…Застыть на одном моменте,…
Там, где очень тепло,
Где мы, как малые дети,
Играем в слова и лото.

Забрать бы это мгновенье
И спрятать там, где темно,
Чтоб лучик того сантимента
Заглядывал ночью в окно.

И вот бы в сказку поверить,
И вновь чтобы замки искать…
В песке, на площадке построить,
В “стоп землю” в потемках играть.

Зарыться с сестрой в свою крепость
Из тряпок и пледов больших,
Создав из гирлянд детства слепость,
Растаять в объятьях родных.

Наконец-то лето, вот оно лето 41 года! Вот она новая жизнь, никакой школы, такие возможности открываются. Нужно еще выбрать, в какой институт пойти, Женька уже заранее начал изучать все по физике и механике, чтобы через год уже не думать, куда идти, он у нас первым инженером будет! Он вообще молодец, учебник из рук не выпускает, какие-то пометки постоянно делает. Вечно за тобой все твои слова исправляет. Начну истории сочинять про любовь, про рыцарей, про другие планеты, а он мне «этого не было, того не существует, хватит глупости говорить»… И ведь даже не возразишь. А мама всегда защищает мои небылицы, мол, чего ты ей рот затыкаешь, пусть сочиняет, в типографию отдает.  Я свои рассказы всегда по ночам сочиняла: сяду, когда солнце за горизонт заходит, и так до его скорого появления уже из-за другого холма. Столько я рассветов встретила в своей родной деревне, все и не счесть. Напишу что-нибудь этакое, а потом бегу к Соньке, к сестричке младшей, читаю ей, а она смеется, плачет, глаза закрывает, вот чьи эмоции никогда не врали. Она у нас вообще была той еще хохотушкой, вечно она по огороду бегает, бабочек ловит и гогочет во все горло. Ей всего 6 лет было летом 41 года…

А когда никакие мысли в голову не лезли, я через забор и к Кольке бегу, он тоже по ночам спать не любил, вот только он ерунду, как я, не сочинял, он картины писал, да такие, что от фотографии не отличишь, только еще и в цвете. Прибегаю к нему, вижу свет в окошке горит, значит не спит, очередной шедевр кисточкой приглаживает. У них в заборе щель была, я туда и пролезала, зимой, конечно, так не набегаешься, там уж сидишь дома и снежинки на небе черном считаешь.

Мать у Коли была строгая, однажды узнала, что я к нему по ночам бегаю, да еще и в ночнушке, как она моей маме сказала, так она от своей злости еще неделю помидором ходила. Но я все равно бегала…только теперь старалась на глаза не попадаться. Сначала это было забавно, когда в школе учились, а потом все как в книжках…рассветы, закаты, друг от друга ни на шаг не отходили, а теперь и невестой его стала. Хотели свадьбу пышную сыграть, вместе учиться, всегда вместе…

Осенью мне как раз должно было исполниться 18. Да только в 18 у людей не бывает волос, инеем покрытых…

22 Июня. Ночь. Пишу, вдохновившись теплым вечером, рассказ о двух путешественниках в Африке. Закончила к 3 часам. В тот день решила не ходить к Коле, у него сложный день был, он долго сидел за учебниками. Это был мой последний спокойный рассвет…

Все произошло так быстро, на эти несколько минут вся жизнь словно замерла, мы сидели с папой у приемника и не верили диктору, мама начала рыдать, как только услышала, даже до конца не досидела с нами. Сонечка еще спала, Женька с папой после сообщения переглянулись просто, ничего не сказали друг другу, Женя тогда впервые ни слова не сказал за день. Всю деревню накрыло покрывалом молчания.

С 23 июня была объявлена мобилизация военнообязанных 14 возрастов. Мой отец ушел на фронт 24 июня 1941 года, он взял наши фотографии и положил их за пазуху. В тот день мать не проронила ни одной слезы, никто не заплакал. Мы собрались и пошли к автобусу, людей было очень много. Деревня замолчала на долгие дни, словно ожидая нового сообщения о том, что Германские войска отступили и родные вновь могут воссоединиться, но таких сообщений не поступило.

Женька остался дома, помогал матери по хозяйству, занимался скотом. У Коли мама заболела в то лето сильно, врачи сказали оспа, в октябре 41 года ее не стало, но Коля об этом не знал еще долгие годы…

В августе объявили мобилизацию призывников 1922—1923 годов рождения. Женя взял с собой необходимые вещи, а Сонька ему в куртку свой рисунок засунула, сказала «на память, чтоб не забыл, как наш домик выглядит и кошка Дуся». С Колей договорились писать письма друг другу каждую неделю, обязательно писать, обязательно вернуться, «не пропадать же платью» – пошутила я, а Коля даже не улыбнулся, сказал в ответ: «главное, чтоб Родина не пропала». Обнял. И подарил на прощание яркий платок, я такой видела однажды в городе, невероятно дорогой, и я как заревела, обнимаю его, целую, в рубашку вцепилась, каждое ребрышко прощупала, чтоб запомнить каждый его миллиметр.

А потом они уехали… Сонечка почти каждый день им рисовала, чтобы вместе с письмом отправляли, чтобы дом не забывали, знали, что ждет их маленькая Соня и кошка Дуся. День рождения мой не состоялся, мне никогда не было 18, никому из нас не было 18 и уже не будет.

Наша деревня была захвачена немецкими войсками с 7 на 8 сентября 1941. Оккупация сопровождалась поджогами деревни, грабили населения, был сразу отнят скот, все продовольственные запасы. Жителей убивали за малейшую провинность, им было все равно, они нас тоже за скот считали. Жители были изгнаны из деревни и отправлены в соседнюю деревню Пильную Мельницу (так же погибшую в годы войны). Люди были принуждены строить земляные сооружения для захватчиков. В конечном итоге местные жители были отправлены на Псковщину. Само Марино, где я прожила почти треть своей жизни с семьей, на долгие месяцы оказалось на линии фронта, проходившего по Неве.

Выжили далеко не все. Почти половина наших знакомых погибли от голода и изнурительных работ. Молодых девушек отправили на полевую кухню, стирать, кормить, удовлетворять фашистов, кто сопротивлялся – или расстреливали на месте, или подвергали телесным наказаниям.

Мамы и Сонечки к тому времени уже давно не было. Они погибли при бомбежке деревни, снаряд разорвался прямо рядом с домой, на улице была Сонечка…ловила бабочек. Я на рынке была тогда, там меня и забрали, даже не знала, что с ними стало, живы или нет, пока соседка наша (мы с ней однажды в бараке встретились, их потом увезли в другой трудовой лагерь) не рассказала про снаряд, про Соню. Каждый день молилась за их души и за Колю с Женей. Писем я от них так и не получила, конечно, некуда им писать было, а мне не откуда.

Весной 1942 года нас отправили в город за хлебом, охранники оказались очень увлечены обсуждением женщин, судя по их жестам и отвратительным телодвижениям, их гнилые мысли увлекли их настолько, что они даже не заметили пропажи трех пленных… Я была свободна. Я бежала, как можно быстрее, как можно дальше, никогда не думала, что смогу столько пробежать. Я решила бежать через лес в соседнюю деревню, которую фашисты еще не успели очернить своими квадратными сапогами. Добежала. Выжила. В той деревне меня приютила пожилая пара, единственный их сын ушел на фронт, спустя пару недель к ним пришла похоронка…

Вскоре я пошла в санчасть работать, пошла добровольно, думала, что так буду ближе к героям моим. Разузнать хотела, где они хоть, что с ними, в какой роте, хоть на минуточку увидеть, что живы, здоровы. Сначала было затишье в санитарной зоне, раненных привозили, но тяжелых ранений не было, но наступила зима, холод. Меня и трех медсестер приказом выслали в Псков, там я почти не помню спокойных ночей, я не спала по несколько суток, медперсонала просто не хватала, многих из  наших отправляли на поле боя, меня это не коснулось, не было нужных навыков, но сейчас я думаю, что мне хватило бы и навыков, и выдержки. В части тоже отдыхать не приходилось, мы спасли несколько тысяч солдат за 2 месяца, но и потери оказались велики. Никогда не забуду тот вечер, когда к нам привезли 2 машины тяжело раненных солдат. Их просто некуда было класть, внимание уделяли поначалу тем солдатам, кто сильнее всего пострадал, пытались лечить их, но вскоре было принято решение, что в первую очередь нужно оказывать медицинскую помощь тем, кто способен еще бороться, тратить запасы на умирающих не было смысла, как бы холоднокровно это не звучало. Вот привезли к нам эти машины, все стонут, кто-то не может идти, кто-то даже лечь не может из-за осколка снаряда в боку, многие умирали, так и не дождавшись больничного места, умирали на холодной земле. Когда все немного утихло, начали делать перевязки солдатам с легкими ранениями, была уже ночь, многие не спали, но лежали тихо, чтобы каждый шорох слышен был, словно постоянно в ожидании нападения врага. Услышала чей-то тихий стон, как-то беспокойно от него внутри стало, думаю, надо проверить. Иду в полумраке на звук, ищу раненного, лежит и плачет в подушку, пока никто не видит и не слышит. Сначала даже беспокоить не хотела. Присаживаюсь к нему, он даже не вздрогнул, словно не почувствовал. Перевернулся, а я вижу, у него кровотечение открылось, давно уже открылось, вся простынь мокрая, а он ни звука, уже бледнеет, а остановить кровь не могу. Он мне говорит спокойно так, словно не он, а я раненная лежу – не зови никого, медсестричка – говорит он мне – возьми лучше письмо напиши, не хочу я эти уколы, халаты, бинты эти на меня переводить, до утра не протяну, чувствую. Сходила за листом и карандашом, и написала под диктовку письмо его матери и дочке. Ни слова не сказал, что умирает, ни строчки, что плохо, истощен и при смерти, рассказал, как песни с товарищами сочиняли, сколько он фашистов зарубил, ни строчки о голове пробитой. В конце попросил написать, что писем писать он больше не сможет, отправляют в другую часть, что за родину будет бороться до последнего вздоха. А в конце: «Ваш непобедимый Лев». Улыбнулся и перестал от боли стонать. А я сжала машинально свой лоскуток платочка, который Коля подарил. От него только лоскуток и остался, оставила на память.

На следующий день, как обычно по средам, пришел почтальон, принес письма, мне не принес, я и не ждала уже, просто молилась, просто ждала встречи, верила. Письмо непобедимого Льва отдала, словно свое отправила, верила, что оно обязательно дойдет, и дочка папку запомнит героем.

Так прошло несколько месяцев, зимой 43 года многих мобилизовали в войска противовоздушной обороны территории страны. Меня определили в зенитную артиллерию. Где до конца войны я и оставалась. Помню зиму холодную, топить не могли, иначе дым противник увидит, а нам велено было не высовываться, наши тогда серьезную военную операцию планировали. И вот мы завернулись, во что только могли, сидим, друг друга греем, песни поем, танцуем, чтоб не окоченеть до смерти. А по утрам пальцы немели, а руки всегда должны были быть в тепле, чтобы не немели конечности, если атаковать начнут ночью, а то заледеневшими пальцами трудно курок зажимать. Одной из ночей так и случилось. В тишине случайно Танька услышала двигатель самолета, выбежали все в момент и притихли сразу, почти синхронно подняли голову к звездному небу… немцы! Немцы подлетели так близко и кружат прямо над нами, как вороны, а нас не видят. Ну и начался обстрел фашисткой падали. Бились, как в последний раз, с криками, за родину, за мужей, отцов, за Сонечку, за Женьку, за всех детей, которых гады не жалели. У нас было три зенитные батареи, почти все орудия и личный состав погибли.

В январе 1943 г. была проломлена оборона западного фаса германского мгинско-синявинского выступа, что привело к прорыву блокады Ленинграда…

Я даже не могу вспомнить этот день, что было со мной в тот день, когда война закончилась, потому что не верилось в это, невозможно было камень этот снять с плеч, война словно не закончилась, она продолжалась в сердце, удары были такие громкие, такие частые, словно очередь автоматная из груди вырывалась. Я не получила ни одного письма за 4 года от мальчиков своих. Даже думать не могла, что не увижу больше никогда. Когда всем приходили письма от любимых, и мне хотелось получить от почтальона добрую весточку, но когда стали приходить похоронки, я впервые молила Господа об обратном – чтобы не приходили письма, вообще не приходили, уж лучше никакие, чем пропитанные кровью и слезами карточки.

В сентябре 1946 года в городе я встретилась с другом детства Мишкой, вместе с ним и Колей в одном классе учились. Он мне обрадовался больше, чем я ему, мы обнимались и плакали, это были невероятные эмоции, которые не дай Бог кому-то испытать. Это счастье пропитанное такой болью, которую очень тяжело перетерпеть. Он мне рассказал, что многие и не смогли… У многих война забрала не только семьи, жизни, друзей, но и души, а это самое страшное. Многие его товарищи так и оставили душу свою на поле битвы, а тут без души нельзя, они и зачахли, запили, многие, вернувшись в опустевшие дома, где когда-то звучал детский голосок, просто не вынесли этой реальности и отдали души свои добровольно.

Так вот Миша мне рассказал, что вместе с Колей бок о бок воевал. Что с ним почти всю войну прошел. Мы с ним так проговорили почти весь день. Я узнала, что Колю взяли в плен, больше он о нем не слышал ничего. А Женя больше не вернется, больше не возьмет свой учебник, да и учебника нет уже, как и Жени…

Я не могла поверить, что никого не осталось, что молилась я за души мертвецов все годы, что ждала встречи с призраками. О Коле никаких вестей ни от кого не было, фашисты забрали в трудовой лагерь – вот и все. Но были же случаи,  когда пленным удавалось высвободиться, когда при перевозке многим удавалось сбежать, я знала об этом не понаслышке. Мне хотелось верить, что в их числе и Коля был, в числе тех, кого ангел-хранитель сберег. И чувствовала, что сердце мое не скорбит, значит ждет еще, значит есть надежда, сердце любящее не лжет ведь.

Летом 1948 года мы встретились с Колей. Только спустя 3 года! Я не узнала его, это был возмужавший, но абсолютно седой мужчина. Коля остался без кисти руки…в лагере его пытали, морили голодом, в колене стояла металлическая пластина, а на лице сотня морщин, которые словно шрамы разрезали его лицо. Но за всем этим был мой Коля, тот, кого я не переставала ждать ни секунду своей жизни, за встречу с которым боролась до крови. Мы стояли друг напротив друга, два 25-летних старика, и не могли узнать друг друга. Я достала из кармана лоскуток, который спасал мою душу долгие годы. И единственное, что смогла тогда сказать: «Спасибо. Родина не пропала!».

“Я столько счастья обретаю,

Когда в глаза тебе смотрю.

Ты душу греешь, словно солнце,

Любовь свою к тебе храню.

Сколько смысла, сколько чувств в одной только улыбке человека. Как много могут рассказать глаза, а глаза ребёнка словно целая энциклопедия чувств и эмоций; и какое это счастье, когда этот невинный, чистый взгляд внимает каждому твоему слову…

Светлана выросла вдали от городской суеты, и не были ей знакомы подлости, жестокости судьбы, до одного переломного момента, который обернул ее жизнь в сущий кошмар.

Когда ей исполнилось 5 лет, в семье произошла страшная трагедия: маленький братик Светы заболел тяжело, уже и не вспомнить, что за недуг его хватил, только вот хватил он его так, что малыш уже больше никогда не познаёт прелестей взросления, да что взросления, и беззаботности детства тоже …

Так, после произошедшего, несчастья семья Светочки перебралась в город, где родители стали снимать небольшую комнатку. Хозяйка комнаты постоянно была недовольна: то не заплатят они ей вовремя, то ребёнок шумит, мешает ей, то зайдёт бывало и начнёт придираться, что не убрано; а мать-то Светочки, да и отец на работе пропадают целыми днями, чтобы как-то концы с концами свести, кому ж за чистотой следить. Так и жили они, а лучше сказать существовали, лет 10 так точно. Там уж и Светка подросла, стала родителям помогать, подработку нашла. Как уроки заканчивались в школе, так она бегом на работу, бывало приходилось и вовсе уроки пропускать. Вскоре семья переехала, удалось снять хорошую квартиру, не купить, конечно, на это денег и не хватило бы, да и кредит в банках не давали, должность, мол, не прибыльная, «с таким заработком не даем». Квартирка была небольшая, но зато своя, во всяком случает без ворчащей старушки в соседней комнате. «Вот оно – гнездышко, где можно спрятаться от всех бед, и никто тебя не потревожит» – так отец Светкин говорил.

Правда, счастье и уют оказались не столь долговечны, как думалось Светочке… Мать вскоре захворала, тощала на глазах и уже через месяц совсем слегла. Девочке приходилось оставаться с матерью дома, помогать ей: то еду принести, то лекарства подать. И каждый раз, когда она отлучалась буквально на секунду, ее обуревал жуткий страх, что вот она вернётся, а ее уже и не ждёт никто. Света засыпала, боясь, что вместе с ней в мир волшебных снов уйдёт и мама, вот только волшебство это заманит ее в даль, откуда мать уже не вернётся. Одним из зимних дней так и произошло …

Помню, заходила я к ним как-то в гости – я жила этажом выше –  и вот мама Светки мне душу изливать начинает: о своей судьбе, о ребёнке своём, ангелом ставшем, и что уж спустя столько лет она все ждёт, что однажды проснётся, и этот ужаснейший сон, длящийся всю ее жизнь, пройдёт, что проснётся и услышит сладкий голосок своего Петеньки и посмотрит на него, а он ей в ответ улыбнется во весь свой беззубый рот. И я такой любовью к этой семье прониклась, Светка мне стала, как родная дочь, а когда мать совсем слегла, я ей по хозяйству помогала, отец у них сутками пропадал на нескольких работах, вот девчушка и росла почти одна. А когда жена-то умерла, он слезинки не проронил, да только сердце и душа у него залились горечью, глаза его с каждым днем наполнялись все большей пустотой, что обычно внутри порождает пламень преисподни и знойную вьюгу, той пустотой, что с ума людей сводит. И все ж потом сломался мужик, жалко его мне было, долго он держался перед дочуркой молодцом, да не смог он на день сороковой, как начал все вспоминать, жену свою, сына своего маленького, так этот пламень, все разгорающийся, вырвался и заполнил все полости сердца его. Выпил он тогда знатно, так что его попросту свалила дрёма, он сутки провалялся, а мы со Светкой все переживали за него, она все пульс бегала каждый час щупать, чтоб убедиться, что живой.

Потом в какой-то момент, помню, слышу крики у них в квартире, да такие, что аж уши вянут, сразу поняла, что не к добру это, и решила проведать соседей своих. Захожу, а там вещи везде разбросаны, сапоги стоят как на готовое, как будто сейчас сами сорвутся да побегут. А в коридоре, подле зеркала, чемодан стоит, старый такой, весь вещами забит. Вижу потом, как отец на кухни сидит, да за голову держится, словно мигрень сейчас за пределы черепа вырвется, а Светка в комнате шебуршится все. Поняла я, что Светка не смогла всю эту лавину отцовского, да и своего, отчаяния выдержать, решила она дом родной, пропитанный весь горем да слезами, стены которого словно стонут от боли душевной, покинуть. Я ведь даже тогда не знала, что есть у неё парнишка молодой, которому доверилась девчонка, мне она не поведала об этом своём счастье иль несчастье, я уж теперь и не знаю, да только вот счастье ее это отца в тоску вгоняло. Я только хотела к Свете подойти, узнать, что ж она такое удумала-то, отца одного сейчас оставить, а она мне с порога как словом рубанула: ” уходи , тётка, видеть вас всех не хочу!”. Я не стала тогда ничего выяснять, знаю я эти дела сердечные, лучше ее с мыслями наедине оставить, поэтому я ушла, меня и след простыл… Потом вечером услышала только, как дверь входная громко хлопнула, и тишина могильная весь дом окутала, словно и живой души в нем не осталось. А может, в этом гиблом местечке уже и не осталось душ живых, лишь те, что доживают свой век в одиночестве, в облезлых стенах этого “сарая”, я его так всегда назвала, может, и правильно, что Света тогда ушла. Тёплым семейным гнездом это место уже нельзя было назвать.

После этого инцидента я и не слышала о Светочке ничего, словно сквозь землю провалилась. У меня сердце сильнее, чем отцовское, разрывалось, я на базар иной раз пойду, спрашивать начинаю у всех, слышали они, как там дочка Кудряшовых поживает, не видел ли ее кто. Вот однажды так же я пришла за нуждами в быту на базар, а мне торговка одна говорит: ” Видела я твою Свету, крутилась тут недавно, да не одна крутилась, с юношей каким-то, я ее окликнуть хотела, а она из виду вдруг скрылась, искала словно чего-то.” После слов этих на душе легче стало, хоть узнала, что жива, здорова. Мне вот только невдомек было, что ж она к отцу своему не зашла, он весь исстрадался, когда один остался. После ухода дочки, я его почти каждый день навещала, и обеды ему готовила иногда, когда он уж больно поздно возвращался. А потом, помню, захожу, а он дома в свою смену; дай, говорит, тебе расскажу, что да как. И рассказал он мне, как уже полгода работы свои бросил и ходил каждое утро в парк наш местный, а у нас большой парк, вот он там и бродил часами в думах: то жену вспомнит, и как они жили славно в комнатке съемной, то о дочурке подумает, помолится, чтоб у неё все хорошо было, за здоровье ее. А в тот день не пошёл, гололёд был, как он сказал, я потом уже узнала, что пневмонию хватил бедняга. Это выяснилось, когда на опознание позвали да разъяснили, что случилось. А ведь знал, гад, что болезнь его поедает, и молчал, он ведь так один и ушел. Так люди и уходят, как приходят, в одиночестве, даже когда за тонкими стенами шум и гам людской, вот только шум этот уже не беспокоит их, они о грехах своих вспоминать начинаю, даже самые ярые атеисты в диалоге со смертью спасения души просят. Так вот и Кудряшов уединённо часами что-то бубнил, кашлял и снова бубнил, пока последний глоток воздуха, пропитанного болезнью и страданиями, не сделал. Говорят, видели Светку на похоронах отцовских, я пойти не смогла, не выдержала бы эти пустые взгляды, его холодящие закрытые веки.

Через неделю ко мне в дверь постучал кто-то, открываю, а на пороге стоит Света, такая изменившаяся, повзрослевшая и одновременно с этим помолодевшая, да, вот такой парадокс, и вижу, у неё слезы на глазах, стоит вся поникшая, я ее сразу на кухню повела и заварила ромашку с мятой, чтоб успокоилась. Я ее торопить с рассказами не стала, да и старое припоминать тоже, дала ей с мыслями собраться, с вопросами не лезла, она потом спустя час, наверное, только первое слово промолвила, и тишина сменилась периодическими всхлипами и истерическими вздохами. Я все это слушала, словно зачарованная.

Она мне плакалась, каялась, как жалеет, что отца одного бросила, какой глупой, вспыльчивой была. Но вот я ее слушала и понимала, что не захлопни она тогда дверь, она б в этой дыре, подобно всем ее обитателем, просто сгнила бы. Уж и не знаю, оправдывать ее поступок я тогда должна была или осуждать, да только тогда я и не думала об этом, просто вместе с ней всхлипывала да слезы, все не кончавшиеся, вытирала.

Стала она мне рассказывать, как обманул ее этот парень, с которым она убежала тогда, как ошиблась в нем. Он, гад такой, Светку за порог выставил, как узнал, что ждёт ребёнка от него, одна с вещами она без денег, без еды осталась … Я ей тогда сказала, что ж она к отцу-то родному не пришла с горем со своим, ко мне уж на худой конец. Обиду она на отца затаила, да так и не успела простить, вот и мучается теперь душа ее, страдает сердце от ран молодых. Он же так и не увидел дочь свою на смертном одре.

Светка сына родила от того мерзавца, но рассказывать ему не стала, да и не нужно это было. Говорила: «Петенька как появился у меня, так все вокруг сразу поменялось: люди, мысли, что казалось важным, сразу обесценилось и испарилось куда-то». Рассказала, что сына в честь братика назвала своего не случайно, что он ей приснился за ночь до родов, разговаривал с ней, говорил, что они с мамой очень за Светочку рады, что папа простил ее вспыльчивость молодую. И на душе у нее так легко стало, словно ангел с тех пор у нее на плече сидел, оберегал ее, помогал. И когда сына родила, даже раздумывать не стала над именем, Петенькой назвала, как братика.

Мы в тот вечер со Светой всю ночь сидели, говорили обо все и ни о чем, о жизни ее прошлой, настоящей, о Петеньке. Вот слушала я ее, и правда, она изменилась, и говорила по-другому, и взгляд какой-то глубокий стал, и вся она, несмотря на горе, словно цвела. Прошло года два, как я ее последний раз видела, и вот передо мной совсем другой человек сидел. Я не могу сказать, что она взрослее стала, но счастливее что ли. Она ж вся светилась, как о ребеночке своем говорить начинала, какой он у нее умненький, какой хорошенький. Словно она в этой крохе всю свою семью вновь обрела: в этой гладкой беззубой улыбке – братика своего, в этих нежных теплых ручках – маму, а в добрых, больших глазах – дорогого отца. Вот он настоящий дом – родной человек, при мыслях о котором сразу сердечко согревается, и никакие холода такому дому не страшны; этот человек – твой камин, теплый чай с лимоном, твое мягкое одеяло, приглушенный свет ночника, это целый мир, который открыт для тебя одного, и ты ему невольно открываешь и отдаешь все, что у тебя есть, было и будет.

Она обо всем рассказывала с таким вдохновением, а я все впрок не могла взять, как так папка ее не увидит внучка, как он так не дождался немного совсем. Что ж эта старуха с косой такая нетерпеливая, вечно она вперед всех лезет, вечно приходит неожиданно и так не вовремя, и упрямая до смерти. Не подумайте, чего дурного, я за Светку так рада была в тот вечер, да и увидеть ее было для меня настоящим подарком, она ж мне, как дочь родная. Болтали без умолку, а я только потом сообразила спросить, а где ж Петенька сейчас, с кем он. Она успокоила меня, улыбнулась так ласково, и говорит: «Ты, теть, не переживай, он не один, с папкой он, да только не с тем, что бросил нас, а с тем, кто стал ему настоящим отцом, а мне любящим мужем. Меня с ним судьба свела, правда, не смейся ты, как будто ангел мой, на плече который, сам к нему повел. И вот уже год с ним душа в душу живем и Петьку воспитываем. Я так счастлива, теть… жаль, что с папой попрощаться так и не успела. Я в церковь хожу, Богу молюсь за них там, рассказываю, как я тут поживаю, а они отвечают как будто – через звон колоколов, через пенье птиц, через звонкий смех Петеньки, и так спокойно становится…». Как она после слов этих начала рыдать, я ее успокаивать не стала, надо было это, отдать дань «сараю» этому злосчастному. Чтоб забрала эта развалина последние горькие слезы.

Мы со Светкой утром распрощались, я ее перекрестила, да и отправила с Богом в путь. Сказала, чтоб не забывала старуху, изредка навещала, да и уж больно охота было поглядеть на муженька и сыночка ее. Обнимались мы с ней до того, пока уже сил не осталось сжимать друг друга. Навещала она меня еще полгода, а потом наш «сарай» сносить вздумали, а нас, оставшихся стариков, переселили в другой район, в новые застройки. При переезде многие книжки записные затерялись, остались в прошлой квартире, так вместе с этими листочками исписанными, затерялась и Света. Уж и не знаю, искала она меня или нет, да вот только я не стала ее собой обременять, пусть, думаю, вместе с этим прогнившим сараем все болезненное прошлое под землю канет. Оно, конечно, забыться не сможет насовсем, да только напомнить об этом уже ни что и никто не сможет.