснены на восток, а некоторые и уничтожены уже полностью.

Более месяца продирались гунны Поющей Вербы на юг и на восток, через леса скиров, стремясь выйти в открытую Степь, где гепиды и готы ещё не хозяева. В стране свевов оторвались они от врага, и, свершив многодневный переход через огромный лес, вышли из его гнетущей тени на бескрайний простор Степи. Необъятность её, под бесконечной синевой неба, возрождала надежду. Но не могли они знать, в какой стороне обитают дружественные племена (если таковые ещё есть), а в какой – беспощадные враги. Два дня провели в передышке, но следовало двигаться дальше. В какую же сторону теперь держать путь? Для принятия этого решения и собрался совет глав и старейшин.

Большой открытый луг, покрытый зелёной ещё мягкой травой, был выбран местом проведения этого совета. По лугу протекал тонкий серебристый ручеёк, исток которого терялся в оставшемся позади, на севере, лесу.

Было раннее утро, но рассвета не видно из-за окутавшего всё густого тумана; что соответствовало общему состоянию неизвестности и неопределённости дальнейшего пути. Казалось, что туман не хочет выпустить этих людей из сумрака леса.

На луг выходили в молчании, что навеваемо было, кроме торжественности момента, колыханием белых сгустков тумана. И это колыхание означало, что вскоре туман должен рассеяться. Первым шёл Тудуш-бобо, самый почитаемый из оставшихся старейшин, когда-то прославившийся отважными подвигами батыр. Он происходил из курту-юрматов – западного, огорского крыла улуса.

Для идущих позади старец то исчезал в клубах тумана, то вновь появлялся, что порождало ощущение волшебной тайны. Тудуш-бобо направлялся к ручью, держа в руках ветвь вербы, перевязанную жёлтыми лентами. Этот древний символ коренного рода улуса был подношением силе, выражающим высшее почтение.

Дойдя до берега, он остановился (а на расстоянии за ним встали и остальные), и стал смотреть вверх, ожидая просветов в плотной густой белизне. Но этот туман не был однородным: плотные массы сплошной невидимости сменялись более тонкими, почти прозрачными областями. Раздавалось лишь едва различимое журчание ручейка – единственный звук в окружающем безмолвии.

Тудуш-бобо стоял на берегу тихого ручья. А за ним, позади, полукругом расположились остальные участники предстоящего совета, замершие в неподвижном ожидании. Пока туман не рассеется, совет не может состояться: – столь важные решения, касающиеся судьбы всего племени, могут приниматься лишь под сиянием бескрайнего Неба, очищающего сердце и дух.

Время шло, и ничего не менялось, а Тудуш-бобо продолжал стоять на месте, терпеливо ожидая. Но вот он вытянул руку вверх, на что-то указывая, и взгляды людей обратились туда. И увидели они там, за истончившимися хлопьями белизны, проблески небесного сияния, пробуждающего радость своей чудесной синевой.

Ожидание закончилось и Тудуш-бобо, седовласый старец, заговорил:

– Свет, рождённый в Тэнгри, открылся нашим сердцам. Благодать небесного огня достигнет детей его, и наделит силой и мудростью.

После этих слов Тудуш-бобо присел у вод ручья на одно колено, и опустил ветвь вербы в журчащий поток.

– Беспредельный простор, в необъятности отражающий небо, дух Большой Степи, к тебе обращаются дети Поющей Вербы. Прими эту ветвь, священный знак нашего рождения в духе в давние времена. С ветвью этой зелёной, что часть нашего сердца, – преклонение пред великой красой твоей и открытостью путей.

Поток, уходящий на юг, неторопливо уносил этот знак духа гуннов Поющей Вербы. А туман уже не был густым, становясь тоньше и прозрачнее. Всё большая открытость и ясность окружающего говорили о благоприятном исходе свершившегося ритуала.

Тудуш-бобо вновь заговорил, обращаясь уже к своим соплеменникам (теперь он стоял лицом к ним):

– Туман уходит и уже видно солнце. Сияние Неба наполнит сердца наши ясностью, что позволит нам выбрать правильный путь. Я, Тудуш, старейший из отцов улуса, спрашиваю вас: подходящее ли здесь место, и благоприятны ли знаки духа для проведения нашего совета?

В единодушном возгласе подтверждения выразилось всеобщее согласие.

От недавно ещё плотного тумана остались лишь белые рваные клочки, скользящие по сырой зелёной траве луга.

– Вот мы и вышли в степь, покинув ставшие чужими леса, – продолжил свою речь Тудуш-бобо. – Несколько сотен всего, от более чем трёх тысяч, осталось детей Поющей Вербы. Трудным был наш отход – удары врагов безжалостных сыпались отовсюду. В начале мы надеялись объединиться с месегутами и примкнуть к коренному нашему улусу – Юрматы, несокрушимой опоре Великой Орды. Но где они теперь, рождённые в Тэнгри братья наши. Разошлись по четырём сторонам, пребывая в отчаянном положении, подобном нашему. Но я же думаю, большинство гуннов вернулось на восток, в страну Священной Оленихи, Адель-Куз.

Здесь мудрый старейшина замолчал, обдумывая дальнейшие слова. И все знали, что это ещё не конец его речи, поэтому никто пока не вступал в разговор. Осмотрев, пытливым изучающим взглядом, лица присутствующих, старец продолжил:

– Если мы пойдём туда, в страну Священной Оленихи, то это будет возвращением на родину. Но… Из старых полузабытых преданий мы знаем, что у нас есть ещё более древняя родина – благословленная страна Трёх Иделей. Это же там, в краю легенд, высится священное древо наше, Поющая Верба, оставленная в одиночестве. Так сколько уже лет, в которых сменились многие поколения, поёт она, покинутая, песнь тоски по детям своим? Я же, старый Тудуш, оплакавший многих сыновей, давно слышу эту песнь, эту печаль беспредельную духа. Но вы, дети Поющей Вербы, ответьте мне, старику немощному: слышите ли вы так же эту песнь тоски, этот зов, звучащий в тончайшем дрожании воздуха?

Слова Тудуш-бобо глубоко тронули всех, без исключения. Предания о стране Трёх Иделей были настолько древними, что не отличались от волшебных сказок; поэтому давно уже никто не думал о реальности возвращения туда. Поющая Верба всегда была тайной в источнике духа, и представление о ней как о реальном образе обрушилось на умы с силой, пробудившей новые (а может давно забытые) области мироосознания.

Один из старейшин, Таман-бобо, нашёл, что ответить.

– Мы знаем, о чём ты говоришь, мудрый Тудуш. Страна Трёх Иделей – волшебная страна, но через какие туманы и мглу пролегает путь туда? И бывает ли путь в страну сказок? Если бывает, то преодолеем ли мы хоть половину его? Ведь нас меньше тысячи, измотанных и обессиленных. Суметь бы дойти до владений Кочле-хана. Я думаю, мы должны объединиться с остальными улусами.

С Таманом-бобо согласился и предводитель дозорных, Ибрай-батыр.

– Там, на Узе, должен сейчас быть и Дингиз-каган! Разве он не верховный владыка Великой Орды!? Не каган всех улусов и малых орд!? Так как же мы можем покинуть его, вождя всего иля, в трудные времена!? Мы должны спешить к нему, чтобы хоть на сколько-нибудь возвысить грозную мощь голубого бунчука гуннов! Чтобы никто не мог назвать нас предателями, забывшими имена отцов! Кто скажет, что я, Ибрай-батыр, не прав!? Спасаться, забыв остальных – несмываемый позор для гунна! Можем ли мы думать только о своей судьбе?

Возгласы многих, воодушевлённых горячностью Ибрай-батыра, поддержали его слова. Доблесть и честь, верность воинскому долгу – для гунна превыше всего.

Но вот выступила старая женщина, почитаемая всеми Арсой-катун, предводительница Лесных Охотниц.

– Успокойтесь, люди. – Слова Арсой-катун были негромкими, и все смолкли, стараясь не пропустить их. Так бывало всегда, когда говорила мать Волчиц, внушающая великое уважение мудростью слов и безупречностью действий. – Ибрай, отважный батыр, конечно прав, призывая нас хранить верность гуннскому илю. Но кто с полной уверенностью скажет, что Великая Орда Адель-кагана была гуннской? Лишь мы, да потомки Лебедя, улус Юрматы, и несколько месегутских аймаков, могли гордо нести это славное имя в Великом Западном походе. Остальные же были германцы, готы и гепиды, ныне злейшие наши враги, стремящиеся уничтожить сам род гуннский.

В словах мудрой женщины Ибрай-батыр услышал правду. Те, кто составлял большую часть Орды – гепиды и готы – стали гуннам непримиримыми врагами. Речь батыра не была теперь столь пламенной, как его первые слова.

– Я не говорил, что нам следует примкнуть к Ардариху. Но идти к Узе, к Дингиз-кагану – наш долг.

Таман-бобо ему возразил:

– Дингиз-каган – законный наследник власти Адель-кагана, и законный правитель Великой Орды. Но он не закрепил своё право на верховную власть в Орде: не прислал нашему хану принцессу своего рода. Я думаю, это оттого, что он сам признаёт, что Великой Орды больше нет. Но это не означает распад гуннского иля. Теперь верховная власть для нас – это власть Илькалы, Кочле-хана, и мы должны идти туда.

Заговорил ещё один старейшина, Айболат-бобо:

– Всё лето мы шли враждебными лесами, утратив связь с сородичами. Что знаем мы о нынешнем положении Дингиз-кагана? Ничего! Также и он не знает о нас. Возможно, считает погибшими. А если Орда существует? Откололись германцы и готы; но Дингиз-каган мог сохранить власть, отойдя к востоку, к Кочле-хану.

Арсой-катун, видя, что разгорается спор, поспешила прервать его.

– Этого мы не знаем. Поэтому, давайте не будем и говорить об этом. Но послушайте же меня, люди: Тудуш-бобо напомнил нам о волшебной стране, породившей иль гуннский. Лишь напомнил, не призывал к возвращению туда. Все остальные заговорили о возвращении к Узе, в страну Баламир-хана. Но даже если идти к Трём Иделям, то это всё равно путь через Илькалу. Никто не упомянул о других направлениях.

– Куда же ещё можно идти? – спросил Ибрай-батыр.

– На юг, к Золотому Стану, – спокойно ответила Арсой-катун. – И, не дав никому возразить, чтобы не возобновился спор, продолжила: – Я не призываю идти на юг, просто упомянула о других направлениях. Пока же единственное направление, с которым мы все согласны – это восток. Если это так, если нет других пожеланий, то мы не должны спорить. И пусть теперь Тудуш-бобо, старейший из нас, скажет своё слово.

Всё это время Тудуш молчал, внимательно выслушивая мнение каждого их говоривших. Единодушие соплеменников в выборе дальнейшего пути говорило о целостности духа улуса, что являлось хорошим знамением.

– Я рад, что в умах детей Поющей Вербы нет расхождений. Но всё же, спрошу ещё раз: следует ли нам идти на восток?

Одобрительные возгласы подтвердили всеобщее решение.

– Хорошо. Если двигаться без задержек, и если будет на то воля Тэнгри, то к началу зимы мы будем уже во владениях Кочле-хана, в стране Священной Оленихи. Смотрите вокруг – туман совсем уже почти рассеялся, – благоприятное знамение Тэнгри. Так отправимся же в наш путь…. И пусть сила, породившая туман этот, из клубов которого мы вышли под купол синевы, останется умиротворённой…

. . . . .

И оставили люди лес, ушли в открытую степь, и к полудню исчезли уже за горизонтом…

Но злые силы, обитающие в тёмных закоулках враждебного этого леса, могли и далее преследовать покинувших его людей. Поэтому в его тени, в одной из самых тёмных чащ, где сохранялась ещё густота тумана, оставлена была Армет-Ис, умиротворяющая жертва…

В чаще этой сырой, куда не проникает свет солнца, сумрачно и прохладно. Не утереть холодный пот, заливающий глаза, и оттого сливается всё в тёмные пятна. А шелест в верхушках деревьев сливается с шёпотом злобных сущностей, порождаемых сумраком.

Никто не поможет Армет-Ис, тринадцатилетней девушке, туго привязанной ремнями к могучему дубу и оставленной в одиночестве во тьме безлюдного леса. На ней бурая меховая накидка, сделанная из волка. Голова его, с глазами из серебра, покрывает макушку Армет-Ис, а шкура, полностью покрывая спину девушки, заканчивается хвостом, что достаёт до лодыжек.

Это не просто девушка, это одна из Лесных Волчиц, безоговорочно уважаемого всеми сообщества женщин-охотниц, ведуний, мудрых прорицательниц.

На шее её грузом висят лук и сагайдак со стрелами, за поясом топорик охотничий и нож, но не достать их крепко притянутыми к стволу руками. Длинные волосы, обычно прямые и ровные, закрывают теперь лицо спутанными космами, по которым ползают уже муравьи. Руки и ноги онемели, крепко перетянутые ремнями, и не чувствуют ничего, кроме холода.

Долго уже пребывала она в забытье, но вот, встряхнув головой, откинула волосы и попробовала ещё раз открыть глаза, жжение в которых так долго не давало смотреть. Но теперь пот вроде бы немного высох, и Армет-Ис стала различать окружающее.

День скоро закончится. Хотя она и из лесных охотниц, но наступающей ночи, которая должна быть холодной, ей не пережить. И из пут этих не вырваться: – Армет-Ис уже пробовала, пока не обессилела.

Но не может она смириться с неизбежным и отдаться безропотно смерти в этом жутком месте. В отчаянии осматривается юная девушка по сторонам. Кричать, взывая о помощи, бесполезно. Не только бесполезно, но и опасно: ведь неизвестно, кто может явиться на её зов.

Армет-Ис начинает извиваться всем телом, переступать ногами и двигать стянутыми руками, пытаясь вернуть чувствительность онемевшим конечностям. И вдруг понимает, что левую ногу можно вынуть из не тесного сапога,… если только удастся ремень, обматывающий её ноги, приспустить ниже колена. Только до ремня этого она еле достаёт кончиками пальцев. Кое-как, клонясь всем телом влево, насколько позволяют путы, девушка давит на ремень пальцами и тянет колено кверху. Стянуто слишком хорошо, а пальцы такие слабые…. Но отчаянно ведёт Армет-Ис эту свою борьбу, не собираясь сдаваться…

А из глубин леса тянет зловещим холодом, говорящим о приближении ночи…

Кончики пальцев стёрты уже в кровь, и ногти обломаны…

Отдыхая, в который уже раз за это время, девушка почувствовала, что под правой её рукой кора старого дерева не прилегает плотно. Кусок коры можно оторвать, и уже этим куском легко будет сдвинуть ремень вниз. Армет-Ис вцепилась рукой в ствол, и начала отдирать его кору. Это оказалось совсем не так легко, как она предполагала. Но правая рука ещё не была израненной, и кора понемногу отделялась. Слаба рука хрупкой девушки, но надежда, великая помощь стойкому духу Армет-Ис, придала ей сил. Вот уже и пальцы правой руки кровоточат, но девушка не чувствует боли, и не ослабляет усилий израненной руки. И усилия эти, направляемые несгибаемым упорством, достигли цели. Вскоре в её руке оказался кусок прочной коры, которым можно дотянуться до ремня.

Теперь уже, имея в руке подходящий инструмент, девушка смогла сдвинуть вниз ремень. Ещё немного усилий и одна нога была вынута из сапога. Самая нижняя петля ремня, обтягивающая голени, сразу ослабла, что позволило вынуть из неё и вторую ногу. После этого ослабли уже и все остальные петли.

Настойчивость и упорство освободили Армет-Ис, юную тринадцатилетнюю девушку.

Она сразу же кинулась туда, где светлее, к выходу из тёмной чащи. Армет-Ис не думала догнать своих ушедших соплеменников, потому что знала: не примут они её, оставленную духам леса. Но здесь, в наступающей холодной тьме, невыносимо страшно и девушка стремилась к открытому месту.

Покинув своды сумрачного леса, Армет-Ис вышла в степь, где видно было, как красное солнце уже коснулось края земли. А на юго-восток уходили следы повозок и копыт лошадей. Но девушке, оставленной в одиночестве, пути туда нет.… Сагайдак и лук выпали из её рук…

В отчаянье и тоске брела Армет-Ис по месту последней стоянки родного улуса, не зная, как быть дальше.

И нет уже сил…

Кошмар одиночества сковал волю хрупкой девушки, и она остановилась, не имея желания что-либо делать. И не могли уже ноги держать её, – подкосились, надломленные безысходностью, и она рухнула в вытоптанную бурую траву. Обессиленная, села, обхватив руками согнутые в коленях ноги, и уткнулась в них лицом, залитом слезами.

Солнце уже ушло за горизонт, но Армет-Ис не видела этого.

Скоро ночь…. И невыносимые одиночество и страх…

Тишина вокруг гнетущая. Шло время…

И давно уже слёзы кончились. Незаметно и отчаянье сменилось безразличием к дальнейшему. И не надо ничего делать.

Забыться…. Открыться подступающим грёзам… и раствориться в их шёпоте тёплом…

Но разве это не значит безропотно раскрыться силам тьмы лесной, отдать им свою душу? Безволие и забытье…. Разве это достойно Лесной Охотницы, пусть и не добывшей ещё никого из Преследующих? Армет-Ис медленно подняла голову.

Уже почти совсем темно.

Руки сильно онемели, и девушка расцепила их, убрав с колен. Пошевелила кистями, чтобы вернуть утраченную чувствительность. Когда прошло покалывание в ладонях, опустила их на землю по бокам от себя.

Справа было теплее. Там оказалось место одного из утренних кострищ, куча золы, чуть тёплая.

Армет-Ис осознала, что замёрзла, и вдруг ощутила, как сильно дрожит её тело от этого. Она принялась обеими руками перебирать пепел и угольки, надеясь отыскать среди них ещё тлеющий, чтобы можно было развести огонь. Но усилия девушки не привели ни к чему – слишком много прошло времени с тех пор, как догорели здесь костры. Осмотрев ещё два кострища, из множества, оставленных здесь утром, она поняла, что огня из них уже не развести.

Эти поиски, бесполезные в своём результате, пробудили дух юной Армет-Ис, её жажду жизни. Но она теперь совершенно одна, и вся надежда – только на собственные силы, которых осталось так мало. Необходимо действовать.

Девушка подобрала лук и сагайдак, и вернулась к краю леса. Тут она принялась собирать хворост для костра, столь необходимого ей в это время. Когда его набралось достаточно, Армет-Ис срезала ножом тесьму с ворота своей куртки, и из него и маленькой веточки вяза изготовила небольшой лук-смычок, необходимый для добывания огня. Две сухие палочки приладила друг к другу и связала их концы, – неплотно, так, чтобы между ними можно было установить ещё одну. Сев на землю, девушка положила это приспособление перед собой и ногой прижала один его край к земле. Вставив в оставленную щель другую сухую палочку, она перехлестнула её тетивой лука-смычка. Найденным у ручья плоским камнем, с выемкой посередине, надавила несильно на верхний конец вертикально установленной палочки и принялась двигать смычок вперёд-назад, постепенно убыстряя движение. Оно, это движение смычка, вращало сухую палочку, и через недолгое время появился в сыром воздухе сладковатый запах нагреваемого дерева. Но до запаха дыма, а уж тем более до настоящего огня ещё далеко: добывание огня трением – тяжёлая работа, требующая терпения и навыков. И никогда Армет-Ис не приходилось делать этого раньше…

Появилась на востоке звезда, затем ещё одна на севере, над тёмным лесом. А вскоре уже и по всему небу засверкали блеском холодным звёзды. Но девушка не видит их, полностью занятая действием, которое не может прервать….

Вращается сухая палочка, движимая смычком. На востоке сияет луна, также не видимая Армет-Ис, которая уже чувствует еле различимый пока запах гари.

«Приди, Огонь, источник жизни, к Армет-Ис, Лесной Охотнице. Без жара твоего иссякнет дух её в холоде ночи».

Настойчиво и упорно продолжала девушка двигать смычок, вращающий палочку, и сиянием звёзд небесных блестели глаза её, призывающие огонь. Отрешённая, не замечала она хода времени, занятая полностью, всем существом, этим магическим действием. А по сырой земле стелился уже, расходясь в стороны, холодный ещё дым.

«Приди, Источник Духа, помоги Лесной Охотнице в холодной тьме сохранить дар твой – пламя жизни. Помоги ей дождаться появления Матери Солнца».

И струйка дыма, невидимая в темноте, поднялась и коснулась глаз Армет-Ис. Слёзы, появившиеся в них, блеснули вдруг ярким светом, отразив вспыхнувший огонёк, рождённый призывом духа девушки…

Под звёздным небом тьма ночи холодная. У самого края леса, под каштаном, широко раскинувшим ветви, горит костёр, разведённый Армет-Ис. Этой ночью огонь не даст ей погибнуть, сохранит от холода и опасностей тёмного леса.

Девушка сидит неподвижно, прислонившись спиной к стволу каштана. Она смотрит не на огонь, а совсем в другую сторону, на восток, сокрытый сейчас темнотой. Этой ночью звёзд мало на востоке, но сияет там, невысоко над горизонтом, серебряная луна. Под ней, невидимая в темноте – бескрайняя равнина открытой степи, в которой Армет-Ис уже нет места. Девушке в одиночестве не выжить в ней; а первая же встреча с людьми лишит её свободы или даже жизни. Там, куда ушли её сородичи – лишь темнота и мрак, отбирающий всякую надежду. Но застывший, холодный взгляд обессиленной Армет-Ис устремлён всё же только туда, в эту непроницаемую темноту…

Потрескивают угли костра, и красные отблески пламени расцвечивают лицо Армет-Ис огненным колыханием…

Сердце её опустошено безысходностью, и не чувствует уже леденящего страха одиночества. А мысли, недавно ещё пребывающие в отчаянии и бесконечной тревоге, нашли теперь успокоение в отрешённом безмолвии. Армет-Ис некуда больше идти. Для неё нет будущего, поэтому она не думает о нём. Она просто сидит, неподвижно, прислонившись спиной к дереву, и смотрит на юг, где висит в небе, сияя холодным светом, круглая луна.

Оцепенение, охватившее душу Армет-Ис, остановило поток вещей; и эта ночь, в которой ни единого звука, никогда не закончится. Всё поглотила леденящая пустота. Нет света и тепла костра,… и нет шёпота в листве деревьев. Растаяло всё сущее, лишившись формы, и растворилось в дыхании вечности. Покой, не сравнимый ни с чем, сделал все ощущения и чувства неважными, далёкими и незначительными.

Ночь бесконечна… Тишина и покой…

Но что-то не позволяет Армет-Ис отдаться этому покою полностью, без остатка. Какое-то неуловимое беспокойство, нашёптывающее песнь печали и забытых, неведомых тайн. Странное чувство, еле ощутимое, но бесконечно стойкое в своей глубине. Оно единственное, что способно сейчас достигать сердца девушки,… и несёт оно в себе свет. Серебряный свет этот не имеет тепла, но только он и не даёт мраку полностью овладеть душой Армет-Ис. Приходит же он извне, проникая через глаза, неподвижный взор которых устремлён на владычицу ночи – Волчью Луну. Свет её, впитываемый глазами Армет-Ис, наполняет их сиянием. Он проникает в самое сердце и, постепенно накапливаясь, начинает освещать неведомые доселе глубины…

А в этих глубинах – безысходная тоска о чём-то утраченном, настолько тонком, что не выразить желаниями. Неутолима тоска эта, пробуждённая светом Владычицы Ночи. В ней – зов волшебных тайн, безудержное стремление к неведомому, где в песнях безмолвных скрыты источники духа. Недосягаемы источники эти, и оттого неутолима тоска сердца, распознавшего зов их в тонком свете луны.

Светом этим пронизана ночь, дрожащая в мерцании звёзд.

И где-то там, в её темноте, раздался отклик песнью тоски беспредельной: – то протяжный вой волка, всколыхнувший холодное безмолвие, ответил из невидимой дали на этот зов. Леденящего одиночества был исполнен этот пронзительный вой, и соответствовал он состоянию души Армет-Ис. Девушка, охваченная странной дрожью, поднялась на ноги, вслушиваясь всем сердцем и всматриваясь на запад, в сторону, откуда раздался этот звук бесконечной тоски и невиданной силы. И холодным лунным огнём пылали её широко раскрытые глаза. Не страх заставил её вскочить, а нечто иное, шепчущее не слышно (о надежде?) об иных возможностях, далёких от обычных путей.

Долго стояла так Армет-Ис, проникаясь небывалыми ощущениями, никогда ещё не осознаваемыми раньше. Словно стала всем, безграничным восприятием, включающим в себя и степь, и лес, и саму ночь. Лишь луна была отдельна, возвышаясь выше…

. . . . .

Заалел восток – начиналось новое утро.

Армет-Ис должна заняться охотой, добыть себе пропитание. Это – жизненно важное действие, требующее спокойствия в мыслях и уравновешенности. Армет-Ис, Лесной Охотнице, много раз приходилось участвовать в охоте; но она всегда была со своими сёстрами, ведомыми старшими Волчицами. Сегодня же всё будет зависеть только от её собственных сил и умения.

Армет-Ис знала, что в этих местах много дичи и она не останется голодной. Всё, что необходимо для охоты, у неё есть.

« Пути Неба и Земли-Воды пронизывают всё, открытые сердцу. Я выхожу на тропу охоты с почтением к духам-хранителям этого ручья и леса. На эту ветвь дуба я повязываю яркую ленту с моих волос. В ней – благодарность и поклонение, свет моей души».

Осматриваясь по сторонам, чтобы выбрать подходящее направление пути, Армет-Ис вдруг заметила то, что заставило её насторожиться. Присев к земле, и стараясь быть незаметной, девушка с тревогой рассматривала группу всадников, приближающихся с востока по самому краю открытого пространства степи, примыкающего к лесу. Кто эти всадники?

Они едут, двигая коней шагом, след в след друг за другом, прижимаясь к тени леса. И не разглядеть ещё, сколько их всего, но, по-видимому, не более шести-семи воинов. Всадники направляются в сторону Армет-Ис, замершей в тревоге. Скоро они уже смогут разглядеть её, поэтому девушка торопливо, пригнувшись как можно ниже, ринулась в темноту чащи, где можно будет затаиться.

В сырой низине лежало поваленное дерево с широким стволом, на котором ещё уцелело несколько ветвей. Оно могло послужить хорошим укрытием, и Армет-Ис улеглась за ним, замерев в ожидании с трепыхающимся сердцем. Лишь глаза её выглядывали из-за ветвей, рассматривая открытое место, где вскоре должны будут появиться те неизвестные всадники.

Не видно пока никого, и, значит, есть время удалиться ещё глубже в лес. Там уже не будет опасности быть обнаруженной.

Убежать, поддавшись страху, спрятаться… – к этому стремилась юная девушка, одинокая и беззащитная. Но душа её, минувшей ночью открывшаяся силе, хоть и не осознаваемо ещё для разума, в глубине своей уже ощущала себя Волчицей. Не той волчицей, Лесной Охотницей, которой Армет-Ис воспитывалась, а другой – Лунной Одинокой Волчицей, слышавшей Дух. И это не страх заставлял колотиться её сердце, а новое, удивительное чувство возбуждения от подступившей опасности и возможности смертельной схватки. В этом – восхитительная ясность обострившегося по-иному зрения, и изумительная глубина небывало прояснившегося слуха. Готовая к схватке, таилась в засаде Волчица…

Гепиды-разведчики, шестеро всадников, ехали с востока вдоль южного края обширного леса. Слева от них простирались необъятные дали широких степей, и разведчики зорко всматривались туда: не покажутся ли наездники вражеские – гунны, от погони которых невозможно оторваться на открытом просторе.

Старшим в отряде этом был Отунг, седобородый уже воин, известный своим упорством в достижении любых целей, какими бы недосягаемыми они не казались. Целью нынешнего дозора было обнаружение остатков одной из гуннских орд, которую Гистур, граф гепидов, намеревался во что бы то ни стало догнать и уничтожить. Вышли ли гунны уже в степи или всё ещё скрываются в лесах не было известно, и следовало соблюдать осторожность, чтобы самим не оказаться обнаруженными пред лицом беспощадного врага.

Один из разведчиков, ехавший рядом с Отунгом, вдруг вытянул вперёд руку, указывая на что-то.

– Там ручей, – воскликнул он, – выходит из леса.

Отунг пристально всмотрелся вперёд. Затем сказал:

– Ты прав, Гелобад. Сделаем там остановку, напоим коней. – Вдруг Отунг натянул поводья, чем-то встревоженный. – Кто-то кинулся к лесу! Там, у ручья!

Гелобад тоже увидел что-то. Но это не показалось ему настораживающим.

– Это был волк, вождь Отунг. Он испугался нас и бросился в чащу.

Другой гепид, Досмут, самый старший в отряде по возрасту, не согласился с Гелобадом:

– Возможно, это не волк. Это мог быть и человек, невысокий. Возможно юноша, который бежал пригнувшись, стараясь остаться незамеченным.

– Да, мне тоже так показалось, – сказал Отунг.- И это мог быть гуннский лазутчик.

– Догоним его? – спросил Гелобад.

– Да! Вперёд, быстро! – скомандовал вождь, пустив коня в галоп. Остальные бросились за ним.

Быстро достигли гепиды намеченного места. Остановили лошадей, разгорячённых короткой, но стремительной скачкой. И теперь в изумлении осматривались вокруг, разглядывая следы недавней стоянки гуннов.

– Это они, вождь Отунг, – сказал Досмут. – Гунны. Но ушли ещё вчера.

Отунг внимательно смотрел на юг, в открытую степь, куда уходили отпечатки следов повозок и множества лошадей. Значит, гунны покинули леса. Но не могли же они оставить здесь одного из своих. Похоже, что это был волк, вышедший к брошенной стоянке людей.

– Кого же мы видели? – спросил Гелобад. – Неужели кто-то из них остался? Нет ли здесь засады? – Рука его потянулась к мечу, а взгляд быстро перебегал с места на место, выискивая признаки опасности в тенях прохладного леса.

Но никто не разделял его тревоги. Отунг сказал:

– Успокойся, Гелобад. Нас бы уже не было в живых. Скорее всего, это был волк, как ты и говорил.

Теперь же следовало решить, что делать дальше: вернуться к графу Гистуру или продолжить выслеживание. Если идти за гуннами, как далеко им придётся удалиться в степь? Насколько высока вероятность встретиться с дозором гуннов, ведь степь, и даже эти леса, всё ещё полны ими, врагами яростными?

Долго размышлял Отунг, вождь отряда гепидов разведчиков. Все остальные усмирили своих коней и замерли сами, в молчании ожидая решения своего предводителя.

А из глубины леса, из самого его сумрака, их внимательно разглядывали глаза юной гуннской девушки…

Отунг наконец принял решение.

– Идём по их следу, до ближайшей дороги. Выясним, какое направление они изберут. А возвращаться к графу Гистуру будем путём, которым шли гунны. – Вождь указал на лес, на тропу, ведущую оттуда. – Так будет короче, я думаю. Когда вернёмся…

Досмут, единственный в отряде, позволяющий себе перебивать Отунга, высказал сомнение:

– Мы можем и не вернуться до наступления темноты, вождь. Найдём ли мы тогда это место? Ведь следов уже не будет видно.

Отунг задумался. Досмут, как обычно, был прав. Придётся кого-то здесь оставить.

– Вы двое, ты, Олаф, и ты, Гелобад, будете ждать нас здесь, – распорядился вождь. – Если мы не вернёмся дотемна, разведёте огонь. Так, чтобы было видно из степи. Вам ясно?

– Да, вождь. Сделаем, как ты сказал.

– Хорошо, тогда едем. За мной.

И отряд, бывший и так небольшим, разделился…

Двое оставшихся, Гелобад и Олаф, слезли с лошадей, расседлали их и привязали длинными ремнями к деревьям, чтобы те могли щипать траву.

Сколько же им предстоит прождать здесь возвращения остальных? Большую часть дня, если не больше. А день только начинается.

– Я схожу поохочусь, – сказал Гелобад, – в тех кустах, мне кажется, должны водиться куропатки. Будет чем угостить товарищей, когда они вернутся.

Олаф ответил:

– Ладно, Гелобад. А я отдохну пока – полночи пробыл в дозоре.

– Смотри, не засыпай.

– Да, я знаю.

Гелобад, взяв лук и стрелы, отправился к кустам, где, как он предполагал, должна быть добыча…