Лампочка в тамбуре зловеще мерцает, попеременно окуная угрюмых пассажиров в густой мрак, то снова обволакивает их мрачные бесформенные силуэты грязным оранжевым светом. Пахнет сыростью и зимним холодом, от которого противно мёрзнут руки и немеют пальцы ног, доводя тело до болезненного озноба.

Она стоит в самом углу, прижатая грудой, пропахших табаком и потом, мужских усталых тел, вдавлена в дверцу шкафчика, которая больно впивается в кожу, в хрупкие кости хребта, прижимаясь к лопаткам. Сонный бессмысленный взгляд серых глаз устремлён за, заляпанное каплями зелёной краски, полотно стекла, туда, где мигают, сливаясь в яркие многоцветные полосы, огни мегаполиса.

Я видела его снова сегодня. И что с того? Он мерзкий. Бесспорно! Он подобен змее — ядовитый, скользкий… Он такой же как и ты. Точная твоя копия. Хмм… Уже месяц… Да, целый месяц ты ходишь рядом со мной и смотришь на него. Ты чего-то ждёшь… И как же больно ты хлещешь меня по спине каждый раз, как я посмею взглянуть в его сторону!

А бессонные ночи? Нет счёта им! Но что они приносят мне? Нечто, похожее на жалость? Ха, нет! Только серость кожи… Нет, не сплю. Ты слышишь? Перестала вовсе… Замолчал? Ну молчи, молчи… Я устала писать письма ему. Пишу в пустоту. Но ты сам просил меня об этом! А теперь молчишь…

Вагон качается, резко останавливаясь, и тяжёлая людская масса, не удерживая равновесия, с ещё большей силой наваливается на неё, буквально сплющивая. Никто не слышит её тихого стона. На мгновение всё стихает. Ржавеющие двери электрички со скрежетом открываются, распахивая свои железные объятия, выплёвывая пассажиров, как изжёванное жёсткое мясо.

Она закрывает веки и морщится, пытаясь проглотить тошнотворный комок, застрявший в горле.

Нет. Прости. И всё же, я никак не могу понять, какой смысл в этой глупой злой игре? Ну зачем я пишу ему эти письма? Он всё равно не отвечает мне и никогда не ответит. Ты знаешь это. Молчишь? Ну что ж… Перестану писать ему, вот увидишь! Нет, не перестану… Ты жестокий! Ведь ты опять мне отправишь послание, в котором то и дело горят красным одни и те же слова: Пиши, Тина. Я знаю.

Глупо всё. Пошло. Отвратительно. Такие завуалированные слова — пустая фраза. Но знаю, какой смысл ты вкладываешь в них. Ведь без сомнений ты знаешь всё.

Ты всегда жил подле меня — здесь рядом. Все эти годы. Ты знал. Ты знаешь, что происходит каждую минуту, каждый миг за чёрной обивкой железной двери моей квартиры. Ты ждал. Ты ждёшь каждое утро, чтобы одним лишь взглядом напомнить о своё существовании и о том, что ты знаешь.

Электричка снова несётся по рельсам, раскачивая вагон, продолжая прижимать тела пассажиров всё ближе друг к другу. Она морщится от нового приступа тошноты и задерживает дыхание, с усилием проглатывая новый, подкативший к горлу, тяжёлый кисловатый ком.

Глупый поезд. Укачивает. Какая станция? Ты видишь? Молчи-молчи… Приоткрою глаз и посмотрю… Ах, ещё немного. Нет, и всё же… Не буду больше, слышишь? Надоело! Слишком много писем, разговариваю со стеной. Он не ответит мне. Что же ты мучаешь меня тогда? И не надейся, хватит с меня этих детских шалостей. Не напишу и строчки. Слова. Буквы. Даже точку не поставлю. La Fin.

Она резко распахивает глаза, чувствуя, как поезд замедляет свой ход, приближаясь к станции. Прокладывая себе путь руками, расталкивает слипшихся пассажиров и всё время повторяет: «Разрешите… Вы выходите?.. Моя станция…»

Наконец вагон, покачнувшись, останавливается, вновь распахивая свои уродливые двери, поглощая две стёртые жёлтые надписи: «Не прислоняться». Она вываливается из вагона, и поскользнувшись на заиндевевшем уступе, падает на заснеженный перрон. Слышно как рвутся джинсы — заледенелый снег тут же обжигает рассечённую кожу коленей, прилипая к ней.

Боже! Как же я ненавижу это… Собачья жизнь, ты не находишь? Забыла. Молчи-молчи.

Встала. Отряхнулась. Подвернула правую ногу, кажется… Смеются. Ты слышишь? Хохочут. Пускай! Плевала на всех! Усмехнулась.

Эй, посмотри по сторонам! Бело-бело кругом… Снежинки, как тополиный пух, помнишь? Мы поджигаем его во дворе… Будто снова лето. Так может так оно и есть? И сейчас тепло, а то что ноги онемели — так это признак малокровия. Чёртова анемия!

Ну вот. Появился. Ну что ты опять стоишь передо мной и глядишь своим мёртвенным взглядом? Молчишь? Ну молчи-молчи… Я вижу тебя каждый раз, когда с позором вываливаюсь из вагона. Ты всегда стоишь вон там, у самой лестницы, в темноте, и силуэт твой сплетается из искр снега- хлопьев тополиного пуха, летнего тепла и зимнего холода — всего того, что я не в силах уловить, поймать. Твоё аморфное тело сливается с фонарём, превращаясь в него самого. И лишь во мраке я видела… способна видеть тебя. Но стоит загореться блёклому свету, как ты рассыпаешься, распадаясь на отдельные куски, становясь частями и фонаря, и ступенями лестницы, и перилами, и даже покровом снега… пуха… Ты везде и нигде… Ты ничто… А был ли… есть ли ты? Нет, я верю, что ты был… Ты есть.

Ведь каждую ночь… я слышу в морозном завывании ветра магические слова: Я жду. Я бы сама стала ветром, чтобы догнать эти слова, догнать тебя — поймать, схватить, словить и удержать хоть на мгновение, чтобы задать один вопрос: Где ты? Ведь я не знаю теперь, куда мне идти. Ты перестал говорить со мной. Перестал быть… И я потерялась… Теряю саму себя и веру в тебя… Ты же слышишь?..

Скорый поезд, проносясь мимо станции, взбудораживает ветер, усиливая его порывы, вихрем закручивая снег в белоснежные столбы.

Она стоит на мосту, глядя на перрон, пытаясь во вьюжной мгле отыскать кого-то. Фонари одиноко освещают снежные пласты, покрывающие пустынную станцию. Лишь один обледеневший, с разбитым плафоном, обособленно стоит у лестницы, упираясь в серые перила.

Вернулся. Стоишь. Поезд пронёсся — спугнул тебя. А ты так боялся… Боишься света — чистого и яркого, ведь он может разоблачить тебя. Шум раздражает тебя, и ты бежишь от него, скрываясь внутри всего сущего, желая стать чем-то осязаемым, чтобы я смогла дотронуться тебя… И ты решил вселиться в него и мучить меня! Лишить меня рассудка… Чтож, у тебя хорошо выходит. Но только… Объясни, для чего? Ведь я единственный твой друг. Я — это ты…

Надо возвращаться домой. Не смотри с такой печалью! Не режь моё сердце, как бисквитный торт… Идёшь? Ну молчи-молчи…

Тёмные закоулки улиц, залитые дешёвой водкой и рвотой местной пьяни, сплетаются между собой, создавая непроходимые зловонные лабиринты. То тут, то там, в разных концах кирпичных тупиков, слышны пьяные крики и звуки бьющихся бутылок, детский плач и подростковый грязный мат — всё это, сливаясь в единую мелодию, создаёт мерзкий фон повседневности и обыденности жизни.

Она спешит домой. Всё её тело беспрерывно вздрагивает и она пытается идти с полуприкрытыми веками, боясь встретиться взглядом хоть с одним выпившим прохожим. Под ногами чёрная хлюпающая жижа — смесь снега, бензина и песка. Под тонкую подошву кроссовок тут же просачивается слякоть, разъедая дешёвую обувную ткань, насквозь пропитав её ледяной влагой.

Ворвавшись в подъезд дома, она долго стоит у батареи, грея посиневшие и распухшие руки, вдыхает затхлый плесневелый запах и табачный дым, привыкая с слабому освещению. Совсем тихо. Скинув с головы капюшон и пригладив растрепавшиеся волосы, она не спеша поднимается по сколотым и отполированным ступеням на пятый этаж. На лестничной клетке густится мрак, такой тяжёлый, словно налитый свинцом, давящий на грудь с непомерной силой. Она расстёгивает куртку, разматывает шерстяной шарф и нащупывает дверной замок. Ключ не без труда проникает в скважину, два щелчка и дверь поддаётся.

Всё так же темно и тихо. Сильно пахнет алкоголем, табаком и постными щами. Тошнота снова подкатывает к горлу, отчего она морщится и задерживает дыхание, пряча лицо в складках свитера, бежит по коридору, мимо комнаты пьяного в стельку отца и его дружков, стремясь поскорее скрыться в своей комнате. Закрывает дверь на защёлку, для надёжности подставляет стул, чтобы никто не смог проникнуть в её «мир» без предупреждения. Раздевается…

Наконец-то… Тепло и тихо. Ты здесь? Я не вижу тебя. Ах, вот ты где! Стоишь на балконе, спрятался от меня за деревянными дверьми и пеленой голубых занавесок. Я так устала за сегодня… И не смотри так на меня — я не буду писать ему… Да и о чём писать? О моей никчёмной жизни? О тебе? Или о том, как я медленно схожу с ума, узнавая в нём тебя?

27 писем отправлено ему. 27 писем как напоминание обо мне настоящей — разговор с ним и в то же время с тобой. А может ты — это он? Или наоборот? Что связывает вас и отчего вы так схожи между собой? Но без сомнения он мерзкий… Не такой как ты. Ты мой друг, ведь так? Молчишь? Ну молчи-молчи… Как холодно в комнате! Батареи чуть тёплые… Или так кажется? Друг мой, тебя заметает… Ты исчезаешь… Постой! Куда ты? Хорошо, я сажусь за письмо, только не уходи! Вот, смотри. Ты видишь? Я уже достаю чистый листок бумаги и беру в руки ручку. Я начинаю писать…

«Здравствуй!

Пишу тебе в очередной раз, пытаясь доказать своё существование. Я здесь. Ты смотришь, но не видишь, ты говоришь со мной, но не слышишь моего голоса. Всё окончательно запуталось. Кто я есть? И кто ты? И где, на каком перекрёстке пересекаются нашу пути?

Тина. Да, это я. Это ты. Мы вместе. Ты по ту сторону темноты, опутанный снежно-тополиной паутиной, я здесь, раскрашенная чёрной краской. От меня пахнет бензином, водкой и щами. А от тебя…

Я на балконе стою каждую ночь, смотрю на тебя, Тина. Ты говоришь со мной, но я молчу. Что толку отвечать тебе, если вот он я — пишу тебе письмо. Пиши мне, ведь так я говорю с тобой — с самим собой, отвечая на твои вопросы. Он не ответит тебе, ведь ты снова пишешь мне, а не ему… Ведь он даже не подозревает о твоём существовании. Я — это он, и в твоём сознании именно я являюсь представлением его…

Это последнее письмо…»

Она кладёт на пол, рядом с собой сложенный пополам листок. Подползает к дверцам шкафчика, в темноте нащупывая ручки. Еле слышно как она что-то бормочет себе под нос, то и дело переводя взгляд куда-то вдаль, за полупрозрачную ткань занавесок, хмурится и беспрерывно вздрагивает. Скрипят петли и содержимое шкафчика с шуршащим звуком валится прямо на её разодранные колени. Она судорожно скидывает с себя 27 белых запечатанных конвертов, с тихим вскриком отползает от них к забаррикадированной двери. С неподдельным ужасом и тупым вопросом во взгляде она смотрит на стекло балконной двери, всматривается в непроглядную ночную мглу. Вздрагивает. Прислушивается.

Ты обманул меня! Продолжаешь обманывать! Ты не он! Тогда кто ты? Ответь уже наконец! Перестань молчать! Твоя немота — глухая смерть моего сердца. Куда ты уходишь? Подожди! Я не понимаю… Не понимаю! Стой!

Она резко поднимается на ноги, и, на ходу спотыкаясь, налетает на балконную дверь. Разрывая тонкое полотно штор, она с криком дёргает ручку, впуская в комнату ледяную пургу.

-Где ты?!- Кричит она в темноту. Метель больно бьёт по лицу, заметает её тело. Она продолжает кричать, и слёзы, смешиваясь со снегом, замерзают у неё на щеках.

Ты ушёл. La fin. Но был же… Был… Он не ты! Глупая метель! Ты где-то там в её объятиях, снова прячешься от меня и теперь замолчал навсегда. Да, ты ушёл… Холодно… Нет! Это не снег! Всего лишь тополиный пух. Лето… и ты поёшь, чётко произнося одни и те же слова “Я жду”. Ты исчез, но ты — это я… А значит…

Её губы искривляются в подобии улыбки. Она отпускает ручку двери и выходит на заснеженный балкон. Метель стирает её в белоснежной мгле.