Приятно быть начальником. Спросят тебя, кем работаешь? А ты в ответ, президент, мол, такой-то фирмы или, к примеру, председатель правления некоего акционерного общества. Красиво.
Понятное дело, я сейчас не про каких-то блатных сыроежек. Я по гамбургскому счету, я про тех, кого мать природа наделила даром быть центровыми, как говорится, во дни торжеств и бед народных.
Мне, например, никогда не стать таким гегемоном, и это не жест отчаяния или огульное утверждение, а вполне доказанный тезис. Заметьте, доказанный не голословно в тиши кабинета, а в термическом цехе, где я, окончив институт, подвизался в роли мастера.
Шесть человек были в моем подчинении, и все, кроме одного, запредельно старше меня по возрасту.
Вы думаете меня смутил тогда этот факт? Как бы не так. Чего-чего, а уверенности в то время мне было не занимать, и, не особо заморачиваясь, я решил, что разум и справедливость станут в полном смысле слова становым хребтом в моих отношениях с великовозрастными подчиненными. И вот тут коса моего самомнения нашла на камень их пролетарской упертости. Все мои скрупулезно продуманные начинания и, даже в какой-то мере, дум высокое стремленье эти махровые ретрограды восприняли в штыки, так сказать, в багинеты.
Что говорить, народ себе цену знал, и мне он ее в скором времени установил, правда, в той валюте, что имела сильно плавающий курс.
Кое-когда до меня доходили слухи, что мои подопечные считают меня самодуром из-за того, что я будто бы ввожу слишком много разных нововведений. Это вызывало у меня неподдельное удивление – у меня в мыслях не было устанавливать какие-либо свои порядки. По мне, катилось бы все гладко по наезженной колее, и ладно.
И все-таки, кто бы что не говорил, а один раз сподобилось мне выступить в роли властителя их дум. Это был мой звездный час, мое Ватерлоо. Сладостное и незабываемое, надо сказать, это чувство, воспламененное елейной лестью всеобщего почитания.
Дорогу моему недолговечному триумфу проложил ворчливый тугодум электрик Ковалев. В воскресенье он повел внука в цирк, и там, судя по всему, воображение старого гриба больше всего поразили канатоходцы, потому что в понедельник своим восхищением ими он поделился с термистом Толиком, который не замедлил в силу строптивого характера объявить искусство этих циркачей полной лабудой.
Само собой разумеется, между ними тут же разгорелся страстный спор, и кончился он тем, что этот сорокалетний болван Толик взялся за ящик пива пройти от одного до другого конца рельса установленной чуть ли не под самой крышей цеха кран-балки.
Когда происходили все эти события, я сидел в своем закутке и, не ведая, что мне готовит каверзная судьба мастера, заполнял наряды, пока мое созидающее зарплаты уединение в мгновение ока не было развеяно без следа могучим басом начальника цеха.
Из его возбужденных криков я поначалу мало что разобрал, и только постепенно картина начала вырисовываться. А когда он пообещал оставить меня на месяц без премии, я окончательно понял, что случилось.
Оказалось, что этот придурок Толик, позарившись на ящик пива, прошел-таки по рельсу кран-балки, и теперь я, как мастер, должен был ответить по всей строгости должностной инструкции за такое циничное надругательство моего подчиненного над правилами техники безопасности. Правда, про ящик пива я тогда еще ничего не знал.
Не смотря на то, что сноровка Толика вызывала у меня завистливое уважение, я все-таки твердо решил устроить ему выволочку – премия, которой по его милости меня лишили, стучала мне в сердце.
После работы я пришел в раздевалку с таким расчетом, чтобы застать всех своих архаровцев вместе и сразу забыл о своем намерении учинить для общей острастки прилюдную взбучку беспутному термисту. Я появился в тот момент, когда не дурак выпить Толик пытался получить с прижимистого Ковалев свой законный выигрыш.
– Не менжуйся, – ободрял сидевшего на лавке электрика неугомонный термист, – рассчитайся сегодня со мной и порядок в танковых войсках. Ты думал, что зря по гимнастике я разряд имел?
При этих словах Ковалев встрепенулся, потухшие глаза его сверкнули, и дрожащим от праведного гнева голосом он проговорил:
– Ничего тебе не будет, потому что схимичил ты.
– Ты че, – изумился Толик, – воще, конкретно оборзел?
– А то, – с торжеством человека, выигравшего миллион в лотерею, проговорил Ковалев, – откуда мне было знать, что ты гимнаст? Я бы тогда не спорил.
Толик оторопел, хотя и возмутился:
– Мужик ты или что попало?
– Ты не горло меня не бери, – сказал, как отрезал, электрик. – Мое слово твердое – не будет тебе пива.
Я передаю сильно купированный их диалог. На самом деле он был, по меньшей мере, в два раза длиннее, поскольку был густо пересыпан незатейливыми вариациями четырех матерных слов, хорошо всем известных трех существительных и одного глагола.
Желая найти поддержку у своих товарищей по огненному труду, Толик обвел их глазами, но они все, как один, отвели взгляды, не имея охоты становиться на чью-нибудь сторону в слишком сомнительном, с их точки зрения, споре. Один только Гонтарь, бессменный член профсоюзного комитета, задумчиво почесывая себе нос, проговорил, неизвестно к кому обращаясь:
– Ты это – не мельтеши. С тебя еще спросят, где надо, – и вдруг посмотрел в мою сторону.
Следом за ним и все остальные вопросительно вытаращилась на меня. Не скрою, примитивная месть за потерянную премию взяла верх у меня над принципом справедливости. Не усомнившись ни на миг, что Толик честно выиграл спор, я, тем не менее, со злорадством античной фурии вознамерился лишить его положенного ему приза, безоговорочно приняв сторону Ковалева.
Однако, едва я собрался озвучить свое решение, как Толик срывающимся голосом провестил:
– Я что, для себя старался только? Могли бы сегодня в генделеке посидеть все вместе пивка попить.
Тут наступила звенящая от своего внутреннего драматизма пауза. Глубинный смысл толикиных слов был мгновенно осознан мною, и ракурс моей точки зрения вмиг изменился, словно необремененный образованием зауряд термист сумел одним махом сместить во мне точку сборки почище любых кастенедовских техник.
Кроме того, взгляды всех моих умудренных жизненным опытом подчиненных сфокусировались на мне, и, чем дальше, тем сильнее проступало в них подозрение, не наводит ли кое-кто здесь тень на плетень, откровенно затягивая развязку спора, решение которому очевидно любому ребенку.
Отмолчаться в такой ситуации не было никакой возможности, и я вдруг почувствовал, это не шестеро простоватых пролетариев замерли в надежде на взвешенную мудрость моего вердикта, а весь мой народ вглядывается в меня сейчас, чтобы решить, часть я его или так, тварь дрожащая. И я не подкачал.
Я нахмурил брови и сказал Ковалеву с непримиримой суровостью:
– Он тебе что, всю свою биографию обязан был рассказать? Может, тебе еще из отдела кадров надо было принести его личное дело? Не смеши народ своими отмазками. Проиграл – плати, а твои отговорки – фикция.
По чопорному выражению лица электрика было ясно, как божий день, что значение слова фикция для него тайна за семью печатями, но выказывать вслух незнание он не стал, чтобы не уронить в глазах сотоварищей свое достоинство.
Думаю и другие его собратья слабо представляли смысл этого слова, но никто из них не усомнился в справедливости моего приговора. Все они немедленно закивали, а Гонтарь, как бы подводя итог народному волеизъявлению, проговорил:
– Раз мастер сказал, значит, так и быть тому.
После этих слов я почувствовал, что в эту минуту мой авторитет вознесся до самого поднебесья.
Не помню, какое пиво в тот вечер покупал нам удрученный непредвиденными расходами Ковалев, но такого вкусного мне уже никогда не доводилось попробовать.
