Ты моя музыка. И пусть злой норд-ост гонит тучи с моря, приближая шторм — приближая наше расставание. Неизменным останется то, что ты моя музыка. Я не знаю твоего имени. Ты не скажешь его, я знаю. Но во взгляде твоих каре-зелёных глаз я всегда смогу прочитать всё то, что останется несказанным, неразгаданным. Ты мой норд-ост — мой шторм, пришедший с моря — согнула мою спину, опрокинула навзничь, одним лишь взглядом заставив почувствовать то, о чём запрещаешь говорить. Моя музыка! Ты зашила мой болтливый рот своими тонкими пальцами. Тебе бы играть на рояле, вторя мелодии моей семиструнной гитары, но, увы, ты не умеешь. Ещё три дня и уедешь — скроешься за горами, забудешь обо мне в объятиях кого-то другого, близкого, привычного. Остался час до нашей встречи. Быть может сегодня ты разрешишь мне сказать…

Камушек стукнул во окно. Он дёрнулся от неожиданности и поглядел на часы. Ещё не было одиннадцати. Снова глухой стук. Он вскочил с кровати и, подбежав к окну, нервно распахнул его.

-Я уезжаю завтра.- Услышал он тихий голос в темноте. – Приходи к тупику в восемь.-

Она не ждала от этой поездки ничего хорошего. Это была глупая затея — отправиться в городок юности её родителей. Но они так решили, а пререкаться с ними она не любила, да и не умела. Второй курс биологического факультета дался ей тяжелее первого, она была измотана и после практики, и ей было абсолютно всё равно, где провести свои каникулы, лишь бы подальше от душной, перекопанной Москвы. Геленджик, так Геленджик.

Утром все вместе ходили на пляж купаться. Младший брат играл в телефон и слушал музыку, родители наслаждались морем и солнцем, а она молчаливо созерцала отдыхающих. Её смешил вульгарный жаргон местных «катальщиков», предлагающих провести незабываемые минуты, прокатившись на водных аттракционах – «бананчике» и «двуядерной-таблетушечке». Воздух был пропитан жаркой влагой, варёной кукурузой и приморской выпечкой. После обеда она брала на прокат велосипед и ездила по велодорожкам вдоль линии моря. Ей нравилось её скромное, уютное одиночество. Доезжая до противоположной стороны бухты, она, тихо улыбаясь, смотрела на тот берег. Она боялась глубины и водорослей — эти её фобии приносили ей горечь и досаду, но как бы сильно она не старалась избавиться от них, бороться с ними, итог оставался неизменным — обхватив колени, содрагаясь от холода, она сидела на берегу, со слезами на глазах следя за неспешным бегом пенных барашков. Вечером, всей семьёй они гуляли по набережной, ужиная всякий раз в одной и той же кафешке, где подавали чудесную кефаль со свежими овощами и травами. И каждый вечер, возвращаясь домой, её внимание привлекала игра уличного музыканта. Она, как заворожённая следила за отработанными движениями его кистей рук, длинных пальцев и даже тела. Он был поглощён музыкой, наслаждался ей, и, наверное, поэтому собирал вокруг себя толпу отдыхающих. Не скупясь, люди кидали ему в раскрытый гитарный футляр купюры, и, смеясь, расходились довольные, когда представление заканчивалось. Ей тоже хотелось отблагодарить его за то, что он заставлял её сердце биться быстрее, но в кармане сарафана она не нашла ничего кроме витиеватой ракушки — её утренней нежданной находки.

Он перехватил её руку, когда она решила положить свой маленький подарок в его футляр.

-В ракушках живёт музыка. Оставляя их, мы убиваем её внутри.- Она выхватила руку, и, не взглянув на музыканта, скрылась в толпе.

На следующий день она решила, что не пойдёт смотреть на того парня. Её напугало сжатие горячей руки, его терпкое дыхание на её волосах. Она скоро уедет и не стоит забывать об этом.

Вечер, как никогда до этого, был унылым. Духота сдавливала грудь, мешала ей сосредоточиться на чтении. Ужинать с семьёй она не пошла — родители познакомились с немолодой парой из Сочи, а брат сдружился с сыном женщины, у которой они снимали дом.

Шум прибоя за окном настойчиво звал к себе, манил шёпот волн и тёплый бриз, несущий запахи приморских трав и прение водорослей.

-Как ты думаешь, волны бегут или катятся?- Спросил он, неслышно подойдя сзади. Она сидела на песке, в своей неизменной позе — обхватив колени, положив на них свой заострённый подбородок. Его вопрос заставил вздрогнуть, как и вчера, когда он с такой лёгкостью взял её руку. Она несмело посмотрела на него снизу вверх, наклонив голову к левому плечу и слегка прищурясь, чтобы хорошенько разглядеть его в ярком свете жёлтой луны. Его смуглая кожа под тонкой фланелевой рубашкой была гладкой, источала жар и ту непонятную ей терпкость, словно в его жилах текла не кровь, а красное сухое вино. Глаза казались совсем чёрными, и оттого взгляд его пронзал до самого сердца, до боли, перехватывающей дыхание. Он сел рядом так же тихо, как и подошёл, смотрел долго и внимательно, а на его губах играла чуть заметная улыбка.

-Ты не ответила на вопрос. Хотя, я и сам не знаю ответа на него. – Он пожал плечами и достал из кармашка на груди её ракушку.

-В ней была твоя музыка.- Она покачала головой.

-Нет, она принадлежала тебе.-

Они встречались каждый день и до поздней ночи гуляли вдвоём вдали от шумных курортников. Он играл ей на гитаре, любуясь её стройным точёным профилем, ощущая в ней, как и в самом себе, ту неслышную музыку их душ. Он водил её купаться в бухты, о которых знали только местные, и там, она не боялась плыть бок о бок с ним, ощущая в его сильном плече поддержку. Он смирился с тем, что она не называет своего имени, с полуулыбкой говоря, что скоро это закончится, и они забудут друг о друге. Но они оба знали, что не забудут, продолжая с каждым днём становится всё ближе друг к другу. Она узнала, что он живёт один — родители переехали в Дивноморское, выращивают там виноград и инжир. Он знал, что она навсегда оставит часть себя в его квартире, на деревянной кровати, и гибкое тело её останется с ним здесь, как призрак, под белой простынёй, окрашенной в персико-розовые цвета августовского рассвета. Он знал, что в Москве её ждёт привычная жизнь — учёба, работа в какой-то научной лаборатории, и даже друг, хотя он так и не смог уловить нить — кем он ей приходился. Он не молчал о том, что у него есть девушка, не молчал и о том, что он чувствовал к ней. Но он всё твердил ей, как заклинание — «Ты моя музыка, а всё, чем я дышу — это ей, а значит и тобой.» Он мог бы сказать, что любит её, но всякий раз, когда пытался сделать это, она перекрывала его рот своим сладким от винограда поцелуем. Он ждал, как казни, её отбытия домой. Она считала, ставшие драгоценными теперь, минуты, часы, складывала их в незримый сундук своих, личных воспоминаний, боялась забыть каждое мгновение, проведённое с ним. Впереди было ещё три дня по её подсчётам, но вечером папа сказал, что «они уже загостились, пора и честь знать.» Чемоданы были собраны, решение принято — следующим вечером они выезжают в обратную дорогу.

Она не могла остаться с ним той ночью — бежала через всю набережную к его дому, как и прежде, свернула у кинотеатра, а там, на аллеи его дом, увитый виноградом. В окне на первом этаже горел свет. Было ещё рано — час до назначенной встречи. Норд-ост пришёл с моря, гнал шторм, сильные порывы ветра пронизывали холодом, будто пытаясь утянуть в бегущие чёрные волны. Луны не было видно за пеленой грозовых туч. Она чувствовала приближение чего-то злого. «Это из-за отъезда.» – Убеждала она себя.

Он открыл окно не сразу, но послание было передано, и, надеясь, что он всё же его услышал сквозь гулкий свист ветра, она вернулась домой.

Он шёл твёрдым шагом по знакомой с детства дороге к тупику, откуда они не раз с ней спускались в бухту. Небо на горизонте было розовым с серыми грозовыми разводами — предвестниками ненастья. Толстовка не спасала от холода и по его спине, словно сотня навязчивых маленьких паучков, бегали мурашки. Он хмурился, ругался про себя и курил на ходу, доставая одну сигарету за другой, но каждый раз, зажигая, выбрасывал их поочерёдно в траву. Ручные часы сбились, и он не мог понять, опаздывает он или идёт раньше. Ночь он проворочался на диване в гостиной, боясь зайти в комнату, где они с ней были, и где она ещё ощущалась так ясно и чётко, как будто вышла на секунду в душ или на балкон полюбоваться рассветом.

Он увидел её за минуту до того, как это случилось. Она была осунувшейся и заплаканной, но вымытое слезами лицо её было розовым и лучистым в утренних грозовых красках. В том самом сарафане, в кармане которого она сумела отыскать ключ к его сердцу, с распущенными пепельными волосами, развевающимися на ветру, от которых всегда пахло цитрусами. И в тот момент, когда визг колёс разорвал шум ветра и её глаза встретились с его, он замер. Глухой удар. Он с силой сжал веки: «Нет. Это не она. Не она.»