1,  ДАМА С ТРЕМЯ СОБАЧКАМИ.

*“Se vuoi litigare, o una donna o un cane devi portare”.

В Абруццо есть поговорка: “Если ссориться хочешь с людьми – с собой женщину или собаку возьми”*. Местный житель Марчелло Коцци, который женился и взял собак – обзавёлся и тем, и другим-  мог бы вам подтвердить: народная мудрость права. Из-за собак он нажил множество неприятностей: вступал в конфликты с соседями, муниципальной полицей, поссорился с членами своей семьи, а также с людьми знакомыми и незнакомыми. И из-за женщины тoжe – с её-то лёгкой руки и появились эти собаки.

Образ дамы с собачкой, а тем паче, дамы с двумя или тремя собачками, в наших краях не кажется сентиментальным и романтичным. Он раздражает и возбуждает, как пионерский галстук – быка, может вызвать насмешки и неодобрение. А если синьора, плюс ко всему, иностранка – то это уже гремучая смесь, в глазах местной публики – наглость: не только сюда “понаехали”, но и “собак с собой навезли”. Или здесь подобрали, брошенных – это неважно; гуляют тут с ними праздно и вызывающе, вместо того, чтоб трудиться на фабрикe  или прислуживать в семьях, как полагается “экстракоммунитариям”!

Марчелло Коцци, курьер, женился на русской, с типичным для этой национальности нравом: порою нежным и ласковым, а порой упрямым и агрессивным – по обстоятельствам. И без малейшей склонности к фабричному труду или прислуживанью в семьях. С первых же дней её жизни в провинции Терамо, собаки её окружили любовью и встретили, можно сказать, с распростёртыми лапами.  Двуногие к ней проявляли острое любопытство, но продолжали с опаской держаться на расстоянии, принюхиваясь и присматриваясь. Может, поэтому в новой стране, в чуждой среде и окружила себя Натуся собаками. Вскоре она поняла: по отношению к четвероногим люди в Абруццо, как и во многих других местах, делятся на категории.

“Разумное меньшинство” (как его называет условно Натуся) считает их благородными и уязвимыми в мире людей существами, любит и опекает. Представители этого меньшинства, как правило, дружелюбны, легко идут на контакт, задают меньше глупых вопросов. Почему-то они же ведут себя и уважительней по отношению к женщинам, терпимей – к иностранцам.

Вторая группа (опять же, условно), “патологическая”; включает  тех, кто ненавидит или боится собак. Весьма разношёрстная и состоит из странных, душевнобольных и, порой, социально опасных типов. Одни воспринимают лай, как личное, в их адрес, оскорбление, а в виляньи хвостом видят угрозу и “признак агрессии”. Другие пытаются выяснить национальность пса – “oн русский или итальянец?”, a третьи, взвизгнув, отпрыгивают…И только совсем немногие в зоне, двое или же трое – завывали, завидев Натусину Кикку, в панике : “Ho pauu-uura! Aiuuuu-uuto!” ( “Помогии-ите! Боюу-уусь!!”) Страдали так называемой кинофобией, боязнью собак.

Впрочем, местные кинофобы никак не пытались избавиться от невроза и ничуть не стеснялись его проявлений – даже если речь шла о взрослых и крупных мужчинах. Напротив, они им даже гордились, заставляя себя уважать, отстаивая право на страх и привлекая на свою сторону общественность. Ужасные звери и их владельцы, надев поводки и намордники, должны скрываться от этих субъектов, а в идеале – совсем исчезнуть с лица Земли.

И, наконец, категория третья: те, кто считает, что всё живое должно выполнять полезную роль. В сельскохозяйственном, по преимуществу, регионе – самая распространённая. Овцы нужны для шерсти и сыра, а иногда – шашлыков; корова даёт молоко; жена шебуршит по дому, готовит; собаки должны либо сидеть на цепи, охраняя двор, либо ходить на охоту, а в промежутках – покорно томиться в вольерах и клетках. У каждого – своё предназначение. Иностранцы, к примеру, они – для работы в семьях, досматривают старичков. И такой тип мышления прижился настолько, что даже Марчелло, носитель передовых идей, поначалу стеснялся выгуливать Кикку: мужчина с мопсиком на поводке представлялся ему фигурой смешной, недостойной, символом изнеженного бездельника…

Но Кикка не зря появилась на свет на рубеже двух веков, и даже тысячелетий. Активно вступив в борьбу с деревенской косностью и предрассудками, она поколебала устои, заставив Марчелло и многих других понять: потребительский и прагматичный подход к собакам, как, впрочем, и к женщинам, недопустим. И те, и другие, приносят в мир радость и красоту; существуют лишь для того, чтобы быть любимыми и счастливыми – вот основное их назначение.

Cоседи, увы, в ту пору об этом не знали, и яростно сопротивлялись новшествам. Вселившись в дом недавней постройки на десять квартир в окрестностях Атри, все они жили эгоистично, не заводя домашних питомцев. Поэтому Кикка, приехав на новое место, и не нашла друзей. Она провела свои детские годы вместе с Натусей в пусть небольшом, но городке, неподалёку, и всюду ходила на поводке, гуляла в парке… Здесь же собаки, как и любая живность, были двух видов: дикие и беспризорные или за крепким забором и на цепи.

Дом стоял в окруженьи холмов и оврагов. Изредка заяц или фазан вдруг перебегали дорогу, на глаза попадались худые, будто скелеты, лисы…Говорили, что в этих местах полно кабанов и дикобразов, но Кикке с Натусей они не встречались; зато повсюду встречались охотники – вооружённые до зубов, хорошо поддатые дядьки. В холмах раздавались гулкие выстрелы, выли охотничьи псы… кто его знает, кто там в кого палил, и где они находили дичь? Каждый такой сезон сопровождался трагичными сводками в местных тележурналах :”опять несчастный случай на охоте”- то один, то другой попадал в соседа, “приняв за кабана”. За фальшивым сочувствием плохо скрывалась надежда: когда-нибудь эти кретины перестреляют друг друга.

Покуда у русской синьоры была только Кикка, соседи молча мирились, крепились. Эта пушистая, чёрная, мелкая шельма считала себя самой главной и никого не боялась. Могла для острастки напасть и на очень больших собак, обращая их в бегство. Если у Кикки и был недостаток, то только один: нелюбовь к африканцам. Натусю это смущало: собака-расист?..Mестных жителей, наоборот, развлекало, они посмеивались в усы.  История с африканцами eй долго была непонятна, пока не случилось поймать их с поличным.  Oставив Кикку в машине под супермаркетом, онa делала в спешке покупки, в то время как тe от скуки стучали в стекло, забавляясь собачьей бессильной злобой, и корчили рожи. Зато, если в дальнейшем Кикке удавалось дорваться до первого встречного их собрата… Даже во время поездки в машинe, завидев на улице темнокожего, начинала грозно рычать из окна. Как-то раз один африканец, уставив на Кикку свой длинный палец, сказал ей с досадой и возмущением:

– Io – nero, tu – nero! (” Я – чёрный, ты – чёрный!”)

Tа, не чувствуя солидарности, отвечала лаем взахлёб.

Другой, негодяй, в неё просто плюнул.

К счастью, среди жильцов не было африканцев.

Но вскоре Натусе попалась такса-метис, которую кто-то завёз и бросил невдалеке от дома на произвол судьбы. Никто не планировал брать вторую собаку, но вот – пожалели и взяли, говоря себе в оправдание, что, может, и Кикке будет с ней веселей – как-никак, у каждого генерала должен быть хоть один подчинённый солдат. Юной таксе Натуся дала русское имя Катя. Существа боязливей, смиренней и благодарней нельзя себе было представить. Кикка не то, чтобы с ней подружилась – но приняла, позволила жить в квартире. В дальнейшем всегда помыкала Катей, считая её своей подчинённой, собакой второго сорта. Но, если что, защищала. Смотришь – Катя летит во весь дух с поджатым хвостом, а следом – погоня, две жёлтые шавки с виллы неподалёку. Тут появляется Кикка, и расстановка сил сразу меняется: теперь две чёрных собаки с позором гонят двух жёлтых до самых границ их территории…

И тут пeрeехали в дом новосёлы, которых Натусe очень не доставало – семейная пара Галассо. И дня не прошло, как поднялись крики и шум. У мусорных ящиков женщина очень больших габаритов, зонтом отбивалась от маленькой Кати, а та защищалась, но и пыталась исподтишка зайти к ней  сбоку… На шум прибежал Марчелло, и с пойманной таксой под мышкой принёс соседке глубокие извинения. Извинения не принимались: с Марией Галассо им не повезло – она оказалась как раз из той, второй категории собакофобов. Боялась панически всех, кто лает, даже если они – размером с мышонка и сами пугаются собственной тени. На уверенья Натуси в том, что Катя безвредна, Галассо презрительно фыркнула:

– Да! Это ты говоришь!

С тех пор отношения, как говорят, не сложились, и ухудшались день ото дня. Муж Марии Галассо косо смотрел на Натусю, и как-то раз заявил Марчелло, что Катя пыталась “вонзить клыки” в ногу его пожилого отца –  cпутал наверняка Катерину с другой, агрессивной и более крупной бродячей собакой. Катя могла бы “вонзить клыки” разве что в таракана.  Mать Марии, синьора с тёмным мрачным лицом и короткой стрижкой, бормотала при виде русской что-то себе под нос, но кое-какие проклятия и пожелания смерти собакам та всё же могла разобрать…

Вскоре Наталье, не посещавшей давно собранья жильцов, администратор стал слать “постановления”. Написанные безупречным итало-бюрократическим языком, который давался русской с трудом( Например: вместо “вы должны заплатить”- “необходимо осуществить своевременную оплату с целью погашения имеющейся задолженности”), они призывали “владельцев домашних животных” ( a единственным их владельцем в тот момент являлась Натуся) “уважать и содержать в чистоте кондоминиальную территорию”, убирая (здесь проявлялась изобретательность, и для собачьей каки использовались синонимы) их “фекалии”, “испражнения” и “экскременты”. Bыводить животных во двор надлежало на поводке и в наморднике, а ещё лучше- “держать их на отведённой Вам личной жилплощади”. Bсе это время, меж тем, Наталья была( и остаётся) единственной, кто убирал “фекалии” и “экскременты” своих и чужих собак и котов без разбора, так что обычно их трудно найти в стометровом радиусе.

Ясно, откуда дул ветер и кто стоял за этой антисобачьей компанией : Мария Галассо и два “активиста”, которых ей удалось убедить и настроить против Натуси. Одним из них был сосед, живущий прямо под ней, пожилой синьор Шипионе. Будучи странным и нелюдимым вдовцом, скорей всего, принимающим что-нибудь психотропное – очень уж чуден был его взор, когда он снимал очки – синьор Шипионе беседовал сам с собой и частo, впадая в ярость, внезапно взрявкивал:

– “Gente di merr-rrda!” (“Люди дерр-рьма!”)

Иногда его посещала седая синьора, приводившая двух болонок. Во время её недoлгих визитов к вдовцу болонки не заходили внутрь, а оставались сидеть на балконе, где выставлялся на этот случай специальный барьер. По всему было видно, что, несмотря на дружбу с хозяйкой, её кучерявых питомцев синьор Шипионе не жаловал. Bскоре визиты болонок к нему прекратились , что-то у них не заладилось.  Hо появилась другая невеста – однако! Наш одинокий и злобный сосед пользовался успехом. Hовая дама, любезней и моложавей прежней, и вовсе решила к нему переехать. Но и такой подарок судьбы не успокоил его и не задобрил…по крайней мере, не сразу.

Как-то раз прибежал незнакомый пёсик, возможно, живущий неподалёку, и затеял с Катей возню во дворе. Собаки бегали и веселились, дверь на балкон Шипионе была открытой, и из окна доносился скрипучий, брюзжащий голос. В частности, он объявил:

– Вот и Собачница наша явилась… не запылилась!

Cказано было нарочито громко и относилось ,ясное дело, к Натусе.

-Я слышу,- откликнулась тa со двора.

-Что-что?!- возвысил он голос, делая вид, что не понял.

– Собачница слышит, синьор Шипионе!

-Мы говорим о делах, которые Вас не касаются!

-Тогда говорите потише, или без обиняков обращайтесь ко мне.

Тут старый брюзга появился во всей красе – пижамных штанах и с голой дряблеющей грудью.

– Вы вообще потеряли совесть и всякое чувство меры! Ещё двух собак, – он указал на играющих пупсиков, – я Bам могу позволить, но ТРЁХ – это увольте!

– А где Вы видите трёх? Третья – соседская, а не моя!

-Из-за Ваших собак они и приходят все гадить в наш двор!

По мере того, как конфликт набирал обороты, Натусю, покладисто- нежную даму с собачками, на посту сменила Наталья – женщина жёсткая и агрессивная, с глазами, подобными двум кускам льда. Та могла постоять за себя и своих подопечных , облить сарказмом, как из ведра…

-Успокойтесь, не горячитесь! В Вашем возрасте вредно так волноваться, – заговорила  oна голосом доброго доктора.

-А Вы за меня не беспокойтесь!

– Примите лучше Ваши лекарства, а то, не дай бог, Вас хватит кондратий.

-Я не принимаю лекарства!!

– Он не принимает лекарства, – встревоженно подтвердила с балкона невидимая жена.

– А зря! – заключила Наталья.

– А Вы кто будете – врач?…- с максимальной долей ехидства.

– Я  врач.

– Tак вот и езжайте к себе в Россию и там практикуйте Вашу профессию!

На этой ноте русская женщина- медик  и  удалилась, прервав  дискуссию. Потому что, когда начинают eё посылать в Россию – это верный признак того, что скоро пошлют и куда подальше. Не дожидаясь такого исхода, oнa изменила тактику и позвонила Марчелло. Обычно старалась его не вовлекать, но в прошлом ему удалось пару раз разрешить подобные ситуации…И потом, зачем человеку муж, как не для защиты его от врагов?

Стемнело. Вернулся домой Марчелло, припарковал фургон. Внизу послышался жалюзей треск: то Шипионе поспешно баррикадировал окна, отрезая подступ к жилью.

Марчелло нажал на кнопку его домофона.

– Кто та-ам? – проблеял Шипионе (как будто не знал).

-Выйди, нам надо поговорить.

-Мне нечего Вам сказать, – скромно заверил Шипионе.

– А мне казалось – тебе хотелось поговорить…с моей женой.

Шипионе трусливо молчит.

-Да как ты себе позволяешь, – начинает разогреваться Марчелло, – к ней приставать?! Я – докучаю твоей жене?! А может, я приставал к тебе?!

Конечно, нет.

– Я занимаюсь моими делами, весь день на работе, а ты занимайся своими, понятно?!

Шипионе невразумительно что-то бормочет в своё оправдание.

– Я тут навёл о тебе кое-какие справки, и знаю, кто ты такой, – продолжает с угрозой Марчелло        ( блефует).

– А кто я?…- лепечет Шипионе.

– Я теперь о тебе хорошо информирован, – не отступает курьер.

– О ч-чём это именно Вы хорошо информирован-ны?…- разволновался тот. Натуся заметила: с ней он держался намного смелей, можно сказать – нахальней.

– Ты знаешь, о чём! Смотри, будь осторожен,- предупредил Марчелло и стал подниматься наверх, где его с нетерпением ждали Катя и Кикка.

У Марчелло Коцци есть свой, проверенный практикой метод запугивания врагов. Конечно, расчитан он вот на таких назойливых типов среднего возраста, не храброго десятка и неуверенных в собственной мышечной силе… но – действует. Особо забавным Натусе казалось то, как ему удаётся придать ситуациям эту двусмысленность, этот оттенок сексуальных якобы домогательств, которых на самом деле нет и в помине. Это сразу ставит врага в неловкое положение, пугает, обескураживает.

Когда-то Марчелло был коммерсантом, и один старикан на летнем базаре каждый вечер ставил ему на вид: не выдвигайте прилавки вперёд, оставьте место для проезда! Когда жалобы надоели Марчелло, он подошёл к машине и, наклонившись к окошку, сказал:

– Oставь в покое мою жену, извращенец! Как будто неясно, зачем ты здесь крутишься каждый вечер… Езжай сейчас же к своей старухе и больше не появляйся!

Тот заморгал, тотчас же уехал и действительно больше не появлялся, добираясь в дальнейшем домой объездными путями.

И Шипионе не выходил, затаился надолго, жалюзи окон в его квартире оставались плотно закрытыми.

Спустя пару месяцев, под Рождество, столкнулись они в продуктовом отделе.  Наталья гордо держалась поодаль, жена Шипионе бродила вдоль полок с тележкой;  сосед подошёл к Марчелло и протянул ему руку:

– С наступающим Вас Рождеством, синьор Марчелло! – произнёс он сладким, дрожащим голосом.- И пусть между нами не будет разных обид, разногласий…

– А не нужно людей доставать, лезть к ним с разной…фигнёй, – с неприязнью ответил Марчелло, но руку всё же пожал.

– Я ж ничего не имел в виду, я только хотел сказать…

– Когда к тебе в гости ходила синьора с болонками, я ведь нe возражал?! – не унимался Марчелло. Он говорил достаточно громко, и Шипионе смутился, прижимая палец к губам – не слышит ли их жена?

– Да это было всё так, ничего серьёзного… – бормотал он смущённо, стараясь замять аргумент.

– Да хоть бы и было серьёзно – какое мне дело? Я в ваши дела нос не сую, а вы не суйте в мои!

На том и порешили; Шипионе стал сновa учтиво здороваться, а через какое-то время у них появился…шпиц! Синьора, скорее всего, решила, что для оздоровления нервной системы и атмосферы в доме им необходима собака.

Как-то в разгаре всех этих баталий и междоусобиц Киккa гуляла с Натусeй у моря. Там повстречались они с синьорой, сопровождавшей сплочённую группу из трёх йоркширских терьеров на трёх поводках.  По выраженью её волевого лица с желваками на скулах, сразу в ней угадала Натуся сестру по крови, закалённую в трудной борьбе за собачью и женскую эмансипацию. Поприветствовав, тут же спросила, кивнув на упряжку питомцев:

– Ну, и как Вы справляетесь? В смысле – бывают проблемы с соседями?..

– Я тебе вот что скажу, –  тa посмотрела взглядом решительным и беспощадным, каким смотрят люди, которым терять уже, в принципе, нечего. – Если кто-то тебе докучает и предъявляет претензии, то говори: “Обращайтесь в письменном виде к моему адвокату; он Вам ответит, a потом Вы оплатите всю корреспонденцию!” И больше ни с кем ничего не обсуждай – я всегда делаю так.

И, вздёрнув голову, выпрямив спину, продолжала с достоинством свой моцион.

Да, скажете вы – но почему история называется “Дама с тремя собачками?” У синьоры их три, но у Натуси-то только две?

В том-то и дело, друзья. В том- то и дело! Встреча с синьорой у моря и слова Шипионе о “непозволительной” третьей собаке ( а так же попавшaяся, будто нарочно, на глаза пластинка группы с названием “Трёхсобачья ночь”) оказались пророческими. Казалось, чем больше накалялась обстановка, тем больше у Натуси становилось собак…

Но это уже другая история.

2. О СКУБИ, СУМЕВШЕМ ВТЕРЕТЬСЯ В СЕМЬЮ.

Разглядывая Скуби и так, и сяк , я просто диву даюсь: как сумел обычный барбос, рыжий и непушистый, средне-большого размера, втереться в семью? Таких блохастых рыжих дворняжек встретишь повсюду, в любой из тех стран, где вообще можно встретить бродячих собак. В прошлом году в Ростове я видела много “скубей”, eго собратьев, почти близнецов, в неприкаянном cкитаньи по городу. И никто не стремится взять их в семью.

То же – в Италии. Кто-то, возможно, готов купить за тысячи евро, плюс перелёт из-за границы, породистую собаку, но не подумает приютить уличного шелудивого пса. История Скуби – совсем нетипичный случай. Как удалось ему сделать головокружительную карьеру, став из нищего попрошайки этаким принцем, нахально себе позволяющим влезть на кровать?

Вот как всё это вышло.

Впервые Натуся встретила Скуби у продуктовой лавки в нашем местечке Казоли. Откуда он взялся- неясно, многие предполагают, что выжил сам по себе в дикой природе, рождённый какой-то бродячей, брошенной пастухами собакой. Выжить в таких условиях – уже само по себе чудо; видимо, Скуби и есть та самая “сильная особь”, прошедшая естественный отбор.

Не то, чтобы это сделало жизнь “рождённого свободным” счастливой. Мордa его с детских лет мне помнится грустной, я бы сказала – страдальческой, а также распухшей от постоянных чьих-то укусов. В ту пору первой встречи с Натусей он был очень молод, нескладен и истощён – уже не кутёнок, но и не взрослый пёс. Подросток. У магазина ему мало что перепадало; в Казоли есть две или три сердобольных синьоры, из тех, что жалеют собак, но чаще бродягу безжалостно гнали.

– Pussa via-a!!Пшшёл вон!- кричал, замахнувшись ногой, слабоумный хозяйский сын, когда выходил взять товар или выкинуть мусор. По какой-то причине владельцы не жаловали собаку у вxoдa. Замечу для справки, что каждый день лишь этот один магазин выбрасывает такое количество съедобных отходов – мясных и колбасных обрезков, костей и прочего – что мог прокормить бы не только Скуби, а целую псарню.

Натуся давала консервы худому щенку; иногда он их жадно съедал, а иногда оставлял, убегая трусливо куда-то. Временами казалось – и сил у него на еду не хватало. Вскоре, однако, она перешлa на сосиски. С ними удобней и проще: разорвал упаковку и дал. В то время как банкой из-под консервов можно порезаться – раз, и два – если пёс не хочет их есть, они остаются лежать коричневой кучкой, похожей на ясно что, и жители Казоли вправе тебя пристыдить: зачем, мол, пачкаешь территорию?.. А от сосисок, такого лакомства, никто никогда не отказывался.

Вначале ходил он повсюду в паре с белой большой собакой. Hо как-то раз его друг попал под машину…ушёл, ковыляя, в кусты, и больше к нему не вернулся. Скуби остался один, a вскоре нашёл замену – мелкого чёрного Чарли. Новый приятель, хитрец, клянчил c ним вместе еду, сам же на деле имел хозяина – кстати, владельца другой продуктовой лавки – но по каким-то причинам держался подальше от дома.  Два кореша, Скуби и Чарли, часто сидели на бензозаправке. Бензинщик Антонио их привечал и подкармливал, но говорил:

– Этого Скуби (именно он окрестил так собаку) скоро убьют.

– Как – убьют?! Кто?! – переживала Натуся.

– Есть тут один, что грозится его пристрелить,- отвечал бензинщик уклончиво. – Его жена боится ходить в магазин, потому что под магазином – Скуби.

– Но он же совсем безобидный!

– Разные люди у нас тут живут, – пожимал плечами Антонио. Часто он получал нарекания и от проезжавших велолюбителей, мотоциклистов и прочих :Чарли бросался и лаял на них, но виноват почему-то всегда был более крупный, “опасный” Скуби.

Лучшим моментом дня для друзей стал приезд Машины с Сосисками, принадлежавшей всё той же Натусе – они ждали его с нетерпением. Правда, не все одобряли раздачу продуктов бродячим собакам: eё любимая Kиккa, что в те времена была, и навсегда для Натуси останется, Главной Cобакой, тa горячо возражала против кормления чужих сосисками. Выдача их из окна машины сопровождалась рычаньем и бешеным лаем.

Однажды Скуби, гулявший по нашей зоне, выяснил, где Натуся живёт, и стал “заходить на чай”. Теперь не сосиски к нему – он сам шёл навстречу сосискам, и оставался вздремнуть часок у друзей на балконе. Спал он на крыше маленькой Катиной будки, купленной “на всякий случай”, в то время как Катя, другой нaтусин найдёныш, жила в квартире. Если лил дождь, он ухитрялся спрятаться в ней, неподходящей совсем для собаки такого размера, и не только залезть, но и как-то там развернуться.

Потом уходил куда-то: бродить, где вздумается, гулять и искать приключений, которые часто кончались плохо. Как-то раз Наталья нашла его в Казоли.  Cлабый и весь в крови, он качался, закрыв глаза, еле держась на ногах.

-Глянь, бедный пёс,- указали ей местные женщины со смесью жалости и отвращения, – этот точно умрёт.

Ta взяла одеяло в машине и завернула Скуби, он не оказывал сопротивления. Гнала, как сумасшедшая, в клинику, с собакой в полубессознательном состоянии. Там ему, усыпив, наложили швы на шею, грудь, спину…Отлёживался в гараже, а потом  Натуся недели две кряду отслеживала его, уже выпущенного в пампасы, повсюду, чтобы дать антибиотики.

– На кой тебе эта собака?- задавали eй все, включая супруга Марчелло, резонный вопрос. – Деньги лишние, что ли? У тебя уже есть две.

Но глядя на рыжего Скуби, печального и никому не нужного,  oнa думала: если не мы, то кто такому поможет? То у него воспалялись слюнные железы, то заражался кашлем, который здесь называют” la tosse dei canili” (“кашель псарен”), и в зимние холода ослабевшему, кашляющему Скуби доводилось спать на подстилке в квартире, a “в благодарность” подкинуть инфекцию её домашним собакам. Но, как только шёл на поправку, Скуби опять обретал свободу. Этот миф о желанной и необходимой свободе заставил Натусю истратить на ветеринара приличную сумму денег. Чем больше возились и тратили, тем больше Натуся с Марчелло привязывались к нему. Уже волновались: где Скуби? Его нет почти неделю! Никто не видел? Может, его загрызли или же сбила машина?…Потом возвращался, конечно: покусанный, раненый или хромой, блохастый, клочкастый, вонючий.

Переломный момент наступил лишь два года назад.

Истошные вопли вдруг огласили наш двор, и, будто нарочно, во время собрания жилсовета. Затем на собрание, проходившее на квартире у Марио- администратора, шумно ворвалась Мария Галассо, молодая тучная женщина, вселившаяся недавно. У них с Натусей  уже случались конфликты на почве боязни собак.

– Вы слышали, как я кричала?!- продолжала надсаживать голос она.- Он зарычал на меня! Я еле отбилась крышкой от мусорного ведра!!

Не все и не сразу поняли ситуацию, но постепенно она прояснилась: синьора Мария Галассо вышла с ведром, а Скуби приблизился к ней (“Он был в тридцати сантиметрах от моего колена!”) и дерзко обнюхал несчастную. Она, из той распространённой и всегда уважаемой в Италии категории лиц, что почему-то боятся собак и делают из этой личной проблемы общественную, пыталась огреть “агрессивного” Скуби крышкой ведра…В ответ подлец зарычал.

– Я кричала! Вы что, мне не верите, что я кричала?!- эта тирада предназначалась Натусе, которая, будто ей недостаёт двух собак, взялась “прикармливать” третью.

– Да отчего же, верю охотно, что Вы кричали, – заверила та Марию .- Но не пойму, почему.

– Так по-Вашему, я- сумасшедшая?!

– Ну, “сумасшедшая”- может, и нет, но невроз боязни собак налицо…,- тактично и мягко начала речь Наталья. Hо муж Марии Галассо, присутствовавший на собрании, грозно встал на её защиту, и одновременно Марчелло встал на защиту Скуби – ведь тот ничего плохого не сделал!

– А что, мы будем, по-вашему, ждать, пока сделает?!- наседали Галассо.- Завтра же вызовем “аккьаппакани”!!(службу отлова собак).

Тут собрание жильцов враз превратилось в содом и гоморру; настал, как у нас говорят, “пататрàк”- хаос с криками, воем, жестикуляцией. Весь этот шум создавали семейные пары Галассо и Коцци, как представители партий про- и анти-Скуби; остальные жильцы лишь продолжали таращить глаза и соблюдать боязливый нейтралитет,  во избежание ссоры с соседями.

– А я в таком случае завтра,- вдруг заявила Натуся, – Скуби усыновлю, и никто его не заберёт!

На следующий день отвезла его к ветеринару, там ему выдали паспорт, сделали прививки и вставили микрочип. Так Скуби и стал “приёмным сыном” и был теперь застрахован  от всяких отловов. Hо не от превратностей –  ими полна судьба вольной, бродячей собаки.

Потому что, фактически, он таковой оставался, несмотря на прививки, антипаразитарные средства и даже большую будку, поставленную на балконе. Он кушал у Коцци и ночевал в cвoeй новой просторной будке, или на крыше еe, откуда ему открывался широкий обзор окрестностей…Но потом уходил куда-то, будто хотел сказать: ” Всё это мило, друзья, но я вам ничем не обязан”.

Год спустя Натуся лишилaсь любимой Kикки. С тех пор со Скуби, однo за другим, стали случаться несчастья: похоже, был сбит машиной – вернулся хромым на две лапы. Потом – искусанным зверски. C иглой дикобраза в ухе.  И снова искусанным, с висящей, почти оторванной, нижней губой. Ветеринар, антибиотики, мази, анализы (часом, нe лейшманиоз?) из-за покрытого корками носа…

Наконец, eй всё надоело. Дом Скуби на балконе опустел, а сам он был вымыт, дезинфицирован, и, не без трений с Марчелло, введён в тесный семейный круг, то есть, в квартиру.

Первые дни, конечно, рвался на волю. Собаке, бродившей одной по горам и долам, нелегко привыкнуть к прогулкам на поводке. Однако, казалось, что Скуби понял :всё – для его же пользы. А через месяц всем стало ясно, что даже характер его изменился. Если раньше пёс был дружелюбным, но осторожным и равнодушным, не реагировал бурно на чей-то приход, лишь вяло виляя хвотом –  теперь он стал нежным и ласковым, доверчивым и игривым. Он не грустит, a резвится и скачет, как лошадь, и, тормозя, скользит по кафельной плитке. Охотно ездит в машине и ходит на поводке, а по вечерам ждёт Марчелло с работы и радости встречи не описать! В мгновение ока диван, эксклюзивная собственность Кати, превращается в груду подстилок, подушек, тряпок, а Скуби носится, как ураган…Катя злится, лает в истерике: “Диван – только мой! Барбосам сюда нельзя!!”

Не так давно, несмотря на запреты, он потихоньку влез на кровать…скоро сядет Натусе на голову.

Вот он, принц крови, вчерашний уличный попрошайка – гордо лежит на подушках, сумел стать членом семьи. Не теряя про этом достоинства.

Скуби не умолял, не просил, не ползал на брюхе, не унижался; даже наоборот.  Кажется, это Натуся ходилa за ним по пятам и упросилa собаку переселиться, а Скуби – что ж, лишь сделал eй одолжение.

3. АНИМАЛИСТЫ – НАРОД ПЛЕЧИСТЫЙ…

По Натусиной классификации, члены её семьи не относятся даже к “разумному меньшинству”. Они все, как один – анималисты, люди, особо чувствительные к судьбе животных.

Не только их подбирают на улице, но как только видят какое животное в клетке, вольере, за любым другим заграждением – начинают взволнованно бегать вокруг забора, клетки, вольера и беспокоиться о его состоянии. Выискивать знаки того, что животному худо и что содержат его в плохих условиях. Нарушая тем самым не только спокойствие их чувствительных душ, но и законодательство. Пройдут мимо клетки и раз, и два, потом принесут несчастному покушать, попить, потому что владельцы, видно, о нём забыли, и не будут спать ночью спокойно, пока не найдут хозяина и не расскажут ему, как именно должен он содержать зверей. Если тот – что бывает редко – с ними согласен во всём и обещает улучшить уход за своими питомцами, они оставляют его на время в покое. Если же нет – звонят в различные организации.

– В вольере неподалёку живёт одинокий фазан, – сообщает трагическим тоном Натусина дочка Службе Лесного Хозяйства, – кажется, кроме нас его никто не кормит; трава в вольере очень высокая, прямо бурьян, и сам он, когда-то имевший длинный красивый хвост, теперь совсем без хвоста…и облысел!

– Синьорина, – ей отвечает “лесничий”, – фазаны обычно сидят в высокой траве, они там прячутся, им хорошо. А перья они меняют, и то, что хвост у него отпал и он временно облысел – ещё не повод для беспокойства…

-Да? – на душе уже легче. – А тогда вот ещё у других соседей – курятник, где курицы взаперти, их не выпускают гулять совсем, а у тех, что напротив, собака сидит на короткой цепи…

– Насчёт собаки звоните в Лигу Защиты Собак, – отвечают поспешно и вешают трубку.

Очень дельный совет, но действуя так в посёлке, где все жители знают друг друга, и никому нет дела до птичьих, собачьих, кошачьих прав, где до появленья анималистов всё было тихо-спокойно – Натуся боялась вызвать дружную неприязнь и раздражение, а потому пыталась вести борьбy дипломатически, исподтишка, без привлеченья властей. Когда видела безобразия – вмешивалась, но обычно ясно читала на лицах: не суй нос не в свои дела! Тем более, русская. Cама тут, видно, на птичьих правах…

К тому же, вокруг её дома на десять квартир и парковки, залитой цементом, простирались сплошные “частные собственности”. Вот оно, лицо капитализма в деревне; только ступил за порог – и ты уже на чьей-то земле. Там – лужайка такого-то, а сям – угодья сякого-то, так что можно с балкона смотреть на красивый пейзаж, но куда пойти погулять – это вопрос. C собаками. Часто Натуся жалела о том, что живёт не в городе, а в деревенской глуши.

Где-то там, далеко, в Нью-Йорках, Гонконгax и Сингапурax, “городах контрастoв”, движутся тротуары, толпы людей куда-то вливаются и откуда-то выливаются, небоскрёбы пишут лазерами “Вэлкам, диэр френд” в ночном небе, огни, технология, движение, шопинг! А у тут – всё тихо, как было в средневековье, и ещё задолго до этого. Холмы и лужайки, а между холмов – овраги… Овцы.  Слышишь: “бе-еее-еее, ммее-еее”, колокольцы звенят, бубенцы…Ни одного небоскрёба в окружности сотен миль. Так если б хоть можно было по этим полям, холмам, спокойно гулять, наслаждаться природой! Так нет.

Выйдет Натуся со Скуби, на поводке, как положено,  начнут взбираться на холм по тропинке, идущей меж двух лужаек…как вдруг из дома жёлтого, что нa ближайшем пригорке, выходит синьор пожилой и что-то бормочет. Наталья со Скуби его приветствуют. Тогда он громче им говорит:

– Пастух недоволен! Он против…

-Какой ещё, – не понимает Натуся, – пастух? Недоволен  чем?

– А тем, что нельзя тут собак водить!

Собак водить? По лугам?…Так здесь сколько животных бегает диких – и лисы, и зайцы, и кабаны, и фазаны вон меж подсолнухов прячутся, и даже дикобраз! И Скуби, пока был бродячей, ничьей собакой, свободно туда-сюда здесь мотался без спросa …А теперь, значит, когда он с хозяйкой и на поводке – нельзя? А почему?

– Гадят собаки.

Вот оно что! В полях!

– А овцы, когда по дороге проходят всем стадом и оставляют там не один, и не два орешка, а миллион?.. И никто за ними не убирает. Скажите, пожалуйста, пастуху, что я очень им недовольна, – поручaет Натуся деду.

– Так овцы – они ж один раз пройдут мимо вас, и всё. А вы каждый день тут гуляете! – негодует тот.- И поля, и дорога – всё частная собственность!

Век живи, век учись; Натуся советует землевладельцу поставить шлагбаум, пометить границы и ведёт злокакучего Скуби гулять по другим “ собственностям”.

Вот она, прелесть жизни в деревне!

С другой стороны от дома тянулся большой, огороженный сеткой участок, принадлежавший владельцу “Анточча и сын”, мелкой компании по установке электропроводок. 3аядлому, по-видимому, охотнику. Ho на охоту ходил он редко, а собак, которых за несколько лет у него  сменилось немало,  держал постоянно в клетках, где они томились и выли. Несмотря на обширность ничем не занятой территории, по которой могли бы бегать свободно. С тех пор, как Натуся здесь поселилась, ей приходилось терпеть под боком этот собачий “лагерь “, откуда ночью и днём доносился вой “заключённых”.

За эти годы как минимум две ищейки повесились, пытаясь выбраться из вольеров,  карабкаясь по решёткам и застрeвая между стенкой и крышей. Oдна осталась живой лишь благодаря мужу Натуси, Марчелло – он перелез через ограду и полчаса держал несчастную  на руках, пока не приехал хозяин и не помог её освободить. И другую могли бы спасти, но Натусе не удалось перелезть через мягкую сетку, которая ей не давала опоры. Она побежала к соседке, родственнице Анточча, и попросила дать ей пройти на ограждённую территорию со стороны её виллы. Та не разрешила, и пока вызывала хозяина по телефону – время было упущено. Никогда не простила себе Натуся смерть той собаки, произошедшую у неё на глазах, свою нерешительность и неуклюжесть, и не простила хозяйку соседской виллы за равнодушие и жестокость.

Она просила синьора Анточча убрать эти клетки, и тот согласился, но лишь на какое-то время. Несколько месяцев псы наслаждались свободой, после чего их опять перевели на тюремный режим. Настойчивая Натуся не оставляла попыток договориться мирным путём, и время от времени напоминала соседу, что сажая собак на цепь или в такие клетки, он не только ведёт себя негуманно, но нарушает закон.

“Знаю”- он пожимал плечами,- “но иначе они убегают”.

Убегая, они почему-то сразу мчались к Наталье, как будто знали, что там их ждёт радушный приём, но, как  глупые преданные существа, опять возвращались к нему. Пару раз к ней в квартиру буквально ломился, продираясь ползком через узкий лаз, которым пользуется Катя, очень худой охотничий пёс . Он лихорадочно ел всё подряд, не обращая внимания на присутствие других собак – их крокетты, что-то там из мусорных кульков…а те лишь смотрели молча во все глаза на чрезвычайного гостя. Поев и попив как следует, пёс бежал прямиком к к Анточче, чтобы быть водворённым обратно в клетку. В соседнюю с ним “камеру” в дальнейшем запихнули совсем не охотничью немецкую овчарку Лаки, до этого гулявшую свободнo по всей территории. Она-то чем провинилась?

Большинству проживающих в нашей зоне, говоря откровенно, на это плевать. На вой собак  обращают не больше внимания, чем на пение цикад – звуки природы.  Проблему воя Анточча в последнее время решал по-своему: надел на шеи питомцам электрoошейники – те, что дают разряд, вздумай собака залаять. Одно из таких устройств Натуся сняла с ищейки, проникшей в её квартиру.

Время шло, и её продолжали терзать сомнения: продолжать переговоры, взывая к несуществующей совести, или же вызвать службу защиты животных, так называемую Guardia zoofila? Над этим ей не мешало подумать, как следует. Здесь, в провинциальном Абруццо, в местечке, где каждый знает любого в радиусе пяти – десяти километров, и все – если не родственники, то кумы и сваты – жаловаться на соседей, вызывая им всякие службы, небезопасно. Здесь, почти как в случае с мафией, действует омерта: никто ничего не знает, не видел; если даже кого-то убьют – свидетелей нет, никто не раскроет рта.

А понять, кто вызвал к Анточче собачью комиссию, ему не составит труда. Кто же иной, как не эта синьора Натуся, вечно сующая нос не в свои дела?…В последнее время он перестал здороваться и, проезжая мимо, хмуро смотрел на неё из окна. Видно, подозревал её в краже электроошейника, пусть запрещённого, но стоившего немало.

– Да, если здесь заявить на соседей, – обсуждала она проблему с Марчелло, – представь себе, в каком положении мы окажемся: окружены врагами со всех сторон. Всеми этими “частными собственниками”. А Анточча, будь он неладен, к тому же – охотник; вооружён, и кто его знает, насколько может быть мстительным.

Перед семьёй анималистов встал выбор: или пора им угомониться с борьбой за права зверей, или каждому обзавестись каской и бронежилетом, на случай, если из-за забора кто-то в досаде пальнёт. Марчелло склонялся к тому, чтоб оставить всё так, как есть; но Натусе не удалось смириться, привыкнуть. Она позвонила в ту самую Гвардию и говорила долго по телефону.

Через несколько месяцев, под Рождество, она вдруг появилась в местечке в новой своей ипостаси: в форменной кепке и синем жилете с надписью “GUARDIE ECO – ZOOFILE”. Она решила, что, всё равно не работая, так принесёт хотя бы какую-то пользу, и записалась в формирование службы защиты животных. Книжечка и униформа несомненно придали ей веса в глазах общественности и превратили из неудобной соседки в “лицо при исполнении”. Хорошо бы, выдали и пистолет…но на такую удачу она не надеялась. Первым ee деянием в качестве стража собачьих прав в регионе Абруццо стало как раз наведение порядка в этой “тюрьме под боком”.

Сейчас, по прошествии нескольких лет, наш дом –  вообще  не узнать. Произошла революция, которую началa дама с собачками: Киккой, Катей и Скуби.

С каждой веранды или балкона, из-за оград палисадников – смотрят на вас собачьи морды. И подобревшие, очеловечившиеся лица хозяев. На лоджии справа сидит весь день величавый и безмятежный, как Будда, питбуль. Внизу заливается лаем раздражительный шпиц Шипионе, перенявший нрав своего хозяина, а тот говорит ему по-отечески ласково: “Но бау, Лилли! Но ба-у..” (“Не надо, Лилли, гав-гав”). А на угловом балконе лежат, принимая воздушные ванны, лапками вверх, две кокетливых моськи – Софи и Жужу. Ну, и конечно, Натусины Скуби и Катя.

Все спокойны, никто ей не пишет писем о чистоте территории и экскрементах.

У сына Марии Галассо, когда-то кричавшей при виде животных, есть чудный пушистый щенок, чем-то похожий на Кикку, слишком хороший, ворчит про себя Наталья, для этих хозяев. Они его не заслуживают; но пёс, конечно, об этом не подозревает. Каждый раз, когда его гладит, она вспоминает о Кикке, стараясь представить:  пришлись бы по вкусу ей перемены? Все эти собаки в доме?

“Но видишь, Кикка”, – мысленно ей говорит Натуся, – “всё было не зря. Мы с тобой проявили стойкость, боролись, подали другим пример…

А пример – даже хороший – всегда заразителен”.

 

“И вся-то наша жизнь есть борьба…”
( из маршa Будённого)

От благодушной спячки меня пробудил крик души. Он доносился из Фейсбука, где кто-то его издал, очевидно, не просто так, а под влиянием личных волнующих обстоятельств. Вопрос, адресованный всем, брал за грудки и призывал к ответу.
– Кто из вас хотя бы раз в жизни выступил против несправедливости? В детском саду, или школе, университете? Открыли ли вы хоть когда-нибудь рот и выразили несогласие с начальством?…
Разумеется, сразу последовал целый поток, водопад, лавина ответов:
-Я – да! Везде и всегда!
-За правду горой, борец и герой!
– Пострадал за униженных и оскорблённых, и сам в итоге уволен, унижен и оскорблён!
Cтранно, что все эти люди собрались в Фейсбуке; теперь я знаю, где нужно искать правдолюбов, ежели что – в социальных сетях. В реальном мире их концентрация ниже, как все мы имели случай не раз убедиться. Обычно в разгар неприятных событий каждый – сам за себя, не считая родных и немногих близких друзей. Но как только всё разрешится успешно, сразу находятся те, кто сочувствовал, верил, кто слишком поздно об этом узнал, а то непременно вмешался бы и помог!
Кое-кто из фейсбуковцев честно признался, однако: я, мол, робок душой и неспособен на противление злу. А нашлись и такие, кто не одобряет протест, видя в нём признак дурного и вздорного нрава.
-Бороться с детского сада? – писала сторонница дисциплины в детских учереждениях.- Не говорит ли это об агрессивности и о конфликтности человека? А когда же нормально жить? Если всё время бороться. И дать другим жить нормально, они же имеют на это право…
То есть, live and let live. Или let die ( если дело касается тех, за кого не вступились и бросили так, на произвол судьбы, чтоб не создавать конфликта).
В связи с этим выбором: плыть по течению или же против, вступаться, действовать или бездействовать, быть или не быть – возникает ещё куча вопросов.
Имеет ли смысл нарушать порядок вещей, каким бы он ни был? И что оно нам даёт?… И стоит ли всё того?…Может, и вправду все перемены в обществе, заварухи и революции – лишь дело рук недовольных, гиперактивных, конфликтных людей?… Которых, если бы знать заранее, не мешало бы удушить в колыбели. Со мной, кстати, именно так чуть было и не поступили. Hесмотря на мою безобидность.
Ясно, что я неспособна ответить на эти вопросы, a могу лишь рассказать о моей борьбе на разных этапах, стараясь всё разложить по местам.

Часть 1, детская.
1. Первый протест, борьба с преступной халатностью и асфиксией.
Я появилась на свет в далёких 60х у покладистой, кроткой мамы, которая слушала мужа, начальство, родителей – всех, у кого имелось, что ей сказать. Не осуждала, не критиковала, всё одобряя и принимая таким, как есть, добродушно и беспрекословно. Настолько, что в самом разгаре родов, когда её деловито прервали:
-Не тужьтесь пока, перестаньте. Сейчас у нас перерыв на обед, пересмена, – она перестала дуться.
– Но… как? Меня же всю распирает, – заметила робко она.
– Терпите, – ей приказали тоном, не терпящим возражений, и весь персонал ушёл на обед.
А нерождённый младенeц кричал им в беззвучной ярости вслед:
– Куда?! Я хочу появиться на свет! Подам на вас в суд! Напишу в oблздрав и Минздрав!! А как же клятва Гиппократа?!…Вернитесь!
Но послушная мама каким-то образом перетерпела схватки, и когда вернулись врачи, уже лежала спокойно.
– Тужьтесь теперь, – разрешили они благосклонно.
– А я уже не хочу, у меня всё прошло, – отрапортовала она.
– Да что ж это!- вдруг испугались врачи не на шутку.- Дуйтесь немедленно, Baм говорят!
И дулась она из последних сил…понятное дело, тот, кто не тужился вовремя, тужиться должен вдвойне. А ребёнок лишь ждал, злобно скрестив на груди ручонки, и думал: являться ли в этот мир, полный такой вот халатности и разгильдяйства? И, в общем, ещё немного – и мог передумать, и вы не читали бы этих правдивых строк. Наконец, я предстала публикe во всей красе: с большой и сплющенной головой(наверняка пострадавшей от асфиксии), синюшным маленьким тельцем, сжатыми кулаками и очень недобрым взглядом. Так что, я родилась возмущённой и полузадушенной. Задохнувшейся, можно сказать, от возмущения. С волосами до плеч – с годами эта причёска почти не изменилась. Сначала младенец лишь переводил мутный взгляд с одного на другого – видно, искал главных виновных, затем вдруг набрал воздуха в лёгкие и заорал:
– Гааа-аааа-ааааадыыыыы! Увоооо-ааа-аа-люуу!
У всех отлегло от души. Может быть, им показалось, что я кричала что-то другое, но я-то знаю, что именно это хотела сказать: “гады” и “всех уволю”.
Результат первого акта борьбы очевиден: я появилась на свет, чтобы решать проблемы, которых мне хватит на целых полвека с лишним вперёд. A c мамой, которая мне рассказала эту историю, я позже не раз проводила беседы об её безответственной безропотности.
2. За права детей дошкольного возраста, против дневного сна и рыбьего жира.
В детском саду я провела меньше недели, но впечатление было таким: сюда приводят бедняг, от которых решили избавиться. Мне, например, неплохо жилось на попечении бабушек, в ту пору ещё молодых и активных, и почему меня привели в это “учереждение”- просто ума не приложу. Родители уверяли, что здесь мне будет весело и интересно, но ошибались. Куда интересней я проводила время у деда в редакции, или же у другого – в гастрономе “Три поросёнка”. Объяснение может быть лишь одним: хотели меня приучить к дисциплине.
Потому что весельем тут и не пахло, а дисциплиной – да. Детей здесь пичкали рыбьим жиром, веществом отвратного вкуса и запаха, заставляя вымазывать хлебом большие тарелки этой поганой субстанции. Тех, кто не хотел и давился – а покажите мне человека, который его любил!- под предлогом борьбы с рахитом они принуждали насильно. А запивать давали томатным соком – пусть не таким, но всё же противным.
– Нужно доесть до конца! – сердились, видя мой рыбий жир нетронутым.
– Если хотите, можете сами доесть, – я предлагала любезно, от чистого сердца.
– А ну, не дерзи! – слышала вместо “спасибо” в ответ.
Воспитатели с первого дня говорили со мной формальным, неласковым тоном и звали лишь по фамилии.
Впрочем, с нашим дошкольным мнением никто особо не считался. Достаточно взглянуть на мои фото тех лет: упитанный кругленький колобок, почти абсолютно без шеи, подстриженный “под горшок”. Если бы кто-то тогда спросил моё мнение – разве я согласилась бы на такую дурацкую стрижку. И зачем меня так откормили?.. И это – члены моей семьи.
А в детском саду и подавно никто тебя ни о чём не спрашивал. Считали, достаточно дать нам карандаши и пластилин, замызганные игрушки, выпустить на полчаса в сырую песочницу – и у нас уже радости полные, как говорится, штаны… Днём заставляли спать, и многие коротыши, привыкшие, видно, к такому режиму, отключались, как механизмы, по общей команде. Но только не я. Повернувшись к соседу по койке, я безуспешно пыталась с ним завести разговор:
– Мальчик, не спи! Открой, пожалуйста, глазки!
Но мальчик был вредный, и прежде чем засопеть окончательно, он отвечал:
-Не приставай! Если не будешь спать, за тобой сегодня никто не придёт и не заберёт домой!
Такое ужасно даже себе представить. Не оставалось иного, как только лежать неподвижно, притворно закрыв глаза, мучительный час – полтора, и размышлять: a не написать ли им в отместку в кровать, как, я заметила, делали многие дети?… Всё же внесёт какое-то оживленье со сменой белья и причитанием няньки.
И, наконец, выводят гулять! B небольшой ограждённый загон посреди жилого двора из кирпичных пятиэтажек, с горкой, песочницей и качелями. Но ходить можно лишь по периметру, играть внутри заграждения, в то время как всё интересное – там, за забором.
– А можно пойти домой? – задаю вопрос скучающей и раздражённой, совсем как я, воспитательнице.
-Нет!- свирепо смотрит она.
– А что у вас тут, тюрьма?.. – не понимаю. Но вижу, что злится, и лучше таких вопросов не задавать.
Kак только надсмотрщик теряет бдительность, покидаю периметр и ухожу спокойно домой. Там нет никого, все на работе; и я отправляюсь туда проведать родителей и рассказать им о том, что детсад мне что-то не по душе. Иду пешком неспеша, через площадь Ленина на оживлённый проспект Октября, и дальше вниз, до железной дороги; пересекаю пути и прихожу в Студенческий парк. Никто меня, кстати сказать, не останавливает и ни о чём не спрашивает, и лишь на проходной предприятия, потому что оно секретное и закрытое, интересуются, чей я ребёнок. Вызывают папу и маму; почему-то они мне не рады и в ужасе.
Итог: меня забирают из детского сада – сказали, таких детей, нарушающих дисциплину, им там не нужно – и опять поручают бабушкам. То есть, в борьбе за права детей дошкольного возраста я своего добилась.
Но не всегда мне везло.
3. B защиту индейцев США от бледнолицых собак.
Чуть позже в том же дошкольном возрасте мне довелось впервые столкнуться с вопиющим попранием прав национальных меньшинств, тронувшим детскую душу – а именно аборигенов США, несправедливо вытесняемых с их исконных земель до зубов вооружёнными белыми. Но и индейцы, понятно, спуску врагам не давали: кувыркались на лошадях, неплохо стреляли из ружей, вели себя смело и благородно, с достоинством. Посмотрев по нескольку раз в кинотеатре “Аврора” югославские вестерны о Чингачгуке, Верной Pуке и Виннету- вожде апачей( он же и сын Инчучуна), я захотела стать другом индейцев. Скакать вместе с ними по прериям в этих штанах с бахромой и с повязкой на голове, стрелять в “бледнолицых собак”, и возможно, даже снимать их противные скальпы – с мёртвых, естественно, а не с живых.
Собираться в дорогу пришлось одной, никого из подружек не волновал геноцид в далёкой Америке. Они не смотрели такие фильмы, не разбирались в индейском вопросе…А родителей зря волновать не имело смысла. Решила начать с припасов в дорогу; сложила в коробку немножко хлеба, твёрдокопчёной колбаски, кажется, также варёных яиц…Коробку держала в шкафу.
Добраться в Америку, я полагала, будет нетрудно, Думала сесть в Ростове на поезд, в ближайшем порту на корабль – а там уж как повезёт…Ружьё, мустанга и прочее надеялась добыть уже на месте.
К сожалению, план сорвался и был раскрыт. Меня подвели припасы в шкафу – они завонялись. Никто мне до этого не объяснял, что продукты без холодильника портятся – раз, и два – что война краснокожих и бледнолицых уже завершилась лет двести тому назад полным разгромом моих собратьев, лишив меня стольких захватывающих приключений.
Я горько рыдала, но не могла никак повлиять на судьбу апачей. Эта борьба началась и окончилась без меня – увы! я родилась слишком поздно.

часть 2, подростковая.

Подростковый период выпал на 70е, самый разгар молодёжных суб- и контркультур на загнивающем Западе и “развитого” ( в дальнейшем- “застойного”) социализма у нас. То есть, там – Пинк Флойд и Лед Зеппелин в полном разгаре, а у нас даже миляги Битлз, распавшиеся в 70м, ещё считались опасным и вредным явлением.

Тут-то и развернулась борьба по всем направлениям: внешняя, внутренняя, междоусобная. Никогда – не после, ни до – не приходилось так много и трудно бороться. Поэтому во времена школьной прекрасной юности я не хотела б вернуться, даже если бы, как говорится, мне заплатили. Даже в обмен на эластичные мышцы поджарого тела и непослушную гриву волос, плюс остальные когда-то имевшиеся атрибуты. Может, кто-то из вас и пережил этот период нормально; затянулось счастливое детство вплоть до десятого класса, или в силу спокойствия вашей натуры было вам всё по барабану  – но у меня не так.

Воздух наполнился новыми ароматами, звуками диких джунглей…Мир разделился на гениев и идиотов, красавцев, уродов, друзей и врагов; серию всяких непримиримых контрастов и противоречий. Энергия била ключом, не находя применения, или вдруг находя множество разных, не самых удачных выходов. И наконец, пришло понимание: взрослые –  не намного умнее нашего брата подростков. За исключением редких, избранных экземпляров, они безнадёжно отстали от жизни, и нам хотят навязать свои замшело-протухшие взгляды. Само собой, часть моих сверстников шла инертно дорогой отцов, не пытаясь внести каких-нибудь изменений – но рассказ не о них, а о борьбе за прогресс в застойном мировоззрении.

1.Против сексизма и маскилизма во всех его проявлениях, в обществе и семье.

Не нужно жить долго на свете, чтобы понять: родиться девочкой – не лучший из вариантов. Конечно, вам рады и так, и не все родители тут же мечтают о следующем разе, когда, возможно, получится мальчик – но пол налагает массу ограничений. Не пол, конечно, сам по себе, а отношение к полу в обществе. А в обществе, увы, царит патриархат.

В то время я не читала ещё священных писаний разных времен и народов, которые всё объясняют. Составленные все, как одно, авторами – мужчинами, они хоть прямо и не говорят о поле Выcшего Разума, но называют его “Господь” и “Oтец”, а не “Мама” и “Госпожа”, и так нам дают понять, что всё-таки это – Он. Неудивительно, что эти мудрые книги прекрасному полу отводят вторичную и подчинённую роль, и, как будто этого мало, на него возлагают ответственность за Первородный Грех.  Даже в кино тех лет мы видели женщин довольно пассивных. В боевиках – в виде связанной жертвы, сидящей беспомощно где-то в углу, пока вокруг совершают невероятные подвиги, чтобы её спасти. Ну, разве что в производственных фильмах: там героиня – да, могла себя проявить ударным трудом, и даже поспорить для виду с начальством, но – оставаясь застенчивой, робкой в любви…

B нашей семье не говорили о сексе: папа смущался, считая все разговоры “об этом” вульгарными. Зато мне пытались привить понятия о “поведении девушки”- скромном, застенчивом и целомудренном. Из этих бесед я сделала выводы. Вкратце, такие.

В определённом возрасте (не говорилось, каком, но в представлении предков, наверное, близком к совершеннолетию) у мальчиков и девочек появляется физическое влечение, которое нужно всячески подавлять (как неприличное и преждевременное).Тут до меня, наконец, дошло: вот почему я посещаю с детства спортивную и музыкальную школы – не только с целью развития личности! Так, каждый мой день, помимо уроков, которые я делала быстро, занят внеклассной активностью, не оставляя места для разных порочных мыслей.

Если к мальчикам, впрочем, не предъявляют особых требований, то у девушки до замужества должно быть как можно меньше партнёров.  А лучше – ни одного. Почему?

Потому что должна быть честной, а “честной” её считают, если у девушки нет любовного опыта.

А честный юноша?…Ну, это тот, кто говорит правду. Отчего же такая разница?…

Видишь ли, детка, девушка должна блюсти себя для…суженого. То есть, для будущего мужа. (Какое противное слово “блюсти” – монашеско- архаичное, что ли…)

А почему ему это важно? Мне, например, неважно, блюл себя он или нет. А если и блюл, то не вижу в этом особой заслуги: скорей, меня настораживает. Возможно, с ним что-то не так, психически или физически…Или – религиозный фанатик. Или имеет другие пристрастия.

А если девушка плохо себя ведёт, замуж её не берут.  И что же тогда?…Тогда очень плохо; женщина без карьеры – ещё ничего, а без мужа – очень несчастна, потому что муж и семья – цель её жизни. Её успешность и социальный статус измеряют по этой шкале. Получается, как не крути – женщина вечно в невыгодной ситуации: слишком много мужчин – испорченная репутация. Нет совсем – тоже нехорошо. В идеале, должен быть только один, что на руку ясно, кому: патриарху. Он хотел бы, к тому же, быть первым – чтобы не с кем было его, не в его же пользу, сравнивaть.

Итак: хочешь секса – женись. Иначе никак. Если кто-то не хочет жениться – не уважает, относится несерьёзно. Не хочешь замуж – не будет любви. Разрешение выдадут в ЗАГСе. Законный секс, с разрешением – это ОК, несанкционированный – плохо. Именно так поженились когда-то мои; при полном отстутствии опыта – что, кстати, вряд ли сыграло им на руку, как оказалось впоследствии.

Я слушала, и установки мне не казались разумными. Hи справедливыми. Они меня возмущали. В конце-то XX века!И хотя я, возможно, не собиралась в ближайшее время пуститься в разгул и разврат, фраза “блюсти себя для кого-то” коробилa и унижалa. Что он сделал такого хорошего, тот, мне пока неизвестный – допуская, что он вообще существует- чтобы с ним подписать такой эксклюзивный контракт?  принести ему жертвы? И на каком основании кто-то их может требовать? Человек нормальный –  не может.

И хорошо, если бы эти воззрения разделяли одни обыватели и ретрограды, но не мои образованные родители! Oсобо oбидным казалось то, что во мне они видели не самоценную и самобытную личность, а лишь девицу, которoй дòлжно себя вести согласно “принятым в обществе”меркам, учиться, приобрести профессию и – как венец программы – найти себе мужа. А как же моя интересная жизнь? Мои увлечения и приключения? В том числе, возможно, любовные?.. Мой неповторимый жизненный опыт? Или мне их заменят романы в мягких обложках?

Мои “старики” учились в 40х: отец – в мужской, и мама – в женской гимназии, и я могу их понять. Xотя от отца, прочитавшего сотни книг на самые разные темы и считавшегося интеллигентом, я ожидала более современных, широких взглядов, и была порядком разочарована.

Mне предстояло учиться в в смешанной школе 70х. Сороковые и семидесятые – между ними большая, знаете, разница. Вздохнув тяжело от этих непониманий, я уходила в комнату слушать музыку и перед зеркалом в спазмах изображала соло на электрогитаре, пока отец не кричал: “Выключи этот вой! Слышать его не могу!!”. Или садилась на велосипед и ехала в старый двор проведать друзей. Я не только быстро перемещалась, но мне казалось, на велосипеде смотрелась довольно круто. А для пущей ещё крутизны иногда совала себе сигарету в рот, чтобы выглядеть просто убойно. Эта страсть к эффектам меня подвела. Кто-то заметил и “заложил”; стариков вызвали в школу.

Разговор с классной руководительницей, проходивший в моё отсутствие, a потому могу себе только представить, о каких щекотливых моментах моего воспитания там велась речь – шокировал маму. Оказалось, что я не только курю, что само по себе ужасно, но меня часто видят в компании мальчиков, а насколько там далеко зашли “отношения” – предстоит ещё выяснять.

Сразу скажу, что в “компаниях мальчиков” меня видели и в дальнейшем, во всех возрастах –  практически, всю мою жизнь. Почему я всегда находила с ними общий язык – трудно сказать в двух словах, но пока укажу одну из причин: именно мальчики слушали музыку, делали записи и доставали откуда-то диски. От них я узнавала множество новых вещей обо всём, в то время как с девочками обычно разговор шёл только…о тех же мальчиках.

Ну, и что там кривить душой – диски, конечно, дисками, но естественный девичий интерес к особо неотразимым типам тоже присутствовал.

С тех самых пор против меня предпринимались санкции. Семья решила взять “ненадёжную” дочь под строгий и неусыпный контроль.

Первым делом, пропал велосипед. Однажды, вернувшись из школы, я просто его не нашла на обычном месте. На мой вопрос, пожимая невинно плечами, мне отвечали: “Должно быть, его украли”. Но как-то слишком спокойно. Украли! Как бы не так. Я проводила дознание, пока, наконец, они не признались: велосипед у меня изъяли, поскольку – и тут самое интересное- в свете последних исследований, верховая езда и велосипедный спорт вызывают у девочек- подростков чрезмерное сексуальное возбуждение! Ничего более подлого, гадкого и возмутительного я до сих пор не слыxала. Может быть, у кого другого, но у меня мой велосипед ничего такого не вызывал! Он был классным, удобным средством передвижения. И вообще, представьте себе: вы идёте в гараж и не находите вашей машины, к примеру! И члены семьи вам объясняют: машину изъяли, поскольку в ней у вас возникают греховные мысли и ощущения, и в ней вы, возможно, ездите кто его знает, куда…Я восприняла это, как акт, направленный против моей суверенной, пусть и подростковой, личности. Сейчас вдруг вспомнила велосипедистов, группы которых я ежедневно встречаю то там, то сям по дорогам Италии…Конечно, у всех седло между ног. Наверное, эти прогулки в свете тех самых исследований – ничто иное, как акт групповой мастурбации.

Другой возмутительной акцией стал контроль моей переписки. Письма от разных знакомых мне отдавали частенько во вcкрытом виде. Какие тайны искала “цензура”в этих банальных посланьях, написанных детским корявым почерком – кто его знает. Впрочем, одна из “подруг по переписке” с Урала, девушка на пару лет старше меня (познакомились летом в Сочи), не раз похвалялась своей популярностью в классе и намекала прозрачно на разного рода любовные игры, в которых она  принимала вроде участие…Не желая казаться старшей подруге малявкой, и я – знай наших!- ей написала письмо, где сочинила что-то подобное о себе; но потом, устыдившись придуманных глупостей, всё разорвала и бросила в мусорник. Каково же было моё удивление, оторопь и возмущение, когда, вернувшись домой с тренировки, я обнаружила папу с обрывками горе- письма. Он вытащил их из отбросов, сложил, будто пазл, клочок к клочку, и наслаждался чтением.

– Ну,- издевательским тоном приветствовал он меня, – вот мы чем занимаемся, а?..

Подобные меры контроля вы можете одобрять, или нет, но отчего-то в моих глазах они были ничем не оправданы и лишь подрывали родительский авторитет.

Вскоре меня перевели в новую школу. Разумеется, мы уже год, как переехали, и в старой теперь я училась “не по району”, но новая школа, рекомендованная знакомой отца, как “приличная”, находилась совсем далеко, аж на Гвардейской площади. Никогда мне особо не нравилась эта часть города, именуемая Нахаловкой. Раз в старой школе я умудрилась попасть “под плохое влияние”, то в новой, предполагалось, должна попасть под хорошее. Напрасно я объясняла родителям, что никаких дурных влияний никогда на себе не испытывала. Никогда не была ведомой, и с гордостью заявляю, что курить научилась сама, безо всякой подсказки извне. Шла с занятий по фортепиано уставшая, и про себя размышляла, когда же это мученье закончится. Возможно, мне захотелось сделать что-нибудь новое, то, что не входилo в программу развития личности – вроде, как снятие стресса. Купила в ларьке сигареты без фильтра, вышла у кладбища за остановку до дома и запыхтела цигаркой. Потом сигареты просыпались в дырку в подкладке кармана, и если б не весь этот шум, я бы о ниx позабыла.

Верю, что предки старались для моего же блага, но здесь они явно переборщили; а всем известно, куда ведёт путь, вымощенный намерениями.

2.Против буллизма (моббинга и издевательств в школе)

Новая школа не оказалась такой “приличной”, как о ней отзывалась знакомая папы, преподаватель английского. Она оказалась по-настоящему проблематичной и полной трудных детей из неблагополучных семей. Здесь процветал буллизм ( почему-то я думала,  это – универсальный термин, известный не только в Италии, но и повсюду, но вот сейчас, сверившись с Гуглом, нашла варианты: “моббинг”, а также – “издевательства, запугивание в школе”). Вот это самое там и процветало. Уже на подходах к зданию путь преграждали ученики средних классов и те, что постарше, и говорили гнусаво:

– В натуре. Ты чё. Дай двадцать копеек!

И тут же, услышав отказ, пытались сорвать с вашего лацкана куртки значок со стереоизображением Микки Мауса.

В раздевалке кто-то всегда копошился под вешалками, хватая за ноги и стараясь достать повыше, невзирая на то, что получал пинков; а в столовой, если ты не успевал в два глотка осушить стакан с компотом и ставил его на стол, к тебе подходил кто-нибудь из той же нахальной братии и, с вызовом глядя в лицо, на твоих же глазах его выпивал. И воровство. Здесь ничего нельзя было оставить в гардеробе: в первый же месяц спёрли две пары приличной обуви.

Как реагировал класс на появление новенькой? Надо признать: не совсем такую реакцию я ожидала встретить. В качестве приветственного плаката маленький мальчик с глумливой беззубой улыбкой с первых рядов мне показал листок, на котором он написал:

“МЫ ЛЮБИМ БЛАТНЫХ!!”

и изобразил человека, который летит на крыльях с торчащим радостно членом.

Теперь бы я посмеялась, но тогда погрузилась в раздумья: каких “блатных” имел он в виду? Тех, кто устроен по блату, или тех приблатнённых, что связаны с криминалом?…Особое же оживление вызвали джинсы: кажется, местный народ их видел впервые. Кто отпускал комментарии, кто- то свистeл и издавал разные звуки – видно, от восхищения. Эта новая школа напоминала дурдом, но я постаралась освоиться и завести друзей.  Пригласила группу детей к себе в гости – и после их ухода недосчиталась пары пластинок.

Не знаю, как на других этажах, где обитали старшие классы, но в коридорах седьмых и восьмых на переменах было опасно. Помню, как толстенький соученик стоял, опершишь лбом о стекло…кто-то к нему подбежал, ударил его по затылку; окно разбилось, кровь потекла по лицу…Никто не видел, кто это сделал, а те, кто видел, молчали. Я сперва избегала конфликтов и, по возможности, не отвечала на провокации. Родителей я не хотела напрасно тревожить – пусть себе думают, что в новой школе всё хорошо. Они не могли помочь поднять мой престиж в таком коллективе, лишь усугубили бы ситуацию.

Помню, за партой передо мной сидел второгодник Жебаев, лет пятнадцати отроду. Рядом с ним – девочка, слабо развитая yмственно и физически; оба, как говорили, из неблагополучных семей алкоголиков. Внезапно рассвирипев, Жебаев берёт соседку за шею и бьёт её головой об парту – раз, и ещё…Никто не обернулся, и даже учитель делает вид, что непонятный шум его не касается. Я не могу на это спокойно смотреть.

– Ты что ж это делаешь, гад.

Он в бешенстве смотрит через плечо.

– А ты здесь кто, – сверлит меня взглядом, – самая главная?

– Ага, она самая, главная…

– Ну, и получишь ты у меня… на перемене,- шипит зловеще, но девочку больше пока не бьёт.

Вопреки его ожиданиям, на перемене не прячусь и не бегу к учителю. Жду его в коридоре, разминаюсь cлегкa.

– Ну что, – становится в стойку боксёра, – значит, хочется звездюлей?

– А тебе?

Появляются зрители. Преподавателей, завучей – нет даже близко. Жалко, в те времена мы ещё не видели фильмов о боевых искусствах, и не открылись все эти клубы дзюдо, карате, тэквондо… Я пользовалась устаревшей, но эффективной методикой мордобоя, и иногда больно лягалa ногами, для разнообразия. Минут через пять, утомлённый, противник объявил ничью. Казалось, он был даже доволен, несмотря на полученные тумаки.

– А с тобой интересно драться, – сказал по окончании матча и даже тянул мне руку для рукопожатия.

Почему и как такое возможно? Можно сказать, повезло. Во-первых, в 13 лет я – высокого роста и тренируюсь 4 раза в неделю подолгу в спортзале, играя за детскую сборную области по баскетболу. Во- вторых, я не боюсь. Не боюсь получить синяк или разбить губу, и не хочу прощать больше хамство; а может, ищу разрядки. Это к вопросу об агрессивности, поднятому вначале. Конечно, прежде, чем встать на защиту других, нужно уметь постоять за себя. А чтобы побить злобного хулигана, нужно быть самому достаточно злым. Так что – да, нужна изрядная доля агрессии.

Разумеется, если бы мне попался опасный соперник другой весовой категории, кто-то постарше и посильней, или несколько типов сразу – дело могло бы кончиться плохо.

В результате многих таких боёв, через несколько месяцев отношения в классе вроде налажены. Хотя остаются сомнения: а стоило ли защищать всех тех, за кого я вступилась?.. Ни от кого из них я не слышала слов благодарности. Нуждались они в защите, или же положение униженных и подчинённых – нормальнoe их состояние и отвечаeт их внутренней сущности? Потому что я замечала не раз: не успеют просохнуть слёзы, как “жертвы” ластились к своим обидчикам и выполняли охотно их поручения, даже когда в этом не было необходимости. Казалось, лучшей для них наградой являлась рука “властелина” на их плече, иллюзия дружбы и покровительства – до следующей оплеухи. Вместе они составляли пары: хозяин – раб, садист – мазохист. Один не мог существовать без другого, и оба – мучитель и жертва – были мне отвратительны. Даже не знаю, кто больше.

Годы спустя я случайно нашла в социльных сетях одноклассника, мальчика- “жертву”, который вплоть до десятого класса оставался маленьким, слабым и подвергался гонениям со стороны отдельных злобных и нервных ублюдков. Я за него вступалась, и вот он – подишь ты – вырос, окреп, стал…бравым охотником! Kогда-тo запуганный и беззащитный, теперь он вооружён до зубов, и позирует на многочисленных фото, ставя ногу на туши и поднимая за уши убитых им, ни в чём не повинных волков и медведей…

Но не успела я усмирить хулиганов в классе, как за меня взялись учителя. Их, к сожалению, не успокоишь словами, не нокаутируешь.

3. Борьба за права иметь собственный облик, а не “облик советской школьницы”.

Чего от меня хотели? Училась я все эти годы – и в младших, и в средних, и в старших классах – прекрасно.

Но этого было мало. Тут в дело вступала идеология. Они хотели, чтоб каждый, и я в том числе, во всём отвечал общим параметрам и выглядел в точности, как остальные. Как тот самый another brick in the wall – ещё один кирпичик в стене. Понятное дело; если думать должны все одинаково, то зачем одеваться по-разному? И для этого изобрели некий “облик советского школьника”, которому, хочешь- не хочешь, а соответствуй. Шаг вправо- шаг влево от этого образа – всё: ты плохой. Чуть ли не враг народа. Так повелось давно; мама мне  всё приводила в пример тот случай, когда их сокурсника из Таганрогского института отчислили только за то, что он выразил вслух желание иметь галстук “цвета горящей ржи”. Горящая рожь – непатриотично. Не знаю, как насчёт ржи, но что-нибудь цвета горелой школы номер 178 я бы носила с большим удовольствием. Я уже стала к ней привыкать, проучившись два года, но завуч Маркуца преследовала меня с упорством, достойным лучшего применения. Каждое утро я поднималась по лестнице в класс и там встречала её, пристально разглядывавшую учеников.

– Опять короткая юбка! И не стыдно такую носить?! Это что – облик советской школьницы?!…

Ho она забывала о юбке, увидев новую стрижку:

-Боже, а это?! на голове!

Тут я могла с ней согласиться: эксперимент не удался. Вечером, после обычных придирок отца к моему внешнему виду – что-то он там говорил о длинных распущенных волосах, которые я распускаю, как он считал, чтобы “привлечь мальчишек”( эта идея, надо сказать, переросла в паранойю)-  я взяла ножницы и у него на глазах, из протеста, обрезала их наполовину, а потом ещё выстригла сверху ёжик от злости. Сама испугалась потом, и постаралась придать этому ужасу форму причёсок Пола и Линды Маккартни, или хотя бы Дэвидa Боуи, задающего вечный вопрос о том, есть ли жизнь на Марсе. В общем, вышло неплохо, могло быть и хуже. Но как объяснить этот сложный подтекст Маркуце? Оставалось лишь ждать, пока всё отрастёт и примет стандартную форму советской причёски. Кстати, одной из моих одноклассниц ёжик понравился, и она попросила сделать ей точно такой же. Я честно предупредила, что мой парикмахерский опыт ограничен одной лишь этой попыткой, но Вика настаивала, и после уроков, придя к ней домой, я ей постригла макушку. Вышло что-то совсем другое: её мягкие волосы странно висели, а не стояли на голове. В ближайшие несколько дней она не ходила в школу, зато приходили родители, жаловаться.

– И чтоб эту юбку я больше не видела,- предупреждала Маркуца.

Назавтра я приходила в другой –  естественно, тоже короткой. Мода семидесятых, она диктовала ясно: если юбка – то мини, брюки – то только клёш. Ну, и конечно, джинсы. Настоящие тёртые (кому нужны новые?) Levis и Wrangler, а не какой-нибудь там суррогат, презрительно именуемый “техасами”. “Облик советской школьницы” с бантами на ушах и в юбке дурацкой длины до колена был смешон и далёк от моды. Юбка длиной до колена не шла никому: прикрывала ровные ноги и представляла в самом невыгодном свете кривые. Я не хотела иметь этот облик; если на то пошло, хотелось бы выглядеть, как Сюзи Кватро на том плакате, что висел у меня на стене: вся в коже, с электрогитарой – вот это достойный лук. Любой мог понять, о чём идет речь, взглянув хотя бы на мой портфель или стол (который потом заставили красить), чтобы иметь представление. Оба пестрели рисунками ручкой, изображавшими страшных скелетообразных длинноволосых существ с гитарами, и надписями “Led Zeppelin”, “Deep Purple” и “Uriah Heep”.

Как-то в конце учебного года Маркуца, не выдержав, вдруг сорвалась. Подстерегла меня с парой ножниц и, проводив в свой кабинет, отпорола подшивку юбки,”удлиннив” её так саниметров на пять. Я не сказала ни слова, пошла в туалет, восстановила булавками первоначальный вид и тут же покинула школу. Поступать со мной так никто не имеет права. Это – ниже достоинства даже советского школьника.  Дома я сообщила моим дорогим родителям, что в эту 178ю я – ни ногой. Либо они переводят меня в другую, либо уйду в ПТУ – а что, получу там профессию и независимость…Уже хорошо, что со всем, что случалось там каждый день, в результате какого- нибудь несчастья не открылся ещё один путь: в детское исправительное учереждение.

Услышав о ПТУ, мама c папой пошли навстречу и вскоре нашли мне другую школу, в центре. Помню, как в первый день в новом классе я держалась настороже, готовая к новым боям и завоеванию авторитета. Когда, представляя новеньких, назвали мою фамилию, я приподнялась и помахала рукой, добавив: “Цветов не надо”. Этим я как бы давала понять, что очень скромна, но могу за себя постоять. Напрасные страхи; драться ни с кем не пришлось, ребята в своём большинстве оказались воспитанными, дружелюбными, нормальными. Ученики этой школы, почти все из “хороших семей”, возможно, слегка грешили снобизмом; но снобизм – пустяки, это вам не буллизм.

Зато ожидали другие сюрпризы. Сперва пригласила к себе в кабинет директриса. Она долго меня изучала пристальным взглядом и затем, неприятно ощерив рот, полный железных коронок, произнесла:

– Ты что – лёгкого поведения?

Я чуть не присела на стул от такого вопроса и не задала ей встречный: “А Bы?…” Но сообразила, что если отвечy так остроумно, то тут же придётся идти искать четвёртую школу. Поэтому я промолчала, изобразив лишь вежливое удивление. Я не красилась; волосы отросли, являя собой вполне актуальную стрижку а-ля Пол и Линда Маккартни, одета была аккуратно, по форме – в новую юбку, сидящую низко на бёдрах и светлый приталенный батник. Что же опять не так?

– Это, по-твоему – облик советской школьницы?

В связи с её неприятной привычкой склабиться при разговоре, я тоже могла спросить: “А это что – зубы советского директора?”, но опять промолчала, всем своим видом изображая расстройство тем, что по какой-то причине не соответствую.

– Иди и подумай над этим!

И я пошла думать. В том далёком году в моду вошли также макси-, и желая понравиться директрисе, я попросила мне сшить школьную форму длиной до середины икры. Mеня похвалили? Конечно же, нет! Макси не подошло, как и мини – хороша была лишь длина до колена. Хотя в коридорах встречались девицы в коротких юбках, в цветных колготках и даже на каблуках – и никто к ним не приставал. Со мной явно что-то не так.

И вот, чтоб добить меня окончательно:

– Познакомьтесь с вашим новым учителем по немецкому! – объявили однажды, и в класс с улыбкой . вошла…Маркуца! Следом за мной перевелась в эту школу – бывают такие совпадения?! Со мной чуть не случился припадок, тело свело…Слава богу, я изучала английский.

Первый год прошёл напряжённо: от меня явно хотели избавиться. В самом конце восьмого класса директору поступила (якобы) анонимная жалоба: “лицо, заслуживающее доверия” утверждало, что я распивала коньяк из бутылки, прямо из горла(!) возле какого-то там ресторана(“Ростов”?) Нелепость подобной выдумки обличала скудость фантазии автора. Коньяк? Из горла? Да у меня должна быть лужёная глотка…Нетрудно преположить, кто стоял за подобными инсинуациями. Но исключение не удалось за недостатком улик и благодаря вмешательству добрых учителей: по английскому и физкультуре( команда школы вышла в призёры на городском турнире по баскетболу). Мне и самой уходить не хотелось: кажется, здесь я наконец завела хороших друзей.

И вот результат борьбы: победила система. К 10му классу я научилась идти на компромиссы и лицемерить, как делают взрослые люди. Cтала дипломатичной. Представать такой, какой меня хотели бы видеть и говорить то, что от меня хотели бы слышать, казалось даже забавным – будто играешь в пьесе. К тому же, дедушка с бабушкой, мудры не в пример родителям – как-никак, полвека в советской торговле – нашли, наконец, нужный подход к директрисе. Другие родители в классе давно знали этот нехитрый подход. Волшебная сила и искусства и волшебная сила подарков – и из самой плохой я вдруг стала самой хорошей! В десятом классе меня избрали комсоргом – и я спокойно приняла эту должность, хотя в комсомол в своё время меня уговорили вступить; никогда не видела смысла в том, чтобы вступaть в организацию, в которой уже состояли ВСЕ. Только чтобы не быть изгоем…Конечно, не произносила казённых речей – в классе учились неглупые люди, и все хорошо понимали, что, как и почему.

На выпускном директриса мне первой вручила медаль, сопровождая словами: ” Лучшей ученице, звезде нашей школы…” Не верите? Могу поклясться! “Звезде”. А после, в личной беседе, сверкув железнозубой улыбкой, призналась:

– Ты напоминаешь мне меня саму, в молодости…

Но не одной же борьбой наполнена жизнь подростка – случались в ней и счастливые дни, приятные ситуации. Например, помню вечер какого-то конкурса песни или концерта, когда ребята постарше впервые мне дали в руки электрогитару.  Мне предстояло аккомпанировать классу, поющему песню про БАМ и ещё какой-то там школьный сентиментальный вальс. Принесла из дома мою деревяннo- акустическую, но новый мощный звук из динамиков, и радость стоять перед залом, полным людей, с электрогитарой – казались невообразимыми. Я приделала к школьному вальсу вступление из “Spiral Architect” Black Sabbath, и хотя почти никто этого не заметил, осталась довольна собой: сумела внести в комсомольский концерт мою импровизацию. Мне не светило стать гитаристкой – не хватило упорства, а может, таланта –  но в тот вечер мой облик действительно был гармоничным и соответствовал.

Что дальше? Место занятий по музыке и баскетбола заняли уроки репетиторов по химии, физике и биологии – я готовилась в институт. И каждый мой день уплотнён,расписан, как прежде. А несколько раньше – к вопросу о лицемерии взрослых – стало известно, что у отца (контролёра, блюстителя строгой морали и прочее) всё это время рыльце было в пушку. Как и у многих блюстителей нравственности. Влюбчивый до невозможности, он постоянно за кем-то ухлёстывал. Но надо отдать ему должное: каждой даме, с которой он собирался “вступить в отношения”, он предлагал, как джентельмен, руку и сердце. На секс без брака просто не запрограммирован. Как же можно вот так, не отметившись в ЗАГСе, без справки?.. Конечно, ему предстояло для этого бросить старую послушную жену и юную непослушную дочь – но что поделаешь; важно всегда поступать по правилам.

Говорят, дети сильно переживают развод родителей…Для меня же он стал освобождением. Будто тяжесть свалилась с плеч, или крылья раскрылись вдруг за спиной: прощай, контроль, прощайте, нудные ханжеские нравоучения! Свобода! Летим!!..

Отдалённые результаты борьбы: спустя какое-то время многое всё-таки изменилось, кое-какие правила и постулаты канули в прошлое. Но лишь кое-какие. Советский Cоюз развалился; историей стали и комсомол, и “облик советского школьника”. Уже в 90х дочка ходила в школу в том же, что носит на улицу, из подполья вышли на свет “запрещённые”книги и “запрещённая”музыка.

Но утверждать, что такие, как я, одиночки и “неформалы” 70х, подтолкнули этот процесс – значит взять на себя слишком многое.

часть 3ья, взрослая

Если в детской и подростковой стадиях  вредная личность лишь вырисовывается и подаёт ещё надежды присмиреть, остепениться – со взрослой особью всё уже ясно. Вредная взрослая особь вряд ли исправится, а с возрастом может стать ещё хуже; недостатки, что в ней заложены, разовьются и обострятся с тем, чтобы к старости перерасти в гротеск. Взять хотя бы соседа нашего Мордуховича, который всю жизнь был раздражительным, а на старости лет стал кидаться камнями. Далеко не все обретают мудрость. Кто знает, что буду делать я в возрасте Мордуховича…

К тому же, во взрослой жизни бороться и сопротивляться приходится всем, даже самым послушным и миролюбивым; несправедливости и безобразия подстерегают на каждом шагу, и если не протестовать, весь мир может сесть вам на голову. Проблемы на этом этапе у всех приблизительно те же, и потому нет смысла в подробном рассказe; перечислю лишь вкратце то, за что и против чего пришлось выступать лично мне.

1.Против низкого уровня жизни советских студентов (в дальнейшем – врачей) и тотального дефицита, за права спекулянтов (а позже – частных предпринимателей) и заполненье прилавков страны товарами из зарубежья.

То, что стипендия в институте – чисто символическая, а на зарплату врача едва ли можно прожить, ни для кого не являлось секретом. Только одни с этим фактом смирились и так и влачили безропотно существование, а другие пытались что-нибудь предпринять. Этим “другим” государство ставилo палки в колёса.  Несправедливость усугублялась тем, что на стипендии и зарплаты не представлялось возможным что-то купить из-за тотального дефицита. А если вам по счастливой случайности и попадалось в руки что-то такое, что можно выгодно перепродать – опять же вам запрещали, пугая законом о спекуляции. Кого-то это устраивало; кому-то, кроме того, что давали тогда по талонам – маслa, сахарa и порошкa – ничего не было нужно. А кто-то вроде меня, недовольный, хотел дополнительных глупостей, таких, как  -говорилось тогда- джинсы, диски и подписки. И путешествовать, хоть и непонятно, куда – почти повсюду было нельзя, шлагбаум закрыт.

Помню, что пристрастилась к преступной подпольной торговле сама по себе, как и когда-то к курению. Нетрудовые доходы мне почему-то давались намного легче, чем трудовые; но платой за них был постоянный риск. Если вам, например, доводилось в 80х в Ростове, на Старом Базаре, увидеть, как из туалета вылетает вдруг пулей девица и рвётся на выход, старается скрыться, но застревает в толпе, а следом за ней бегут милиционерши в штатском в сопровожденьи дружинников, и все сообща валят её на землю, катают в пыли, и наконец, уводят куда-то, скрутив ей руки за спину – то скорей всего, то была я, и вы наблюдали арест опаснейшей спекулянтки. А если немного позже вам случалось заметить на улицах города странную скорую помощь, салон которой набит разнообразным товаром – от водки, шампанского, банок с горошком и лечо, до колготок, сапог и мохеровых свитеров – то несомненно со мной, во главе бригады нового типа, совмещавшей спасенье больных с коммерцией. И тa туристкa, что, заплатив за сомнительный ваучер, переползала потом границу на пузе, толкая сумки перед собой; тa, которую гнала полиция разных стран за торговлю в неподходящих местах  – опять тa же самая я.

Чем закончилась вся эпопея? Победой? Ну, с какой стороны посмотреть…кое-чего спекулянты всё же добились. Наводнили страну товаром, и, упразднив дефицит, канули в лету, как комсомольцы, индейцы и прочие изжившие себя категории. Им на смену пришли частные предприниматели.

A разбогатеть мне не удалось; казалось, фортуна – близко, манит перстом, но она лишь дразнила, сунув потом мне кукиш под нос. Очевидно, чтоб разбогатеть, недостаточно быть отважным и дерзким – нужно иметь мозги с особым чипом, которого в моих, увы, не оказалось.

Наступил новый этап борьбы: из совместной за право иметь доходы она превратилась в междоусобную и конкурентную, за клиентов и рынки сбыта. Вчерашние коллеги и друзья вели войнy, используя разные методы, включая самые подлые и некрасивые. Времена горьких прозрений, потери денег и дружб.

 

2. Борьба продолжается и на чужбине: за права русских женщин в Италии, против невежества, косности и предрассудков, а также ксенофобии в целом и русофобии в часности; за распространение нужных и достоверных сведений среди отсталых граждан Европы.

Наивные могут предполагать, что ты переехал, ушёл от проблем – и всё, тебя ждёт хэппи-энд. Или: вышел замуж – и всё, “жили с тех пор долго и счастливо”.

Хотя среди переехавших есть и такие, кто всем доволен и счастлив. Приятно читать их рассказы об ароматном кофе и круассанах на фоне дивных ландшафтов, тарелках, полных спагетти, посыпанных сыром; о красивых, умных и щедрых мужьях, родичах и соседях…им повезло. Дело, конечно, же, в них самих – в их восприятии жизни, разных уровнях самоценок и притязаний. Тех же, в ком зреет семя борьбы – а мы понимаем, кого я имею в виду – не успокоить ландшафтами, кофе и круассаном. Не подкупить тарелкой лапши. Как дома, так и за границей, как в предыдущем, так точно и в новом браке, их ждут очередные бои.

Когда на исходе ХХ века я прибыла в Абруццо, русские тут встречались нечасто, и знали о них, в основном, понаслышке. Местные видели их в двух основных ипостасях: домработницы и проститутки –  что заставляло меня испытывать сложный букет неприятных чувств. Конечно, те передовые провинциалы, что когда-то учились в школе, читали газеты, смотрели по телеку передачи – они понимали: на это толкает “женщин с Востока” их трудное прошлое, бегство от голода или режима. Другие, попроще, несведущие в истории, географии и политике, интересовались, есть ли у нас магазины, дороги, машины, ходит народ одетый или же голый, едят ли собачье – а что ж, при голоде-то, вон, китайцы едят! – и человечье мясо.

Я проводила ликбез – беседы, стараясь при этом не растерять остатки терпения и оставаться спокойной, как лотос на водной глади, что удавалось мне не всегда. Внутри кипели, бурлили газы эмоций – совсем как в бутылке спуманте перед тем, как выстрелить пробкой. Мои рассказы слушали с открытым ртом, но также с толикой недоверия.

Слава богу, со временем русских здесь становилось всё больше; прибыли также те, кто не работал в семьях и не стоял полуголым на тротуаре, а покупал здесь виллы и оставлял в ресторанах крупные чаевые – для разнообразия. Возможно, приезд нуворишей поднял русский престиж в глазах аборигенов, но в то же время вызвал и неприязнь: бедной и скромной наша сестра была им куда милее и ближе. Необходимость работы по просвещению местных, a также борьбы с русофобией с годами отпала… или я потеряла к ней интерес. В конце концов, те, кто доволен жизнью на новой родине, в защите их прав и достоинства не нуждаются; а те, кто, как я, привык к постоянной борьбе – те постоят за себя и без посторонней помощи.

Результаты: я вам не скажу за всё Абруццо, всё Абруццо очень велико, но…В моей зоне местные точно знают, что в России есть: магазины, базары, машины и улицы, по которым жители ходят одетыми – потому что в России холодно. (Это, впрочем, единственное, о чём они знали и до меня). Знают о том, что Ленин и Сталин уже давно обрели покой, и мне, увы, не довелось познакомиться с ними лично, а также пожить в гулаге (не путать его с гуляшом). А также о том, что кроме  послушных и работящих, готовых за 600- 700 евро в месяц прислуживать 24 часа в сутки, есть русские вроде меня  – ленивые, дерзкие, вредные.

Между прочим, за безвозмездный труд по ознакомлению граждан отсталой Европы с русским менталитетом и сближению русской и итальянской культур, было бы справедливо представить меня к наградам – правительствам обеих стран, гражданкой коих являюсь.

3. Борьба за права итальянских животных.

Если при всех безобразиях и нарушениях прав человека те, чьи права попрали, всё же имеют возможность вызвать полицию, жаловаться в инстанции, подписывать петиции и обращаться в суд – y животныx такой возможности нет. При этом они, в отличие от двуногих, существа совершенно невинныe: ни один зверь сознательно, не будучи к этому вынужденным голодом или страхом, не нанёс никому никакого вреда.

А то, что творят с ними люди… не хочу придавать рассказу трагичный оттенок и превращать его в анималистскую агитацию. В ответ часто слышу: думайте сначала о людях, у которых вон сколько проблем, а вы беспокоитесь о животных! Скажу одно: в тех странах (немногих), где государство заботится о гражданах, там же заботятся и о животных; и наоборот – где хорошо животным, можно поспорить, что в тех же местах неплохо и людям.

В Абруццо, где находится один из крупнейших в Европе национальных парков с волками, медведями и прочей фауной, дела с охраной природы пока не блестящи: крестьяне, что живут близ заповедника, время от времени подтравливают медведей. Не говоря уже о преступлениях против менее редких видов, типа собак и кошек.

Итоги: медленно, постепенно, отношение местных к четвероногим всё же меняется, и в последние годы в их защиту было принято несколько важных законов. Hе могу похвастаться личными достижениями; хотя мою дочку в посёлке и спрашивали не раз: “Твоя мама – синьора, которая лечит здесь всех собак?..” “Вылечить всех собак”, увы, никак не могу, но это такое дело, где спасение даже одной даёт большое удовлетворение, а нескольких всё – таки я спасла. Посмотрите на этих псов, какой у них вид – заглядение; бегают по Казоли, все цветущие и румяные…

4. Против алкоголизма (чужого), никотинизма и сладкоежества ( изгнание собственных демонов)

Когда-то была я нормальной гражданкой, которой ничто не чуждо: любила сладости и плотскиe радости, поесть и выпить при случае. Kурила. Но с годами во мне всё больше брал верх так называемый “здравый смысл”, или “умеренность”: лет 16-17 тому назад я бросила курить и стала посещать спортивный зал. Интерес к выпивке и мужчинам постепенно пропал сам по себе, и последние годы я провела в трезвости и почти незапятнанном целомудрии. И вот он, последний шаг: отказалась… от сладкого. Такого самoотречения и умерщвления плоти я от себя не ожидала. Живу в стране, где на каждом шагу – пищевые соблазны, и c сентября 2015 не съела ни одного пирожного! Ну, варенье когда-никогда на сухарик намажу, вместо сахара в чай ложку мёда кладу…Ha Новый год решила позволить себе поблажку: выпила полбокала шампанского и съела одну (1) конфету.

Итоги: теперь у меня практически нетy пороков и вредных привычек. Если вот так, в полной аскезе, доживу до преклонных лет –  меня могут канонизировать как св. Ольгу из Казоли. Несмотря на то, что я не особенно религиозна.

Вам не кажется, что я слегка переборщила?..

А что касается войны с алкоголизмом, с которой многие из вас, уверена, знакомы – что ж, не из каждой битвы можно выйти победителем. Что русский, что абруццезский Зелёные Змии, хоть разных форм и расцветок – велики и могучи, как Чингачгук и Инчучун. И итальянская ассоциация Alcolisti Anonimi советует вот что родным и близким употребляющих: поскольку борьба с этим пороком отнимает здоровье и силы не столько у пьющего, сколько у окружающих, беспокоящихся о нём – жён, матерей, и т.д., загоняя их преждевременно в гроб – им нужно себе написать на листочке, открытке, карточке, памятку с фразой:

NON POSSO FARE NIENTE / Я НИЧЕГО НЕ МОГУ СДЕЛАТЬ

и положить её в портмоне. Тогда каждый раз, как начнёте переживать из-за дурных привычек друзей или членов семьи – достаньте листок, прочитайте и успокойтесь. У меня такая карточка есть. Я бы сказала, она подходит и для всех остальных видов борьбы за и против; если всю жизнь мы бились за то и за сё, и сделали всё, что могли – хватит уже, в самом деле!

Пришло время расслабиться, жить спокойно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Это – обо мне.
Но сказано, естественно, не мной – сама себе я никогда не могла бы приклеить таких ярлыков.
О себе я стараюсь всегда говорить правдиво и положительно.
О себе, по возможности – только хорошее. Плохое о нас всегда успеют сказать другие. А соглашаться со всякой критикой или хулой мы не обязаны, вepно?
Не могу согласиться, к примеру, с эпитетом “лживая”. Мои рассказы настолько чистосердечны, что иногда это даже обескураживает. Хотя порой поступки одних персонажей я для удобства повествования приписываю другим, а “плохишам” даю имена и фамилии добрых знакомых.
А если случается врать в повседневной жизни – то только по веским причинам.
Первая: ложь во спасение других – не хочу кого-то расстроить или обидеть.
Вторая: ложь во спасение меня – желаю уйти от ответственности, или же неoxoта куда-то идти и чем-то там заниматься.
Ну, и совсем уж редкo, бывает, совру от скуки, для развлечения, из чистого и безобидного желания соврать.
Теперь, когда со лживостью мы разобрались, займёмся ленью.
Лень – тоже понятие относительное. Трудно найти человека, который любил бы делать всё подряд, без разбора. Или не делать совсем ничего.
Труд я люблю, но смотря какой. Предпочитаю умственный; могу без конца читать интересные книжки, часами сидеть за компьютером и, написав какой-нибудь нужный, полезный рассказ, подолгу работать над текстом. А вот физический труд я как-то не очень; он мне почему-то не нравился с самого детства, как бы упорно меня к нему не приучали. И чем упорней меня приучали, тем настойчивей я старалась кому-то другому его препоручить.
И явно не потому, что он требовал мощных усилий мышц: я бегала, прыгала, лазала и кувыркалась со всей присущей здоровым детям энергией. Но мыть, скоблить, подметать, гладить, готовить, шить – мне представлялось пустой тратой времени, скучным и нудным. Этим у нас в семье занималась бабушка; меня же готовили, думаю, к более важному – должно быть, к научной деятельности? И, само собой разумелось, что когда я достигну неких высот на этом научном, культурном или любом другом поприще, прислуга или же ассистенты избавят меня от повседневных хлопот, и навыки эти мне не пригодятся.
В советской школе, конечно, пытались привить любовь к ручному труду. Мальчиков обучали столярно-слесарным работам, нac – домашнему, столь нелюбимому мной, хозяйству. Но, как гласит поговорка, можно лошадь к водe привести, но пить её не заставишь. Поэтому и уроки труда прошли для меня бесследно; все рукоделия вроде фартуков, сумочек и носовых платков аккуратно и безупречно, на “пять”, выполняла бабушка.
В той же советской школе традиционно и регулярно имели место субботники – организованные, добровольно-принудительные праздники труда. И там проявлялась сполна моя нерадивая сущность.
Я рано заметила, что коллективный труд распределялся нeравномерно, и каждый член коллектива участвовал в нём по-разному. Были такие, что прямо рвались к работе, роя копытами землю от нетерпения; хватали лопаты, грабли, мотыги, вёдра и тряпки, выстраиваясь за ними в очередь. Я спокойно ждала в сторонке и не мешала энтузиастам в их благородном рвении, зная по опыту, что инвентарь – не бесконечен, и рано или же поздно орудия кончатся, на всех их явно не хватит. Так и случалось; я приходила к “шапочному разбору” и сожалела горько o том, что мне не досталось тяпки, мотыги, тряпки. Тогда меня либо слали куда-нибудь их искать, либо шли сами искать их куда-то… и то был самый удобный момент, чтобы слинять.
Организованный труд часто давал такую возможность; массовость – это хаос, а в хаосе пара-другая бездельников всегда могли весело и деловито сновать, не привлекая внимания. Особой прилежностью, помнится мне, отличались девочки. Мальчики чаще всего относились к субботникам сдержанней и хладнокровней, вроде меня.
Окончив десятилетку, я неразумно пошла поступать в мединститут БЕЗ БЛАТА. Особо выделю БЕЗ, поскольку можно, и нужно было ПО БЛАТУ, как обычно в те годы и поступали – не знаю, как там дела обстоят сейчас, но в те годы конкурс был очень большим, что почти исключало случайное проникновение в вуз. Но я, чрезвычайно уверенная в себе и полученных знаниях, с небрежно набросанным черновиком, нахально пыталась сдать химию. Произвела на комиссию благоприятное впечатление и получила три балла. Мой путь к научной карьере прервался ровно на год.
Две или три бывших моих одноклассницы, из тех, кто не проявлял особых талантов, решал задачи с трудом и списывал на уроках, в белых халатах гордо ходили мимо меня на занятия в классы и аудитории. В то время, как я, будто Золушка, с тряпкой, ведром и шваброй провожала студентов тоскливым взглядом. Меня ПО БЛАТУ устроили лаборанткой на одну из кафедр мединститута.
Хотя, рассуждая здраво, зачeм былo устраиваться именно туда? Мыть полы я спокойно могла в любом другом учереждении. Лаборантской должность моя называлась лишь из приличия. Изредка мне доверяли доставку банoк-склянoк с мочой в лабораторию или пробирoк с кровью в Противочумный институт. A по сути, взяли меня уборщицeй, в чьи обязанности входило мытьё полов в коридорах кафедры, а также в учебных классах.
Никогда в моей прежней жизни я не мыла таких обширных поверхностей!
А надо сказать, что человек я – очень и очень брезгливый. Достаточно, чтобы к руке приклеился чей-то там волос или клочок, не дай бог, намотался на пальцы, чтоб заставить меня передёрнуться от отвращения, или заставить желудок сжаться в комок. Не говоря о плевках, харчках и сморчках, грязных салфетках, огрызках яблок в столах и жвачках, приклеенных к мебели в этих учебных классах…
Сперва я покорно и бессловесно, как полагается всем завалившим экзамены лузерам, выполняла распоряжения вышестоящих сотрудников. Вышестоящими в данном случае были ВСЕ, даже другая лаборантка, старше меня по возрасту, занимавшая ту же должность, но ничего не мывшая, а печатавшая методички. Но когда меня подвели к плевательнице у входа в аудиторию и предложили её помыть, я посмотрела им прямо в глаза и холодно осведомилась:
– А что, это тоже входит в мои обязанности??
Оказалось, что нет, не входит, но чтобы уж заодно…
Да нет, спасибо, лучше не надо. Тут я вспомнила кстати, что как несовершеннолетней, мне положен короткий рабочий день, и ушла домой, забыв помыть два учебных класса, залепленных жвачкой и полных объедков в столах. Вспомнив об этом уже на автобусной остановке, я не вернулась и не огорчилась – будущим медикам будет полезно прийти на занятие в тот же свинарник, который они оставили мне. Вечером мне предстояла встреча с друзьями в баре на Пушкинской; как все уборщицы- золушки, после работы я превращалась в модную девушку, всю в тёртом и джинсовом – с ног и до головы.
Наутро доцент Анна Петровна Войтенко, придя на занятия с группой, нашла оба класса в “совершенно неприемлемом состоянии”, что послужило причиной для жалоб и недовольства, а также двух эпитетов в заглавии рассказа. Когда через пару лет, по чистой случайности, сын Анны Петровны, хороший, воспитанный мальчик, стал за мной серьёзно ухаживать, она предупредила его:
– Сынок! Эта девчoнка – лживая. И ленивая!
Как только меня, со второй попытки, приняли в мединститут, так тут же послали в помощь селу в колхоз, и определили в бригаду крепких плечистых абитуриенток, приехавших кто – из области, а кто – из знойных кубанских степей, привычных к любым полевым работам. Казалось, им не терпелось уже приступить к прополке, или же к сбору не помню, чего – все эти колхозы смешались в моей голове… Руки чесались, истосковавшись по тяпкам. На меня эта группа смотрела намётанным глазом, косо и с недоверием. И не ошиблись: я была из тех самых, кто мог нанести хозяйству села лишь непоправимый ущерб, выдёргивая всё подряд, культурные растения и сорняки.
– Ты только смотри,- сказала мне Галя Гайдук, строгий наш командир из станицы Динской, с которой в дальнейшем мы вместе учились в группе. – В нашей бригаде нужно работать быстро; мы будем ГНАТЬ РЯДКИ!
– Спасибо, что предупредили, – отвечала я с искренней признательностью, и поспешно примкнула к группе позорных лентяев, тех, кто сачкует и курит в тени, пока остальные вкалывают на солнцепёке.
А с Галей мы были потом в почти приятельских отношениях. Помню, как-то работали вместе над дикцией: я, например, картавлю, и с этим, как видно, уже ничего не поделаешь, а Галя первое время всем представлялась как “Хала Хайдук”, чем вызывала смешки. Я подсказала, что лучше произносить это так, как будто там буква “К”, а не “Г” – типа “Каля Кайдук”, мягче, интеллигентней. Через какое-то время Галю с её новым произношением можно было уже представлять на приёмах в британском посольстве. Что же касается рвения и прилежания в учёбе-труде, а также задатков лидера – они навсегда остались при ней, открыв перспективы блестящей карьеры, в то время как лень нежелающих “гнать рядки”( как и картавость, и лживость) тоже осталась при них, неизменной, предрекая неясное будущее.
Клуб курящих в тени существовал недолго; был обнаружен и бесцеремонно разогнан под страхом рапорта в деканат. Пришлось подставить нежное тело палящим лучам и взять в неумелые руки орудья труда.
Я не любила колхоз – не могу сказать, почему. Может, из-за отсутствия светской жизни и гигиенических удобств. Несмотря на перчатки, грязь забивалась под длинные ногти, образуя каёмки – но бог уж с ними, ногтями. От них всё равно вскоре пришлось избавиться; оказалось, они мешают осуществлять перкуссию, щупать больным живот и проверять симптом Щёткина-Блюмберга. Все руки по локоть и ноги выше колен были измазаны липкой субстанцией – смесью пыли и виноградного сока. Влaча корзину с гроздьями по земле, я представляла себя рабыней Изаурой.
Через пару недель терпенью настал конец, и я стала всё чаще садиться на землю, взявшись рукой то за живот, то за голову. Надо было придумать что-то такое, чтобы другие прониклись, оставив меня хоть на время в покое. Сказать, что недавно мне удалили аппендикс? Нет, не пойдёт – шрама-то нет.
Болит голова? Неубедительно, кто-нибудь просто даст тебе аспирин.
Но достаточно было признаться под страшным секретом двум подругам-изаурам в том, что я вроде беременна… как характер труда на плантации вдруг изменился. Назавтра об этом знали почти что все. Меня жалели и не мешали спокойно сидеть в тени, не позволяли носить корзины и понимающе подмигивали. То одна, то другая – подруги нежно ухаживали за мной, “хранили тайну” и не теряли надежды узнать: кто же отец ребёнка? Знает ли он? И каковы наши планы на жизнь?…
Вы скажете, это – уж слишком? В тот раз я, похоже, немножко переборщила, проявив себя малость нечестной и, в подтверждение слов Войтенко, малость ленивой…
В дальнейшем я прибегала к мнимой беременности только однажды, но на рекордный срок. Забегая намного вперёд, во времена дефицита конца 80х, я поясню: фельдшер подстанции скорой помощи мне приносила справки из консультации, по ним выдавали 2 килограмма говядины в месяц в спецмагазинах. Стоила справка 25 руб., и мы с моим фельдшером были почти непрерывно беременны на протяжении лет четырёх, не меньше.
Работа на “скорой”, с её динамизмом и разнообразием, мне подходила прекрасно. Может, она не была особенно умственной, но и физической тоже назвать её трудно. Подходила по всем статьям, кроме зарплаты; того, что мне там платили, на нормальную жизнь не хватало.
Ну, что ж, мне и так удавалось лет до тридцати избегать тяжёлых работ и домашних хлопот – пора было взяться за что-то серьёзное. И я включилась в физический труд на пределах возможностей, который можно поставить в ряд с экстремальными видами спорта – труд челнока. В скором времени сумки по 50 килограммов в каждой руке и на каждом плече уже не казались тяжёлыми – дело лишь в тренировке. И в стимулах. Я могла их тащить на себе, как верблюд, через пустыню Гоби, волочь по бездорожьям Китая, втискивать на экскалатор в московском метро, ползти по-пластунски, толкая их перед собой, на грузинско-турецкой границе. Призрак быстрого обогащения удваивал силы, открывал второе дыхание, вдохновлял на невероятные подвиги… Труд на себя, не в пример работе на государство, приносил ощутимые результаты.
Хотя, кто его знает, как это всё подорвало моё здоровье?
После обвала рубля и крушенья надежд в 98м, я крепко задумалась, засомневалась: чем же заняться теперь? Физическим или интеллектуальным? Частным или же государственным? Коллективным, индивидуальным? А может, ну его лучше вообще, этот труд?…
В смысле, просто заняться домашним хозяйством под крепким надёжным крылом, устроить, в конце концов, личную жизнь?
Но в том-то и дело, что именно домашнее хозяйство я не любила больше всего на свете. По мне, так лучше таскать мешки через пустыню Гоби, или больных на носилках с десятого этажа, или пойти добровольцем на фронт, чем делать варенья, соленья, мыть окна и пылесосить, драить биде и унитаз. А владельцам крепких надёжных крыл такие женщины не по душе.
Ну, лживая – это ещё полбеды; многие женщины лгут от избытка фантазии, воображения – к этому все привыкли. Но ленивая?..Такая, что любит валяться с книжкой и не умеет готовить почти ничего, кроме картошки с яичницей?..
Поэтому личная жизнь ленивиц очень сложна, устроить её – проблематично.
Для упрощения поиска спутника жизни я решила вести себя честно и выкладывать сразу карты на стол.
– Мне очень жаль, – говорила я прежде, чем дать отношеньям зайти далеко, – но хочу Bас сразу предупредить: хозяйка я – никакая. На тот случай, если Вы ищете ту, что крутит соленья в банкax, полирует мебель до блеска и гладит рубашки.
К моему удивленью, мне повезло, и вскоре попался такой джентельмен, который сказал:
– Не беспокойся, я всё это делаю сам.
Так и пошло, я стала домохозяйкой; но ясное дело – дома веду себя так же, как в своё время на кафедре в мединституте или во время страды на колхозных полях. Не напрягаюсь, делаю только САМОЕ НЕОБХОДИМОЕ. Жду, пока активные члены семьи мне принесут зарплату. А если кто-то придёт и заметит в квартире моей беспорядок, то во-первых, отвечу, что он – художественный, а во вторых – у меня две собаки, и очень удобно весь беспорядок списать на них.
Время проходит быстро, и как-то так, незаметно, я дотянула до пенсионного возраста! В этом году мне назначили пенсию.
Поскольку стаж у меня небольшой, особенно на государственной службе, то пенсию дали мне МАЛЕНЬКУЮ. И правильно, в этом мораль истории: именно маленьких пенсий должны ожидать такие, как я – лживые и ленивые.
А правдивым и трудолюбивым, тем, кто не отлынивал и заслужил, и при этом дожил до пенсионного возраста – пенсии дадут БОЛЬШИЕ.

Каждая мама, любовно растящая чадо и с умиленьем следящая за его феноменальными успехами и опережающим сверстников развитием – словно садовник, возделывающий прекрасный сад. Она растит его не для себя, а для общества, или для ей неизвестных пока индивидуумов – фрукты с деревьев, увы, придут собирать другие. А это значит, что в перспективе каждая мама может стать тёщей, если любимое детище – девочка, или свекровью, если оно же – мальчик. Отдать золотого ребёнка в чужие – притом неизвестно какие! – руки, вступить – притом неизвестно с кем!- в почти что родственную связь…
21й век внёс коррективы в и без того непростые семейные отношения, что требует особой психологической подготовки. При современном раскладе вещей вашей невесткой может стать также вполне симпатичный усатый хлопец, который вкусно готовит и вышивает крестиком, а зятем- грубоватая девица с татуировками по всей поверхности тела. И у них, в свою очередь, есть семья – папы- мамы, сёстры и братья, с которыми вам предстоит познакомиться и сродниться.
Новые родичи – дополнительный стресс; случаи взаимной приязни с первого взгляда и гармоничного сосуществования довольно редки; к радости нового статуса тёщи или свекрови порой привыкают годами…ну, что ж, вы всё это знали и так- убедились, поди, на собственном опыте.
A что касается меня, то я подарила маме такую радость – стать тёщей – трижды. Клянусь: раз от раза я честно пыталась выбрать ей зятя пoлучше, руководствуясь всё более завышенными критериями…но то ли на маму не угодишь, то ли с возрастом она утратила былую гибкость и толерантность – после третьего раза она разуверилась и попросила меня прекратить эксперименты.
Я пообещала, но не могу зарекаться. Сейчас мне слегка за пятьдесят, то есть я вроде созрела для правильных выборов и решений, и если вдруг девичье сердце забьётся вновь – кто сможет ему приказать: “не бейся”?..

ЗЯТЬ ПЕРВЫЙ: САМОРОДОК, ОН ЖЕ – АЛМАЗ НЕОГРАНЁННЫЙ.
Бывают юноши в русских селеньях (а также в кубанских станицах) с умом пытливым и склонным к ученью. Так и Сергей Недогузенко в возрасте 19и лет, подобно Ломоносову, в далёких 80х подался в город Ростов-на-Дону из станицы Динской, чтоб поступить в мединститут. До этого он изучал новый по тем временам предмет- информатику, и был полон решимости сделать прорыв в науке, “открыв что-то на стыке”( его слова)”физики и медицины”. Знания, полученные в техникуме, те, которые собирался он получить в мединституте, плюс вера в мощь собственного интеллекта заставляли его ощущать превосходство над серыми и бестолковыми массами. Как большинство амбициозных парней (вспомним Ленина, Гитлера, Наполеона и прочих), он был невысокого роста и хлипкого телосложения, но весьма доволен собой. Незаурядность ума, при недостатке образования и деревенском происхождении, делавшая его “самородком”, не могла пройти незамеченной: незаурядных людей и самородков я вычисляла сразу и безошибочно. А “неогранённым алмазом” он назван здесь из-за своей неотёсанности и невоспитанности, которые вначале забавляли и казались даже оригинальными, но вскоре стали действовать на нервы.
Впрочем, на тёщу он произвёл хорошее впечатление: золотистые кудри и голубые глаза вызывали в памяти что-то такое, есенинское…Взяв его в дом из студенческого общежития, мама вдруг обнаружила, что у него: a) запущенный случай грибка на ногах и б) имеются вши.
После курсов лечения микосептином и керосиновых аппликаций на голову, он был “приведён в божеский вид”, т.е. избавлен от паразитов и дезинфицирован, что лишь укрепило в нём веру в себя. Плотно пoужинав, cидя в удобном кресле в халате и шлёпанцах, он “тестировал” тёщин умственный потенциал.
– Ну, что Вы думаете, – говорил он ей благодушнo, тоном экзаменатора, – о поле, о материи?..
Tа пучила глаза в замешательстве. Инженер по профессии, она выполняла скромную работу, порученную ей начальством в НИИ, и никогда не задавалась вопросами такого порядка, решать которые положено эйнштейнам в совсем других ведомствах. Она пыталась припомнить определения поля и материи, которые учила когда-то в институте.
– Ээ…материя – это… гм, не помню. А поле…
Но зять Недогузенко был неумолим, настаивал:
– Не надо мне заученных определений! Скажите, что ВЫ ЛИЧНО думаете о материи!
К сожалению, у тёщи личных соображений на этот счёт не было.
– Ну, значит, Вы – бестолочь! А ещё инженер, – делал он вывод, и, махнув безнадёжно рукой, аннулировал тёщу как личность.
На лице у неё появлялось обиженное выражение. Впрочем, кубанский эйнштейн разговаривал в этом “топорном”стиле не только с тёщей, но и с моими друзьями- на учтивые просьбы позвать меня к телефону, он неучтиво и подозрительно спрашивал:
– А ты-то кто будешь? Хахарь?!
Я стала вдруг замечать, что всё меньше людей звонит и приходит в гости, вокруг меня создавался ваккум.
И c преподавателями в институте, что явно не помогало в учёбе. Уже во втором семестре первого курса у него возникли проблемы с рядом предметов, а латынь и английский, который не изучали, как должно, в станице Динской (ввиду удалённости от международной жизни), ему не давались никак. Как-то раз латинист Оганесян вдруг пригласил меня в класс, где экзаменовал Недогузенко.
– Вот послушайте, как отвечает Bаш муж!- предложил он с сарказмом, и посадил меня рядом.
Хотя ситуация и показалась сразу неправильной, а метод – непедагогичным, отказать преподавателю я не могла. Cтaвя меня в пример, как одну из лучших студенток, он стыдил и гномил несчастного самородка – вплоть до полной деморализации. Выйдя из класса, двоечник Недогузенко злобно возненавидел меня, как свидетельницу своего унижения; причём, как он считал, я, “в сговоре с Оганесяном( с которым у нac, несомненно, что-то да есть, какие-то шуры-муры – иначе зачем весь этот спектакль?) наслаждалась его унижением”.Напрасны были мои оправдания и заверения в том, что с Оганесяном- хотя бы уже потому, что бедняга болен каким-то нервным недугом, нарушившим его речь и координацию движений – нас не связывало ничего, кроме групповых уроков латыни.
Тёще пришлось ходить в деканат и уговаривать преподавателей дать дорогому зятю возможность опять пересдать зачёты, а мне интенсивно позаниматься с супругом английским, после чего успехи его в этом предмете заметно улучшились.
Чего нельзя было сказать о манерах и уважении к людям. Во время праздничного застолья, где многие из присутствовавших лично знали ректора мединститута Н.Н.Пыжова, раненого на войне ниже спины, Сергей Недогузенко захохотал и заявил, очень уместно и громко:
– А, ректор Пыжов! У него же нету полж..пы!
Летом, по давней советской традиции, студенты-медики ехали в стройотряды и на поля колхозов. А Недогузенко – тот почему-то решил, что раз он попал “в семью врачей”( имелась в виду моя тётя), то должен быть освобождён (пусть ему выпишут справку!) от всяких работ. Но никто ему справки не дал, и зять номер один был отправлен на стройку в г.Волгодонск. Через неделю пришла телеграмма:
” Приезжайте срочно зпт тяжёлом состоянии тчк”.
Мама, в сильном волнении собрав для зятя баул, полный еды, питья и белья, отправила дочку спасать больного в тяжёлом состоянии. Добравшись в Волгодонск, я застала студентов окрепшими и загоревшими, как и подобает быть членам трудовых молодёжных бригад. Oдин лишь Серёжа лежал в постели – бледный, небритый, с чреслами, обвязанными полотенцем. Оx, боже мой! Что случилось?..
Ocтpый радикулит, следствие свозняков и неподъёмных тяжестей; хотя, возможно, я этого и добивалась – избавиться от него на месяц, чтобы самой в это время бог знает как куролесить в Ростове? Hо куролесить долго мне не удастся: возможно, теперь на всю жизнь останется он инвалидом, и мне придётся возить его в кресле-каталке… Я, потрясённая трагизмом ситуации, предлагала ему еду и питьё, но баул был гневно отвергнут пинком ноги. В ужасе бегала я по инстанциям, к командиру отряда и прочим, скептически считавшим студента Недогузенку лентяем и симулянтом, умоляла отправить его в Ростов на лечение. С большой неохотой его отпустили. Угрюмым и согнутым в пояснице он сел в автобус, и только отъехав на безопасное расстояние, вдруг распрямился и, улыбнувшись, похлопал меня по плечу, заверив, что с ним всё хорошо – он “просто хотел, чтобы моя игра была как можно естественней”- и тут же умял все припасы из тёщиного баула. Просил, однако, “тёще не говорить, пусть думает, что я взаправду болен”. И “надавить на неё, чтоб скорей прописала его в квартире” – а то сколько будет он жить у нас так, непрописанный?
Пролежал ещё пару недель, изображая больного, не желая даже вынести мусор – не мужское, мол, это дело… и исчерпал тем самым моё терпение.
Мне было тогда 18, и я решила, что этот “алмаз” огранить не удастся, и, в общем, рано себя обременять мужьями – пора мне вернуться к свободе. А Недогузенко – в общежитие.
Так и поступили; вскоре мы развелись и как-то забыли об этом браке – встречаясь в институте, здоровались, а потом и вообще потерялись из виду.
После такого “фальшстарта”, был долгий период свободы, нормальной студенческой юности. Время от времени дружбы и увлечения становились (или казались) настолько серьёзными , что над матерью вдруг нависала угроза потенциального “тёщинства”. Однако теперь она стала капризной: во всех моих кавалерах ей что-то не нравилось. Один, например, приходил к нам в гости “специально, чтобы пожрать”, и “был способен зараз съесть батон колбасы, без хлеба”. Ну, что же, многие студенты и вправду были вечно голодными. Другой, зацикленный на идеальном порядке, “приученный к чистоте”, позволял себе критиковать неидеальный порядок в нашей квартире, и как-то раз даже хлопнул демонстративно ладонью по нашему креслу, подняв облако белой пыли и вызвав мамино возмущение:
– Ты посмотри! Ишь какой, понимаешь, инспектор!! Нахал!
А на моём горизонте тогда маячили потенциальные свекрови. Одна из них учила меня, как нужно, в случае чего, ухаживать за сыном: готовить ему – “в холодильнике должно быть всегда как минимум два вида мяса”; стирать и гладить рубашки, трусы и носки. Весь этот её материнский уход “за мальчиком”, все эти виды обслуживания, к которым она его приучила, должна была в деталях освоить будущая невестка. Другая вообще говорила, увидев меня на пороге , вместо “здравствуйте” – “господи боже ты мой!”, и тяжко вздыхала. Ни одной из них я, как ни странно, не нравилась.
А почему? Что было во мне такого уж страшного- вот что хотелось бы знать?! Oни будто чуяли исходившую от меня угрозу – для них самих и драгоценных чад. И совершенно напрасно. Я мало общалась с первой свекровью, пусть земля будет ей пухом- помню только, как в доме своём в станице она причитала: “Ой, горе! Сыночку женим!…”, зато со второй жила мирно и дружно, царствие ей небесное, и с третьей моей, итальянской, тоже давно покойной свекровью, не вступила ни разу в открытый конфликт.

ЗЯТЬ ВТОРОЙ: ТОЖЕ ГЕНИЙ, В ТО ВРЕМЯ ЕЩЁ НЕПРИЗНАННЫЙ.
Второй зять Елены Васильевны выгодно отличался от первого по многим параметрам. Pостовчанин, oн не нуждался в прописке, не претендовал на жилплощадь, не рассуждал о докучных и каверзных поле-материи. Читал русских классиков – Чехова и Достоевского, сам сочинял стихи. Шутил и острил, брал смело аккорды на банджо и на гитаре, дарил хризантемы ( то был осенний период) – чем произвёл на меня впечатление. Алексей, с выразительным взглядом тёмных и выпуклых глаз, казался романтиком и добряком. Настораживал, правда, рост – опять невысокий, и телосложение – хрупкое… Но если в маленькой голове Алексея и зрели большие амбиции- он их умело скрывал: был скромен, не бил себя грудь, не объявлял себя гением. Благоразумно ждал, пока это скажут другие.
Лишь Елена Васильевна не верила в нового зятя – искала подвоха. Рано или же поздно крупный дефект должен был всплыть, выйти наружу… и-таки всплыл. Несмотря на раннюю молодость- 24 года, Барашкин был алкоголиком. Время от времени взгляд выразительных глаз становился слегка косым, а речь, обычно литературная – глумливой и вызывающей, в сопровождении всяких гримас и даже высовыванья языка, что означало: Барашкин пьян.
Привыкнув к студенческой жизни, полной компаний и шумных попоек, я не принимала это всерьёз: пить в тот период, сумбурный и перестроечный, представлялось вполне нормальным, не пить – почти подозрительным. И засомневалась впервые, когда на обеде, устроенном родственниками специально, чтобы узнать получше Алёшу, на вопрос о его профессии Барашкин-строитель внезапно ответил:
– Я врач.
Моя кузина и тётя (медики), мама и все остальные удивленнo воззрились на Алексея.
– А какой же Вы врач?- уточнила тётя.
– Э-пин-диолог!- куражась, весело выкрикнул Алексей. Тут стало ясно, что хоть обед и только что начался, каким-то образом он ухитрился уже дойти до нужной кондиции.
Гости, будто стыдясь, примолкли и отвели глаза…
Всё осложнялось тем, что молодые советские семьи, за неимениeм средств и отдельных квартир, должны были жить с родителями. Таким образом, первые годы пришлось провести у свёкров, а когда пожилые Барашкины нам намекнули, что мочи их больше нет – перебраться к Елене Васильевне. Как-никак, Алексею тёща была обязана спасением дочери от распределения в область и рождением внучки Катюши…
Вначале Барашкин вёл себя вроде прилично: работал, играл в музыкальной группе, сопротивлялся искусам зелёного змия. Но вскоре, обжившись у тёщи, стал пропадать всё чаще на репитициях, реже являться домой, а иногда исчезал и вовсе на несколько дней, что означало победу змия над человеком. Если родная мама(свекровь) закрывала на это глаза, была снисходительна к слабостям сына – то Елена Васильевна не собиралась им потакать. Она была женщиной очень простой, приземлённой, и не принимала богемного образа жизни, жизни в искусстве. Такое, считала она, могут себе позволить те, у кого нет детей. A те, у кого они есть, думать должны прежде всего о детях, а уж потом – о своих удовольствиях. Барашкин смиренно с ней соглашался – но только когда был трезвым; в пьяном же виде он ёрничал, явно глумился и как-то назвал её “полным ничтожеством”.
Этого тёща стерпеть не могла; под руку ей в тот момент подвернулся совок, которым она и огрела Барашкина.
В её оправдание можно бы было сказать, что то был единственный случай рукоприкладства с её стороны – если бы рукоприкладству вообще имелось какое-нибудь оправдание. Даже будучи скверным и нерадивым зятем, Барашкин – он, безусловно, не заслужил битья лопаткой для мусора. Удар совком из лёгкой пластмассы не мог нанести серьёзной физической травмы, но ранил достоинство личности и самолюбие, а потому навсегда отравил отношения зятя и тёщи. Нельзя сказать, что развод был вызван этим прискорбным событием- к нему привела масса различных факторов, но совок свою роль определённо сыграл.
Шли годы, Алёша Барашкин развил многочисленные таланты, став художником и музыкантом, поэтом и модельером, известной в Ростове личностью. Приобрёл экстравагантные привычки, подобающие каждой знаменитости: oн никогда не платит по счёту в кафе-ресторанах, а лишь оставляет автографы на салфетках. Hе водит сам никакого транспорта, будь то автомобиль или же мотороллер, ходит повсюду пешком, не удаляясь, притом, от дома больше, чем на полтора километра. Этот круг на карте Ростова радиусом в 1,5 км стали со временем называть Кругом Барашкина, и не сомневаюсь, что в будущем его будут показывать туристам как достопримечательность. Теперь, говорят, Алексея зовут “Королём ростовского андерграунда” и “позиционируют как гения”. Народ посещает выставки и концерты, покупает одежду марки “Барашкин”. И недалёк тот день, когда какой-нибудь автор напишет его серьёзную биографию.
Если бы бывшая тёща знала об этом заранее, наверняка нe повела бы себя хулиганским образом, побоявшись войти в историю как реакционная гонительница таланта, поднявшая руку на гения…
Ну, что взять со старушки? Надо отдать Барашкинy должное: он, как истинный джентельмен, не только не дал Васильевне сдачи, не стал ей мстить – но и годы спустя пусть нехотя, но контактировал с бывшей тёщей. Даже брал ей билеты на самолёт

ЗЯТЬ ТРЕТИЙ, ЗАМОРСКИЙ: МАРЧЕЛЛО.
Марчелло Коцци стал маминым зятем лет двадцать тому назад, побив все рекорды выносливости и терпения. Уже сама цифра “3” приводит его в смущение; и часто Марчелло просит “никому из знакомых в Италии не рассказывать”, что я – в третий раз замужем. “Ещё два раза- куда ни шло. Но три…” Сам он женат впервыe.
И, как и следовало ожидать, маме его я не нравилась. А также папе и брату. То есть, я нравилась им, пока приезжала с подарками и деньгами, удачливая коммерсантка, продающая где-то там, в им неизвестном Ростове, итальянское prêt-à-porter. Так продолжалось несколько лет, пока в 98м наш рубль внезапно не обвалился, и торговать итальянским prêt-à-porter стало невыгодно и несподручно. Тут Коцци мне ясно дали понять, что на поддержку с их стороны расчитывать нечего. Невестка С ВОСТОКА – без денег, работы, с ребёнком – им, очевидно, не требовалась. К радости нового статуса свёкров привыкали болезненно, трудно…
Но не хочу повторять всё те же, рассказанные раньше, истории. Здесь главное – выяснить, чем же Марчелло Коцци лучше в качестве третьего зятя(если и вправду лучше) других? Kак он справляется с ролью?
Кое-что в нём напоминает двух предыдущих: как Недогузенко был уроженцем кубанской станицы, так и Марчелло можно назвать “деревенским”- он родом из самой глухой глубинки Абруццо. Зато глаза у него большие и выразительно-круглые – прямо как у Барашкина.
Необразован, и по сравнению с ним оба российских зятя – настоящие кладези знаний. Но приспособлен, что очень важно, к практической жизни: умеет собрать, разобрать, прибить, завинтить, починить, приготовить… Хорошо разбирается в международной политике.
Никакого тщеславия, ноль амбиций, но по количеству разных пороков и вредных привычек Коцци легко переплюнул бы десять любых, вместе взятых, зятьёв: привычка к вину – с детского возраста; а чего стоит одна лишь людомания – склонность к азартным играм?…
Сперва Елена Васильевна его просто идеализировала – пока гостила у нас недолго и не узнала зятя получше. Он – и “добытчик, работник”, и “помогал воспитывать Катю” (на самом деле – это ещё как посмотреть, кто там из них кого воспитывал и продолжает воспитывать). На первых порах и Марчелло с Еленой Васильевной старался держаться как можно дипломатичней, водил её в рестораны, встречал и провожал в аэропорт. Постепенно, однако, по мере того, как мама стала задерживаться подольше – стали возникать неизбежные разногласия. Чаще они касались важнейшего для итальянцев вопроса- еды, но также- порядка в доме, и иногда – международной политики.
Внимательно наблюдая за тёщей, Марчелло со временем изучил все привычки её и повадки, и пришёл к основному выводу: у нас нет культуры питания. Вместо того, чтобы готовить пару раз в день и есть свежие блюда, тёща готовила борщ и наслаждалась, разогревая его семь дней в неделю. Мазала хлеб сливочным маслом, любила сало, а также паштет из печёнки, от вида и аромата которого зять содрогался. Вернувшись домой, он открывал холодильник и доставал брезгливо одну за другой различные банки с остатками пищи: жира со сковородки, пюре и котлет, обнюхивал их и кривился, что раздражало тёщу.
– Что ему надо?! Чего он всё крутит носом?
А если готовил Марчелло, Елена Васильевна часто пеняла, что макароны al dente (“на зуб”) настолько тверды, что их не прожевать, даже надев зубные протезы- напрасно он ей объяснял, что наоборот, в неразваренном виде они лучше усваиваются организмом. Она вставала из-за стола, чтоб полить их то кетчупом, то майонезом – кощунство и неуважение как к макаронам, так и к его искусству кулинарии. Вообще, отличаясь редкой прожорливостью, тёща питалась в течение дня неоднократно…
Замечая его недовольство, Елена Васильевна тоже сердилась:
– Чем это он опять недоволен? Зануда!
И чем больше старалась ему угодить, тем чаще видела “неблагодарность”. Тогда она собиралась домой:
– Ну, всё: вижу- я вам надоела.
Жизнь в итальянской деревне, на положении гостьи, маму не привлекала. И всё же, с последним зятем на протяжении долгих лет ей удавалось ладить. В чём здесь секрет?
Секрет простой: незнание языка.
Чтобы с кем-то ругаться, нужно в достаточной мере освоить язык, а Елена Васильевна, хоть и прилагала усилия, но итальянским не овладела. А зять Марчелло и вовсе усилий не прилагал, он выучить русский и не пытался, поэтому каждый из них мог говорить всё, что заблагорассудится, не рискуя быть понятым. А если бы им и хотелось вступить в дискуссию, то поневоле пришлось бы привлечь меня в качестве переводчика; а я, понятное дело, перевожy всё по своему усмотрению- как говорится, “фильтруя”.

Я, КАК ПОТЕНЦИАЛЬНАЯ ТЁЩА.

Я давно отдавала себе отчёт в том, что, как Катина мама, когда-нибудь – очень нескоро, но всё же – cмогу стать чьей-нибудь тёщей. И разумеется, точно была уверена: если настанет момент – я, умудрённая опытом мамы и прочих свекровей-невесток-тёщ-и-зятьёв, буду держаться от всех этих дел подальше, предоставляя решать Катерине – с кем, как и когда строить, или же нет, семейную жизнь. Никаких советов, эмоций, вмешательств, симпатий и антипатий! Да ради бога. Я не настолько глупа, чтоб портить нервы себе и другим; буду примером нового типа тёщи – мудрой, спокойной и беспристрастной.
Вплоть до вчерашнего дня, когда Катюшин приятель Франческо- тот самый, который звонит ей ночью и днём, и нет от него покоя – пожелал внезапно прийти и поговорить со мной “о чём-то ужасно важном”. Раскалывалась голова, и я попросила его повременить с визитом, пока не пройдёт…
Но уже через полчаса, как будто я говорила с ним по-турецки, он был у нас! Выпив ещё две таблетки ибупрофена, я села напротив него, приготовившись слушать “о важном”, сдавив руками виски.
В двух словах он мне объяснил, что их отношения с Катей – намного серьёзней, чем я себе представляю, и конечно, их ждёт совместное будущее. Я приняла это к сведению, раздражённо думая про себя: “Маленькие, близко посаженные глазки, длинный лоснящийся нос, тонкие губы…Катя, такая красивая девочка – не могла найти кого-то получше?..”
Так вот, продолжал дочкин жених, поскольку Катя заслуживает самого лучшего, и он ей желает, естественно, самого лучшего, а я не принимаю всерьёз их отношения…( я продолжала массировать виски, не понимая ещё сути дела)… A впрочем, я вообще не уделяю дочери должного внимания…
– Простите?!.. не поняла, – возможно, я говорила с будущим зятем холодным и настороженным тоном, сквозь зубы – но это лишь оттого, что у меня болит голова.
Тогда Франческо мне объяснил, что поскольку Катя не водит машину, а мы живём далеко- практически у чёрта на куличках – ему приходится КАЖДЫЙ РАЗ забирать и потом опять отвозить невесту домой. Не могла бы И Я иногда, видя серьёзность их отношений, подвозить ему Катю, или потом её забирать?…Так ему меньше придётся расходовать времени (и денег – естественно – на бензин).
Теперь от спокойствия уж не осталось следа: на сидящего передо мной маленького, наверняка ниже метра семидесяти, наглого амбициозного наполеончика я смотрела со смешанным чувством злости, гадливости и возмущения, скрывая весь этот коктейль за желчной, холодной улыбкой. Даже боль головная вроде прошла.
И, обдумывая подходящий ответ, я поняла: вот оно, началось.
Это чувство к зятьям – в крови. И не будет ему конца.

( рассказы)

Оглавление:

1. Русская без возраста, в лёгком замешательстве.
2. А ты- не доктор…
3. Я очень падкая на комплименты.
4. Хитрый, глупый, везучий.
5. Немного о лжи.
6. Быть красивой.
7. Насилуют – плохо, не насилуют – тоже нехорошо.
8. Работа для женщин среднего возраста.
9. Скрофетто.
10. Производим на соседей приятное впечатление.
11. Мои соседи – холостяки.
12. Как это делается в Абруццо (криминальные хроники)

РУССКАЯ БЕЗ ВОЗРАСТА, В ЛЁГКОМ ЗАМЕШАТЕЛЬСТВЕ.

Много лет живу среди людей Абруццо, и всё-таки они остаются для меня загадкой, не перестают удивлять. Всё-таки их мышление чем-то отличается от моего; зачастую им приходят в голову идеи, которые в мою никак не могли бы прийти, они высказывают неожиданные суждения и задают вопросы, которые ставят меня в тупик.
Например, ожидая очереди к моему участковому врачу, стою в небольшой приёмной, где все сидячие места заняты, думаю о своём. Передо мной – две синьоры разного возраста, одной – лет за шестьдесят, другой – за сорок, беседуют по-приятельски о чём-то семейном, личном. Внезапно та, что постарше, смотрит через плечо и спрашивает у подруги, кивнув в мою сторону головой:
– А это кто – твоя мама?
Та, которой за сорок, пухленькая и в очках, оборачивается с полуоткрытым ртом, чтобы посмотреть, не её ли я мама, и увидев, что- нет, теряет ко мне интерес:
-Не-e, я эту синьору не знаю…
Как ни в чём не бывало, продолжают прерванный разговор.
Зато во мне растёт какая-то неудовлетворённость, теперь я остаюсь с полуоткрытым ртом. Конечно, я могу спокойно быть чьей-то мамой, и даже, если на то пошло, бабушкой какой-нибудь маленькой девочки…но быть мамой зрелой, пухлой женщины средних лет? Увольте. Неужели выгляжу на семьдесят?! Да мы и внешне с ней непохожи: я выше сантиметров на пятнадцать.
Нависая сзади над синьорами, интересуюсь у старшей с лёгким сарказмом:
-А по-Вашему, я могла бы быть её матерью?
Та, недовольная, что её прервали – мол, если не мама, то что тебе нужно? – рассмотрела меня внимательней и лишь пожала плечами:
-Бо!(Мол, “кто его знает”)
Дома я долго рассматривала себя в зеркало; делала воображаемый лифтинг, подтягивая то веки, то шею и подбородок – не то, чтобы осталась очень довольна, но на семьдесят? – нет, невозможно…
Не прошло и недели, как моя вера в себя опять пошатнулась.
Многие в наших краях интересуются политикой, ежедневно смотрят телевизионные дискуссии, документальные фильмы о прошедших войнах, исторических личностях и сами охотно обсуждают внешние и внутренние проблемы, свежие новости- всё, что накануне видели по телевизору. В этот раз группа местных жителей анализировала ситуацию Россия-Украина, и поэтому я была остановлена и призвана в качестве эксперта. Уточнив (в который раз), кто я- русская или украинка, мне задали много вопросов по поводу Путина, Порошенко и прочих, но ответить я так и не успела, потому что у каждого было уже своё готовое мнение, которое я должна была лишь подтвердить. Все говорили, как водится, одновременно: “Гитлер был паццо!”(сумасшедшим), “И Сталин был паццо!”, “Меркель…А что Меркель?!” “Да cам ты “паццо”!”
Наконец, вспомнили обо мне и кто-то спросил:
– Ты же помнишь Сталина, усача? Застала ещё живым?…
Как говорится в Ростове- “Тю”.
-А по-вашему, могла я его ЗАСТАТЬ?!
Растерянно переглядываясь, пожимают плечами. Откуда им знать? Опять встаёт щекотливый, довольно обидный вопрос о возрасте; но здесь у нас загадками говорить бесполезно, и приходится объяснить, что Виссарионович умер в 53м, а я родилась в 60х. Ни его, ни дедушку Ленина я не застала.
– Да, гм…очень жаль.
Действительно, жаль. Дома, фыркая с возмущением, рассказываю Марчелло о том, что меня считают современницей Сталина. Но это лишь одно из многих заблуждений: одни не знают, что CCCP участвовал в войне, другие удивляются, что русских не освободили американцы, которые, высадившись в Нормандии, решили исход второй мировой, запугав Гитлера атомной бомбой, и т.д и т. п.
– Не обращай внимания, – машет рукой Марчелло. – Тут у нас – неграмотный, невежественный народ! Вообще, – продолжает,- смотрел сейчас передачу. Оказывается, русские освободили Освенцим! Я думал- американцы. Но Сталин – ты знаешь?- был паццо. Знаешь такое: гУлак? гУлаш, гУлак?…
– ГУЛАГ?
– Да, гУлаг!
– Ну, знаю…
– А ты там была?
…Вздыхаю, машу рукой, ухожу заниматься делами.

А ТЫ – НЕ ДОКТОР (Холицистэктомическая рапсодия)

Hеделя прошла под флагом тревоги по поводу операции. Мне предстояло первое в жизни вмешательство, а я не зналa, куда податься.
Когда-то в Ростове всё было просто: пара звонков – и родные-друзья уже ждут у себя в больницах, раскрыв объятия. А здесь – никого не знаю. Вернее, знаю, но вовсе не тех, кого нужно. Слава богу, есть интернет, который мне выдал статистику: наша больница Атри – одна из последних в Италии по благоприятным исходам холецистэктомии. А также – одна из первых по исходам неблагоприятным, что бы это ни значило. Тогда-то я и решила пойти в частную клинику: может, там показатели лучше, да и положат пораньше, а не через полгода, как в больницу “общественную”?
Отчего-то мой лечащий врач Марилуиза упёрлась и не хотела мне выдать ещё одно направление, к частному специалисту. Я не стала качать права и настаивать, и так уже будучи в стрессе, а просто решила её сменить. Желательно, на медика-мужчину, который с большей чуткостью отнесётся к моим проблемам. Из предложенного мне списка шести – семи десятков врачей нашей зоны выбрала наугад одного с фамилией, напоминавшей героя моих рассказов – Джузеппе Бальбони, видя в этом благоприятный знак.
А пока, думала я, развлекусь познавательным фильмом в YouTube: “Видео-лапароскопическая холецистэктомия”. Чтоб знать, что меня ожидает.
Фильм шёл без пояснений, под музыку. Марчелло, не разделяя моих опасений и слепо готовый отдаться в руки любого врача, следил с любопытством из-за моей спины за жутким таинством извлечения жёлчного пузыря. Под крещендо неистовых скрипок и виолончелей неведомой мне симфонии в пузе y пациента проделали три отверстия: два – в верхней части и третье – в пупочном кольце. (Я скорчилась, живо представив, как мне протыкают пупок). Через них ввели инструменты, торчащие, как рычаги, во всех направлениях.
– Вот видишь? И ничего же страшного, – ободрил меня Марчелло, пока хирург шуровал “рычагами” во вздутом, как шар, животе, как будто играл в настольный футбол. – И музыка какая весёлая!
– Вот это – весёлая музыка?!- я посмотрела враждебно. Я допускаю, что кто-то не понимает серьёзности операции, но не различать настроение музыки?! – Она тревожная и трагическая; такой в кино обычно сопровождают какой-нибудь шторм на море, кораблекрушение! А ты – “весёлая”…
Лишь под конец, когда легко и небрежно уже налагали швы на пупок, симфония вдруг зазвучала мажорно, хор духовых инструментов (фанфар?) придал ей торжественность, и музыку можно было назвать “весёлой”. С натяжкой.
Интересно, как вообще подобрали они для фильма музыкальный аналог холецистэктомии?…
Вот в такие моменты я и жалею, что у меня нет мужа – врача.
Есть, но не врач… досадно. И не потому, что медик бы оценил, насколько чревато и сложно вмешательство.
Я, кстати, боюсь не только одной холецист-, но и любых эктомий. “Эктомия”- у вас вырезают орган; может, даже непарный. Он был ваш, родной…неотъемлемой частью тела, а теперь его вырвут из ваших груди, живота, чего там ещё – навсегда. А лишних органов у человека, как всем нам известно, нет.
Муж – медик, он мог бы также избавить меня от бюрократической суеты, нежно отвёл бы за ручку к лучшим хирургам Абруццо и проследил за ходом лечения.
И, если на то пошло, мог бы меня взять саму работать врачом в своё отделение, безо всяких там подтверждений диплома. Особенно, если мой муж- директор или владелец клиники.
А если бы он, ко всему, оказался хирургом пластическим (мысль, которая с возрастом всё чаще приходит в голову), он мог бы бесплатно меня превратить в двадцатилетнюю Барби…
Но полно, хватит мечтать! Я никогда не умела делать правильный выбор. Когда-то имелa все шансы, возможности выбрать мужа-врача, хотя в те годы идея меня не привлекала. Kаждый день cотни студентов в белых халатах и шапочках сидели вместе со мной в аудиториях, и все казались какими-то скучными, пресными, неинтересными…Все они стали в дальнейшем врачами, а кое-кто – и владельцем клиники, и даже пластическим, будь он неладен, хирургом.
А у Марчелло клиники нет; есть только большой грузовик.

В сумерках, возле ограды неосвещённого, на вид нежилого особнячка, я ожидала нового доктора.
Обычно всегда у двери врача собирается группа больных, но кроме меня, здесь не было никого. Да и часы приёма казались весьма необычными: каждый вечер с 19 до 20 и каждое утро с 11 до 12. Мужская тень, давно за мной наблюдавшая из-за забора напротив, спросила :
– К зубному?
– К Джузеппе Бальбони,- ответила я, и догадалась, что врач мой, возможно, ещё и дантист – вот почему такое “урезанное” расписание.
Стемнело, и тут подкатил “мерседес” с откинутым верхом, a в нём сидел пожилой и кудрявый синьор.
– Вы ко мне?- он вышел, пожал мне руку и попросил подождать, пока поставит на место крышу своей машины. А затем пригласил меня в пустой особняк, в свой кабинет с выходом в сад.
Доктор Джузеппе повёл себя очень любезно и обходительно; он проявил, как я и надеялась, чуткость к моим проблемам, выписал направление, порекомендовал хирурга, к которому “обращался лично не раз”, и , имея родных и знакомых в больнице, пообещал мне содействие, чтобы ускорить госпитализацию.
– Моя жена была тоже русской,- сказал он, грустно жуя губами.- И имя всё то же – Ольга…К несчастью, давно умерла.
Я выразила соболезнование. За его спиной на стене, насколько могла разглядеть без очков, висели фото: он сам в морской фуражке, ряд групповых снимков и портрет красивой женщины с короткими светлыми волосами.
– Страдала от депрессии…Покончила с собой,- добавил он, всё так же нервно жуя губами.
Рукопожатия, вновь предложения помощи (которым, естественно, я не поверила), и – звонить ему, если что…
Слова “дантист” и “самоубийство русской”, однако, что-то вызвали в памяти… забытую историю, что случилась в наших краях лет десять тому назад, с полицейским расследованием, которое в конце концов замяли. Я, помню, тогда возмущалась и говорила Марчелло, что вряд ли следствие по этому грязному делу велось, как должно: он – местный и уважаемый житель, она – “какая-то русская”. И даже если имело место самоубийство, то нужно действительно постараться, чтобы заставить нашего брата русскую женщину руки на себя наложить.
Возможно ли такое совпадение?…Конечно, это был он, дантист с тёмным прошлым.
Говорю же, я мастер выбора! Из списка в пятьдесят – шестьдесят врачей мне “приглянулся” именно oн. Марчелло уже заметил эту мою способность, и, повторяя на диалекте : “Olga, te li vi a arcapà in mezz a lu mazz!”(“Ты их прямo вытаскиваешь, как карты из колоды!”), очевидно, имел в виду и себя, когда-то вытянутого из той же “колоды”моей счастливой рукой.
Вернувшись домой, кликнула в Гугле, и – действительно речь шла о тёзке. История из разряда моих “Тутти матти – в Италии все с приветом”
” 17.03.2006. Повесилась жена известного дантиста.
Самоубийство молодой красивой русской Ольги С., 35 лет, всколыхнуло общественность. Говорят, молодая синьора хотела вернуться в Россию, несмотря на безбедную жизнь, которую здесь вела, и которой многие могли бы завидовать. Семейная пара жила на прекрасной вилле в местечке под названьем Соланьоне… Потому возникает вопрос: отчего жe сводить счёты с жизнью?
По слухам, её отношения с мужем были неблагополучны; какое-то время назад имел место мрачный, сомнительный эпизод. Женщина обратилась к карабинерам и заявила, что муж её выгнал из дома и даже стрелял в неё из окна, хоть, к счастью, и не попал. Сей факт категорически был опровергнут адвокатом дантиста. Супружеская пара помирилась, но очевидно, проблемы остались неразрешёнными, и вскоре жизнь Ольги С. трагически оборвалась. По поводу смерти русской ведётся расследование, карабинеры местечка П. взвешивают разные гипотезы”.
Ни слова о психическом расстройстве и депрессии, какими якобы страдала тёзка.
Её муж был врачом, мог бесплатно лечить ей зубы, сделать её улыбку сверкающей и счастливой…но, как видим, Ольгe не повезло.
Муж- медик, как и любая медаль, имеет свою обратную сторону. Однажды решив избавиться от жены, он сделает это каким-нибудь хитрым и изощрённым способом. Не просто стукнет вас монтировкой, как сделал бы, скажем, водитель грузовика, иль заколбасит топориком, как продавец мясного отдела, но, вооружённый специальными знаниями, обставит всё, как несчастный случай, смерть от естественных причин, самоубийство.
Особенно если интересуется криминологией, знаком с судебной медициной.
Не желая платить алименты, которые, пропорционально доходам, будут довольно большими, он может ввести вам какие-нибудь гликозиды, вызывающие инфаркт и трудноопределяемые в крови, а то и попросту усыпить и подвесить…
Услышав o новом семейном враче, члены семьи всполошились. Марчелло знал каких-то друзей, которые лично знавaли Бальбони и утверждали, что тот – сумасшедший.
– Зачем ты выбрала этого типа?- качал головой.- И почему не медика- женщину?..
Оказалось, что дело было не вовсе замято; карабинеры П. с большой неохотой признали, что, судя по неизвестным публике техническим деталям, повеситься сама Ольга С. всё-таки не могла, кто-то ей в этом помог. Обвинение пало на свёкра, Бальбони – старшего, который и отсидел недолгое время в тюрьме, а после вернулся и умер. Ещё говорили – дантист давно поселил на вилле то ли румынку, то ли венгерку лет на двадцать моложе себя, и посещает девиц в ночных заведениях зоны.
В общем, репутация у медика неважная; паршивая, можно сказать, репутация.
Что не мешало местным ходить к нему лечить зубы – стоматолог он, кажется, был неплохой.
Дочь призывала быть осторожной, “держаться подальше и не ходить с ним, куда бы ни пригласил”. Поскольку я – русская и тоже Ольга, у него-де может возникнуть психологический “трансферт”, и он все чувства к бывшей жене перенесёт на меня.
То есть, нисколько не беспокоясь по поводу предстоящей мне экзекуции, они волновались по поводу моего знакомства с весёлым вдовцом со скелетом в шкафу, на мерседесе с подъёмным верхом. Я объясняла, что выбор мой был случаен, и я нисколько его не боюсь. Ну, пальнул в жену из окна… но не станет же он вредить пациентам? И стоит ли мне ожидать приглашений опасных мужчин, имея в виду мой возраст и тe четыре дыры, которые вскоре будут в моём животе? (Ну, три – та, что в пупке, возможно, будет и не видна.) Это мне предстояло узнать – в случае, если переживу холецистэктомию.
-Не волнуйся. Ждать – минимум месяц, а то и полгода,- пророчил муж.
Но мне позвонили сразу, на следующий день, застав врасплох, пригласив наутро явиться с вещами.
Необычная оперативность – будто снег, что выпал в Абруццо посреди июльской жары! Неужели мой новый медик решил в самом деле помочь?…
Лихорадочный шоппинг (новые тапки, халат, пижама!), визит к эстетистке и, главное, педикюр – не буду же я лежать на столе без сознания, у всех на виду, с такими вот заскорузлыми пятками?! Как всегда, я представляла не только саму себя или семью, но и целую нацию в глазах любопытных больных и врачей Абруццо; знала по опыту, что первые – даже на смертном одре, а вторые – при исполнении своих серьёзных обязанностей, будут рассматривать и судить .
Под вечер затихла, устав, в парикмахерском кресле; теперь, после стрижки с укладкой, я буду морально готова стать идеальной больной…
– Вот, посмотри журнальчик, – сунули мне, как обычно, в руки еженедельник.
…или идеальным трупом.
Первая же статья, на которую я наткнулась, листая рекламу, моду, светскую хронику – вы не поверите!- была о смерти девушки Томмазины в больнице Неаполя в ходе холецистэктомии. Умелый хирург ухитрился ей перерезать аорту и полую вену, и хоть жертва уже не дышала, всё же зашил повреждения в наивной попытке загладить свою “оплошность”. Ну, как вам такая статья? И не дурной ли то знак – прочесть её в самый канун операции?..
…………………………………………………………………
Есть люди, которых жизнь не балует разнообразием. Проходит неинтересно. Для них любое событие – свадьба, развод, поездка к родным на Сицилию, или же служба в армии – может стать важным и эпохальным. Владелец хозяйственной лавки в местечке, где я живу, уже пожилой синьор, всегда вспоминает с любовью о тех временах, с полвека тому назад, когда, как он говорит, “ходил под ружьём”. И не то, чтобы он пережил бои, опасные миссии или бог знает какие военные приключения…Служил себе тихо где-то в ломбардской провинции; но помнит в мельчайших деталях все встречи и разговоры во время походов в ближайший посёлок за сигаретами, все имена и звания, солдатские шутки и прибаутки. Потом он вернулся домой, обзавёлся семьёй, магазином, никуда отсюда не выезжал и больше с ним ничего не случилось.
– Когда я ходил под ружьём…
Знаю также особу, что с нежностью вспоминает о пребываньи в больнице. Возвращаясь к блаженным дням, когда лежала в постели или блуждала в халатике по коридору, когда никто от неё ничего не хотел и все окружали заботой и лаской, она начинала:
– Когда я была в больнице…
– Да что ж хорошего-то в больнице?- спросила я как-то в недоумении.
– Ммм…Там было спокойно, давали снотворное, – отвечала она мечтательно.
Так вот, чтоб не создать впечатление, что дни в итальянской больнице оставили яркие воспоминания – не буду подробно описывать. Похоже, больница в Атри – такая же точно, как все больницы на свете. А может, именно из-за наркоза, снотворных и обезболивающих, что мне там давали, я и не помню деталей.
Моей соседкой в палате была другая “жертва холецистэктомии”, учительница из Джулиановы. Поцеловав меня, незнакомую, в щёки (как делает часто местный сердечный народ), она тут же спросила:
– А Вы – не итальянка? Наверное, из Украины?
– Русская.
-A-aa! То-то я вижу – как Вы похожи на бабушку одной моей ученицы! То же лицо!..
Похожа на БАБУШКУ?! Такой бесхитростный “комплимент” можно услышать только у нас в Абруццо. И хоть в дальнейшем она пояснила, что ученица была маленькой, а бабушка – очень молодой, пришлось рассказать ей в отместку пугающую историю холецистэктомии в Неаполе. Это заняло учительницу на пару часов; она звонила всем по телефону, передавая трагические события и делясь с родными и близкими опасениями .
Удивление вызвала новость, что меня оперируeт САМ заведующий отделением, знаменитый хирург Ди Бистурини, похожий на худого Паваротти и Карабаса Барабаса, который обычно берёт лишь тех, кто ходил к нему на платный приём, и общается с пациентами через своих ассистентов. Во время утреннего обхода он задавал вопросы коллегам, те говорили с больными и передавали слова осмелившихся что-то там вякнуть маэстро. Тот поднимал кустистую бровь – давал ассистентам инструкции – следовал дальше. Вот почему осталось загадкой, каким это образом вдруг я попала в число его пациентов. Никак, и здесь приложил волосатую лапу мой новый доктор…
Помню позорную распашонку с единственной завязкой под подбородком и быстрое скольженье на каталке в сторону операционной. Первые шутки медбратьев по поводу национальности: то ли мне говорили, что вот, мол, доложат Путину, что я – в надёжных руках, то ли – что Путин уже им звонил, чтоб проконтролировать ход операции…
Почти удивилась, не слыша тревожной музыки в зале: она звучала в моей голове. Потом я заснула, чтобы вернуться в мир с дополнительными отверстиями; с животом, похожим на заклеенный пластырями дуршлаг. В руке моей был сувенир, подарок врачей: драгоценный бриллиант в 5 каратов из жёлчного пузыря. Очевидно, Ди Бистурини знал своё дело; справился, не перерезав крупных сосудов, и под конец недели меня отпустили домой.
Марчелло сказал, что приедет за мной в обеденный перерыв. Я видела из окна, как его грузовик паркуется на стоянке. Чуть поближе к главному входу был припаркован знакомый мне мерседес. Водитель махал приветно рукой… Я подумала: как неудобно будет карабкаться в грузовик! Сесть в низкий кабриолет – намного удобней, естественней, проще.
А впрочем, решила, разницы нет никакой. С моим умением делать выбор…какой ни сделай – будет неправильным.
И поковыляла на выход.
В одном лишь, по крайней мере, выборе, я не сомневалась – том, что касался лечения и диеты. Не доверяя врачам Абруццо, которые на мои расспросы при выписке лишь отмахнулись: “Ешь, что угодно, старайся поменьше жирного… лечение?…нет, ничего не нужно”, я позвонила в Ростов и спросила совета опытных гастроэнтерологов. Те от души удивились подобным рекомендациям.
Через неделю снимали швы, и я встретила двух итальянских синьор, бывших соседок по койке – учительницу из Джулиановы и ещё одну “жертву холецистэктомии”. Мы поделились опытом, и мой рассказ о ферментах и антиспастических средствах вперемешку со строгой диетой у одной вызвал острую жалость, другую же насмешил.
Итальянки, беспечно оставив в прошлом, отбросив в сторону, жёлчный пузырь, уже ели прошутто, спагетти с соусом, пиццу.

Я ОЧЕНЬ ПАДКАЯ НА КОМПЛИМЕНТЫ.

“Complimenti” в итальянском толковом словаре имеют разное значение: фразы, выражающие оценку чьих -то качеств, достоинств, но также употребляется восклицание “complimenti!” в случаях, когда хочешь кого-то с чем-то поздравить. За долгий период жизни в Абруццо я наслушалась комплиментов, на которые так щедры местные жители…Их делают всегда охотно и безо всякой задней мысли, от души. Конечно, все не упомнишь, но уже собралась приличная коллекция “незабываемых”, разбросанных там и сям по разным моим рассказам.
Ещё на первых порах, когда я снимала квартиру в Атри, хозяйский сын, получая оплату, мне говорил воркующим голосом:
– Сегодня Вы такая свежая и моложавая, синьора Ольга… Вас прямо не узнать!
Знакомые мужа, увидев меня в больнице, толкающей кресло-коляску с сидящим в ней свёкром, не могли сдержать восхищения:
– Скажите пожалуйста, Ольга! Все русские – такие же крепышки, как Вы?
– А разве я,- обижалась, – такая крепышка?
– Ну да! И мы хотим заказать в агентстве украинку или же русскую для нашего папы – должна быть достаточно сильной, чтобы поднять старика с постели, пересадить его в кресло, на унитаз, потом за стол и – вновь уложить в постель!
Другой приятель Марчелло при встрече cо мной восклицал:
– Ольга! Какая элегантность! Выглядишь ПОЧТИ КАК СИНЬОРА!
– А почему “почти”?
-Ну, -пожимал он плечами, вынужденный мне объяснять очевидное, – ты ж не из аристократов…Относишься к нашему брату, плебеям.
Ещё как-то раз меня поздравляли, безо всяких на то оснований, с “dolce attesa” (“нежным”, как здесь говорят, “ожиданием” или беременностью), и потом, спустя пару лет, радовались, увидев меня на улице:
-А! Я вижу, Вы разродились! Мои комплименты!
Одно из последних приятных сравнений услышала я месяц назад в больнице, где соседка по койке, учительница в младших классах, спросила, какой я национальности. Узнав о том, что я русская, заулыбалась:
– Я так и знала! Вы – копия бабушка одной из моих учениц! Одно и то же лицо!!
Не говоря уже о расспросах местных о том, застала ли я Ленина и Сталина в живых, и была ли в ГУЛАГе, о которых писала раньше, я особенно люблю комплименты, так или иначе подчёркивающие возраст. И вот вчера, наконец, ещё один, вполне в духе ярмарки типичных продуктов Абруццо, на которой мне его довелось услышать…
Гуляя вдоль длинных прилавков с местным вином, колбасами, маслом, сырами, увидела я продавца сковородок Марьоне и постаралась пройти стороной незаметно, как делаю часто со знакомыми торговцами, чтоб избежать докучных расспросов о семье и долгих бесед. Но тот меня обнаружил в толпе и громко приветствовал:
-Ольга!
-Марьоне!
-Ты – просто красавица!
– Благодарю!
– С годами – всё краше!
Я(издалека):-Спасибо!
– Ты – как…
– Спасибо!
– …как СТАРЫЙ СЫР, который…
Кое-кто из гулявшей толпы смотрел в мою сторону: кто там – как старый сыр? Ещё “как старое вино” было б куда не шло, но “старый сыр” какие вызывает ассоциации?…Или какое-нибудь “старое сало”.
Я ускорила шаг, стараясь убраться подальше, и не слышала весь комплимент до конца.

ХИТРЫЙ, ГЛУПЫЙ, ВЕЗУЧИЙ.

Cмеркалось, когда Бистекконе (Чиро Бифштекс или, если хотим, Мясистый Биток) зашёл в букмекерскую контору. У Чиро был розовый цвет лица, глубокий шрам на левом глазу и несколько тысяч в кармане.
В субботний вечер в конторе сидели два местных синьора: Марчелло-курьер, мужчина за пятьдесят, и приятель его Доменико, он же Мими, которому нету и сорока – по нынешним меркам, что-то между подростком и юношей, с хрупкой незрелой психикой и неустроенной жизнью, полной проблем. Их разговор, в ожидании матча Пескара-Перуджа, крутился вокруг лошадей, которые их подвели, капризной удачи и сумм, которые оба могли бы выиграть, если б не проиграли.
– Буцефал последние двести метров шёл голова к голове с Кукурузой! У него было всё – понимаешь?- всё: и вес подходящий, и форма – он сто процентов пришёл бы первым!
-А я говорил, Мими: не ставить на победителя! Никогда не ставить на победителя! Если бы ты…
– Да, но платили 4,5; y Буцефала были все шансы… Кадедду точно его придержал у финишного столба; я сразу заметил, что сукин сын не работал, как нужно, локтями…Мамма миа, какие мошенники! Чтоб они сдохли!! Чтоб их всех разбил паралич – всех лошадей и жокеев!
Они не заметили Чиро, который за их спиной мусолил пачку банкнот.
Марчелло-курьер и очкарик Мими считались “профессорaми” азартныx игр; вместе создали тандем аналитиков, умевших сделать верный прогноз и подсказать другим “надёжную”лошадь, исход футбольного поединка. Сами же, поразмыслив потом, делали ставки совсем на другую коняку или другой результат и, как обычно, проигрывали. Kурьер в тот вечер успел просадить наличные, полученные от клиентов – а в понедельник ему предстояло внести их в кассу. Случай Мими был ещё более сложным. O eго семьe говорили: “уна фамилья дизграциата”(“из обделённых”), и даже нельзя сказать, что кризис нанёс удар семейству Мими: им было плохо ещё до кризиса. Все пять человек жили на пенсию бабушки, перебиваясь случайнoй работoй. Летом, к примеру, могли мыть посуду на кухне какого-нибудь ресторана или ставить на пляже зонты; и если Мими видел БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ – а случалось это нечасто – то реагировал бурно, эмоционально, по-разному: ступор, спазмы всех мышц, внезапный обморок.
-А кто мне подскажет лошадку?- вкрадчиво зашептал Бистекконе, обняв по-дружески “профессоров”.- Только,- добавил с оттенком угрозы, – чтобы верняк, без дерьма – а то знаю я вас…
Марчелло, увидев Бифштекса, заторопился домой. Тот слыл опасным и ненадёжным субъектом, торгующим кокой на побережьи, и посещал таких же опасных людей: воров, каморристов, цыган. Шрам возле глаза остался после мотоциклетной аварии, когда его удалось собрать по частям, как пазл; a крупную сумму страховки, которую он получил за травмы, Чиро вложил в кока-бизнес. От таких, как Бифштекс, лучше держаться подальше.
– Ну, я пошёл…
-А как же футбол?- удивился Мими.
-Неважно,- Марчелло бочком продвигался нa выход, – дома его посмотрю, по телевизору. А ты, если что, звони.
В объятиях Чиро остался Мими; голова – под мышкой Бифштекса, толстая пачка евро прижата к его плечу. От этого шею Доменико, a также косую мышцу левого глаза, свело болезненной судорогой; зафиксировав цель, он уже не мог отвести взгляд надолго.
В 22.30 Мими позвонил Марчелло. Курьер с женой лежали как раз в постели; у обоих – застывший взор, на коленях компьютеры, каждый – в своей виртуальной реальности. Жена – в социальных сетях, муж пересматривал в сотый раз забег Буцефала и Кукурузы.
Мими произнёс задушеннo, как сквозь подушку:
– Чиро выиграл десять тысяч.
– Мадонна…
– Я подсказал ему трис в Палермо: Шпинац, Рамбусс, Рэмбо Бай-Бай – все пришли, один за другим!
– А ты?!
– А что я? У меня не было денег…
-А он?…
– Пятьдесят на радостях дал кассирше и пятьдесят – негритòсу, который зашёл в агентство погреться.
– А тебе? Не дал ничего?
-Пока ничего…Сейчас начнётся футбол. Спросил, на кого поставить: Пескарy или Перуджy.
– А ты?
– Конечно, Пескара!
В 00.00 курьер уже спал, ноутбук на коленях. Раздался звонок.
– Пескара просрала Перуджe 0:3, Бифштекс потерял пять тысяч,- сообщил Мими убитым испуганным тоном.
-Мадонна сантиссима.
-Он сумасшедший, кричит, что я виноват, обзывает ослом и кретином; рвёт и мечет, чуть было не дал мне при всех оплеуху…
-А ты?!
– Я хотел пoехать домой, a он не пускает; говорит, что теперь я обязан помочь ему выбить долг из одного засранца в Розето…
Марчелло хотел отсоветовать другу Мими идти на такое дело с Бифштексом, да и вообще с ним ходить на любые дела. Чиро уже сидел за наркотики, был на крючке у полиции, в любое время его машину могли остановить, обыскать, а потом – и квартиру Мими с сидящей в ней несчастливой семьёй “дизграциато”…Но связь прервалась; возможно, Мими больше не мог говорить, а возможно, эксперта азартных игр, который слабо брыкался, поволокли куда-то за шкирку.
Он дал знать о себе назавтра в 13.00, когда Марчелло обедал. Происходили невероятные вещи.
В Розето Бифштекс и неохотно его сопровождавший Мими встретились с неким болезненным типом, задолжавшим Чиро шесть сотен. Он мялся, как все должники, и клялся отдать, но попозже, жалко и неубедительнo. Ha кой Бифштексу cдaлся Мими – оставалось неясным. Щуплый и неказистый в сравненьи с Чиро, тот робко выглядывал из-за его плеча. Чиро спокойно мог справиться сам, но в одиночку ему было скучно. Мими составлял компанию, “свиту”, а составлять свиту Бифштекса желающих было мало.
В машине у должника Бистекконе заметил пачку билетов “гратта и винчи”(“скреби и деньги лопатой греби”) – тех самых, которые нужно скрести монеткой.
– Ну, для начала, с паршивой овцы… – oн тяжко вздохнул, отпуская душу “засранца” на покаяние.
Мими и Чиро сo стопкой билетов уселись за столик в баре, и Чиро начал скрести. Скоро он утомился.
– Что, буду делать эту работу один?! Давай входи в долю, – сказал он Мими.- Билетов много, разделим их пополам – дай мне хотя бы сто евро.
Но у Мими не было даже ста. Чиро махнул рукой и продолжал раздражённо тереть, осыпая поверхность стола серебристой трухой. И что?… Уже в первой десятке билетов обнаружился выигрыш в двести, а чуть позже – ты не поверишь, Марчелло, как повезло собачьему хрену Бифштексу, – чуть не рыдал Мими,- ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ЕВРО!!…
Марчелло, не прожевавший как следует жареный хлеб с оливковым маслом, куском помидора и моцареллoй (брускетта), при этих словах поперхнулся. Брускетта пошла “не в то горло”; Мими терпеливо, с сочувствием слушал натужный кашель.
– А тебе oн что-нибудь дал?
– Пока ничего.
– Taк заставь его дать.
– А как я его заставлю?… Ладно, пока, сейчас мы с ним едем в Рим, на ипподром Капаннелле! – голос Мими возбужденнo дрожал. Связь оборвалась.
Под вечер Марчелло сам позвонил, его мучала совесть: зачем он оставил слабого и бесхребетного друга в руках Бистекконе, непредсказуемого самодура? Даже если ему улыбнётся удача, тот без советов Марчелло не сможет себя повести адекватно и извлечь хоть какую-то пользу!
Так и случилось. В Риме, на станции Тибуртина, Чиро с Мими уже поджидали два типа, увидев которых, вряд ли захочешь кататься с ними в машине. Но Чиро беспечно сел с ними в тачку и затолкнул туда же Мими. “Кажется, это албанцы”,- подумал в ужасе тот, глядя в их грубые и примитивные, будто у идолов острова Пасхи, лица. Тут он ошибся: они оказались чистой воды итальянцами, взяли у Чиро выигрышный билет и отсчитали взамен ровно шестьсот купюр по сто евро.
– Почему они дали тебе шестьдесят? Ты же выиграл меньше…,- не понял Мими.
– Отмывают грязные деньги, придурок,- объяснил благодушно Бифштекс.- Ты лучше думай серьёзно о том, на кого мы поставим в первом забеге.
Ипподром Капаннелле в воскресный день был полон букмекерской суеты. Бифштекс подошёл в толпе к одному, невзрачной наружности.
– Сколько дашь за Шабeбека?
– За Шабaбека? Втрое, приятель.
– А деньги, чтоб расплатиться, есть?
Букмекер с ухмылкой кивнул на чемоданчик, полный наличных; Бифштекс поставил пять тысяч.
Через пятнадцать минут, когда Шабaбек пришёл предпоследним, он подурнел и налился кровью, схватил Мими за грудки и затряс:
– Ах ты, придурок, ты издеваешься, что ли?…Что за грёбаный конь Шабабек, ты где откопал эту клячу?! Я, понимаешь, вожу тебя за собой, кормлю и пою – а ты, бесполезный дерьмец, заставил меня потерять пять тысяч! Ты смотри, больше со мной так не шути, усёк?!
Мими боялся, что Чиро вот-вот повалит его на землю и станет пинать ногами, но Бистекконе взял себя в руки и дал ему второй шанс. Теперь ошибиться было нельзя; Мими напряг до предела аналитический ум, и в последующих трёх забегах Бифштекс неизменно выигрывал и ликовал. Когда победитель последней скачки, Ди Нàполи, прогарцевал на своём Бригантe Дадò мимо трибун, Бифштекс закричал жокею в экстазе:
– Держи, Ди Нàполи! Ты заслужил!! Порадовал ты меня-а!! – метнув на поле, под хвост коню, две бумажки по сотне евро.
У Мими захватило дух. Он caм мог метнуться, как коршун, вслед за деньгами – но боялся попасть под копыта коней. Ди Нàполи, наоборот, не проявил интереса, oн даже не обернулся, или же сделал вид…кавалькада проехала мимо. Но можно не сомневаться: бумажки недолго лежали в траве – кто-то из зрителей или работников иппoдрома быстро прибрал их к рукам.
После такого безумного жеста Мими, наконец-то, понял, с кем он имеет дело, с кем провёл выходные, на кого зря истратил душевные силы…
Теперь, объявил Бифштекс, у него набралась нужная сумма; капитал превышает семьдесят тысяч, и пора заняться целью поездки. Oн оставил Мими в районе пьяцца Навона и сунул ему двести евро:
– На вот, купи себе шмотки.
– Какие?- вдруг растерялся тот. – И как я поеду домой?
Он думал, Чиро решил его бросить здесь одного.
– Не знаю, купи пижаму,- смеялся Бифштекс.- Снимем гостиницу на ночь. 3автра я должен съездить в ломбард, а ты пока погуляй.
Один на вечерних улицах Рима, провинциальный Мими был, как ребёнок, брошенный взрослыми, или собака, которую выгнал из дома хозяин. Весь этот стресс от круговорота денег, выигрышей и потерь, его измотал вконец.
– Знаешь, – делился он жалобным тоном с Марчелло, который в то время был в гараже, возился с машиной, – в Риме такая дороговизна…Я был голодным, зашёл в пиццерию – с меня взяли пять евро. За пиццу! А пицца – дрянь. Бистекконе собрался в ломбард – покупать себе Мазерати. Кто-то туда заложил Мазерати, и тот её хочет купить за семьдесят тысяч .
-Мадонна сантиссима иммаколата!*- откликнулся мрачно курьер, захлопнув с треском капот своей старой “Панды”.
-Пока я был ему нужен, таскал меня за собой, как мартышку. Я помог ему выиграть кучу денег! А стоило мне ошибиться – оскорблял меня, и унижал, попрекал едой и питьём…, – чуть не плакал Мими.- Ты прав, Марчелло, ты прав, как всегда – от таких мерзавцев мне надо держаться подальше!
-Успокойся, Мими, – утешал курьер. – Я думаю, это к лучшему, что ты не вошёл с ним в долю. Если б вы выиграли те пятьдесят тысяч пополам – он бы тебе не отдал твою часть , знаю я этого сукина сына. Возвращайся домой, Мими.
Доменико с Чиро вернулись в Абруццо на Мазерати. Чиро хотел сперва на ней покататься, а после перепродать, чтоб заработать ещё тысяч двадцать сверху. Однако, в конце недели он появился снова в агентстве, уже без денег и без машины. Казался нервным; руки держал в карманах, выпячивал челюсть, качался с носка на носок. Мими, по совету Марчелло, держался с ним холодно и отстранённо. Бифштекс не выдержал и подошёл.
– Послушай, Мими,- начал миролюбиво, – ты что, на меня в обиде?
– С чего ты взял, – отвечал безразлично Мими.
– Ну да, я вёл себя, как козёл. Как эгоист – со мной такое бывает. (В тот день Бифштекс был подозрительно самокритичным) Но теперь есть шанс всё исправить, если, конечно, ты “за”. Тебе деньги нужны?…
Мими, конечно, был “за”, оставив холодность и неприступность, он навострил свои уши.
– Я тут продумал одну комбинацию; нужен лишь банковский чек, и я берусь его обналичить. А дальше – тебя не касается, дело моё.
Но у Мими не водилось ни счёта в банке, ни чековой книжки.
– А у родителей? Ты им скажи: если хотят, я сегодня же к вечеру вам принесу… ннy… тысяч пять. Если устраивает. Если же нет – тo никаких проблем, ты меня знаешь.
Конечно, Мими устраивало! И он хорошо знал Чиро, как человека, который крутит деньгaми легко и непринуждённо – то есть, с лучшей его стороны.
Поэтому он побежал домой и пообещал семейству “дизграциато”(“неблагополучных”): в обмен на банковский чек, отданный в верные руки, к вечеру он им достанет деньжат. Папа Доменико тоже недолго думал; банковский счёт был давно в минусах, но книжка осталась. С подписанным папой чеком довольный Мими помчался к Бифштексу. В тот вечер все члены семьи долго сидели и ждали Чиро. B радостном предвкушении никто не ложился спать. Время от времени папа смотрел из окна. Все, кроме Мими, курили, как паровозы: семья как-то раз подсчитала, что на сигареты уходит евро пятьсот – больше трети месячного бюджета.
Но ни в этот, ни в следующий вечер, ни через неделю Чиро не появлялся. Что с ним случилось?- гадал Мими. Никак, опять угодил в тюрьму?… Папа Доменико клялся убить Бифштекса; разумеется, если тот вдруг попадёт к нему в руки.
Через месяц дождались : им принесли извещенье из банка – был предъявлен к оплате подписанный папой чек на десять тысяч.
———–
* пресвятая и непорочная Дева

НЕМНОГО О ЛЖИ.

Во время недавней ярмарки электронных товаров ходила в толпе кругами немолодая синьора и предлагала посетителям и продавцам приобрести стихи её сочинения. Каждую “поэзùю”* она написала каллиграфическим шрифтом на листике плотной бумаги, скатанном в трубочку и перевязанном лентой. Приобщиться к искусству мог каждый, заплатив поэтессе три евро.
Сосед-коммерсант, продававший компактные диски, заинтересовался.
– Вам стишок для мальчика или для девочки?- спросила синьора.
– В каком смысле – “для мальчика или для девочки”?
– Те, что с розовой лентой – для девочек, а с голубой – для мальчиков,- пояснила она.
– Ну…давайте для мальчиков. А Вы сами кто по профессии?
– Преподаю в младших классах.
– Ах, это чудесно! Как прекрасно работать с детьми…
– Ага; задолбали, засранцы,- пробурчала с досадой синьора.
– Ну, как же так можно, о детях?- расстроился наш коммерсант. Неохотно расставшись с тремя монетами и развязав голубую ленту, прочёл:

O лжи.
Враки там – враки сям,
Здесь трепня – там брехня…
Ложь везде и повсюду
В этом лживом мире паскудном.

Коммерсант открыл от удивления рот, желая что-то сказать педагогу и поэтессе, но той уж и след простыл. В течение дня он не раз разворачивал лист и качал головой. Интересно, что было в стихах “для девочек”?
Да, по форме стишок вышел довольно корявым, хотя по сути он поднимал старый, как мир, вопрос о вранье. Почему люди лгут, говорят неправду?.. Обсудив с коллегами по базару, вспомнив разные случaи, пришли мы к выводу, что основных мотивов немного.
Первый, конечно – произвести впечатление. Представить себя в лучшем свете, выдать желаемое за действительное. Например, чтобы понравиться женщине. За долгое время жизни в Абруццо мне не раз попадались такие типы с ярким воображением.
Как-то раз в электричке, по пути из Пескары в Пинето, напротив сел седой джентельмен в широкополой шляпе и длинном пальто, держал на коленях папку. Какое-то время он выжидал, потом обратился ко мне. Представившись дoктopoм Ди Рудольфи, директором BNL-банка в Пескаре, спросил, не клиентка ли я ВNL, и не со мной ли он утром беседовал в офисе. Я отвечала, что я – не клиентка, и не со мной. Он сожалел, поскольку “ведь было бы так приятно иметь Bac среди клиентов “…Затем пригласил меня в гости, на виллу, где он, несчастный вдовец, порядочный, честный, богатый, угостит меня кофе с печеньем, шампанским с икрой, и чем захочу, если я пожелаю выйти с ним вместе на станции Сильви. Я воздержалась, он дал мне свой телефонный номер и вышел один.
Конечно, я знала, как много среди пожилых итальянцев одиноких мужчин, но не подозревала о том, что даже директорa банков тоскуют одни на постылых виллах и ездят, к тому же, на электричкax. Через пару недель, проходя по рядам субботнего рынка в Пинето, я заметила вдруг знакомую широкополую шляпу. Она склонилась над ящиком, полным куриных яиц.
-Хозяйки, попробуйте экологически чистые яйки! Женщина, не проходите мимо!- зазывал меня, не узнав, седой продавец яиц, бывший “директор банка”.
Другая причина лжи – желание скрыть кое-какие факты и избежать последствий. Например, если речь идёт о доходах.
Марчелло по натуре – правдолюб; любит, чтобы ему говорили правду. С давних пор он завёл привычку, оставив жену за прилавком, делать “обход” коллег-коммерсантов, останавливаясь минут на пятнадцать-двадцать с каждым из них. Обычно он начинал беседу с того, что настали трудные времена, что торговля теперь – дерьмо, a в дальнейшем станет ещё дерьмовей, скоро нам будет нечего есть…вот почему торговать не имеет смысла.
Все соглашались, хотя такой разговор никому не нравился, не поднимал настроения; за что за глаза его и прозвали Марчè -Пессимистом. После вводной беседы Марчè -Пессимист, подбоченившись, спрашивал в лоб:
– Вот ты сегодня на сколько наторговал?…
Большинство отвечало уклончиво, мало кто давал ему точные цифры. Коммерсанты делились на две категории: тех, кто приуменьшал доход, чтобы не вызвать зависть, и тех, кто преувеличивал, чтоб не казаться жалким и деморализовать конкурентов. Но были и те, кто честно ему отвечал:
– Триста евро (к примеру).
Марчелло не верил, качал головой скептически:
-Ну да, триста евро! Что-то физиономия у тебя не на триста евро, а на пятьдесят…
Кто-то фыркал и возмущался, что-то пытался ему доказать. Я старалась ему объяснить, что никто не обязан докладывать, сколько и как заработал .И неприлично спрашивать о размерах дохода, даже если дело касается близких друзей или родственников. Марчелло только упрямо твердил:
– Просто я не люблю, понимаешь, когда мне говорят неправду!
Но если тe же вопросы ему задавала, появившись внезапно, полиция финансов, Марчелло менялся в лице. Работа инспектора, этого паразита на теле и так нездорового общества, в его глазах – одна из самых позорных, какие только бывают на свете. Совать свой нос в святую святых – чужой кошелёк(карман), лишать несчастных торговцев дохода и обирать их семьи в то время, как крупные воры, мафия безнаказанно грабят страну…
В этом вопросе среди коммерсантов всегда царило согласие. Вот почему на хорошо организованных мероприятиях, подобных недавней ярмарке электроники, где мы читали стихи о брехне, при появлении полиции финансов по радио объявляют:
-Внимание!Синьор Паскуале!Синьора Паскуале просят срочно явиться в администрацию!
Это – условный сигнал, и все участники ярмарки, чьи кассовые аппараты бездействовали с утра, судорожно выбивают чеки.
Встречаются разные виды лжи; сокрытие доходов – один из самых невинных, почти как ложь во спасение, чего не скажешь о лжесвидетельстве и злобной клевете. Бывает, однако, враньё безо всякой на то причины, из чистого удовольствия.
Позвонил приятель Марчелло Доменико, сокращённо Мими: жаловался на свою девушку – она не всегда и во всём с ним честна. Иногда привирает по мелочам, потому и нет ей доверия, “отношения не построишь на лжи”. Она и маме своей вешает часто лапшу о том, где, с кем и когда проводила время. Hо если обманывать предков, в общем, нормально, чтоб понапрасну их не расстраивать, Мими и сам этим часто грешил, то врать бойфренду – совсем другая история.
К примеру, папа Доменико давеча был в Розето и видел там эту девицу в компании неизвестного типа, а сама она это начисто отрицает; и дело даже не в том, что Мими ревнует или не допускает её общения с другими…но почему она врёт? Значит, ей есть, что скрывать?!
Марчелло выслушивал терпеливо и снисходительно, как подобает старшему и опытному товарищу.
– Брось, Мими, – успокaивал друга.- Возможно, там ничего такого и нет. Во-первых, дело в разнице в возрасте. Они в этом возрасте сами не ведают, что творят; за один только день успевают нaделать много чего, не рассуждая, действуя импульсивно… Я бы уже не смог за такой угнаться.
Мне было нетрудно представить, как Марчелло, седой и солидный, встречает невесту под школой.
Мими – 37, а его подруге – 21, хотя она ещё школьница. Обычно в Италии учатся лет до девятнадцати, но её два раза оставили на второй год, и она маленько подзадержалась.
– Во-вторых, ты говоришь, она курит. По скольку? В день по пять – по шесть косяков?…Mноговато будет, Мими. Это, скажу я тебе… она ж постоянно обкурена! Оттого и в школе не успевает. Наверняка водит дружбу с токсикоманами.
– А ещё есть такие, – продолжал анализ Марчелло, – что врут безо всякой на то причины. У них эта склонность к вранью – на уровне ДНК. Взять того же Джанкарло из Атри. Знаешь Джанкарло из Атри, того, что часто делает ставки в агентстве?… Bечно звонит и говорит, что находится в Риме или Флоренции, а сам стоит за углом. Просто такой брехун, лжёт безо всякого повода. Если тут же его увидишь и разоблачишь – скажет, что пошутил. Есть люди, которые, соврав, чувствуют удовлетворение, вот вроде как мы с тобой его чувствуем, когда приходит к финишу лошадь. Типа выбросa адреналина: наврал – ты поверил – и он доволен.
Мими соглашался с другом; я тоже была приятно удивлена глубоким анализом, кивала и улыбалась. Но беседа о лжи закончилaсь неожиданно.
Посмотрев на меня проницательным взглядом: мол, “тебя я давно раскусил”, Марчелло добавил:
– А ты думаешь, жёны не врут?…И жёны врут, ещё как! Вот так-то, Мими…
_________
* poesia (ит.)- стихотворение

БЫТЬ КРАСИВОЙ.

В Италии есть пословица: “Quando la donna e`bella non e`mai poverella”(“Красивой бедность не грозит”), а также ничем не оправданный культ красавиц.
Сделаю оговорку: итальянцы не так уж придирчивы к женской красе. Если вы – просто нормальная дама, без видимых грубых изъянов, вы уже – “bella”, и даже “bellissima”, автоматически. Но если вам повезло родиться особенно привлекательной, то путь лишь один: в шоу-бизнес, на телевидение. Хроники жизни и фото субреток (теперь – “шоу-гёрлз”) – постоянно в центре внимания, на первых страницах журналов и блогов. Желанные гостьи программ TV и героини любовных историй с актёрами и футболистами, они всегда загорают на палубах яхт и держат в руках бокалы с шампанским ; а кое-кому даже выпала честь побывать на праздничных ужинах в Аркоре у Берлускони. Оттуда они возвращались, полные впечатлений и с памятными подарками; кому-то досталась квартира с видом на Колизей, другим – машины и крупные суммы денег; почти все остались довольны и клялись в суде, что оргии у Берлускони проходят в более строгой, пристойной манере, чем приёмы в британском посольстве. По завершении славной карьеры, обычно выходят замуж за миллионеров.
Так что, красавица – это профессия, статус, и редкая юная итальянка не мечтала бы ею быть.
Поэтому Катя, приехав сюда в нежном и уязвимом возрасте, подверглась настойчивой обработке потоками массовой информации, c ee пропагандoй культa красавиц, и ей захотелось быть оцененной по достоинству. Напрасно Катина мама, голова которой забита давно устаревшими догмами, пыталась ей доказать, что главное – не красота, а интеллект, что нужно учиться и стать специалистом в каком-нибудь деле, человеком самостоятельным… Ho pазве не глупо делать упор на мозги, когда красота – уже тут, при ней, и не нуждается в комментариях?
Тут самое время вам рассказать о конкурсе “Красавицы Адриатики”. Кто знает, чем развлекались бы по вечерам туристы и обыватели нашей прибрежной Адриатической зоны, если б не он. Абруццо начала века, помимо привычных еды и питья, не радовал выбором развлечений. Проводимый почти во всех городках побережья, конкурс всегда привлекал толпу. Им заправлял лысеющий и год от года пузеющий синьор по имени Ромоло Уччи. По профессии, вроде бы, журналист, а по сути – владелeц бродячего цирка. “Вроде бы” журналист говорю потому, что каждый житель Италии, в принципе, может назвать любую профессию – будь то врач, журналист, адвокат, писатель, критик искусства – и так и запишут в его документе, выданном мэрией, не требуя подтверждений.
Ромоло действовал просто: являлся в администрацию небольших населённых центров Абруццо и предлагал:
– Хотите конкурс красавиц? Устрою вам шоу с рекламой местных коммерческих предприятий – успех гарантирован. Всё это вам обойдётся в десять – двенадцать тысяч.
-Ну, хорошо,- соглашался администратор.- Деньги мы выделим, только чтоб было побольше девиц – не менее двадцати.
Уччи имел”основную труппу”- с дюжину преданных и постоянных участниц, которые сопровождали его в переездах из городка в городок- остальных набирали на скорую руку из местных желающих. Почти каждый вечер спектакль повторялся на новом месте: в Монтесильвано, Джулианове, Сильви, Пинето, иногда удаляясь от побережья и в горную глушь, где жители истосковались без зрелищ. Как-то раз после шоу в Пинето владелец ресторана, где подрабатывала летом Катя, подвёл её к Уччи.
– Cмотри, какая славная девушка! Она может стать украшением конкурса.
– И в самом деле!- обрадовался тот.
Так оказалась она на подмостках “Красавиц”.
Помимо девушек, в шоу участвовал комик, рассказывавший анекдоты, а также певец, исполнявший народные и популярные песни. И местные спонсоры, рекламировавшие свою продукцию: сеть косметически-гигиенических магазинов “Вода и мыло”, кондитерская марка “Конфеты Палаццони”, радиостанция “Радио Кетчуп” и прочие.
Bладелeц “балагана” Ромоло греб деньги лопатой, нo даже “постоянным конкуренткам” не платил, их участие было сугубо бесплатным и добровольным. Они получали почётную ленту, перевязь с надписью через плечо, и кое-какие подарки от спонсоров: наборы косметики или конфет. Катя вешала эти призы и трофеи на стену; скоро их набралось так много, что вешать уже было некуда: десятки лент “Мисс Радио Кетчуп”, столько же “Мисс Палаццоне”, и куча наград от “Воды и мыла”…А мама никак не могла понять одержимости дочери: подарки и то, что участие в конкурсах красоты влияет на рейтинг её популярности в школе, могли быть мотивaми вескими. Если бы конкурс был настоящим. И победы в нём что-нибудь значили.
На самом же деле – одни и те же девицы менялись местами в привычном фарсе; та, что вчера получила первое место, сегодня была на четвёртом, а та, которой досталось вчера “последнее призовое” восьмое – выходила третьей в финал. Но это им не мешало радоваться “победам” и переживать фальшивые “поражения”- они верили в происходящее.
Всё действо cвершaлось в два акта: сперва конкурентки, одна за другой,выходили на сцену в “вечерних”(собственных) платьях. Одеждой Уччи не обеспечивал, в ход шли любые наряды: мамины, взятые у подруг напрокат, или куленные по случаю…Во втором же, более интересном зрителям акте, они представали в купальных костюмах, позволяя лучше себя разглядеть. На этот случай у Ромоло в реквизите имелись купальники, цельные и из блестящей лайкры, изрядно поношенные, с глубоким вырезом в области бедeр, что удлинняет зрительно ногу и оставляет открытой обширную “зону бикини”. Для удлиннения ног (в чём девицы латинского типа часто нуждались) в ход шли также платформы невиданной высоты; такие экстравагантные туфли можно было найти далеко не везде, но всегда и в широком ассорименте – в магазинчике “Санта Лючия” в Cильви. Магазинe c дурной репутацией – из-за клиенток, которые вовсе не “санты”, a наоборот.
Kупальники были, как на подбор, одного и того же размера, но далеко не все конкурентки отвечали каким-то стандартам. Одни еле влазили в эти костюмы, будучи пухлыми и круглобокими, будто откормленныe поросята, или высокими и угловатыми , как подростковый жираф; нa другиx же, тщедушныx и мелкиx, как Катя, они висели мешком. Маленьким не оставалось иного, как укоротить бретели, связав их узлом на шее, а вырезы на бедре им доходили до пояса.
Но красота, как известно, требует жертв, и девушки мирились с неудобствами, подвергая себя тотальной зверской эпиляции, загорая под лампами, натираясь ароматическими маслами. Гордо выпрямив спины и вздёрнув головы, они выстраивались на сцене в неровную линейку. Их юная кожа, натёртая скользким кремом, лоснилась в свете прожекторов.
Пеппе Бальбони сопровождал Катерину на шоу в особо глухие местa Абруццо. Простой работяга, и, с точки зрения Кати, большая оплошность мамы (могла ведь выбрать себе журналиста, как Ромоло Уччи, если не режиссёра кино, а выбрала “шоферюгу”),oн, не в пример жене, был снисходителeн к выходам Кати на сцену, болел за неё, негодуя одновременно по поводу низкого уровня мероприятия. Бальбони считал себя знатоком и ценителем красоты, и искренне полагал, что большинство соперниц не годилoсь Кате в подмётки, не говоря уже о НАСТОЯЩИХ красавицах. Подбоченившись, в майке без рукавов и шортах, стоял среди зрителей, добрая часть которых – родные или друзья участниц, и делал критические замечания.
Когда Уччи торжественно объявлял:
-Конкурентка под номером три, Кьяра Манчини, семнадцать лет!…
Джузеппе не верил:
– Семнадцать лет?!
Синьора рядом(видимо, мама), с нежной готовностью подтверждала:
– Семнадцать…
Как видим, не все порицали участие чад в подобных показах; иные же откровенно этим гордились.
Бальбони ей возражал:
-Да разве не видишь – она уже вся обвисла?! Сиси – не видишь, как у неё висят?…
Синьора молчала, окаменев.
А он продолжал:
-Мадонна! Oни тут все страшные, как унитазы! Hе знаю, как только им стукнуло в голову выйти на сцену?!
И, глядя на следующую конкурентку, уже не совсем молодую, но мускулистую Кету Ди Анджелис, фаворитку жюри и публики, обращался в толпе к незнакомцам приятельски:
-Ты посмотри на неё! Кто эта Кета Ди Анжелис? По-твоему, это женщина?…А мне кажется – травестит!
Если на то пошло, на хорошо известной водителям трассе Бонифика, вдоль которой по вечерам – километровый парад девиц и трансвеститов, можно набрать “конкурентов” куда привлекательней!
Здесь Бальбони, конечно, путал две в чём-то похожих, но разных идеи: конкурса и выставления тел напоказ в чисто коммерческих целях. “Красавицы Адриатики” искали лишь утверждения, признания их красоты, они “подсели” на конкурс, что укреплял их веру в себя. Неискушённые и бескорыстные, они за свой счёт добирались в забытые богом местечки Абруццо. (Став постарше, однако, Катя стала настаивать на оплате проезда). И все участницы грезили об обещанном им далёком ФИНАЛE конкурса, проводимом “там, пока неизвестно, где – зa границей”, “на интернациональном уровне”, с большими призами и контрактами на работу моделью.
Ромоло Уччи всегда пытался придать представлению “интернациональный” оттенок.
– Из России…,- он объявлял, хотя много лет минуло с тех пор, как она была “из России”,-…Катья Козо-чи-кина! Ко-зòчкина, извиняюсь!- радостно поправлял сам себя.- Какая трудная фамилия…
Катя была с ним согласна, и давно размышляла o тoм, как её упростить, сменив, скажем, на Козину.
– Из Украины…,- гремел его голос,- Диана Антоненко!
И на помост выходила шаркающей кавалерийской походкой высокая и мешковатая светловолосая девушка.
Участие в конкурсе Кати ей принесло популярность в школе, теперь никто не мог сомневаться в её красоте. Но как минимум двое Kатиных ухажёров, один за другим, не смогли пережить шоу-бизнес и связанных с ним терзаний ревности.
Однажды две “иностранных” участницы конкурса, румынки Мария Лаза и Ана Попа, предложили Кате сотрудничать с ними на дискотеке и подзаработать в качестве “девушки-образа”. Работа трех “образцов” заключалась в том, чтобы,”одевшись секси, крутиться вокруг шеста и извиваться на кубе, или в железной клетке”. Платили по триста евро за вечер – приличные деньги для школьниц. Но капитану местной юношеской сборной по футболу, в то время Катиному кавалеру, сама идея казалась противной и неприемлемой, а общество Лазы и Попы – неподходящим для Кати.
Когда она всё же села с подругами в автомобиль одного из взрослых приятелей Аны, направляясь на дискотеку, футболист стал преследовать их на старенькой “Панде”; он выжимал предельную скорость из драндулета, сигналя фарами.
– Кто это едет за нами?!- иcпугался приятель Попы.
– Наверное, мой жених, – уныло призналась Катя.
– Эти проблемы мне ни к чему!
Капитан был молод, силён и ретив, из “Панды”он выскочил, как на пружинах.
– Куда ты везёшь их, мерзавец?…
Из машины вышли pумынки – блондинки в ажурных чулках и миниюбках; в сравнении с ними Катя казалась совсем наивным ребёнком. Hетрудно было сообразить, что обе не собирались долго участвовать в конкурсах, а видели своё недалёкое будущее где-то в найт-клубе, откуда уже и рукой подать до другой всем известной профессии… В тот вечер, однако, Катя не слушала добрых советов; она была твёрдо настроена получить свои триста евро, и жениху, смирившись, пришлось за ней следовать на дискотеку и наблюдать её танцы на кубе, в то время, как Ана крутилась вокруг шеста, а Мария дёргалась в клетке.
Шоу-бизнес, как видим, не укрепляет, а лишь осложняет личную жизнь.
И вот настал долгожданный ФИНАЛ, и самые (мне бы хотелось сказать – “достойные”, но это, увы, не так) стойкие и терпеливые мисс отправились с Ромоло Уччи, комиком, певцом и всеми остальными на пароме – недалеко, в соседнюю Хорватию, чтобы там провести последнее, международное представление.
Плыть из Пескары в Дубровник им предстояло недолго, но паром сломался в пути и встал где-то в открытом море. Ремонт затянулся на сутки, запасы еды и пресной воды на судне вдруг подошли к концу, и когда под покровом ночи пришвартовались в порту, все участники шоу были измотаны, раздражены, а Ромоло Уччи – пьян. Плюс ко всему, одну из девиц задержали с просроченным паспортом, и пограничный контроль не желал её пропускать. Уччи полез в бутылку: какой-то хорват проявляет неуважение…
-Ты хоть знаешь, кто я такой?…
И получил от хорватов пару затрещин.
– Хочешь ещё?- спросили на всякий случай.
Нет, больше он не хотел, замолчал, и в состоянии шока замкнулся в себе.
Возможно, по этой причине финал прошёл без особого энтузиазма, без огонька. Первое место заняла девушка из Дубровника; она получила деньги, а также контракт на работу моделью. Второе – Диана Антоненко, ей подарили часы. Кате досталось последнее призовое, восьмое место, и – никаких ценных подарков и денежных премий.
По возвращении в Абруццо в местных газетах мелькнули заметки: “Журналист избит хорватской полицией”. Скандал мог привлечь внимание к конкурсу, вызвать общественный резонанс, но не привлёк и почему-то не вызвал, и вскоре был позабыт.
С тех пор прошло больше десятка лет, но конкурс “Красавицы Адриатики “, как и его устроитель Ромоло Уччи, всё ещё жив – проводится каждое лето и вовлекает новых участниц. Кому-то он послужил трамплином в светлое будущее. Говорят, что Диана Антоненко нынче – однa из известных моделей, дефилирует где-то в Милане. Певец, исполнявший народные песни, занял третье место на фестивале в Сан-Ремо.
А Катя пошла в университет, стала сама журналисткой, филологом, бог ещё знает, кем…сделала, к радости мамы, ставку на интеллект. Интеллект – он тоже когда-никогда помогает девушкам сделать карьеру, не так ли? Bоздействует на окружающих. Только менее мощно и непосредственно, чем красота.
Трофеи с её стены давно перебрались в большую коробкy, о них забыли, и наконец ,во время уборки, решили выбросить вместе с ненужным хламом. Катина мама открыла коробку с сотней шелковых лент: “Мисс Адриатикa”, “Мисс Палаццоне”, “Мисс Радио Кетчуп”… и отчего-то ей стало жалко трофеев. Она как раз примеряла купальник, закрытый и строгий, какой подобает носить женщинам среднего возраста. Достав одну за другой, нацепила все ленты. Их шелковистая ткань её обмотала, как мумию, скрыв недостатки, излишки зрелого тела. Выставив ногу вперёд, подняв подбородок и выпрямив спину, она испытала вдруг незнакомое чувство. Да, интеллект интеллектом, а что-то в этом всё-таки есть: стоять на сцене вот так и быть –
“Мисс Адриатикой”, “Мисс Палаццоне”… И даже “Мисс Мыло с водой”.
Быть красивой.

НАСИЛУЮТ – ПЛОХО, НЕ НАСИЛУЮТ – ТОЖЕ НЕХОРОШО.

Субботний рынок в Пинето – неистощимый источник сплетен и самых разных историй.
Сегодня утром я, например, услышала леденящий душу рассказ одной пожилой синьоры о сексуальном насилии, которому иммигранты (те самые, что наводнили Европу) подвергли другую синьору, живущую – нет, не у нас в Абруццо, не приведи господь!- а где-то там, в северных регионах. Отстав от потока беженцев, то ли сириец, то ли ливиец- кто их поймёт ?– застал врасплох хозяйку одиноко стоящей виллы и овладел ею силой.
Выходит, помимо экономических и политических иммигрантов есть ещё и чрезвычайно озабоченные иммигранты – врываются в жилища не с целью грабежа, а с тем, чтобы кем-нибудь овладеть.
-Ыы-дый! (“О, дио! Боже мой!”- на диалекте) -восклицает её собеседница.- Вот ужас, бедняга! Осталась жива?! В больнице?
-Да нет, обошлось, говорят, и самочувствие якобы неплохое, анализы все сдала; вот только теперь – беременна. Всю жизнь считалась бесплодной, а тут…
-Ыыы- дый, – и не знаешь, как реагировать. – А муж её что говорит? Доволен?…
– С одной стороны – доволен, с другой – понятное дело, есть место сомнению – а ну как родится какой талибан? И вообще, случилось- то всё без него; она говорит – “иммигранты”, а там – кто его знает?..
-А страшно, небось, пережить такое!
-Ээ, нам с тобой пережить такое уже не грозит, – смеётся синьора беззубо, и подруга с ней соглашается, с толикой сожаления.
И я не боюсь; и нам оно тоже вряд ли грозит, так как живём мы не на одиноко стоящей вилле, а в “кондоминиo” на десять квартир, и прежде, чем добраться до нас, агрессорам пришлось бы перенасиловать всех, кто обитает под нами, на нижних двух этажах. Впервые открылись мне преимущества жизни в многоквартирном доме по сравнению с жизнью на собственной вилле.
Но не хочу рассуждать о волне иммиграции, и о тех плюсах (повышение упавшей в стране рождаемости) и минусах, что она с собою несёт – эти вопросы и так муссируют ежедневно газеты, программы ТВ. Мне интересно другое: отношение многих к насилию. Обычно оно бывает серьёзным, только если дело оборачивается трагедией. А если нет – истории воспринимаешь легко, как анекдот.
Однозначно возмутительные сами по себе, попирающие права личности в целом и женской личности в частности, такие эпизоды, однако, многим дают пищу для воображения, а иногда становятся тайной фантазией. Кое-кому кажутся даже событием, льстящим женскому самолюбию, таким, o котором можно поведать знакомым – пусть ужаснутся, но и позавидуют. Ход рассуждений: раз даму решили взять силой – значит, она ещё очень и очень “секси”; умеет, сама не желая того, так растревожить примордиальный инстинкт, что кто-то не удержался при виде неё и не убоялся тюрьмы… Он был мне знаком задолго до переезда в Абруццо.
Помню, коллега- врач выездной бригады Мусатова- ставила часто вопрос о возможном её изнасиловании перед начальством и всем коллективом, особенно по вечерам, когда ей предстояло дежурить одной. На подстанции был полный комплект врачей, но не хватало фельдшеров. У меня имелась подруга-фельдшер, мы постоянно работали вместе, принимая специальные меры для того, чтобы графики наших дежурств совпадали. Но Мусатова не оставляла попыток заполучить её и угрожала: если будет вот так ходить по ночам одна по подъездам, то рано или же поздно её изнасилуют! Никто, кроме неё самой, всерьёз не верил в такую возможность, аргумент не производил впечатления. Тогда, в сердцах, она добавляла: “И я старше, в конце концов!” – имея в виду меня. Тут, пресекая попытки отнять медсестру, я возражала: “Не вижу логики; если ты старше, а я – моложе, кого из нас скорей изнасилуют?..” Tа обижалась чуть не до слёз: “А что ты думаешь, Оля, что я такая уж старая, что меня не могут и изнасиловать?! Да я ещё, если накрашусь и приоденусь , как следует …” Приходилось её утешать и заверять, что выглядит она прекрасно, и конечно, в качестве поощрения, непременно её изнасилуют .
Видите, что получается? Насилие воспринимают, как способ подтверждения собственной привлекательности.
А ещё приходилось слышать не раз истории, в которыx явно что-то не клеилось, не сходились концы с концами – начнём с того, что ни в одном из рассказанных мне “под большим секретом” случаев пострадавшая не заявила об акте агрессии. По разным причинам: смущение, нежелание ли огласки, неверие в оперативность милиции и прочее.
Одну из них в конце 90х, пыхтя сигаретой, поведала мне Валентина, соседка по вещевому рынку. Женщина крупной комплекции, она продавала джинсы шахтинского производства – в дальнейшем, как я узнала, производствo выросло до невероятных масштабов и потеснило набивших оскомину западных конкурентов Levis и Wrangler. Она и сама их носила, вместе с кроссовками, курткой и тёплой фуфайкой. Kак-то раз Валя, yстав после трудного дня на базаре, села в такси, и водитель, подлец, опьянённый её неотразимым шармом, джинсы эти с неё … сорвал. В шоке от натиска и оказавшись внезапно без джинсов, то есть в безвыходной ситуации, Валентина сдалась.
Я реагировала адекватно, качая головой и цокая (“ай-яй-яй”) языком, как принято делать в подобных случаях, не выражая малейшего недоверия – недоверие может обидеть. Поэтому не задала и бестактных вопросов:
-почему не оглушила водилу ударом увесистого кулака, как давеча одного из воров, пытавшихся стырить товар?
-как всё же добралась до дома?
-очевидно, на том же такси, и насильник помог ей выгрузить сумки?
-и, конечно, насчёт милиции.
Однако, чем больше я вдумывалась в рассказ коллеги, тем больше сомневалась. И вот почему: помимо других неувязок, шахтинские джинсы плотно сидели на полных, объёмных бёдрах. СОРВАТЬ их можно было разве что с чресел маленьких и худых, на которых они бы свободно болтались.
Вспомнился случай с гражданкой примерно такой же комплекции и в облегающих брюках, доставленной в БСМП без сознания. Так вот, в приёмном покое хотели их снять, и пара медбратьев тщетно cтаpaлась стянуть штаны c бесчувственной потерпевшей. Где там! бесполезно. Они сидели, будто вторая кожа; пришлось срезать их ножницами. И речь здесь шла об абсолютно пассивном субъекте, не оказавшем малейшего сопротивления, и о пространстве, к нему открывающем доступ со всех сторон.
Да и любой, кто пробовал, скажем, переодеться, сидя в машине на месте водителя ли, пассажира – знает, что это не так уж удобно и требует разных хитрых манёвров.
Вывод напрашивался один: вероятно,”срывать” с себя джинсы Вале пришлось бы самой, грузно ворочаясь в тесном пространстве такси, приподнимая зад над сиденьем, а головой упираясь в крышу, помогая тем самым агрессору осуществить его гнусный план. А затем, вспоминая “неподобающий” секс, снять с себя всякую ответственность за аморальное поведение и придать ему “насильственный” характер.
Психология – сложная штука, и в целом, к однозначно возмутительному феномену у потенциальных жертв – двойственное отношение: насилуют – плохо, не насилуют – тоже нехорошо.

РАБОТА ДЛЯ ЖЕНЩИН СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА.

В Италии трудно найти работу, особенно женщинам среднего возраста. В Абруццо – почти невозможно.
Дженни Миллз, англичанка пятидесяти шести лет, разведена, инвалид с редкой формой артрита – осталась без средств. Немногие частные уроки английского, которые она давала и смешные алименты от бывшего мужа-официанта не спасали от нищеты. Миллз не сводила концы с концами. В то время как девушку-итальянку, взявшую несколько уроков у Дженни, устроили преподавать английский детям в начальной школе. Невероятно! Читать далее →

рассказанные мне когда-то родителями и основанные на подлинных фактах.
Все фамилии изменены, совпадения случайны, и автор ответственности ни за что не несёт.

ИНЖЕНЕР ПРОДАВАЛ ВОЕННЫЕ ТАЙНЫ.

Долгие годы мoи старики были сотрудниками НИИАПэПэ*- одного из обычных секретных НИИ, работавших на оборону. Название длинное; проще его называли “десятый ящик”, или ещё короче – “десятка”. Уже этот кодовый номер как бы давал понять: дело тут ведомственное, сурьёзное, сугубо зашифрованное, почти как Ангар 51. Неизвестно, чем они там занимались, у себя на “десятке”, все эти годы – но вряд ли вивисекцией пришельцев и поисками внеземных технологий. Наверняка, радиоэлектронными штучками той давно забытой, докомпьютерной эры.
Естественно, папа и мама, два “засекреченных” служащих, были “невыездными”, хотя – a куда можно было поехать в шестидесятых- семидесятых? Тогда “выездных”-то было раз-два, и обчёлся. Мотались по всей стране в командировки, на какие-то важные “испытания” АПуПешных их разработок, возили с собой бумаги, содержавшие, как полагали, “военные тайны”, получали 110-120 рубликов в месяц. Папа, правда, тот сделал кое-какую карьеру в НИАППе: защитил диссертацию и стал начальником лаборатории, а затем – и отдела, в то время как мама свой век провела в “рядовых “инженерах.
Но выдать секреты – ни-ни! Ей бы и в голову не пришло так насвинячить Отчизне.
А инженеру Аванесяну – пришло. У него был практический склад ума, и он сразу дотумкал, что отрасль, где он трудился – абсолютно бесперспективная. Ничего, кроме жалкой зарплаты в 120 рублей,в ближайшем будущем не предвиделось. Если с других производств можно хоть что-то вынести – производимый товар или какую деталь оборудования – здесь, в НИАПeПе, не было ничего – одни идеи и разработки! Военные.
Но если такое всё тайное и секретное, должно же оно кого-то интересовать?- думал Аванесян. Хоть какую задрипанную вражескую разведку?
И стал вынашивать планы, и собирать документы…И хоть Уровень Допуска у инженера был невелик, но известными ему параметрами двух радиолокационных установок он надеялся всё же порадовать Пентагон! Думал также всучить простофилям- американцам, как объяснял он позже, неважные и второсортные сведения, всякую дезинформацию- а деньги с них всё- таки взять.
-Конечно!- его поддержал коллега и близкий товарищ Терликов. Он возбуждённо хихикал и потирал ладони.- Вот у меня семья; на меня, понимаешь, могут нажать…а ты свободен, как ветер, можешь и эмигрировать! Если бы не семья, я бы завтра же им все секреты продал – всё равно через месяц- другой устареют – и поминай, как звали!…
Через знакомых в Москве каким-то образом вышел на сотрудника американского посольства. Узнав о шпионском рвении Аванесяна, тот обещал “доложить компетентным коллегам” и организовать ему встречу . Говорил он на ломаном русском, но неохотно как-то, безо всякого энтузиазма. Инженер был даже разочарован: это в самый разгар-то холодной войны и гонки вооружений!
Позвонили ему не сразу. В этот раз говорили охотно и весело, и по-русски очень прилично, но с сильным американским акцентом. Пригласили приехать в условное место со всей собранной документацией.
– А как же насчёт оплаты?- Инженер был готов к сотрудничеству с Западом, нo на взаимовыгодной основе.
Шпион ЦРУ отвечал уклончиво:
– Вы приезжайте, а там посмотрим. Зависит от ценности материала.
Аванесян поехал на встречу; имело смысл прихватить с собой и личные вещи, но ему не хотели портить сюрприз. Его наивность и легковерность были настолько забавны, что даже растрогали “американцев”.
Где провёл инженер последующие годы – никто точно сказать не может, И хотя ему не удалось передать сведенья в руки чужой разведки, да и сведенья -то оказались сомнительной важности – нужно принять в расчёт саму гнусность намерений.
Как вот меня, например, арестовали при “попытке к спекуляции”. Не успела ещё продать , но собиралась.
А Аванесян был вовремя взят при попытке измены Родинe.
Годы спустя он вернулся в Ростов и был принят на тот же “10й ящик”; только НИИ АПП был уже перепрофилирован. Обезопасив себя от вражеских происков , он разрабатывал теперь магнитофоны “Ростов- 101 и 102 стерео”.
——————–
*НИИ Автоматизации Промышленных Предприятий

“ПОЙДУ ДОЛОЖУ В ВАШИНГТОН”.

Может, после истории с Аванесяном, а может, в связи с обострением международной напряжённости в целом, руководство НИИ АПеПе повысило бдительность. Необходимо знать, “чем дышат” сотрудники секретно- оборонного НИИ, каковы интересы и настроения, что говорят и как реагируют, какие книжки читают, каким передачам внемлют, вращая ручки транзисторов?
Средства сбора такой информации были разнообразными. В том числе, в нашем дворе, со всех сторон окружённом “хрущёвками”, где жили сотрудники НИИ АПП, был открыт детский кружок”Умелые руки”, который правильней было б назвать “Длинные языки”. Там ребятишки младшего школьного возраста играли, мастерили и рисовали в своё удовольствие; а руководила кружком Анна Матвеевна Брук, жена инженера Брука, особа свежая и приятная, легко входившая к детям в доверие, и тe охотно с ней откровенничали…
Моя бабушка, помню, говаривала: “Дети – предатели всей семьи!”
Я тогда была в младших классах, и тоже ходила с подружками в этот кружок; мастерить никогда не любила, но любила зато рисовать и смотреть диафильмы. И помню, как Анна Матвеевна спрашивала детей:
– А твои папа и мама вечером чем занимаются?…Книжки читают? А радио слушают? Есть транзистор у вас?…А передачи из Америки взрослые слушают? И по- английски всё понимают, когда говорят?… Ну, надо же, какие молодцы!
У нас транзистор был, и папа часто слушал музыку, а иногда – и “Голос Америки из Вашингтона”, который нещадно глушили…но всё это мне не казалось забавным. Хотелось зато рассказать Бручихе о том, как папа каждый вечер запирается в туалете, объявляя: “Пойду доложу в Вашингтон!”…(Юмор такой был у отца: каждый раз, собираясь засесть в туалете, он говорил: “Ну, я пошёл доложить в Вашингтон”)
Вот это могло бы Анну Матвеевну развеселить, думала я, любившая смешные истории, но потом застеснялась…больше детей, чем Анну Матвеевну; вопрос был какой-то такой щекотливый, связанный с туалетом…и передумала, ничего не сказала.
Может, и правильно сделала. Папе, сотруднику вздорному и считавшему себя бог весть каким умником, могло ничего и не быть; а могло, в свете последних событий, и не поздоровиться, и карьере его в НИИ мог быть нанесён серьёзный ущерб.

ИНЖЕНЕРА УВОЗЯТ В ПСИХУШКУ.

В НИИАПеПе работал один инженер по фамилии Терликов. Способный был, как говорили тогда, “башковитый”, вот только страдал он душевным расстройством неведомым, дававшим пару раз в год обострения. Думали, речь шла о шизофрении, которой часто подвержены как раз личности незаурядные и даже, порой, гениальные. Зная такое дело, никто, конечно, Терликова из института не гнал, не увольнял, был он полезным сотрудником…Но наблюдали за ним внимательно, не спуская бдительных глаз, чтоб не прощёлкать момент, когда на него “накатит”…
Функцию бдения взял на себя, с дружного согласия родных и близких, начальник лаборатории Малышев. План действий на этот случай был прост: при первых же признаках, тихо и незамедлительно, не привлекая внимания, вызвать в НИИ психиатров. Раз или два этот план успешно сработал, но Терликов был неглуп и быстро учился на опыте.
Понять, что с ним что-то не так, не составляло труда. Обычно всё начиналось с того, что Терликов вдруг становился весёлым. Хихикал и хохотал, читая техническую документацию, в которой совсем ничего смешного и не было. По этим признакам возбуждения коллеги определяли, что время звонить, пока веселье его не зашло далеко. В дальнейшем больной становился неуправляемым: в буквальном смысле рвал и метал. Рвал и метал документы, над которыми прежде хихикал; и Малышев с ужасом помнил картину полного хаоса, царившего в лаборатории- бумаги из разных папок, из разных проектов, кружившие в воздухе и вперемешку слетавшие на пол, а Терликов на четвереньках, зажав в зубах ещё не отксеренный, только что присланный из министерства заказ, мотает кудлатой башкой…И все попытки вырвать его, покусанный и обслюнявленный, из стиснутых челюстей, бесполезны.
– Отдай, Вадим Николаич! Фу!! Отдай, я тебе говорю!
И в этот раз Малышев первым почуял неладное: Терликов фыркал, хихикал и потирал ладони над справочником полупроводниковых диодов, как будто в жизни не видел такой смешной чепухи!
Малышев сделал бровями особый знак старшей научной сотруднице Вере Демидовне и мягко, на цыпочках выбежал в коридор, чтоб из кабинета напротив, не привлекая внимания, вызвать “03”.
– Да, проходная закрыта,- говорил он в трубку вполголоса, – но вы подождите внизу, и я вам его пришлю, под удобным предлогом…Да, это хитрый такой сукин сын, с ним держитe ухо востро; если о чём догадается – то может нормальным прикинуться, назваться чужой фамилией…
– Не беспокойтесь, возьмём. Брали и не таких, – заверили Малышева.
С полчаса сослуживцы дружно следили за Терликовым, то и дело бросая тревожные взгляды в окно и невзначай убирая подальше бумаги…с ним же самим были фальшиво любезны и предупредительны. Наконец, появилась “скорая”, встав за углом проходной.
-Да? Хорошо, позову,- ответил начальник по телефону с видимым облегчением.
-Вадим Николаич, там к Вам пришли, на проходной – выйдите на минутку,- как можно невинней и непринуждённей он обратился к Терликову.
И мог бы поклясться, что на лице инженера заметил дьявольскую ухмылку.
Послушно и без возражений Терликов вышел. Коллеги прильнули к окнам, чтоб не пропустить интересное: как человека увозят в психушку…
Но Терликов был не дурак; он и не думал идти на проходную, а лишь спустился вниз на этаж, где из окна туалета был прекрасный обзор: скорая помощь в засаде, два санитара и врач. Он хохотал до слёз и беззвучно кусал кулаки – настроение просто отличнoe!
А Малышев нервничал: психбригада уж полчаса как пряталась там, за углом, Терликов не выходил…Так без него, глядишь, и уедут. Черт бы побрал “закрытые” учереждения с их проходными! Придётся спуститься …
-Вы по поводу Терликова?- успел он только задать вопрос.
Дальше всё произошло быстро и неожиданно. Сотрудники и подчинённые сверху, а ниже, из окон сортира, сам Терликов, смотрели, разинув рты, немое кино; Малышев дрался, как лев, но уступил грубой силе троих, впихнувших его в фургон. На службу начальник вернулся лишь через пару дней, вялый и заторможенный, чего нельзя было сказать об инженере Терликове, бодром и энергичном, как никогда. Сидя на своём рабочем месте, он абсолютно серьёзно, без тени улыбки, просматривал документацию.

КАТЕ СКУЧНО С ДЕТЬМИ.
Катя всегда была девочкой, непохожей на других. Не то, чтобы очень странной, но, скажем, не такой как все – в любом возрасте.
Когда её, совсем маленькой, привели в детский сад, она сначала плакала, но потом перестала, освоилась. Но не в том смысле, что стала играть с другими детьми.
– Мне с ними неинтересно, – говорила она, пожимая плечами. А с кем интересно? Со взрослыми.
Катиной маме это было непонятно, её это тревожило; самой ей в детстве было интересно и с теми, и с другими – со взрослыми можно было поговорить о том, чего дети не понимали, зато с детьми- поиграть так, как взрослые играть уже не могли. Катя же просто садилась рядом с воспитательницей Надеждой Михайловной и, если не рисовала, то вела с ней беседу, задавала вопросы:
– А где Вы учились прежде, чем стать воспитательницей?
– Скажите, а дома Вы тоже всегда готовите манную кашу?
В детском саду почти каждый день давали манную кашу с изюмом, а поскольку Катя её не любила, то считала, что это – любимое блюдо Надежды Михайловны,
– А чем Вы занимаетесь вечером, когда приходите с работы?
– У Вас муж, дети есть?…
Вопросов у Кати было много- видно, ей уже тогда нравилось брать интервью, но воспитательница быстро уставала, начинала нервничать и говорила:
– Катя, ты лучше – знаешь что?…Возьми бумагу, ножницы – вырежи снежинку.

ПРО ЯЩЕРИЦУ, ПТИЦУ И МЫШЬ.

Катя всегда запирала свою комнату и не любила проветривать. Никогда не открывала окно.
– Почему ты не хочешь проветрить?- спрашивала мама. – Bпусти свежий воздух!
– Не хочу окно открывать, – упрямится Катя.
– Почему это- не хочешь? – удивляется мама.
– А вдруг через него что-то влетит? или кто-то зайдёт?…
– На третий этаж – кто влетит или зайдёт?
– Да кто угодно: мышь, птица, или ящерица…
Понимала мама, что с ней – бесполезно, и ждала, пока Катя уйдет себе. В школу.
Только она – за порог, как мама – в её комнату, и – шасть! к окну. Жалюзи подняла.
– Слава богу! A то мы уже заждались, – сказали сидевшие на подоконнике ящерица, птица и мышь.

КИТАЙСКАЯ ИСТОРИЯ.
Катя готовится к экзамену по истории Китая и сокрушается время от времени:
– Ничего не понимаю! Пять раз прочла и ничего не помню.
Мама советует:
– Ты найди систему, какие-то закономерности, чтобы можно было за что-то зацепиться.
Катя машет рукой. Какие тут ещё закономерности!
Потом читает имена:
HU- JINTAO
HU-YOABANG
HUI LUI
HUA HUOFENG
LI FICHUI
PENG DEHUI
И замечает с интересом:
– Всех китайцев зовут HUI.

КАТЯ И VIP.
Поехали Катя, Агата и Денизе с классом в Рим, на экскурсию.
Идут себе по улице, вдруг – навстречу им из-за угла – знаменитый певец, Тициано Ферро! Живой!…
Агата сомлела:
– Боже мой! Это он! Это он! Тициано мой Ферро! Это он!…
Денизе стала у него автограф просить. Начали в сумках рыться, ручки искать. Фотографироваться с ним хотели…Только Катя стоит, ничего не ищет, руки скрестив на груди. Подруги видят, что она, растяпа такая, сейчас без автографа останется:
– Скорее! Бумагу ищи! Что же ты, ну!
И Тициано ждет терпеливо, чтобы и ей автограф дать…улыбается.
А Катя и не думает листик искать.
– Ну, что ты, давай! Скорей!
– А что это я должна у него автограф брать? Может, я не хочу, – возражает Катя .
Постоял Тициано Ферро – постоял, да так и ушёл, как оплёванный.

БУРЛЮК – ДРУГ МАЯКОВСКОГО.

Катя готовится к литературе, рассказывает о Маяковском:
-…а ещё у Маяковского был друг Бурлюк, у которого был один глаз…и это был, в общем, такой тип…экстравагантный.
– Всё?…
– Всё. А что ещё можно о нём сказать?

КАТЯ И ЕНОТ.
Синьор Прочоне* ухаживал за Катей. Желая разжалобить и растрогать её, посылал сообщения:
“Нежное пушистое животное хочет ласки и тепла”…
Или:
“Маленький славный енот”…
Ta холодно отвечала:
“Приблажный назойливый мужчина должен перестать представляться животным!”
————
*procione- енот (ит.)

ПОСВЯЩЕНИЕ ПАПЕ.
Вышла у Кати первая её статья в иллюстрированном глянцевом журнале, и хочет она один из экземпляров подарить папе. Советуется с мамой – что же ему написать?
“Дорогой папа!”… – а дальше у неё не получается. Что-то на ум ничего не приходит.
“Дорогой папа!”- подсказывает мама, матёрый литератор.- “Тебе я обязана приятной внешностью и мозгами набекрень”.
Катя задумывается – о себе, о папе, о полученных в наследство достоинствах и недостатках, и добавляет грустно:
– Ноги у меня так и не прошли…
-?!…
-…думала, что выровнятся со временем.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В ЖИЗНИ.

Катя с детства была нетерпимой к тем, кто вёл себя неэстетично. Не прощала тех, кто громко рыгнёт или издаст другой непотребный звук.
– Как вы можете?…- говорила она с тихим презрением. – Я, например, ЗА ВСЮ ЖИЗНЬ ни разу не пукнула!
– Ну, это случай из ряда вон,- отвечала я с недоверием.- Тебя нужно в Книгу рекордов Гиннеса.
– Тот день, когда я пукну,- продолжала она с мрачной торжественностью,- станет Последним днём в моей жизни. Клянусь- я покончу с собой.
Затем,поразмыслив , качала головой.
– Нет, теперь не покончу, – со скорбью в голосе.- Потому что теперь, если покончу с собой, вы подумаете, что это оттого, что я пукнула…

КАТЯ УБИВАЕТ СИТРОЕН.
Как только Кате исполнилось восемнадцать, она, как и многие её итальянские сверстники, пошла сдавать на права, и каким-то образом их получила после всего четырёх уроков вождения в автошколе города Атри. Ясное дело, ей не терпелось добраться теперь до машины, сесть поскорей за руль и куда-нибудь укатить. Но мама справедливо подозревала, что водить она ещё не умеет, и не давала ключи.
– Посмотрим, Катюша, на что ты способна, – сказала мама, усаживаясь рядом с только что получившей права и вцепившись для пущей надёжности в ручной тормоз.
Катя деловито пристегнула ремень, поставила ноги, как нужно, потом завела мотор…и тут же рывком отчалила от тротуара, даже не глянув в зеркальце, в то время как сзади на всех парах на них надвигался большой грузовик. Убедившись, что дочка и правил дорожного движения не знает, и в манёврах очень слаба, мама решила, что самой ей водить ещё рано и взяла с неё обещание, что за руль садиться не будет, пока они вместе и неспеша не выработают нужных навыков. Катя с ней согласилась.
А был у мамы в ту пору фургончик “Ситроен”, очень нужный ей для работы, и как раз приближался рабочий, летний сезон.
Не прошло и недели после выдачи прав, как пришлось отлучиться маме – провожала бабушку в Римини, чтобы там посадить её в самолёт. Только мама с бабушкой за порог, а Марчелло – тот после рабочей недели хотел отоспаться как следует, Катя – хвать ключи, прыг в Ситроен! Решила съездить недалеко, за шестьдесят километров, проведать друзей в город Пескару.
Надо сказать, что Марчелло всегда был против того, чтобы Катя водила; говорил, что физически слишком мала, ей бы нужен какой-то детский автомобиль, типа Смарт, и что не заполняет она, как все, сиденье, а сидит в нём, “как в корзинке яйцо”.
Было раннее воскресное утро, и машин на дорогах она не встретила, поэтому каким-то чудом ей удалось добраться до Пескары, где-то припарковаться, позавтракать в баре. И на обратном пути всё могло бы пройти так же гладко; но постепенно люди проснулись и дороги Абруццо наполнились, пусть вялым и жидковатым, но всё же дорожным движением. О том, что случилось потом, мама могла судить лишь по рассказам очевидцев.
Последним видел живым её Ситроен продавец семян и орехов, приятель Марчелло, пьянчуга Мирко. Воскресным утром он направлялся в Атри, чтобы там, спозаранку, встретиться в баре с друзьями…
“Вижу,- рассказывал он Марчелло, – с горы спускается ваша машина. Едет сама по себе; внутри, за рулём- нет никого…Потом, когда уже поравнялся, смотрю -там Катя”.
Когда Катина мама вернулась из Римини, Марчелло встречал её на перроне.
– Ну, как, проводила бабушку, всё хорошо? – он начал тактично, издалека.
-Всё хорошо, а у вас?
– А у нас – твоя дочка попала в аварию, твой фургон – вдребезги; новый мотор, да и весь перёд – всё смято в гармошку, убит!…
-Боже мой!- закричала, трясясь, несчастная мать.- А она- то где, что случилось?! в больнице?!
-С ней всё в порядке, – сквозь зубы, вроде как с сожаленьем, скрипел Марчелло,- а вот синьора, с которой она столкнулась – в шоке. Её увезли в больницу.
Дело в том, что Катя на перекрёстке, не пропуская встречный и поперечный транспорт, сделала вдруг поворот налево, отчего одна из машин врезалась в неё на полном ходу. На занятиях в автошколе им, конечно, показывали многочисленные рисунки, на которых машинки: красная (К), синяя (С), жёлтая (Ж) и разных других цветов в нужной последовательности пересекали перекрёстки. Но Катя систему так и не усвоила, а предпочла заучить все эти пятьдесят, или сколько там их было, вариантов, наизусть, как сочетания букв: таблица N15- КЧЖСБЗ, N 20- ЖБСКЧЗ, N 6- ЗБЖКСЧ и так далее. Память у неё прекрасная и на экзамене не подвела, а вот на практике…вышло совсем другое сочетание.
-Ну, слава богу, что отделалась лишь испугом, – бормотала мама, переставая трястись от страха, но начиная снова – от злости.
-Испугом?!- саркастически переспросил Марчелло.- Когда я приехал на место – Мадонна! -там полиция, аварийная служба, скорая помощь…А твоя дочь стояла там, руки в боки, и сказала мне только: “Ну, наконец-то! Теперь я могу пойти выпить кофе”.
…В тот раз, когда мама вернулась домой, Кате не поздоровилось.

ИЗ КАТИНОЙ ЖИЗНИ В РИМЕ.
Катя продавала билеты в оперу недалеко от римского Пантеона. Надо сказать, это были билеты не совсем “в оперу”, если под оперой подразумевается театр с ложами, партером и действием на сцене. Людям, покупающим билеты на улице, это казалось само собой разумеющимся, но на самом деле их ждал концерт небольшой труппы певцов в некоем помещении, исполняющих популярные арии из классичеcкого репертуара. Впрочем, исполнители были неплохие и редко кто возвращался, чтобы выразить возмущение – да у большинства туристов и времени на это не было.
Одетая в длинное платье, выданное в театральном гардеробе, Катя обращалась к прохожим на трёх языках, предлагая купить билет:
-Опера тунайт?…
Диплом лингвистического факультета с отличием всё-таки пригодился. Иные останавливались и желали сфотографироваться с “принцессой”. Особенно японцы, которые по ходу дела снимали всё: плитки на тротуаре, нижнюю часть колонн и даже голубей. Иранка, продававшая билеты неподалёку, дивилась:
-Глянь на японцев: фотографируют голубя! Что, в Японии нет голубей?
Некоторые туристы смотрели озадаченно на Пантеон:
– Это что- Парфенон?
-Пантеон,- поправляла Катя, но потом, устав разубеждать, соглашалась:- Да, Парфенон.
И, довольные тем, что и Парфенон оказался здесь же, неподалёку, фотографировали здание.
Кое-кто спрашивал:
-Ты – Виолетта?
-Да ,- отвечала покладисто Катя.
-А мы увидим тебя сегодня в опере?
-Если возьмёте билет – увидите.
По вечерам подол театрального платья приходилось отстирывать – был весь замызган и в лошадиной моче, которая стекала с возвышения на пьяцца делла Ротонда, куда заезжали повозки, вниз – туда, где стояли распространительницы билетов.
Кроме принцесс и оперных виолетт, туристов всегда привлекал ещё один сорт “ряженой” публики- “центурионы”. Эти были, в своём большинстве, выходцами из Восточной Европы: румынами, болгарами, русскими. Большинство из них не имело лицензии для работы “центурионом” и вообще ничего, кроме рабочего костюма: доспехов, шлема и сандалий, одетых летом на босую и волосатую ногу, а зимой – поверх тёплых колготок. Заскучав на посту, они обращались к туристкам преклонного возраста:
– Оh, Barbie, Barbie! Мarry me!**
За группой “центурионов” приглядывала “Мессалина”, синьора лет шестидесяти пяти, которая стирала им костюмы и отбирала деньги, пряча их в напузник.
-Если оставить им деньги, – объясняла она, – они всё истратят на “gratta e vinci***”и бутерброды.
Работа Кати была несложной; пять – шесть часов на улице, но зато – минимум тридцать пять евро в день, а если повезёт продать много билетов – доходило и до семидесяти. Плюс уроки английского языка, которые она давала своим немногочисленным ученикам тоже где попало: в сквере, в баре, в ресторанчике за обедом.
В свободное время бродила по городу, заглядывала в магазины- например, в магазин белья на виа дель Бабуино, по пути от пьяцца ди Спанья к пьяцца дель Пополо.
Просила показать ей розовые простыни из чистого шёлка. Именно розовых у них в данный момент не имелось, но всего за несколько тысяч евро можно было приобрести разнообразные комплекты постельного белья, в том числе и шёлковые, всех цветов радуги.
-Жаль…ну, что ж, я зайду попозже,- вздыхала Катя.- Я живу тут неподалёку.
– Где? На виа дель Бабуино?
-Да, вот недавно обосновалась.
– И как тебе здесь, в этом квартале? Все эти именитые соседи- политики, сенаторы…
-Неплохо, неплохо,- благодушно отвечала она.
Заходила также и в “Bulgari”. Её встречали любезные продавцы.
-Покажите мне ожерелья,- просила она.- Только не те, что пострашнее, а красивые- понимаете?…Мне нужна ваша помощь в выборе.
Катю сажали в кресло, обслуживали втроём: один держал зеркало, другой поднимал ей волосы, а третий бережно подносил и одевал ожерелье.
– Ну, как Вам это? Прелестно, не правда ли? – спрашивали “клиентку”.
– А что за камни?
-Топазы и изумруды.
-Надеюсь, оно – из новой коллекции?
-Да, разумеется…
– И сколько стоит?
-Одиннадцать тысяч восемьсот шестьдесят два евро…Hо есть специальная скидка: одиннадцать тысяч восемьсот сорок.
-Знаете, вы меня почти убедили, – говорила Катя, прищуривая глаза, – но мне нужно подумать. У вас есть каталог?
-Конечно.
Каталог украшений Bulgari укладывали в фирменный пакет и, распрощавшись, довольная Катя шла себе дальше по улице.
Как-то раз Катя нашла в вагоне фуражку начальника поезда, но почему-то не отдала её начальнику и не оставила на сиденьи, а взяла себе. Утром, когда начал накрапывать дождь, надела фуражку на голову и пошла позавтракать в бар.
-Такая молодая, и уже начальник поезда!- восхитился бармен.- И как ты справляешься?
– Да, справляюсь так, потихоньку. Вначале было нелегко, конечно – путала всё время рычаги: ну, тронуться с места или затормозить…Бывает, хочешь тормознуть, и наоборот – прибавишь ходу, или – хочешь прибавить, а затормозишь резко так – прр-ррр! А потом-ничего, освоилась, пошло, как по рельсам…
-Вот молодец! – похвалил её бармен. – На таких людях, как ты, и держится ещё Италия…Завтрак – за счёт заведения!
Поправляя большую фуражку на маленькой голове, Катя взяла с достоинством бриошь и чашку кофе.
Много профессий пришлось ей сменить и много ролей на себя примерить в те первые годы самостоятельной жизни. Всё это случилось, конечно, несколько лет назад, когда никто ещё не узнавал Катю на улице, и задолго до того, как Катя стала знаменитой…
Но это уже совсем другая история.
——————
**”О, Барби, Барби! Выходи за меня!”
***билетики “скреби и выигрывай”(прим. авт.)

Одна знакомая журналистка поделилась со мной заметками о своей семейной истории, уходящей корнями в донское казачество, о революции и “расказачивании”, о непростых отношениях между мужьями и жёнами. По суровым казачьим обычаям, мужчины редко бывали ласковы, и даже с войны не писали домой нежных писем; но зато в музее есть снимки казаков, держащих в руках кружевные платки. Эти платочки дарили им жёны перед уходом на фронт. Таким образом, снимок свидетельствовал: храню и помню, блюди и жди! Поскольку автор пока не собирается публиковать заметки, не буду цитировать и пересказывать. Но история о кружевных платках, и о юной казачкe, выданной за безразличного к ней, сурового мужа, оставленной на ночь в сенях из-за своевольного похода в кино и впоследствии ставшей домашним тираном, заставила задуматься о многом. О покорной властности казачек, об их властной покорности…. O сильном и гибком характере женщин, которые знают, когда уступить, а когда взять бразды правления в руки, но и с браздами в руках счастливее не становятся. А также – отрыть давно забытые корни. Ведь и я в какой-то мере казачка, хоть не донская, и даже слегка еврейская.
Глубоко копать не пришлось: чуть больше века тому назад к дочке зажиточного казака Матрёне Ананко посватался сын станичника победнее, но грамотного и потому уважаемого в Кущёвской – Илья Калинович Скирта. Говорят, тогда был обычай: сваты приносили с собой буханку хлеба -паляницу, и если предложение руки и сердца принималось, то принимался и хлеб, ежели нет- сваты его уносили с отказом обратно. Прабабкa Мотя утверждала, что принимать предложение не собиралась, но, как назло, дети, игравшие во дворе, покусали буханку со всех сторон, а отдавать её в покусанном виде вроде было негоже…
В доме у свёкров ей не жилось привольно; к тому же, как только случалось мужу отбыть на казaцкие сборы, к ней тотчас подкатывал старый Скирта. Обещал молодой невестке, что если будет покладистой и сговорчивой – ни в чём ей не будет отказа: избавит её от всякой домашней работы и няньку наймёт для детей… Прабабушка Мотя, которую я застала сухонькой и согбенной старушкой с живыми глазами и тонкой косой, говорила, что в молодости коса у неё была”толщиной с руку”, а щёки красные, румяные, “что твои яблочки, будто натёрла их буряком”- качества, которые без сомнения делали её привлекательной в глазах станичников, и ни одно из которых, увы, не досталось мне по наследству.
Отделившись в дальнейшем от похотливого свёкра, жили себе припеваючи; за Матрёной дали большое приданое, и в хозяйстве имелась даже, как говорят, паровая машина – должно быть, трактор! У них было много детей, но выжили только пятеро – четыре дочки и сын, погибший потом на фронте. Дальше- почти такой же сценарий, как в прочитанных мною заметках; не помню, чтобы кто-то из моих упоминал “расказачивание”, но “раскулачивание” определённо имело место, а также побег в Чечению, в Грозный. Там прадед Калинович, забыв о кулацком прошлом, нашёл работу на фабрике, поменял социальный статус. Таких, как они, поясняет мне мама, тогда называли “лишенцами”- вполне оправданное название для тех, кого лишили всего.
Но нет худа без добра: именно благодаря новому статусу моя бабушка и смогла покончить с патриархальным сельскохозяйственным прошлым и поступить в торговый техникум в Армавире. Детей рабочих брали охотно, а лицам крестьянского происхождения как-то….не доверяли. Оно и понятно: крестьянин по сути своей – мелкий собственник, не склонный к революционному мировоззрению. Так бабушка Рая стала первой и единственной Скиртой, покинувшей отчий дом ради образования и женской эмансипации; таковыми, по крайней мере, были её намерения. Жила в Армавире впроголодь и училась, пока не встретила красавца цыганской внешности, выпускника того же техникума, лет на десять старше неё – моего будущего деда. Он-то и сбил её с пути эмансипации, уговорив выйти замуж и уехать с ним, недоучившись. Она согласилась, о чём в дальнейшем часто жалела. Дед был направлен в Ростов-на-Дону, где стал большим начальником в торговле и обеспечил семью, но она всю жизнь повторяла нам, дочкам и внучкам: “Дети! не поступайте, как я – боже вас упаси! Учитесь, не будьте домохозяйками!”
C тех пор, как Раиса Ильинична стала женщиной городской и женой ответственного работника, старалась говорить правильно и грамотно, на чистом русском языке. Лишь изредка, когда в гости наведывались сёстры из Кущёвки, она начинала “балакать” по-ихнему: ” Та це ж…”, “Так о то ж”, “Вона говорыть”….И видно было, что с годами ей это давалось всё трудней, приходилось уже напрягаться, чтобы вспомнить родной диалект. Может, поэтому и отдалились мы от корней?
Что же случилось с “лишенцами” Ильёй и Матрёной? Перед войной вернулись они на хутор близ Кущёвки и занялись привычным земледелием, но уже скромно, в социалистической и коллективной манере, безо всяких там паровых машин. А после войны, в которой Илья не участвовал, будучи к началу её пожилым и к призыву негодным, остался он на хуторе одним из немногих мужчин – с фронта вернулись немногие. Тут и ударил старого бес в ребро- полюбилась ему молодая вдова, что годилась в дочки, а то и во внучки. Весь хутор знал об этом романе Калиныча, и о том, что он помогает вдове деньгами. Пожилая прабабка Матрёна пыталась стыдить прилюдно, но не его, а соперницу, за что тем же мужем бывала бита…
Да, суровой и несправедливой была подчас судьба казацких жён; но не только казаки, увы, бывают жестокими и бесчувственными. Дочери Матрёны, моей бабушке Рае, бросившей техникум из-за любимого, тоже не повезло: муж её, геройски пройдя всю войну до Берлина, возвращаться домой не спешил, решил “задержаться” слегка в дороге и, как доложили доброжелатели, жил вместе с “подругой своей фронтовой “ в другом городе, откуда писал в Ростов всё более редкие и менее обнадёживающие письма. Будучи не казаком, а сибиряком, он тоже вёл себя не лучшим образом…Но бабушка Рая не собиралась сдаваться. Она сфотографировала дочек, двух прелестных девочек – маму и её сестру, сделала причёску и поехала забирать супруга. Надо сказать, что у бабушки в молодости тоже были румяные щеки, крепкое телосложение и тяжёлые кулаки. Только завидев её, разлучница скрылась в панике, оставив за ней поле боя, а блудный муж был доставлен в Ростов – вернулся в лоно семьи. Они прожили вместе долгую жизнь, и если нежных чувств мой дедушка – сибиряк жене не выказывал, то был всегда снисходителен и добродушен. Помню, как по вечерам дед и баба сидели у телевизора вместе, глядя волнующий сериал – “Санта- Барабару”. Дед всегда считал себя “понятливей” и “образованней” жены: лет в пятьдесят по настоянию свыше он окончил заочно институт советской торговли. Но жена ему в спорах не уступала.
-Рая, -спрашивал он,- так разве Мейсон не умep?..
– Ты что, Серёжа! Какой же Мейсон?! Это ж не Мейсон, а этот… ну, как его?
– Молчи, Рая,- сердился дед.- Ты ничего не понимаешь!
– Э-э, Серёжа… ты прямо дундук, – качала она головой.
– Сама дундучиха!
Так и смотрели “кино про Мейсона”, беззлобно ругаясь, и каждый всё понимал по-своему.
Между прочим, говоря о некой грубости казаков, надо сказать, что и казачки встречались им под стать… Помню мои детские каникулы в деревне, у бабушкиной сестры. В деревне мне нравилась речка и животные; особенно веселили меня почему-то коровы, когда вернувшись вечером с пастбища, не хотели расходиться по дворам, а начинали брыкаться, бодаться, чудить…Боялась индюков и петуха, который мог погнаться внезапно и больно клюнуть, любила маленьких цыплят. Хозяйка же дома и всей этой живности, сестра моей бабушки Еня Дубина – не нравилась. Здоровая тётка с косынкой на голове, с двумя клыками во рту, она громко смеялась и говорила, как казалось мне,”очень грубо”; помню, как я расстраивалась до слёз и жаловалась бабушке, потому что Еня назвала меня “говнюшкой” или “засранкой”.
– Так это ж она – любя!- смеялась бабушка Рая.- Тут, в деревне, так принято – никто не обижается.
– А меня так не надо – “любя”!- злилась я, топая ножкой.
И фамилии были у деревенских: Скирта, Боровик, Дубина ( и не ДYбина, а именно Дубина)- как существительные. Некрасивые какие-то фамилии. Совсем по- другому звучали похожие на прилагательные: Корсунский, Ланецкая, или вот иностранные – Гольденберг, Шварцман…
В нашей семье избегали вопроса о национальностях, так же, как и вопросов религии, и я не задумывалась особо о национальных различиях. Уже в средних классах школы, случайно услышав от бабушки Раи что-то нелестное в адрес “жидов”, я заинтересовалась: а кто такие “жиды”? (Дело каcалось старой бабушкиной вражды с соседками по коммуналке – Шрайер и Жугаевич. Война шла по всем правилам, включая диверсии; врагам случалось найти в кастрюлях на общей кухне то мыла кусок, то клочья волос…)И выяснилось, что это – евреи, хотя “жидами”, конечно, звать их нехорошо; а заодно – что бабушка по папиной линии Рива Марковна- тоже еврейка! И ( в оправдание ей)- также Иисус Христос!
Ах! Ох! Да неужели?…
Что думала бабушка Марковна по поводу антисемитских высказываний бабушки Ильиничны – неизвестно. Скорей всего, что “от людей некультурных, тёмных, невежественных” другого ожидать и не приходится. С Марковной я проводила гораздо меньше времени, чем с Ильиничной – у неё было слабое здоровье, слабое сердце, и умерла она рано; но помню, что в детстве отдавала ей явное предпочтение. Почему- нетрудно понять. Если Ильинична отличалась властным фельдфебельским нравом, командовала и прикрикивала, грозя “набить мне губы выше носа”, а то и “порвать мне рот до ушей”, то бабушка Марковна всегда была ласковoй и терпимoй, способнoй лишь на мягкий упрёк. “Кисонька, – говорила она, – ты же умная девочка, и красивая! Такая светлая голова!” Никогда не слышала, чтобы она ругалась; только когда приезжали к ней из Белоруссии сёстры и начинали вдруг говорить раздражённо на неведомом мне языке.
– На каком языке вы говорите?- спрашивала я с досадой, не понимая.
-Это мы на немецком, – поясняла бабуля, и я проникалась к ней уважением: надо же, как хорошо бабушка и её сестры знают немецкий язык! Разумеется, это было задолго до того, как стало ясно, что ругались они на идише.
По странному совпадению, и ей не повезло с ласковым нежным мужем; мой дед по отцовской линии был уроженцем Полесья и тоже не любил выражать свои чувства к жене. Во время войны он сотрудничал во фронтовой газете, а после работал в ростовской редакции “Красного знамени”, где дослужился к пенсии до подполковника и занимал должность зам.главного редактора. Работа его, насколько я помню, была несложной – сидя за столом в прокуренном кабинете, просматривал готовый номер газеты и писал на полях: ” В свет”. Вне работы любил он охоту, рыбалку, застолья с коллегами – такими же, как он, упитанными и весёлыми журналистами в униформе. Бабушку Риву он как бы не замечал; в те вечера, когда они не принимали гостей, и она не готовила мясо и винегреты, компанию ей составлял телевизор. Муж сидел в другой комнате и читал романы о войне, шпионах и партизанах. Выражаясь современным языком, между ними не было диалога.
Ко мне это, впрочем, не относилось; будучи единственной внучкой двух дедушек и двух бабушек, я росла счастливым ребёнком и получала любовь и внимание всех четверых- даже слишком много внимания и любви. Брюзгливо- ворчливые c жёнaми, со мной оба деда были нежны и кротки. Один водил меня на прогулки в горсад и катал по Дону на катере, другой же брал с собой на рыбалку и даже в редакцию, где я, вдохновившись военной символикой, рисовала солдат с красным знаменем и печатала двумя пальцами на машинке: “Слава героям Великой Отечественной! Да здравствует Октябрьская революция!” Эти два события, о которых я с детства была наслышана, не разделились толком в моём сознании и казались мне чем-то единым в своей грандиозности.
Рано выйдя на пенсию, дед -журналист стал пить и уходить в себя; он умер два года спустя после смерти жены.
Что можно сказать об этих семейных историях? И какой мы сделаем вывод?
Чтобы придать всему научную окраску, попробуем найти закономерности…Итак: холодность в общении с женами проявили не только донские казаки, но и кубанские, а также белорусы, сибиряки и, подозреваю, представители разных других народов. Конечно, для статистики пришлось бы взять сотни и тысячи случаев, но, думаю, не стоит. По опыту нам известно, что найти заботливого ласкового мужа не так-то просто. Нежный, внимательный муж – это редкость. Заметим притом: все упомянутые деды и прадеды, с образованием или без – вышли из крестьянских семей и получили “патриархальное” воспитание. И хоть по тем временам считались людьми образованными, хорошие манеры и образование – совсем не одно и то же, и не умели они обращаться с ледями. Жёны же их, как правильно поняла проблему моя бабушка, были домохозяйками, то есть женщинами экономически зависимыми. Деться им было некуда – вот и прожили вместе до старости, в отличие от женщин в карьере, которые чаще разводятся. А в целом, у женщин редко бывает широкий выбор; обычно он сводится к: “или это, или – ничего”. “Ничего” их как-то пугает, поэтому часто они выбирают “это”. А “Это”- вы сами знаете – оно уж какое есть, такое и есть.
Мои родители развелись после 18 лет “брачного одиночества”. Казалось, у них было много общего: оба – ростовчане, молодые инженеры, выпускники Таганрогского Радиотехнического, оба не имели до брака, как, наверное, многие их сверстники в те годы, никакого любовного опыта, оба, к сожалению – и сын редактора военной газеты, и дочь торгового работника- выходцы из семей, где практиковался “холодный и деловой” тип супружеских отношений. Всё свободное время папы было занято чтением книг; в годы тотального и, в том числе, книжного дефицита, он добывал их повсюду, где только мог. Будучи завсегдатаем букинистических лавок, он знал поголовно всех продавщиц Ростова, или, как он их звал, “книжных бабцов”. Им он дарил лучистые взгляды красивых глаз, но и не только: подарки, полученные женой на день рождения или 8 Марта, он тоже зачаcтую относил “бабцам”- им они, он полагал, нужнее. Можно сказать, что мама стала ему неинтересна – казалась женщиной слишком “простецкой”. Работая в том же закрытом НИИ, не сделала карьеры, в то время как папа написал диссертацию и получил продвижение по службе с соответствующим окладом, втрoe превышающим мамин. Не заставила тестя, большого начальника, купить зятю машину, на что он всегда надеялся. Не следила за модой, одеваясь скромно, неброско. Она же с радостью признавала его превосходство и гордилась мужем: как складно он излагает мысли! Какой он интеллектуал! Только в затруднительных вопросах по работе почему-то помочь отказывался – совал ей в руки толстый технический справочник. Зато помогал писать диссертацию одной молодой сотруднице, и с ней же зимой ходил кататься на санках. По вечерам он лежал на диване с книгой, в трусах и с вязаной шапочкой на голове – мигрень.
– Мишуня, болит голова? Может, ты выпьешь таблетку? Сделать тебе массажик? Что тебе приготовить?
Мама была с ним ласковой, будто с ребёнком. Oн отвечал угрюмо и cyxо:
– Нет, ничего не нужно!
Ранним утром в субботу (“Мишуня выспаться должен, устал, а после – захочет кушать”), одна тащила кошёлки с базара. А когда она робко пыталась с ним обсудить проблемы интимной жизни, резко её обрывал:
– Не будь вульгарной, не говори ОБ ЭТОМ!
Когда мы гуляли втроём, он шёл обычно не рядом, а чуть впереди и смотрел рассеянно вбок и куда-то вверх, будто на облака.
После развода женился на одной из “книжных бабцов”, занимавшейся побочно мелкой спекуляцией. Стал совсем другим человеком: выгуливал её собачку, воспитывал её сына, носил за ней сумки с товаром и терпеливо ждал под парикмахерскими и другими учерждениями, где она его предлагала. Так что “неласковый муж”- это не всегда пожизненный диагноз, в других руках, с другой женой он может стать послушным и ласковым!
И видно, на каждой семье стоит своё особенное клеймо, в силу чего истории как будто всё повторяются в разных её поколениях…
После долгой учёбы и смены разных профессий, несмотря на настойчивые бабушкины предостережения, вышло так, что стала я домохозяйкой! И по странному стечению обстоятельств, мой муж-итальянец – тоже один из тех, кто стесняется проявления чувств. Он добрый, отзывчивый малый, но если при людях взять его за руку, то через пару секунд он мягко, но неуклонно её отнимет, а если положить ту же руку дружески на плечо, то засопит смущённо и, будто невзначай, отодвинется… Излишним будет добавить, что он тоже вырос в деревне, и что его папа вёл себя так же холодно и отстранённо с мамой.
Прогулка вдвоём по пляжу. Мы идём вдоль кромки воды по песку: он- слегка впереди, руки заложены за спину, я – чуть позади, руки в карманах. Cловно узник и конвоир. Смотрю умилённо на пару немецких туристов, обоим под восемьдесят, бредущих поодаль, преданно взявшись за руки. Другие обычаи, другая культура…
– Смотри, какая прекрасная, трогательная пара, – с тоской говорю я мужу, – как мило идут рука об руку! А мы?
-А мы что – дети, что ли?- презрительно фыркает он. И – продолжаем прогулку.
Нет, конечно, он – славный малый, и возможно, вот так и доживём до старости, но… Cфотографировался бы он с моим кружевным платком? Хороший вопрос.
Да и платка кружевного нет у меня… пачка бумажных салфеток в кармане.

(мои романы с разными издателями)
рассказ

В почтовом ящике что-то белело – неужели ОНО? Сердце забилось в бешеном ритме: нет, не может быть, слишком рано…лишь две недели тому назад я, наконец, решилась, разослав моих “Тутти матти” в двадцать с лишним издательств. Неужто уже получила ответ?
Вытащив фирменный пухлый конверт со знаками “Группы Альбатрос”, я вскрыла его, как говорится, не отходя от кассы – ватные ноги могли меня просто не донести домой, туда, где я могла бы упасть бессильно на диван… Да-да, это было ОНО!
“Уважаемая Ольга,- читала я, и три скреплённых листкa тряслись у меня в руках,- мы пишем Вам, прочитав (уже??) Вашу книгу, она произвела на нас сильное впечатление. Мы убеждены, что Ваш труд может стать частью нашего проекта публикации ( о боже, боже!!) новых авторов. Как Вы, наверное, знаете, предлагать литературные новшества – это наша миссия, и мы выполняем её смело и эффективно, в тесном сотрудничестве с авторами. Благодаря ей мы заняли позицию абсолютного лидерства в этом секторе…” ( И в самом-то деле, огромные рекламы “Альбатроса” “НАПИСАЛ КНИГУ? ПРИШЛИ ЕЁ НАМ!” украшали многие станции римского метро.) “…что позволяет нам пользоваться национальной сетью распространения и рекламировать наши книги через радио и ТВ, органы печати и интернет. Кроме того, наша серия “Новые голоса”, посвящённая начинающим авторам – самая премированная в Италии, и если мы подпишем с Вами договор, то сможем продвигать Вашу публикацию в программах трёх телевизионных каналов ( перечислены все каналы Медиасет Берлускони), устраивать Вам вечера презентации, обеспечить участие в книжных ярмарках в Риме, Турине, Франкфурте, Лондоне(!) и США(!!) Кроме того, Ваша книга будет продаваться в нашем книжном магазине в Риме и войдёт в каталог Ариана.орг, что даст ей возможность быть заказанной в более чем 500 магазинах по всей территории страны…”
Ну, стоит ли продолжать? Я была на пороге славы; скоро моих “Тутти матти” прочтут во Франкфурте, Лондоне, США! В конверт были вложены также брошюры о славной деятельности издательства и компакт- диск, где популярный телеведущий рекламировал “Альбатрос”. И это – только начало: кто знает, сколько ещё замечательных предложений мне предстоит получить!
“Честное слово” – думала я, трепеща, – ” открыть шампанское. Cегодня напьюсь”.
“Надеясь иметь Вас среди авторов нашего издательства…” так… что-что?…
Только на третьей, последней странице письма, стало ясно: с шампанским я погорячилась.
“Уважаемая Ольга! Мы готовы опубликовать Ваше произведение в нашей серии “Новые голоса” при условии, что Вы приобретёте в нашем издательстве 185 экземпляров Вашей книги (а общий тираж- 360 экземпляров) по цене 15.90 евро за каждый.
На Ваш выбор, Вы можете внести :
1. Единовременно – 2941.50 евро
2. В 3 приёма по 980.50 евро в течение трёх месяцев
3. В 10 приёмов по 294.15 евро в течение десяти месяцев
Книга выйдет через 4 месяца после выплаты последней задолженности. “
Вот этого я не ожидала; всё это было тогда для меня в новинку…Вот уж, воистину, пример того, как можно начать за здравие и кончить за упокой! Моему разочарованию не было предела, я чувствовала себя даже слегка униженной – как если бы мужчина, который любезничал и кокетничал, вдруг предложил заплатить за его услуги!
Oтшвырнула конверт, разозлившись, но осталась в тоскливых сомненьях…В ближайшие дни я получила ещё с десяток таких посланий от разных издательств. Bсе они начинались дежурными комплиментами и завершались сметами. “Альтромондо”, а также “Статале 11” щедро меня собирались “издать” тиражом в 800 экземпляров за 2300-2500 евро, “Алетти”- за 1500, нo 250 экземпляров. Передо мной был широкий выбор удручающe гнусных коммерческих предложений.
От двух издательств в течение месяца пришли отказы, и остальные не откликнулись вообще… Оказалось, за десять лет, пока я держала тетради в столе и оставалась в неведеньи, мир книгоиздания претерпел радикальные изменения: дела теперь делались по-другому.
Пошарив в сети, посетив всевозможные форумы авторов, опытных и начинающих, я кое-что для себя прояснила. “Начинающих” авторов не публикуют бесплатно.
Несколько крупных и важных издательств, такиx, как De Agostini и Mondadori, печатают книги известных писателей, а если и не писателей, то людей, знаменитых чем-то другим : например, Папы Римского или епископов, шоу- гёрлз или же футболистов, политиков и актёров, и прочих великих личностей, чьё имя и образ должны обеспечить продажи. Они же и поставляют продукцию в сеть магазинов. Надо сказать, что и это не помогает – в последние годы кризиса итальянцы читают всё меньше, и книги известных тоже лежат на прилавках непроданными. Газеты и журналы закрываются, печатная продукция залёживается на складах; и ясно как день, почему большие издательства не хотят принимать во внимание писанину никому не известных бумагомарак. У них есть план на годы вперёд, и нечего попусту время терять.
Но если большие издатели не могут позволить себе копаться в безбрежном море “новой литературы”, выискивая таланты и отсеивая дерьмо, то как себе может позволить такое издатель бедный и маленький? Никак; потому издаёт всё подряд, работая, как типография. Очень разумный подход, потому что имеет место феномен: читают всё меньше, а пишут теперь, почему-то, всё больше. Чтоб обслужить возросший писательский спрос, открылись сотни и тысячи малых “издательств”, прибыльных предприятий. Они никого не отсеивают, не критикуют, ни в кого не вкладывают, со всех получают – дают всем “возможность”. У вас фигура не очень, лицом вы тоже не вышли, но если хотите – мы напечатаем вам календарь, где на каждой странице вы – то в неглиже, то нагишом, то в нарядном костюме – может, понравится вашему мужу и родственникам.
Мнения авторов здесь расходились. Одни видели в публикации книг за собственный счёт унижение, вроде как в сексуальных услугах за плату, и призывали друг друга хранить достоинство, настойчиво пробиваяcь наверх, в Мондадори; “всё или ничего”, “талант – он caм себе дорогу пробьёт”… другие – единственную возможность быть опубликованными.
Впрочем, легко догадаться, как думало большинство: если бы все прислушались к мудрым советам, то вместо устрашающих тысяч и миллионов, писателей было бы, как в прежние времена – раз-два и обчёлся. Не устояла и я…Через месяц, cкорбя, подписала контракт с алчным прожорливым “Альбатросом”, и отослала его вместе с квитанцией первого взноса в 294 евро 15 чентезимов.
Эх, нетерпенье, порыв души ! Марчелло, мой муж, всегда говорил: ” Пoмирать и платить – не cпeши; всегда будет время”.
Буквально на следующий день я получила письмо от издателя Давиде Дзедды из Кальяри. Суть его была в том, что редакция “Ла Рифлессионе”(что значит “Pаздумье”), наконец “завершила анализ романа о настоящей жизни и единодушно дала ему положительную оценку” . Они надеялись выразить мне своё восхищение и энтузиазм при случае в беседе по телефону, и, похоже, действительно ознакомились с книгой, потому что называли мой язык повествования “образным, мощным, кинематографичным, живым и конкретным”, а также говорили, что, безо всякого сомнения, перед ними – “одно из лучших произведений этого жанра”, которое им довелось читать за последние годы; “книга, которая найдёт отклик у читателей, заинтересует самую широкую публику!” Внизу, в приписке от руки, издатель благодарил за “подаренные ему минуты наслаждения прекрасным чтением” и поздравлял меня с наличием большого таланта.
В приложенном контракте предлагали тираж в 1500 экземпляров, весьма скромные, копеечные доходы от продажи первых пятисот копий…но – никаких упоминаний о тысячах евро и прочих подобных глупостях!
Так зачем же я подписала контракт с наглым грабительским Альбатросом?! Тут же специальным письмом я известила негодную птицу о том, что больше она от меня ничего не получит и может считать договор аннулированным. Казалось, они это приняли стойко и философски, но посланных денег мне по сей день не вернули. Пару раз поступали звонки из издательства – хищные чайки невинно интересовались, когда же я думаю им доплатить и издать произведение. Я отвечала, что им прекрасно известно о том, что договор аннулирован, и не могли бы они мне вернуть, пожалуйста, деньги? Мне отвечали: “Читайте внимательней контракт!” и вешали трубку. Я читала контракт внимательней, но не находила там пункта о неотдаче денег в случае не-публикации.
А с Давиде Дзедда, издателем из Сардинии, я за два года, одну за другой , опубликовала три книги.
Что могу я сказать?…Я всегда была падкой на лесть…и дешевизну.
Для графомании, как и любой другой мании, нужна врождённая предрасположенность, и она проявилась с раннего детства; но до тех пор, пока у меня была постоянная работа, это расстройство держалось в безвредных рамках хобби и психо -аутотренинга. Kак только свободного времени стало с избытком, меня прорвало. Все истории, факты и анекдоты завертелись в моей голове, то слепляясь в странные комья, то выстраиваясь цепочкой…недостаток активных действий восполнили воспоминания и продукты воображения. Похоже, моих историй хватит на несколько книг – вот во что вылился жизненный опыт!
Мне стало казаться, что местами вышло совсем неплохо; читала я что и куда похуже напечатанным чёрным по белому – несмешной юмор, сальную эротику, туповато-предсказуемые детективы. Робко, исподтишка, показывала работы друзьям, постепенно расширяя круг…Не для себя же, в конце концов, пишет писака; а если и думал бы так, то лукавил бы сам с собой – он хочет, чтоб прочли и оценили!
Многим истории нравились. Конечно, друзья и родные могут и подольстить, но есть и другие люди, которым от вас ничего не нужно, и льстить им нет никакого резона, а есть и такие, что с радостью издеваются и критикуют. Одним из таких изощрённых и “едких” читателей издавна слыл некий Левин Вадим, и когда он, прочитав мою повесть, сказал, что смеялся до слёз над той и над этой сценой и посоветовал “публиковать во чтобы то ни стало”, я призадумалась. А почему бы и нет?
На многое я не расчитывала. Хорошо себе представляла: чтобы стать великим писателем, нужно было родиться на рубеже двух прошлых столетий, иметь талант, бородищу, кое-какие пороки, быть либерально настроенным против монархии или же капитализма. Чтобы стать “выдающимся нашим” писателем, нужно было родиться в 30х- 50х годах, иметь, как минимум, чувство юмора и подвергаться гонениям, свалить из страны в 70х, относиться критически к социализму и гораздо терпимей – к алкоголизму.
Сейчас, чтобы стать писателем (не уточняя, каким), нужен компьютер и энная сумма денег для самоиздания. Гений, посредственность, бездарь имеют равные шансы видеть свой труд опубликованным .

Но мне повезло с бескорыстным Давиде Дзедда. Его похвалы, похвалы издателя, значили многое для начинающей. Если в первый раз он лишь ограничился благодарственной припиской, то после прочтения второй и третьей книг писал послания от руки: ” У Вас – настоящий большой талант” или :” Прочёл, взволнован и тронут до глубины”.
Эта душевная, почти интимная переписка продолжалась и время от времени в Фейсбуке, где мы с Давиде cтaли друзьями; иногда он желал мне “Serena notte, cara”(“спокойной ночи, дорогая” ) и “обнимал” (по-отцовски и виртуально), a иногда под вечер писал: “Sogni d’oro”(“золотых тебе снов”). Всё это время я как-то стеснялась спросить о деньгах, о том, сколько продано копий и прочее…Представляла себе, что продано было немного и не хотела предстать меркантильной особой, беспокоящей по пустякам. Знала, что вроде в течение года издатель должен бы дать мне отчёт, но если не дал – значит, речь шла о каких-то ничтожных суммах, и может быть, Дзедда меня не хотел смущать, ранить моё самолюбие…Я интеллигентно ждала, пока выйдут вторая и третья книжки , механизм продаж наберёт обороты, и тогда, несомненно, “Ла Рифлессионе” мне предоставит отчёт. Tочнee, планировала деликатно поднять этот вопрос, послав им четвёртую книгу.
Представьте моё удивление, когда я однажды заметила, что мы с Давиде больше не друзья! Имею в виду, в Фейсбуке.
Ну, что же , бывает всякое – возможно, стёр меня по ошибке. Даже закралась мысль: а не в обиде ли он на ту грубоватую шутку о толстых мужчинах, которую я, не подумав, оставила в том, последнем романе?
Но не только меня стёр Давиде, а , как оказалось, почти всех авторов издательства и сотрудников заодно. Проверив сайт “Ла Рифлессионе”, я нашла объявление месячной давности :
“В связи с экономической невозможностью продолжать издательскую деятельность и тяжёлой инвалидизирующей болезнью редактора издательский дом “Раздумье” закрыт с мая месяца 2013 года”.
Одновременно все мои книги стали вдруг недоступными (были изъяты?) во всех интернет-магазинах Италии. Все попытки контактов с коварным сардом по телефону и в Фейсбуке, на страницах которого он, как ни в чём не бывало, продолжал болеть за любимую футбольную команду Кальяри, радуясь её победам и горюя о поражениях, остались без ответа. Дела издательства и его бывших талантливых авторов, как видно, Дзедду не волновали. Его заместитель, уволенная, как утверждает, вместе с другими коллегами без объяснений, открыла собственное издательство и приглашала работать с ними, но я воздержалась, самостоятельно выставив книгу номер четыре в виде э-бук в “Амазоне”.
Мeня удивило не столько закрытие лавочки (в Италии в эти годы много чего закрылось, не только “Ла Рифлессионе”), сколько неджентельменский (пусть “несиньорский”, если в Сардинии нет джентельменов) поступок Давиде. После всех этих лестных писем и трёх изданных вместе книг, мог бы не прятаться, а позвонить и честно признаться: “Так мол и так, не взыщи, я разорился дотла, публикуя таких, как ты”, или же: “Я тут решил всё прикрыть, чтоб не платить налоги”.
Или хотя бы сказал, что сталось с непроданными копиями трёх моих книг.
Кое-кто мне подсказывал начать судeбный процесс, но это неумный совет. Сутяжничество в Италии – ещё более дорогостоящее развлечение, чем книгоиздание. Процессы тянутся долгие годы, и судясь из-за сотни евро, рискуешь расстаться с тысячами. Тем более, что узнать, сколько копий на самом деле было пущено в оборот и сколько продано, нет никакой возможности. Навсегда останется тайной.
Ну, что ж, это был ценный опыт, и хоть в Италии, полагаю, мои книги успели прочесть немногие, они привлекли внимание кое-кого в России; люди стали интересоваться, публиковать меня в блогах, в газете…Писаке важно, чтобы его читали, а где должны читать человека, который пишет на русском, как не в России?.. Где, кстати, как я в дальнейшем узнала, с книгоизданием всё обстоит точно так же.
Те же условия, те же цены.
Быть успешным писателем в наше время – это не фунт изюма. Одного таланта, увы, маловато; нужно быть литературным, рекламным агентом и многим ещё другим в одном и том же лице.
Я предпочла бы вам рассказать историю славной карьеры с бестселлерами и неизбежным обогащением вместо этой, где я играю роль дурачины и простофили. Может, когда-нибудь…A пока- я снова села за правку текстов, теперь на русском, в надежде – однажды, где-то, случайно – встретить Его. Или Её.
Моего единственного, заинтересованного и судьбоносного Издателя.
Надежда умирает последней.

Благодарю моего мужа, который
каждый день культурно обогащает меня
своими мудрыми высказываниями
и правдивыми историями.
Без таких, как он, жизнь в Абруццо
была бы менее весёлой.
(ABTOP)

ГЛABA 1.

MИPHOE УTPO B AБPУЦЦO.

“ Каждый день что-то случается – так или нет?…”
Марчелло К.

Рано-рано утром, как только встанет солнце, всё просыпается в Абруццо.
Медленно и неспешно, как всё, что делается в Италии, приходит новый день.
Солнце встаёт над холмами, освещает плоские крыши, согревает пляжи и огороды.
И котят, и утят, и жучков и паучков, и даже рыбок с моллюсками в Адриатическом море. Просыпаются дети и взрослые, которым пора на работу, a перед работой они обязательно выпьют по чашечке кофе.
Уже на ногах Марчелло, экспресс-курьер “Бартолини”; надев свою красную с чёрным форму, пошёл заводить красный фургон- к семи он должен быть на работе.
Готов и Романо, базарный торговец, заправил огромный живот в штаны; то, что скрыто под животом, он может видеть лишь в зеркале- увы!…Впрочем, и так довольный собой, глянул в зеркало вновь и подкрутил игриво усы. Мама сварила Романо кофе, но тот не успевает, торопится. Попозже, в баре, он наверстает упущенное.
И всё вокруг, освещённое и согретое солнцем, начинает вдруг источать аромат: запахи кофе, цветов и моря. Их разносит утренний ветерок.
Но не только приятные запахи можно унюхать в этих краях.
Проснулся в свой норе Лучано Босика, он же – Скрофетто; на серые пряди немытых волос надел свою войлочную шляпку. С виду похож на бомжа, а на самом деле – продавец рыбы.
Передвигаясь мелкими неверными шажками, как Оззи Осборн по сцене, идёт в ванную. Там у него, вместе с замоченными грязными штанами, оттаивают коццэ и вонголи- моллюски, которых он купил вчера в замороженном виде, а теперь разморозил, полил солёной водой и будет с утра продавать, как свежих- только что из моря. Штаны пропитались запахом рыбы, ракушки- запахом штанов; но хозяйки об этом не знают, есть и такие, что покупают ещё у Скрофетто.
Не так давно одна синьора, однако, засомневалась:
– Лучано, а что это у тебя за рыба? У неё уж и глаз нет…
– А что она должна, газету читать?!- отвечал раздражённо Скрофетто.
К тому же, моллюскам грязные штаны -нипочём. Они, “санитары моря”, кое-что и похуже видели.
Воду у Лучано давно отключили за неуплату, а в унитаз вообще заглядывать не будем- там ужасное зрелище. Уже по запаху можнo обо всём догадаться.
Да Скрофетто в гости к себе никого и не зовёт- к нему заходят только избранные и проверенные люди, которым, как ракушкам, вся эта вонь не страшна.
Скрофетто наш- горький пьяница, но многие ему сочувствуют и жену его бывшую – не поверите – осуждают за “легкомыслие”. Как могла такого хорошего парня бросить?!
Бабы эти. Cazzi им нравится менять- вот что.
Так приятели Скрофетто (что в переводе -“Хрюшка” или “Свинюшка”) между собой рассуждают.

Вернёмся, однако, лучше к сладостным ароматам – мммм… утренний кофе!
На кухнях Абруццо скворчат кофеварки. Кто экономит- пьёт кофе дома; но дома он, как ни странно, никогда таким, как в баре, не выходит…
Кто может себе позволить- с утра направляется в бар. Там разворачивает местную газету “Centro” и, жуя бриошь, комментирует:
– Безобразие, да… Hепорядок, дерьмо!
Потому что в журналах только о безобразиях и пишут: кражи, изнасилования, самоубийства…Крадут и насилуют, в основном, иностранцы, а руки на себя налагают- местные жители. Чему удивляться! Такая вот жизнь пошла.

Не все, конечно, с утра пьют кофе.
Пока Романо съел две бриоши и принялся за мороженое, выставив живот и облизывая усы, Скрофетто успел на голодный желудок два стакана беленького винца пропустить. Вторым его Марчелло-курьер “Бартолини” угостил. Курьер ещё на бомжа не похож, но уже пьёт с утра – дурной признак.
Попозже, когда разъедутся работяги, приходят перед работой служащие и старые синьоры, которые спозаранку уже в парикмахерской побывали. Синьоры, что получают приличную пенсию- за себя и покойного мужа; у которых дома украинская или румынская прислуга имеется. Маленькие, худые, с морщинистыми шеями и скрипучими голосами, садятся за столик:
– Марилуиза! Ты что возьмёшь- капуччино?
-Я?..Э!…А ты?
– И я капуччино, хотя – постой; в тот раз, я забыла, после капуччино у меня было что-то с желудком…
– Ты должна провериться, Аннарита…
-Может, возьму эспрессо?
-И стaкан минеральной воды.
-И мне, и мне…
Бармен терпеливо ждёт; стоит над их столиком без малейшего раздражения, и не потому, что надеется на чаевые- нет. Просто ритм жизни здесь такой: всё делается неспеша, с расстановкой.
-Один эспрессо, один капуччино, – нараспев повторяет он.- Немножко какао сверху, синьора?
-А? Нет! Какао не надо. А впрочем, ладно – посыпь, посыпь…

И погода прекрасная, солнце светит весь день, и трагедии- только в газетах и по телевидению. А так- жизнь течёт плавно и гладко.
В Абруццо ничего не происходит.
Собирается на работу с утра и некий синьор лет за сорок, высокий и худощавый, голова лысо-бритая, марсианской овоидной формы. Повязывает галстук перед зеркалом в уборной; вчерашний- тот, в котором поздно с ужина вернулся- брошен зачем-то вместе с грязным бельём в биде. Надевает очки и светлый пиджак; с виду похож на клерка, служащего офиса – и это он и есть, работает в маленькой страховой фирме. Порядок у него в туалете почти такой же, как у Скрофетто- только в ванной моллюсков нет.
В восемь тридцать он уже в баре, пьёт кофе с другими такими же служащими и работниками муниципалитета. Говорят веско, почти грамотно, подражая политикам. Употребляют формальные выражения: “…несмотря на то, что процент возрос…” и “….мы этот вопрос ещё не обсуждали на региональном уровне…”
Простому народу сразу ясно: большого полёта птицы. К таким в Италии иначе как “доктор”, не обращаются. “Доктор” не медицины, естественно. Любой тип с высшим образованием – “доктор”. Или “докторесса”.
В одиннадцать он давно уже сидит за своим рабочим столом, под календарём и вентилятором, без дела, и думает, чем бы развлечься. До обеда ещё полтора часа; работы в их офисе и раньше было немного, а теперь-то, во время кризиса, никто не хочет страховаться, и двум-трём сотрудникам нужно придумывать, чем бы себя занять.
Смотрит на улицу через стекло, закрытое серыми полосками полиэтилена; видит перед собой один из самых тихих переулков тихого и захолустного Пинето.
Зарплату, сказали, опять задержат…придётся брать у тёти взаймы. Пожилая, бездетная тётя- вдова; зачем ей все эти деньги? Несправедливо. И все эти годы, проведённые за столиком в офисе, бездарно и быстро прошедшая молодость. Провинция, долги, и – никакой перспективы! А тётя ещё бодрая, несмотря на преклонный возраст, ни на что не жалуется- скорее загнётся он, чем она.
Поехать бы сейчас к девочкам, на Кубу! Но опять же- деньги…

Вдруг- чу!…Как раз в ту минуту, когда он отвлёкся, расфокусировал взгляд- на тротуаре прямо перед витриной что-то новое появилось, чего секунду назад ещё не было, и вот, как по велению волшебной палочки- собачье дерьмо!
Мог бы поклясться, что видел краем глаза и собаку, но, весь в себе, не уловил момент, когда она облегчилась прямо у него под носом, напротив его витрины.
Не дурной ли то знак?…кто знает! Но в любом случае- безобразие.
…И тут же, с собакой на поводке, прошла мимо высокая гражданка, сразу видно- иностранка. Почему сразу видно? Наши, итальянки, с таким возмутительным апломбом не ходят. И роста такого почти не бывают.
Он вскакивает с места и- нашёл себе дело!- бежит на улицу.

ГЛABA 2.

COБAЧЬИ CTPACTИ И PAЗБOPKИ B AБPУЦЦO.

“Мне нужно вооружиться, настал момент.
Что, твоя мама боится?…Нет, не чтобы кого убить- нет.
Но вооружиться должен. Кто мне угрожает- тех буду пытать!
Я умею делать такие дела, я не глупый…”

“Я – человек чести. На Сицилии должен был бы жить.
Ты мне – малейшее неуважение- и всё; ты – мёртвая плоть, мясо”.
(Марчелло угрожает).

Сто раз проходила по этой улице, мимо этой витрины, и никогда не задавалась вопросом, что там находится- банк, или же страховое агентство. Что-то анонимное и малоинтересное, с окном, закрытым серыми полосками. Я, в основном, на витрины смотрю, где сумки выставлены или перчатки…А в Пинето хороших магазинов- раз, два и обчёлся. И в этот раз внимания не обратила; свернув за угол, направлялась к моей машине, и Кикка лапами быстрей засеменила, свой дом на колёсах завидя…
Как вдруг:
– Синьора! Синьора!- кто-то требовательно выкликает, и бежит за мной из-за угла.
Мужчина в очках, с черепом гладким и долихоморфным, как шлем велосипедиста, машет призывно рукой.
“Ох, ты, боже мой, – думаю я.- Наверное, что-нибудь по пути потеряла! Растяпа такая”.
Я часто теряю ключи от машины, бумажник, телефон, и прочие ненужные мелочи, которые только захламляют сумку, которых никогда в ней сразу не найдёшь, и никогда не помнишь, в какую именно из сумок положила…Конечно, добрый марсианин нашёл какой-то из этих предметов и, движимый, как обычно, джентльменским порывом, привлечённый моим обаянием, бежит мне его отдать!…
Иду к нему с растерянной улыбкой, а он мне издали кричит:
– Синьора! Вы нужды Вашей собаки должны убирать!
– Что-что убирать?- не пойму.
– А то- что Ваша собака сходила сейчас по нужде!
Иду за угол, куда указует он пальцем, не веря моим ушам, и вижу:…какашка на тротуаре. Насколько я разбираюсь в какашках- не первой свежести.
Да нашей тут быть и не могло; мы свои дела в другом месте сделали (а где- никому не скажем!), и за собой уж точно убрали.
– Вот это – моей собаки?…- возмущаюсь я.- Да если мы только что здесь прошли, не останавливаясь!
– Не надо, синьора, – грозит он мне пальцем,- Вашей собаки, Вашей! Я сам видел, что собака здесь останавливалась, и надо убирать!
– И что, сами своими глазами видели, как она какает?- изумляюсь я лжесвидетельству.
-Видел, что собака останавливалась, – настаивает он.
-Ну, знаете что!- свирепею я.- Давайте возьмём этот кал на анализ- сделаем анализы ДНК! И если это- не моей собаки (а оно- не её), а Вы, взрослый мужчина, смотрите мне в глаза и говорите…неправду…
– Не надо орать, – сухо и враждебно пресекает он.- Я, в таком случае, приношу мои извинения!- говорит неуважительно и с сарказмом. – Я сам это всё уберу…Мои поздравления! (Скрывается за дверью).
– Конечно, уберёте сами. Я за моей собакой убираю всегда, а убирать все какашки под вашим офисом не намерена… и нечего меня “поздравлять”!- говорю.- Врать бы постыдились.
Видно, на каком-то этапе моё обаяние перестало действовать на мужчин, а я этого и не заметила…Даже на немолодых и яйцеголовых. Как это всё неприятно!
И говорила я с ним, как пожилая сварливая тётка… Хорошо, что не было многочисленной публики, потому что в Пинето все меня знают, и обвинять меня в том, что засоряю город какашками…
– И- идите отсюда! Подите вон, – заключает он, появляясь с совком и лопаткой в дверях.

– Что-оо…? Да что Вы себе позволяете?! Что это значит- “подите вон”?!
Теперь уже дело принимает дурной оборот.
Ооо!…Вот этого он не должен был говорить. Теперь меня задели за живое, и я такого обращения с собой не потерплю…Я к нему что? В гости пришла? Или в офис на приём? Сам за мною бежал, звал, я его не трогала- то “идите сюда”, а то- “идите отсюда!” Я ведь не девочка уже, а скорее- почтенная синьора; а он меня, видите ли, гонит, как попрошайку, или неизвестно кого…Я этого оставить так не могу.
Достаю из сумки телефон.
-Буду вызывать карабинеров, – говорю ему в спину.

В Италии все конфликты, даже самые незначительные, разрешаются при помощи карабинеров- этому я у местных жителей научилась.
Там, у него в конторе, слышны голоса: то ли его усмиряют и успокаивают, то ли, наоборот, подбадривают.
– Скажу карабинерам, что Вы ко мне пристаёте…с разными инсинуациями. А потом на Вас в суд подам!
Отхожу с собакой за угол; но так не хочется заводиться с карабинерами! Домой собиралась ведь ехать, проклятье!…И почему-то им не звоню.
Звоню Марчелло и рассказываю ему всю ситуацию; долго ему объясняю, где находится офис, и как выглядит наш обидчик, упирая на термины “лысый”,”очкастый”, “противный”. (Уверена, что он из конторы слышит). Вот он, дверь приоткрыв, выглядывает злобно и настороженно, к уху прижaв телефон- делает вид, что тоже кому-то звонит.
Ага, испугался!…И доказательство вещественное уже убрал.
Обмениваемся издалека убийственными взглядами. Я хочу немедленной вендетты. “Подите вон”- мне?…Немыслимо. Кто-то таких негодяев должен наказывать. Как в старой советской песне: “Мужчины, мужчины, мужчины! К барьеру вели подлецов!”…Вот! К барьеру!
Муж советовал к карабинерам не ходить, зря времени не тратить; обещал, что сам “обо всём позаботится” и “со всем разберётся”.

Назавтра, в субботу, мой гнев уже остыл и история была почти забыта.
Во время прогулки мы просто проходим мимо, и видим вдруг страховое агентство, самым провокационным образом открытое даже в субботу…
– Этo вот? Да?- спрашивает Марчелло и, кажется, хочет зайти просто из любопытства, чтобы “увидеть врага в лицо”. Из любопытства вхожу и я, вместе с собакой. Вначале лысый клерк встаёт из-за стола, чтобы нас поприветствовать- не узнаёт. Я одета и причёсана по-другому, только собака всё та же, но он и Кикку не узнаёт: для него все собаки- на одно лицо.
– Это он, вчерашний человек с какашкой, – подтверждаю Марчелло.
Лицо лысого изменяется. Кажется, понял, что мы – не добрые клиенты, а карательная экспедиция.
– В-в чём дело, п-простите?- лепечет он.
– Не узнали?- спрашиваю я.
– В чём дело? В чём дело?!…
– Как-кого такого хрена ты позволяешь себе приставать к моей жене!- без презентаций приступает к нему Марчелло.- Тебе нечем заняться, а?…Так я, смотри- мне терять нечего – сожру тебя целиком, с потрохами!
– Позвольте, позвольте! Вы что себе позволяете,- отступает тот в угол. – И выйдите сейчас же отсюда вон с вашей собакой!
-Видишь? Вот и вчера точно так же гнал меня прочь, – говорю.
Конечно, у Марчелло странный метод стращать врагов, какой-то анахроничный; и странные какие-то угрозы, будто взятые из старых фильмов про мафию. Но главное- действуют! Вот что забавно. Хотя бы теперь бритый клерк узнал, что я – не та лёгкая жертва, которую он думал найти. Иностранка без семьи, сирота без мамы и папы…
– Ты меня не гони, – говорит Марчелло. – Я к тебе не домой пришёл, это- публичное место.
– Нет!…Не имеете права! Я вызову карабинеров!- баррикадируется от нас в углу за столом.
Возня, беготня, жестикуляция.
-Нет, пусть вызовет,- соглашаюсь я.- Я сама хотела их вызвать. Вот и расскажем им, как он вчера себя вёл…

Тот колеблется, но всё же звонит. С одной стороны, кто знает, чего я могу напридумать, нарассказать? Есть женщины, которые на разное способны. Но ещё больше он боится Марчелло. (И абсолютно необоснованно: Марчелло за всю свою жизнь ни разу не дрался.)Ожидал, что мы уйдём подобру-поздорову, но мы остаёмся ждать полицию у входа в контору.
Одно мне не нравится- что он патрульного по имени назвал:
– О! Это я, Грациано!…Приезжай сюда!Тут у меня…ситуация, которую я сам разрешить не смогу…
И ни имени своего, ни адреса не назвал: значит, карабинерушка был его другом, близким знакомым или же родственником.

Следующие сорок минут мы давали по очереди показания: сначала он рассказывал “свою версию” приятелю Грациано и другому, незнакомому карабинеру, родом из Сицилии. Выяснилось, что бессовестный клерк не видел- и ясно, что видеть не мог- что моя собака сделала чёрное дело. Видел, как собака на секунду остановилась…
Он только “предположил”, и “по неведенью и наивности”, а также “из лучших побуждений”, как пытался представить дело друг-карабинер, бежал за мной по улице.
Я, наконец, взяла слово и сказала, что нормальный человек, если на сто процентов не уверен, следом за незнакомкой в такой ситуации не побежит. Коварный марсианин просто хотел испортить мне имидж, подорвать репутацию и устроить скандал.
И потом, спросила я их- видели ли они когда-нибудь, как какает собака? Или, выражаясь их языком, как справляет она нужду? Карабинер из Сицилии, наверное, видел, а наши синьоры из Абруццо могут этого и не знать…Клерк, например, полагал, что собаки идут себе и походя, как лошади или коровы, “сбрасывают балласт”. Нет. Собаки, прежде чем “сходить по нужде”, долго обнюхивают всё кругом, ищут место, готовятся, и только потом, раскорячив лапы, застывают в совершенно недвусмысленной позе, которую ни с чем не спутаешь, минуты на две…
– Хорошо, синьора! Но он же принёс свои извинения…
-Как бы не так! Он “послал меня вон”; “подите вон!” сказал мне при всех, и это ему даром не пройдёт.
– В Италии, синьора, по закону “подите вон” оскорблением не считается, – решил защищать приятеля до последнего доблестный Грациано.- Я понимаю, Вы возбуждены, но у нас, знаете, есть сегодня другие дела поважнее, чем…
– А разве я вас вызывала?- напоминаю ему.- Это вот он, – киваю на лысого клерка, – вас вызывал. Я-то прекрасно знала, что вас вызывать бесполезно…от работы лишь отвлекать.
– Но Ваш муж ему угрожал. Сказал ему: “Съем тебя целиком, с потрохами”? Так или нет?, – хочет знать Грациано.
-Да?…Я что-то не помню.
– Ага, ага! Значит, и Bы говорите неправду!- уличает меня страховой агент из-за своей баррикады в углу.
Я лишь зловеще ему улыбаюсь.
– В любом случае, у вас есть тридцать дней, чтобы подать жалобу в суд, говорит карабинер, – если вы остались неудовлетворёнными.
– Я- осталась; будьте покойны! Так и сделаю, – уверяю я.
На самом деле эта история мне уже надоела, я устала от этой вендетты и думаю о другом: мы опаздываем к одиннадцати стричь Кикку!
Вот какой ерундой и мелкими склоками занимаемся мы в Абруццо, когда нет настоящих проблем!
Зеваки уже разошлись, и карабинер из Сицилии спрашивает у Марчелло так, ради интереса:
– Ты ему и в самом деле угрожал? Говорил ему- “съем с потрохами”?
– А ты что бы ему сказал, если бы он цеплялся к твоей жене?…У вас в Сицилии что в таких случаях делают?
– Э!…У нас.- вздыхает тот.
Но ничего не добавляет- и так всё ясно.

К вечеру, однако, ещё кое-что происходит; и нет покоя стражам правопорядка!
Случилась авария: Скрофетто перевернулся вместе со своим фургончиком, полным протухшей рыбы.
Пока он лежит на боку в кювете, люди вызвали “скорую помощь”. Приехала машина с надписью “Ambulanza”. Бригада хлопочет вокруг Скрофетто; тот глазками голубыми моргает- сам невредим, но очень расслаблен и слегка оглушён.
Медсестра предлагает ему:
– Всуньте сюда, пожалуйста, палец, – и даёт ему датчик с зажимом, что на палец больным одевают, чтобы снять показатели: пульс, насыщение крови кислородом и прочее…
Но Лучано- тип подозрительный, научен опытом и всегда начеку.
– Засунь себе этот палец в жопу, -отвечает он девушке, лёжа себе на боку, неожиданно ясно, со злобой.
Это Скрофетто решил, что коварным способом хотят определить ему алкоголь в крови. Но он- не такой дурак…

Приехала полиция и попросила его дыхнуть в баллончик. Тот наотрез отказался: какой смысл дышать? Не видно и так, что ли?
Тогда полиция- в который уже раз- забрала у Скрофетто права.

ГЛABA 3.

KAK ЗAPAБOTATЬ HA ЖИЗHЬ B AБPУЦЦO? PAЗHЫE CПOCOБЫ.

“Самый хитрый- это цыган; ест, пьёт, ни хрена не делает, и- живёт!”
(Марчелло Коцци).
“Подлянка в том, что одна подлянка даже не похожа на другую…”
(он же).

В Италии трудно найти нормальную работу, особенно женщинам среднего возраста.
В Абруццо- почти невозможно.
Дженни Миллз, англичанка пятидесяти шести лет, разведена, инвалид с редкой формой артрита- осталась без средств. Немногие частные уроки английского, которые она давала и смешные алименты от бывшего мужа-официанта не спасали от нищеты. Миллз не сводила концы с концами.
В то время как девушку-итальянку, взявшую несколько уроков у Дженни, устроили преподавать английский детям в начальной школе. Невероятно!
Дженни дала объявление в газету о том, что она, инвалид и переводчик с английского (родного) языка, ищет серьёзную работу.Ну, и конечно добавила, как водится: “Любителей терять время(“perditempo”) от звонков воздержаться!”
Первым же, кто позвонил ей на следующий день, был мужчина с приятным голосом, который после любезных приветствий спросил её, не хочет ли она сняться в порнофильме. Дженни вся покраснела и заметила ему с негодованием, но вежливо: обратил ли он внимание на то, что она ищет серьёзную работу?
-А что же тут несерьёзного? Мы платим хорошо, – убеждал продюсер.
А насчёт того, что она- инвалид?
-Это неважно, – благодушно заверил тот. – Мы берём всех.
Исчерпав возражения, Дженни повесила трубку. И злилась потом на себя:
– Oh, what a pig! Надо же! И я по телефону называла его на “Вы”!…Вежливость – моя дурная привычка.

Наконец, её взяли сиделкой к больной болезнью Альцгеймера, очень распространённой в Италии. Работа обещала быть нетрудной: “лишь составлять компанию и следить за ней, чтоб чего не наделала”, сказали родственники. Чтобы облегчить задачу Дженни, на двери уборной предусмотрительно повесили колокольчик, который звонил каждый раз, когда старушка шла в туалет.
Однако, подопечная восьмидесяти лет при полном отсутствии памяти и спутанности сознания, физически давала Миллз сто очков вперёд. Весь день находясь в непрерывном движении, она замотала беднягу сиделку до смерти. Поднималась по лестнице на второй этаж и спускалась бесчётное количество раз; открывала на кухне газ и доставала всю посуду, говоря, что будет готовить…Тут же шла в туалет, забыв, что была там недавно; зачем-то раздевалась догола…Или, наоборот, сделав несколько обманных заходов и ложных тревог, наконец делала дело всерьёз, на этот раз не снимая штанов – для разнообразия.
Колокольчик в уборной звонил заполошно с короткими интервалами…
Потом синьора брала руками, что характерно для этих больных, экскременты, и размазывала повсюду: в ванной и кухне по стенам, о чистые простыни и полотенца.
Конечно, Дженни не могла оставаться в таких ситуациях бездеятельной и равнодушной! “Просто составлять компанию”, по сути, было невозможно. За старушкой был нужен глаз да глаз, и труд сиделки казался каторгой…
Пришлось оставить эту работу.

Другая соседка по дому, Франческа, была сорокалетней безработной, и тоже в достаточно трудном положении. После долгих и бесполезных поисков, она решила попробовать новый метод. Конечно, не бог весть что, но в её ситуации…
Как-то во вторник села на поезд, и отъехав подальше от мест, где все её знают, появилась на базаре в Сан-Бенедетто. Там поставила маленькую скамеечку- не в центре, где все”точки” распределены, а на периферии базара, конечно- и села на неё с картонной табличкой “Ищу работу”.
Просидев так два с половиной часа, вернулась домой в смущении и расстроенных чувствах:
-Представляешь, люди были так добры и внимательны ко мне!- рассказывала она. – Многие останавливались поговорить, предлагали работу- но малооплачиваемую и далеко от нас, в Сан- Бенедетто…И вот: дали мне больше восьмидесяти евро!
– Так это же прекрасно!- радовалась я.
-Да, но мне было стыдно, я всё время плакала от унижения…
Просить милостыню- эффективный выход из положения, но не всем он, к сожалению, подходит. Зато просить милостыню никому не запрещается.
Каждое лето приезжает в наши места молодая пара из Голландии. Живут в кампере; утро проводят на местных базарах, где оба становятся на колени: муж- в одном конце базара, жена- в другом, и так стоят до обеда. В обед идут в ресторан; вечером развлекаются, как все туристы.
Немного “унижения”- и летний отдых оплачен!

Мужчины выбирают иные пути.
Рано утром в дверь Винченцо стучат судебные исполнители. Долгие годы он был правой рукой Эрколе Малагриды, мелкого мошенника, его “секретарём”.
Из документов дела следует, что Винченцо- крупный предприниматель, коммерсант, один из двух предпринимателей-коммерсантов, получивших в банке заёмы по сто пятьдесят тысяч евро каждый – “для покупки автоматических погрузочных тележек с мотором” для их предприятий. Деньги получены, но где же тележки? Тележек в наличии нет, их никогда и не было, как не было никогда и самих предприятий…
Вот почему в ходу расследование по делу о нeзаконном присвоении денежной ссуды.
Хотели присвоить ещё по четыреста тысяч евро на брата, на покупку ещё двадцати таких же тележек…
Конечно, в случае успеха всю сумму взял бы себе, как всегда, Эрколе, в то время как незадачливым “предпринимателям” достались бы скромные премии, максимум тысяч по тридцать …но не получилось, и теперь их не ждёт вообще ничего, кроме неприятностей.
В первый раз Винченцо нашли в баре, где он, одетый в старое пальто, ел поутру свой йогурт.
– Это Вы- Винченцо Ферретти, предприниматель?
Он смерил их мутным взглядом.
– Могу, по-вашему, я быть предпринимателем? Мог бы я, предприниматель, быть одетым вот так и есть с утра в баре йогурт?…- отвечал Винченцо с сарказмом.
Исполнители покачали головой и ушли, но во второй раз им повезло застать его дома.
Вместо ожидаемого “предпринимателя” из дверей невзрачного домишки вышел на божий свет Винченцо- бедный пенсионер в старой тужурке, с руками, покрытыми коростой- псориаз, небритой щетиной на щеках и большой бородавкой на векe…Моргал и почёсывался.
Пару минут они изучали его внешний вид- у исполнителей был намётанный глаз.
– Ты что- подставное лицо?- спросили его наконец.
– Да, – согласился охотно Винченцо.
– Понятно…

-А что ещё мог я сказать?- оправдывается он, жалуясь Марчелло. Оба стоят на бельведере Казоли, маленького городишки в Абруццо; отсюда открывается прекрасный вид на окрестные холмы. Винченцо жуёт сигару, грустно смотрит на панораму. И усмехается горько.
Марчелло нервно смеётся, рассказ его, кажется, забавляет, в глазах появляются слёзы. К нему ещё не приходили. Пока.
Второй предприниматель, взявший ссуду на покупку тележек- это Марчелло.

Кто знает, чем кончится эта неудачная авантюра для Эрколе и двух его друзей- сообщников? Кстати, по той же статье- о незаконных присвоениях, только в очень больших размерах – многократно пытались судить Берлускони, но ему до сих пор всё сходило с рук. Может, и им сойдёт?
Можно честно работать всю жизнь и оставаться бедным; можно придумать махинацию- и опять остаться в дураках.
Страна мелких мошенников, управляемая мошенниками крупными.

Смотря телевизор, я поняла, какая работа в Италии самая лучшая, и значит, вполне подошла бы женщинам среднего возраста.
Работа парламентариев.
Кому повезло в Италии с работой- так этом им. Получают по двадцать- тридцать тысяч в месяц, не говоря о пожизненной пенсии и разных льготах. И все к ним обращаются не иначе, как “onorevole”, что переводится, как “почтенный”, “высокочтимый”. И женщины есть в Парламенте, хоть и в меньшинстве.
Ну, раз так- то, наверное, заслужили. Видно, не просто люди с улицы, заседают там в Монтечиторио, и работа, видимо, не из лёгких.
Передача “Iene”(“Гиены”) как-то раз решила провести исследование общего культурного уровня парламентариев, чтобы зритель мог иметь представление.
И вот журналистка заняла позицию с микрофоном напротив здания Парламента, чтобы перехватить и задать вопросы некоторым, идущим на заседание или по своим делам, высокочтимым членам.
Вопросы задавались всем одни и те же. К примеру:
– Простите, почтенный С.! Можно задать Вам один вопрос?
– Да, пожалуйста!
– Вы знаете, кто такой Далай Лама?
-Э?…Я очень спешу.
-Нет, ну, пожалуйста, в двух словах!
-Э, повторяю…Я спешу,- ускоряет шаг.
Журналистка бежит следом:
-Затрудняетесь ответить?
-Э…да, затрудняюсь ответить!

Следующая- “почтенная”, женщина- парламентарий.
– Добрый день, уважаемая К.! Можно задать Вам один вопрос?
Улыбка:
– Пожалуйста!
– Вы знаете, кто такой Далай Лама?
Улыбка исчезает с лица.
– Кто такой…кто?
-Кто такой Далай Лама.
– В каком это смысле- “Дала- лай- лама”?…- начинает сердиться она.
– Не знаете, кто такой Далай Лама?…
Почтенная К. раздражается:
– Знаете что- оставьте меня в покое. “Дала-лай”…чёрти что!
Уходит.
Наконец, появляется самый почтенный, знающий, седой член парламента; очки в тонкой оправе- уж он-то точно интеллектуал!
Благосклонно кивает и соглашается ответить на вопросы.
-Далай Лама?…Гм, религиозный деятель?
-Да? А какую религию он представляет?
-Гм, затрудняюсь сказать. Я, как-то, знаете, не в курсе этих событий.
-Ну, хоть приблизительно…
– Индуистскую, наверное.
-Индуистскую?
-Да.
-Спасибо большое.
Это был, как видим, один из самых “продвинутых” сынов палаццо Киджи.
С другими вопросами было не лучше. Спрашивали, например, кто такой Медведев, и те, кто не злился и не убегал, отвечали:
– Мьедвьедьев?…Не знаю. В первый раз слышу.
-А Путин кто?
-А! Ну, этот был президентом.
– Правильно; а теперь он – премьер-министр. А Медведев кто?
– Бo?…(догадка) Президент Грузии?

Показывали также, сняв из-за спин скрытой камерой, чем парламентарии занимаются во время парламентской сессии, когда им скучно. Некоторые спят, как студенты на лекциях, положив головы на папки- и это понятно.
Другие играют в разные игры, или же рисуют на бумаге фигурки людей и потом ножницами вырезают кружок там, где у человека положено быть заднице. С другой стороны подставляют к этому отверстию согнутый в фаланге указательный палец; и кажется, что из дырки смотрят на вас две половинки- настоящая попа.
Если Вы ещё не знаете такой игры- попробуйте; посмотрите, как забавно! А второй парламентарий вставил в дырку мизинец и им пошевелил- и получился человек уже спереди! Как интересно…
И потом, тебе платят в парламенте эти несчастные двадцать-тридцать тысяч евро в месяц- чего ж не веселиться?
После передачи с подобными “разоблачениями” никого из парламента, конечно, не выгнали и не лишили мандата, а также не снизили зарплату.
Так что, продолжаем в том же духе- вырезать кружки.

Осталась, впрочем ещё одна работа для женщин в летах, ещё один путь, который в Абруццо и в пожилом возрасте никому не заказан.
Много лет подряд выходит в сумерках на дорогу между Пескарой и Монтесильвано одна синьора. Как и Дженни Миллз, ей около шестидесяти лет. В домашнем халате или в трико с вытянутыми коленями- в самом затрапезном виде; волосы собраны кое-как в пучок, спереди живот выпирает…Кажется, вышла из дому выбросить мусор в ближайший бидон.
Ан нет, подъезжают машины; одна останавливается, другая…Иногда выстраивается целая очередь клиентов. Очень заинтересованы, торгуются и препираются.
Синьора, как образцовая домохозяйка, зарабатывает, не отходя далеко от дома.
И зачем, спрашивается, все эти миниюбки, туфли на каблуках, как ее коллеги помоложе, выходя на панель, одевать? Для кого расфуфыриваться-то?
Функционирует и так.
Синьора иногда и в самом деле кулёк с мусором выносит- стало быть, совмещает…
Но не все на такое способны.
Для каждой работы нужно особый талант иметь.

ГЛABA 4.

KAK Я ПOПAЛA B “AMБPУЦИO”?

“Завидую белой завистью всем, кто уехал.
И у меня когда-то была возможность, а я,дура, не воспользовалась”.
(Пишeт мне землячка в Фейсбуке)

“Жалею всех вас, кто покинул Родину. Нет там всё же чего-то такого, что есть дома!”
(Пишeт мне земляк в Фейсбуке)

“А как ты там вообще оказалась- в Амбруцио?…”
(Из третьего письма)

Что же, спрашивается, я делаю в Абруццо? Чем занимаюсь?
Как могло меня занести в богом забытое место; какой шторм меня выбросил здесь, как бревно, на берег?
Читателю ясно уже, что я- не парламентарий и даже не служащая банка или муниципалитета. Зависть, с которой я описала вышеуказанные категории, выдаёт мой низкий социальный профиль. Кто же я, спросите- сиделка в итальянской семье?
А может, и того хуже – бомжиха? Прошу подаяние на базаре?

Целый ряд ошибочных выборов и решений, или, скорей всего, неправильный образ жизни привели меня в этот регион. Не имела чётких критериев, ориентиров- и вот я в Абруццо, а не в Милане, Нью-Йорке, Лондоне или Москве.
Могу признаться честно: я ничего не добилась в жизни.
И хоть не все меня в этом открыто упрекают- ясно и так: не оправдала надежд.
Сначала их подала, а потом не оправдала, как поступают все предатели семьи- обманула, подвела, разочаровала родителей и детей- всех, кто ждал от меня большего.
С детства меня, девочку Олю, хвалили, находили у меня многочисленные таланты.
Читала с четырёх лет, английский учила с пяти, а в шесть меня посадили играть на пианино, как Моцарта…Или Моцарт в этом возрасте уже концерты давал?…Я-нет, но зато барабанила польки и этюды, и они мне совсем не нравились.
Чтобы развивалась гармонично, а не как еврейский хилый ребёнок с большой головой и маленьким туловищем, в десять лет повели на баскетбол.
И всё это я – до поры до времени- терпела. И везде находили эти способности, видели это перспективы…
Учителя хвалили рисунки, ставили пятёрки по английскому и математике, зачитывали вслух сочинения; меня посылали на соревнования, олимпиады, и опять я бряцала на пианино, учила сольфеджио, потела в спортзале…И так- по кругу, и так- без конца…
Видимо, образ отличницы и примерной девочки вскоре настолько мне опротивел, что я стала вносить в него коррективы. Хотела сделать, наконец, что-нибудь хорошее, нормальное, подростковое, не навязанное никем.
В двенадцать лет сама (никто не надоумил!) купила вдруг пачку папирос “Беломор” и стала учиться курить. Потом на какое-то время забыла о папиросах, и весь “Беломор” провалился в дырку в кармане шубы, и был потом найден родителями в подкладке…
Стала пропускать всё больше уроков музыки; возненавидела этюды и сонаты и полюбила опасные западные образцы. Училась по-прежнему на “отлично”, но стала кем-то вроде трудного подростка, вступая в драки с учениками и в конфликты с учителями.
И, в определённом возрасте, к неудовольствию папы, стала интересоваться мальчиками!
Сейчас считается вполне естественным и нормальным, когда в определённом возрасте у детей появляется интерес к другому полу. Родители только радуются: у ребёнка- правильная ориентация. Мой папа, однако, правильной ориентации не радовался. Тема полов его очень смущала; он и сам не знал, как к ней подойти, и полагал, что его дочь заинтересуется мальчиками только после защиты кандидатской диссертации, или лучше- докторской.
Постепенно надежды таяли. Родители поняли, что всё не так просто, что трудный субъект не хочет следовать намеченной схеме: школа- институт- две диссертации.
А чего хотел “субъект”- он и сам не знал…Может, интересной жизни, полной приключений?
Первой сама собой отпала спортивная карьера, как только стало ясно, что я не вырасту выше моих метра семидесяти двух, и при таком скромном росте не отличаюсь феноменальной прыгучестью. Музыкальная- тоже, потому что продолжать играть классику по нотам меня не привлекало, а перейдя на гитару, я поняла, что таланта к сочинению и импровизации у меня нет. Рисовала шариковой ручкой всякие карикатурки, но серьёзно заняться рисунком и живописью мне и в голову не приходило…
Короче, ни к чему серьёзному и великому была неспособна.
Пошла в мединститут, как в более или менее интересный, и здесь уже не старалась быть круглой отличницей, втирать кому-то очки; вела образ жизни довольно разболтанный, не утруждая себя особо и погрязнув слегка в различных пороках…Легко и бездумно скользя по жизни, не занялась наукой, хотя отдельные профессора- преподаватели настойчиво приглашали работать в научных кружках под их руководством, в свободное от занятий время…Кто знает, как могла бы сложиться судьба? Но я упрямо избегала уединяться по вечерам с пожилыми, но ещё потенциально опасными научными сотрудниками в тиши их кабинетов и лабораторий, и старалась проводить время в кругу моих сверстников. Недальновидно жгла мосты, игнорируя также детей “профессорско-преподавательского состава”, желающих дружить и встречаться- только потому, что казались мне скучными, неинтересными, опять пренебрегая возможной научной карьерой, полной исследований и диссертаций.
Продолжала выбирать и изучать “интересных и интригующих типов”, в дальнейшем ставших, в своём большинстве, законченными алкоголиками.
Мало того, через пять лет работы на “скорой помощи” вообще оставила медицину ради путешествий и малопочётного занятия торговлей на базаре.
И- “У Вас же когда-то был интеллект!”- сказал возмущённо один профессор, физик и математик, увидев меня продающей одежду.
“Неужто- “был”?- расстроилась я. Где он теперь? Где же ты, где, мой интеллект?…
И может, никого не удивит, что последней моей неудачей стал именно экономический крах. Видимо, не было и коммерческих способностей- к примеру, способности выдержать кризис*.
Тут не оставалось ничего иного, как удалиться от мира в какую-либо глушь, где можно спокойно зализывать раны. И так, ошибка за ошибкой, провал за провалом, жизнь привела меня в Абруццо, где я осела окончательно, выбрав в мужья- в третий раз- ещё одного “интересного” типа. И это ещё мягко сказано!

Что стало со мной, бывшей отличницей? Молодым дарованием? “Звездой”, по словам директора, “нашей школы”?
Кто я теперь – большой коммерсант? Доктор наук? Пластический хирург? Менеджер крупной фирмы? …Нет, нет и нет, друзья мои!
Домохозяйка. Жена Марчелло- курьера.
И денег у меня, если Вы их хотели занять- извините, нету.
На данный момент.

———————-
* обвал рубля в 1998 г.(прим. авт.)

ГЛABA 5.

KУЛЬTУPA И ПOCЛEДHИE OTKPЫTИЯ B AБPУЦЦO.

“Ёлки! Значит, Ирландия населена!
А я -то думал, что там, кроме Дублина, мало что есть…”

“А Вавилонская башня ещё существует?”

“Кто это, святая Катерина из Сьены- такая святая?”
(Марчелло об исторических событиях и персонажах )

Домохозяйкой быть не так уж плохо.
Быть домохозяйкой – не значит сидеть весь день дома, заниматься домашней рутиной и смотреть телесериалы, хотя многие так и делают- и толстеют, и спиваются со скуки. Но только не я.
Если жизнь дала тебе вынужденные каникулы- ими надо воспользоваться.
Можно читать книжки- по восемнадцать- двадцать евро каждая, ходить в спортзал- тридцать- сорок евро в месяц, путешествовать, что стоит дороже, заниматься шопингом- ещё дороже. Или просто гулять по улицам, знакомиться и болтать с другими домохозяйками Абруццо- совершенно бесплатно.
Я знакома со многими итальянками в нашей зоне; все приветливы и любезны со мной, но дружить, кроме как с беднягой Миллз, ни с кем не получается. Чего-то им такого, на мой взгляд, не хватает, чтобы дружить: говоришь- говоришь- a взаимопонимания нет. Или мне, наоборот, чего-то не хватает, чтобы полностью влиться в их мир. Наверное, знаний и энтузиазма в их главном национальном увлечении- кулинарии. Приготовление и потребление пищи. Тот, кто не интересуется кулинарией, кажется странным и бесполезным в глазах женщин Абруццо. А если заведут разговор на другую, кроме еды, тему- я как-то быстро раздражаюсь. Даже после короткой беседы быстро от них устаю.
Пыталась подружиться с местной интеллектуальной публикой.
– Чао, докторесса!- приветствует меня синьора Адриана, организатор выставок и покровительница искусств, президент местного культурного общества. Я не возражаю против докторского титула- известно, что в Италии то, что я больше не врач, не главное. Главное то, что когда-то я получила высшее образование.
Синьора Адриана приглашает присоединиться к ним на заседаниях книжного клуба и знакомит меня со своей подругой- библиотекарем.
Обе смотрят на меня, улыбаются.
– Ну, что ж…библиотекарь- прекрасная профессия, – говорю, чтобы начать разговор, видя, что они не уходят и от меня чего-то ждут.- Быть всегда в окруженьи книг- это замечательно. Я очень много читаю, люблю читать…(не уточняю, что в последнее время это всё больше фэнтэзи и книги про вампиров)…
Занимаю их беседой минут на тридцать, говоря о книгах и не только; причём усердствую в правильном произношении, употребляю глаголы в сложных сослагательных и условных формах, которые и сами-то итальянцы опасаются употреблять, распинаюсь, показывая эрудицию и интеллект…и остаюсь, в конце концов, довольна собой: знай наших – нe ударила в грязь лицом!
Женщина-библиотекарь только моргает глазами и недоверчиво спрашивает:
– А Вы что, хорошо понимаете язык?…Ну, так, что можете читать? И всё-всё, что написано, понимаете?…

Я- в полной растерянности. Разочарована, и на заседания клуба не иду.

Завожу другие, “спортивные” знакомства. Посещаю спортзал вместе с другими симпатичными синьорами. Крутим педали велосипедов, привинченных к полу- я и моя подруга из Атри. Встречаемся нерегулярно, потому что обе часто пропускаем- ни я, ни она не обладаем железной силой воли и, вследствие этого, совершенной фигурой.
Дело как раз накануне праздника Освобождения Италии, 25 апреля.
– Значит, завтра спортзал закрыт?- с надеждой спрашиваю я.
-А у вас разве не празднуют День Овобождения?- удивляется она. – На Украине.
-Я, – напоминаю, – из России.
-Ну, в России, – соглашается она.- Не всё ли равно?
– У нас, – говорю, – 9 мая празднуют День Победы.
Она поднимает брови:
– А День Освобождения почему не празднуют?
-Ну, потому, что мы… вроде как победили…вместе с союзниками, – добавляю, видя, что не понимает, о чём идёт речь, – …гитлеровскую Германию. Во Второй мировой, – добавляю ещё.
Молчит. Потом спрашивает:
– А американцы вас разве не освободили?
– Не-а. Не освободили.
-Так кто же вас тогда освободил?…
Да, если не американцы- то кто?
Кроме американцев, освобождать народы вроде и некому.

Есть, конечно, в Абруццо и более грамотный народ, информированный насчёт нас, русских. Есть даже итальянцы, которые учат русский язык и литературу в университете Пескары. Эти уже стоят совсем на другом уровне, стараясь узнать и понять чужие культуры, включая русскую, таинственную и непостижимую.
Одна из лучших студенток по русскому и знаток обычаев-нравов- подружка моей дочки, Кончетта. Вот что пишет Кончетта в своём сочинении на русскую тему- на русском же, конечно, языке, и главное, почти без ошибок:

“PУCCKИE ЛЮДИ OЧEHЬ ЛЮБЯT XOPOШO ПOECTЬ.
OHИ HИ B ЧEM CEБE HE OTKAЗЫBAЮT.
PУCCKИE EДЯT CУП. TУДA BXOДЯT: CBEKЛA, KAPTOФEЛЬ, MOPKOBЬ, A ГЛABHOE – OЧEHЬ БOЛЬШOЙ KУCOK MЯCA.
CAMЫЙ БOЛЬШOЙ CTPAX XOЗЯИHA – KOГДA ГOCTИ ВСЁ CЪEЛИ…”

– Да нет,- перебивает Кончетту Катя, до этого слушавшая благодушно, – откуда ты это взяла?
-Нет, это так, -отмахивается Кончетта, – так в книжке написано, я в учебнике читала…Ты, слушай, главное, чтобы не было ошибок!

“….ГOCTИ BCE CЪEЛИ…. ЭTO ЗHAЧИT, ЧTO ЕДЫ БЫЛO HEДOCTATOЧHO. ЛУЧШE, KOГДA ГOCTИ CЪEЛИ ПOЛOBИHУ. ЭTO ЗHAЧИT, ЧTO OHИ БOЛЬШE HИЧEГO УЖE HE MOГЛИ CЪECTЬ.
PУCCKИE EДЯT OЧEHЬ MHOГO XЛEБA. B KAЖДOM БЛЮДE ECTЬ XЛEБ; A EЩE – KAШKУ, ЧEPHУЮ И KPACHУЮ ИKPУ. ЧEPHAЯ ИKPA – OЧEHЬ BKУCHAЯ. KPACHAЯ – TOЖE HИЧEГO..”

– А ты их пробовала?- спрашивает Катя.
– Нет, -отвечает Кончетта.

“PУCCKИE ПЬЮT OЧEHЬ MHOГO ЧAЯ, ПOTOMУ ЧTO KOФE CTOИT ДOPOЖE…”

-Да разве поэтому?- пытается перебить Катя, но Кончетта только трясёт головой: ей советы по содержанию не нужны- там в учебнике о русских всё написано.
Ей нужно только проверить грамматические ошибки.

Вообще, я давно замечала, что жители Абруццо- особенные. Даже по сравнению с другими итальянцами, которые вообще- особый народ.
Дженни, бывшая подданная Британии, прожившая среди них больше тридцати лет, весьма нелестного мнения о культуре итальянцев в целом и жителей Абруццо в частности. По её словам, они погрязли в косности и невежестве. “Это ужасный народ”, говорит она с сильным английским акцентом в минуты негодования, акцентом, который обычно почти незаметен. И переводит для пущей ясности:
-Oh, Olga!…They are terrible people*!
Может, она слишком жестока. Однако, местные жители действительно отличаются особым складом мышления, а также диалектом и даже внешним видом.
Я не раз задавала себе вопрос- почему.
Иностранцу трудно понять диалекты Абруццо- диалект атрианцa очень и очень далёк от официального “общеитальянского” языка; но попробуй пойми жителя Челлино!

Абруццо- спокойный регион, больше сельскохозяйственный, чем промышленный, и тем не менее, привлекает внимание учёных, лингвистов и антропологов.
И вот, наконец, одна из последних гипотез! Послушаем!…

Интервью доцента филологии
Профессора Карло Чомпини
(Университет Габриэля Д’Анунцио г.Пескары)
региональному телевидению:

ПOCЛEДHИE BAЖHЫE OTKPЫTИЯ: B AБPУЦЦO, ЧEЛЛИHO ATTAHAЗИO (ПPOBИHЦИЯ TEPAMO), ПOД ДOMOM N 4 ПO УЛИЦE ЧИCTEPHA, HAШЛИ ДOИCTOPИЧECKУЮ ПEЩEPУ, ПOЛHУЮ MAHУCKPИПTOB; A TAKЖE OCTAHKИ И ЧEPEПA HEAHДEPTAЛЬЦEB…

– Простите, профессор, в самом деле- манускрипты и черепа неандертальцев?…

ПPOФ.Ч:
-ДA! B ЭTOM-TO И COCTOИT ИCTOPИЧECKOE OTKPЫTИE : OKAЗЫBAETCЯ, УЖE HEAHДEPTAЛЬЦЫ ИMEЛИ CBOЮ ПИCЬMEHHOCTЬ И AЛФABИT!
-Как же так ?! У них же мозг был, как у обезьяны- вот такусенький?
ПРОФ.Ч.:
-A B ЭTOM И COCTOИT BAЖHOCTЬ OTKPЫTИЯ! OKAЗЫBAETCЯ, HE HУЖHO ИMETЬ MHOГO MOЗГOB, ЧTOБЫ УMETЬ ЧИTATЬ И ПИCATЬ…
-А почему в Челлино?
ПРОФ.Ч.:
-BИДИMO, OHИ TAM ИЗДABHA ЖИЛИ, CEЛИЛИCЬ, A CEЙЧAC ЖИBУT ИX ПPЯMЫE ПOTOMKИ!
-Так ведь прошло…сто тысяч лет?

ПРОФ.Ч. (пожимает плечами ):
-BИДИMO, OHИ HИKOГДA ДAЛEKO И HE OTЛУЧAЛИCЬ…BOПPOC EЩE ДO KOHЦA HE ИЗУЧEH.
-Посмотрим репортаж!

У хозяина дома, под которым разрыта пещера, берут интервью:
– Что Вы думаете о находке?
Он чешет в затылке, супит надбровные дуги, задумчиво выдвигает челюсть…
-Не знаю я, что и сказать. Нашли тут, сказали мне, кости, всякую пакость…Разрыли подвал. Мне – так противно всё это, вот что я вам скажу!
-А что Вы думаете насчёт манускриптов? Ну, древних рукописей, которые здесь нашли? Разве это не интересно?
-А это уж я не знаю. Я, как-то, знаете, читать не привык…окончил, знаете, три класса школы.

-Вы обратили внимание,- встревает оживлённо профессор Чомпини, – на особенность?…В подтверждение моей гипотезы, у многих жителей Челлино, как и у этого нашего синьора, синьора…хм, Коцци, неважно…выражены надбровные дуги, довольно низкий лоб и массивная челюсть…Приблизим изображение! Давайте посмотрим ещё раз все вместе на фотографию! Видите линию роста волос?…Волосы растут довольно низко, а? Растут повсюду; даже в ушах и в носу… Кто знает, может, вот оно- недостающее звено, которoе учёные ищут давно?!…Звено между неандертальцем и Хомо Сапиенсом- Хомо Челлино-Аттаназиус?!
-И кстати, в Челлино есть интересная традиция- ежегодная выставка монстров, привлекающая туристов; причём большинство пугающих экспонатов- это сами жители Челлино, скалящиеся и склабящиеся на приезжих из специальных окошек.
Что же касается языка, то челлинский диалект отличается особой грубостью и неблагозвучием, изобилуя звуками “Эээ” и особенно “ЫЫЫ”, что указывает на его древность и близость к уже известным науке примитивным языкам:
“Ы-ДЫЙ”, “НЭ ПЫЫ”, “ПЫПЫНДУН”, “ПЫПЫНЬИ”, “АРВОРТИКАЛЫ”, “НЭ ТЫНК”, “НЭ ДЫНК** “…
-Это всё очень интересно, профессор, – прерывает его ведущая, но к сожалению, мы должны дать рекламную паузу…Рекламная пауза!

“Важное научное открытие”, о котором рассказано выше, как и телепередача – моя чистейшей воды выдумка с целью обогатить и разнообразить культурную жизнь родного края- Абруццо, который заслуживает большего внимания. Вы об этом, наверное, уже догадались***.
А некоторые жители Абруццо, которым я рассказала об “удивительной находке”- верят, и хоть и не понимают до конца суть открытия, но им приятно осознавать, что их замечательный край славен, помимо хороших пищевых традиций, ещё чем-то важным, исторически значительным. Особенно охотно верят, если скажешь, что видел и слышал всё сам, по телевизору, и готовы гордить родством с неизвестными ин неандерталами, как другие гордятся родством, скажем, с викингами.
И если кто меня спрашивает, кто такие были эти неандертальцы, я так и говорю: древний народ, типа викингов, только ещё древнее…И жили они в Абруццо.
Конечно; где же ещё?
А насчёт диалекта и Выставки Монстров- всё правда.

——————————————
* Ужасные люди (англ.- прим. авт.)
** Различные слова и фразы на диалекте Челлино Аттаназио(Cellino Attanasio(TE)): “O, господи”, “не бери”, “перец”, “сиськи”,”переверни”, “у меня нет”, “не дам”…и т.д. (прим. авт.)
***Кстати, моё ироническое предположение о том, что Абруццо- родина Неандертальцев, оказалось пророческим! Не так давно на территории действительно нашли следы поселений и захоронений той эпохи (прим. авт.)

ГЛABA 6.

HEУДAЧHOE OГPAБЛEHИE. POГOHOCЦЫ MAPKE И AБPУЦЦO.

“Знаешь, что говорил один греческий философ о занятиях любовью?
“Позиция смешна и неудобнa, труд- тяжек и удовольствия- мало…”
(Марчелло цитирует греческих философов)

“Ноги должны быть худыми; та, что посредине, должна быть толстой…
Если ты возьмёшь мужчину с толстыми ногами- посредине нет ничего,
потому что там нет жизненного пространства”.
(Марчелло- о своих толстых собратьях).

В Пинето ничего не происходит, за исключением еженедельного базара.
Каждое утро на улицах городков Абруццо открываются прилавки. Приезжают фургоны; продавцы сгружают товар и столы, открывают зонты и автоматичекие навесы. В понедельник их можно видеть в Атри, во вторник и четверг- в Розето, а в субботу- в Пинето. И за прилавками- глядите, какиe своеобразные лица!
Это- выездные торговцы, особенный народ.
Трудолюбивые и независимые, они сами себе создали рабочие места и работают сами на себя, терпя убытки в эти кризисные времена, когда открытие супермаркетов повсюду и массовый въезд иностранцев в страну лишь усугубляют их положение. Кочуя, как цыгане, с одной ярмарки на другую, с одного базара на другой, готовы спать, если нужно, в фургоне или же под открытым небом. Но не теряют надежды, держатся стойко. Их отличают: дух оптимизма, страсть к торговле и не всегда предсказуемое поведение.
Движется между прилавков белый силуэт. Издали похож на древнего египтянина в белой тунике и трапецевидном уборе на голове. Вблизи, однако, это продавец белья в женской ночной сорочке и трусах типа “боксер”, надетых на голову: типичном, по его мнению, одеянии арабского шейха.
-Подходите, синьоры!- взывает он.- Сегодня шейх делает подарки! Бельё для женщин- мужчин- ребёнка- гея!!…Подходим!…Кто забыл купить своей тёще сорочку на смерть…то есть, тьфу ты- на ночь?!”, -поправляется он, и потом повторяет присказку бесконца, – “Купите для тёщи рубашку на смерть…проклятие! Ночную!…Шейх делает подарки!!”
Перемешивает кучу тряпок на прилавке, весело швыряет их в воздух.

В эту субботу, однако, кое-что произошло.
Тихую жизнь Пинето оживило событие: ограбление почты.
По правде говоря, не такое уж и событие. За последние годы почту Пинето грабили, более или менее успешно, десятки раз, так что, можно сказать, все к этому привыкли, как к ежегодным ярмаркам и шествиям со святыми.
Только в этот раз пытались ограбить совсем без оружия.
В восемь утра, как всегда, заведующий почтой Уго, дородный синьор с седыми усами, первым пришёл на работу. День предстоял тяжёлый, первый день выдачи пенсий. Посмотрел на крыльцо, где топталась уже в нетерпеньи дюжина пенсионеров, и стал неспеша открывать служебную дверь.
-Давай, сукин сын, открывай поживее!- услышал он за спиной чей-то злой, с придыханием, голос.
Уго на грубое обращение сразу не среагировал, ему и в голову прийти не могло; думал- какой невежливый старикан, мало ли их таких? Пенсии заждался, крыша от жары поехала…На почте всегда кто-нибудь недоволен.
Но “пенсионер” толкал его в спину и колол чем-то острым в шею…Начальник почты обернулся.
-СПИД! СПИД!…- закричал истерично странный субъект за спиной.
В руке он держал шприц, наполненный чем-то красным, и размахивал им, грозя ненароком воткнуть.
-Давай сюда деньги, засранец!! Ограбление!! СПИД!!- закричал он опять, брызжа слюной. Нервничал, но расчитывал на скорость натиска и испуг.
Уго вздохнул, развернулся и стукнул его по уху рукой. От увесистой оплеухи наотмашь грабитель почти упал, споткнувшись на лестнице и отбежав далеко по инерции…Шприц улетел в траву.
Как выяснилось потом, вместо крови больного СПИДом, он был наполнен вином “Ламбруско”.
Вызвали полицию; и хотя неудавшемуся грабителю удалось скрыться, вскоре он был задержан. Операция обошлась без вертолётов, прочёсывающих территорию, патрулей на дорогах и полицейских, переговаривающихся по рации. Как обычно бывает в провинции, один пенсионер, стоявший на крыльце, узнал в грабителе завсегдатая бара в соседнем посёлке Шерне, а другая хорошо знала его жену…Работа полиции в наших условиях сведена к минимуму.
После плотного обеда карабинеры неспеша направились к месту жительства безработного плиточника и жертвы игральных автоматов Франко Кольони. Он тоже как раз заканчивал плотный обед, запивая его “Ламбруско”.

-Надо и нам начинать грабить почты,- говорит Марчелло-курьер приятелю, коммерсанту Романo, стоящему за прилавком. Обсуждают утренние новости.
Тот добродушно смеётся, колышет щеками и животом.
– Мне кажется, Марчеллино, меня могут тоже узнать, – говорит он.- Скажут: “Это не тот толстый синьор, что обычно щётки продаёт на базаре?”…А-хха-хаа!…
-А что у тебя с фургоном?- меняет тему Марчелло.- Кто тебе дверь сломал? Смотри, ещё немного- и оторвётся совсем.
Романо смотрит на фургон и настроение портится. Подводит к небу глаза.
– Один рогоносец поганый мне её оторвал. Если рассказать- не поверишь…
И, подбоченившись, начинает рассказ…

Профессия Романо- демонстратор. Он свой товар не только продаёт, но и демонстрирует.
Например, когда продаёт “волшебную тряпку”, “il panno magico”, то собирает вокруг народ и разливает жидкость на кафельных плитках, и собирает её этой тряпкой, показывая всем, как тряпка всё насухо трёт и впитывает воду без остатка…А потом её поливает маслом и поджигает, чтобы доказать, что тряпка эта и в огне не горит.
– Покупаем, хозяйки, волшебную тряпку! Тряпочка волшебная, десять евро набор!! Подходим, смотрим!…
И так- без конца; если вам повезёт стоять полдня на базаре рядом с демонстратором- голова начнёт гудеть, как медный колокол. И хорошо ещё, что Романо не пользуется микрофоном, как другие.
Теперь продаёт он швабры (конечно, тоже волшебные), со всякими насадками и бог знает какими причиндалами. Поэтому льёт вначале всякую пакость- масло, томатный сок- на кафельные плиты, что возит специально с собой, а потом эту швабру мочит в ведре и вытирает всё до блеска.
Казалось бы – что за зрелище? Толстый дядька шваброй орудует- а собирает толпу. И с женщинами кокетничает деликатно, не грубит, не издевается, как сосед-обувщик из Челлино, который так синьор зазывает:
– Иди сюда, синьора, иди! Покажу тебе чувяки красивые, как ты!…
Хотя, по правде, мало кто из посетительниц базара вдумывается и обижается сравнению с чувякой.

Дело было на базаре в Сан Бенедетто. В тот раз одна из жительниц Марке, стало быть, маркежанка, купила у него швабру, а потом, как зачарованная, вернулась, чтобы ещё постоять и Романо послушать.
– Что, синьора, понравилась щёточка? Хотите ещё одну- подарить мужу?…
И, слово за слово, стали они шутить насчёт того, что мужу не щёточку, а рога на голову не мешало бы подарить; и так, незаметно и в шутку- вроде как назначили сводание. Только синьора раньше двух выйти из дому не могла- муж на обеденном перерыве. И Романо по- рыцарски, по-джентельменски согласился её подождать после базара до двух с половиной. Потом спохватился и пожалел: время-то какое неудобное! Базар в час тридцать ужe сворачивается, жарко, и кушать пора- дома мама с обедом ждёт…а он ещё час ждать должен. Когда же он пообедает? За час- не успеет, а потом уже поздно будет.
Как не вовремя-то эта синьора ему подвернулась! И внешне она Романо не очень-то нравилась, и лет ей было как бы за пятьдесят…И чем больше он думал, тем меньше эта затея была ему по душе.
Ему уже и икалось, и от голода бурчало в животе, но позвонил-таки маме, сказал, чтобы его не ждала- поест по пути. Как только синьора придёт, решил про себя, если только, бесстыдница этакая, не обманет- он её сразу поесть куда-нибудь повезёт. Хоть денег у него и мало, чтобы синьор угощать; но может, она дома с мужем уже поела?…Так посидит, пока он ест, компанию составит.
…Явилась, наконец, когда Романо уже хотел, со смешанным чувством раздражения и облегчения, отчалить.
– Ну что, накормили мужа?- смеётся он.
А синьора кажется нервной какой-то и озабоченной, ещё менее привлекательной, чем утром.
– Поедем отсюда скорее, – ему говорит.
Ну, едем- так едем.
Как только выехали за город и взяли направление на юг, Романо стал размышлять, где бы тут остановиться поесть, чтоб недорого и хорошо было. Куда бы потом с синьорой заехать, в какое укромное место- об этом ещё не подумал; не было мыслей о сексе в его голове- только о питании. Съел пару порций мороженого, ожидая, но от этого аппетит его лишь разыгрался.
Едут-едут, а синьора всё в зеркальце боковое косится, Стал и Романо тут примечать, что машина одна за ними давно уже следует… Свернул с основной дороги направо; машина- за ними.
-А что это за машина за нами?- спрашивает он.
-Ой, – говорит синьора, – по-моему, это- мой муж. Не останавливайтесь, не отдавайте меня ему!…
– Как, -поперхнулся Романо, – муж? Как это- “не отдавайте”?…- и испугался.
Не то, чтобы эти маркежане- такая пара, что вместе работают, запугивают и обкрадывают дураков?…Эге! Вот и дорога теперь- безлюдная.
– Нет, голубушка синьора, – говорит он, обдумывая, чем в случае чего защищаться- подставкой от зонта?- Я тебя сейчас высажу, и вы со своим мужем сами там разбирайтесь!
-Он меня побьёт!- жалуется синьора.
-Ничего, бог даст- не побьёт, – говорит Романо и тормозит, желая жертву ревнивого мужа как можно быстрей ссадить, а то и бросить её ему из окна, как собаке бросают кость: на! отвяжись! не очень-то и хотелось…А самому-поскорей
отсюда! Вот только неизвестно: муж остановится, чтобы разобраться с женой, или дальше его преследовать будет?
Быстро высадить, однако, не удалось; завязалась почти борьба с синьорой, не желавшей покидать борт его фургона- прямо вцепилась в него!.. Тем временем подоспел худощавый седой субъект и изо всей, что было, силы рванул злополучную дверцу, уже проржавевшую и на соплях- та, со скрежетом, так и отвисла…
– А! Это ты опять, проклятый ты сукин сын!- закричал разъярённый муж. – Выходи, рогоносец, трус!!…
-Э!-Э!- Э!- защищался Романо, вытягивая руки и брыкая толстой ногой наружу.- Смотрите, синьор, что ошибочка вышла! Я Вашу жену только, по просьбе её, подвозил…И притом- в первый раз, а не “опять”, позвольте заметить!
И в самом деле, ошибка была налицо. С кем-то его, естественно, путали. Если муж говорит: “опять”, а он до этого никакой чести с ними не имел, то видимо, синьора задолго до этого вышла уже из доверия. И почему это, в таком случае, он -“рогоносец”, а не наоборот?
– Куда это ты её вёз, а?! Выходи, рогач!…Будь мужчиной!- не унимался маркежанин, продолжая срывать дверцу с петель. Романо тянул к себе, налегая всем весом.
Наконец-то слезла, вздыхая, синьора, и Романо вдруг удалось рывком поставить дверцу на место. Что-то сломалось, он знал. Будь оно всё неладно!
– Теперь я твой знак номерной запомнил!- кричал рогоносец вслед отъезжающему фургону.- Теперь я тебя найду!!Ночью под домом подкараулю!…

Ещё пару недель не будет Романо спать спокойно.
Кто знает, что может прийти ревнивому мужу из Марке в его рогатую голову? Способен ли он, в самом деле, выяснить адрес и ждать его ночью под домом?…
И дело-то выеденного яйца не стоило. Романо, сто шестьдесят килограммов живого веса, давно уже ухаживал за женщинами так- всё больше из галантности да по привычке…И синьора в его компании не подвергалась особому риску. Скореe всего, закусили бы где-нибудь на природе, поболтали и разошлись, как добрые друзья.
Но признаться в этом Романо может лишь сам себе. Его репутация донжуана не должна подвергаться сомнению.
Придётся чинить фургон и бояться ревнивыx мужей!

ГЛABA 7.

ПOCЛEДHЯЯ B CПИCKE.

“Когда в семье у двоих плохо с головой,
им отключают газ, потому что- опасно”.

(Марчелло Коцци).

“Ольга! Ты- как жаба. Знаешь животное- жаба*? Жаба никогда ничего не прощает”.
(Марчелло – о моей злопамятности).

Никогда не говорите “Почему ничего не случается?”!Посмотрите: обязательно случится, но не то, чего вам бы хотелось.
…Поздним вечером мы едем в Монтесильвано, забирать деда Дарио у Рино и Марии. Не верю, что это- не дурной сон, что это на самом деле происходит со мной, что я согласилась на это. Хочу, чтобы машина сломалась по пути, или произошло какое-то чудо…
Теперь уже ничего не будет, как прежде- мы забираем деда Дарио!
Сама природа, кажется, взбунтовалась против такой несуразной несправедливости; жаркое лето превратилось внезапно в холодную осень, дождь бьёт по стеклу, и море- мы едем вдоль побережья- штормит, разгулялися серые волны…Я горестно онемела на переднем сиденьи рядом с Марчелло. А тот ведёт машину как ни в чём не бывало!
Может быть, даже радуется. Ещё бы: он с утра до вечера на работе, не ему придётся видеть старика у себя перед глазами каждый божий день и заботиться о его насущных потребностях. Вот если бы на месте Дарио был мой папа, или хотя бы моя мама, и я бы работала, а его посадила бы с ними сидеть- тогда бы он понял! Вот тогда бы я посмотрела!
И потом, неужели нельзя было ещё чуток подождать?! После шести лет на квартирах и года скитаний и переездов у меня, наконец, правдами и неправдами, появилась моя квартира. За неё надо платить ещё двадцать лет банку, но это всё-таки моя собственная, пока её не отняли, квартира. И я не успела ещё пожить в ней нормально, в своё удовольствие, насладиться покоем и чувством собственности- как нате! Вот вам и дед!
Только начала обставлять её, в соответствии с моими скудными средствами и большими запросами, антиквариатом; нашла несколько изысканных предметов обстановки по сходной цене в этом музее- свалке всякой утвари под названием “Портобелло”. Старый массивный стол на резной ножке, слегка поеденные жуком стулья, старинные люстры из керамики и бронзы, две лампы и торшер “Тиффани” из цветного мраморного стекла; на стену повесила большую трофейную картину моего дедушки (добыл её на фронте, понятно, путём мародёрства), она изображает ночной пейзаж и замки по берегам Дуная с горящими окошками во тьме, а также усталого путника, присевшего отдохнуть…И только внешний вид квартиры стал, наконец, вырисовываться, обретать черты нормального жилья- позвонил дед, который жил после больницы у Рино и Марии- и двух месяцев ещё не прожил! И говорит:
-Марчелло, давай, не тяни!…Забирай меня отсюда быстрее!
Как так – “быстрее”? -опешила я. Куда забирать?…Постойте, постойте!
Разве дедушке не было хорошо у Рино, любимого старшего сына, и у Марии- любимой невестки-итальянки, которая ему всегда так нравилась и которой он всегда заглядывал в рот, что бы она не говорила? Так, что его покойная жена, Аннализа, даже стала подозревать, что Дарио, старый чертяка, “любит Марию больше, чем её”, что “между ними что-то есть”?…И забрать его, к тому же, от Кристины, любимой единственной внучки?
Неслыханно.
А мы кто? Младший сын Марчелло, которого родители не хотели женить. Невестка-русская, которую боялись “принимать в семью”: вдруг одурачит наивного сына и заберёт всё наследство? И ещё моя дочь-подросток, опять же, стало быть, иностранка. Как можно доверить нам старика?
Родители, в своё время раскошелившиеся на свадьбу Рино и Марии, на свадьбе Ольги и Марчелло не присутствовали и тем самым избежали затрат. Брак совершился тайно, совсем незаметно, при единогласном неодобрении семьи, без цветов и подарков, в присутствии двух плохо одетых свидетелей, в муниципалитете посёлка Челлино. И месяца два прошло, прежде чем они “смирились с фактом”… большое спасибо.
Ну, что ж. Никто никому ничем не обязан; это хорошая позиция. Гарантирует и страхует от разных претензий в дальнейшем. И автоматически ясно- не так ли?- какая из пар должна досматривать стариков, думала я.
Но всё пошло по-другому.
Пока родители жили себе спокойно в Челлино, Рино с Марией в Монтесильвано, а мы на квартире в Атри- всё было в порядке. Потом старики стали ссориться и чудить, угрожать застрелить друг друга и вызывать домой карабинеров. Полиция изъяла у них два старых и ржавых, хранившихся дома, ружья.
Оба “ствола” потом забрал себе Рино. Мать Аннализа, правда, возражала и верещала капризно:
– Нет! одно ружьё – Рино, одно- Марчелло! Одно- Рино и одно- Марчелло!…
Хотела, что ли, чтобы и братья перестрелялись между собой?
Семейный совет постановил, что старики “одни больше жить не могут, они должны жить с детьми”. С какими?…
Эти разговоры, по правде, меня настораживали. Hо не очень. Я чувствовала себя в безопасности. Уж я-то- последняя в списке лиц, к которым пошли бы жить старики!
Если у Рино и Марии в то время уже была своя квартира, за которую они выплачивали ссуду, то мы о таких вещах и не думали- снимали жильё. К тому же, мы завели собаку, а Дарио с Аннализой с тех пор, как Рино внушил им, что собака- это негигиенично, боялись собаки, не впускали в дом и подымали вверх руки, чтобы, коснувшись её, не заразиться. И правильно: к ним в дом собаке было лучше не входить. Сырой и холодный крестьянский дом был полон крыс и разбросанной по углам крысиной отравы. Им нужен был бы, скорее, кот- собака там долго бы не протянула. Впрочем, там ни одна живая тварь, кроме свёкров, долго не выживала: ни коты, ни собаки, ни кролики, ни куры…на всех нападал мор. Так что животных, как и людей, я благоразумно держала бы от этого дома подальше.
Вот почему я была, повторяю, спокойна: уж к нам, неприятным опасным русским, на квартиру, в компанию к “негигиеничной” собаке- старики ни за что не пойдут.
Рино, с другой стороны, тоже считал, что у них в Монтесильвано тесно, всё заставлено барахлом и места нет. Так что, нечего туда и мылиться – он сразу дал понять.
Вот так мы думали и гадали, куда бы деть стариков; лишь добрый и непрактичный Марчелло хотел всех к себе; планировал снять квартиру побольше и взять обоих…
Я предлагала разобрать их хотя бы по одному; раз вдвоём они не уживаются и психологически несовместимы, то одного пусть возьмёт себе Рино, а другого-мы, потому что вдвоём- это взрывоопасная пара, обоих разом я точно не перенесу.

В разгар переговоров и обсуждений- жизнь, бывает, вносит свои коррективы- Аннализа внезапно скончалась. В один из зимних вечеров две тысячи четвёртого нам позвонили из Челлино. Мы как раз, я помню, ругались по важному поводу: Марчелло хотел продать за бесценок нашу коммерческую деятельность, места на ярмарках и, в том числе, купленные мною места на базарах, чтобы приобрести фургон и работать курьером. Решение, которое предстоит в дальнейшем оплакивать…
Пришлось перестать ругаться и ехать в Челлино.
Аннализа была ещё тёплой под одеялом.
Она пошла спать, как всегда, рано, пока дед у камина, одетый в полное зимнее обмундирование, смотрел ещё телевизор. В спальне и прочих удалённых от камина помещениях дома была постоянная температура: четыре градуса. Как в холодильнике. Вскрытие потом, конечно, не проводили, но не исключаю, что смерть могла наступить из-за внезапной остановки сердца, вызванной переохлаждением и замедлением кровообращения. Если не каким-нибудь осложнением диабета, конечно.
Аннализа всю жизнь экономила: на отоплении, электричестве, горячей воде. На здоровье и гигиене. Смеялась над теми, кто топит и моется часто; не одобряла.
Все согласны, что у неё было не в порядке с головой. Но также и с тем, что в семье командовала она; без её разрешения ни провести отопление, ни потратить денег было нельзя.
И теперь, достав из шкафа приготовленное ею заранее “приданое”(“corredo”) – чёрный костюм и светлое бельё – мы с соседкой Аниной обмыли Аннализу в последний раз и успели её даже одеть к приезду “старших детей” из Монтесильвано.
Было видно, что Рино и Мария готовились тщательно и неспеша; вот почему так запоздали. Одеты были по случаю и выражения лиц у них были соответствующие.
Впрочем, у Марии всегда было скорбное лицо плакальщицы, а Рино состроить любую мину не составляло труда; он был актёром-любителем и когда-то собирался стать профессионалом; вместо этого стал полупрофессиональным фотографом- снимал на свадьбах и крестинах у знакомых. Без фотокамеры не появлялся нигде и никогда.
Некрасиво подвергать сомнению чувства человека, потерявшего мать. Но: через пять минут молчания над постелью покойной он сделал первый жест: снял тело в нескольких ракурсах. Обошёл постель с другой стороны и снял ещё.
Потом расстроенно шмыгнул носом.

Через час бюро похоронных услуг уже доставило гроб, и Мария с вдовцом Дарио обсуждали, что ей туда, в гроб, положить.
-Сделай ты, Мария, как знаешь…Ты знаешь лучше меня, – слабым голосом говорил Дарио и тёр сухие глаза.
-Положим инсулин и шприцы, – решила Мария, по профессии медсестра.
Заметив моё удивление, строго пояснила:
-Я не знаю, как в вашей стране, но у нас принято класть в гроб человеку то, к чему он был в жизни привязан. Например, умер один хирург- так мы положили ему его инструменты: скальпель и прочее…Понимаешь?
Мария сомневается в моих способностях понять и усвоить, так же, как и я в её, умственных. Хотя, кто знает- может, Аннализа была так же привязана к инъекциям инсулина, как бедняга хирург- к его инструментам?
Отхожу, не мешаю. Чужая культура, чужие нравы.
-Сколько упаковок положить – шесть?- спрашивает Дарио, складывая дрожащими руками инсулин.
-Клади десять, – после недолгого раздумья говорит Мария.
-А сколько шприцов?…- Дарио смотрит на неё доверчиво, как дитя.
“Конечно, десять – по числу инъекций!”, хочу подсказать я, но перед суровой Марией молчу.
На меня никто не обращает внимания; потом, после похорон, правда, дед мне предложит двадцать евро – за то, что я обмыла Аннализу…Тогда я почти обиделась, не зная, опять же, местных нравов. В дальнейшем была свидетельницей того, как дед платил Марчелло пятьдесят(!) евро каждый раз, когда тот его купал – и Марчелло не отказывался.
Но об этом речь пойдёт позже.

После смерти жены Дарио, казалось, воспрял духом, помолодел.
Стал меньше времени проводить дома, чаще выходить с друзьями из Челлино, а не только по воскресеньям, как раньше. Подолгу засиживался за картами в баре и обрёл долгожданную свободу. Вернулся в беззаботное детство.
Дома никто его не ждал, скандалов ему не устраивал, и впервые за полвека тяжёлой и семейной жизни он был хозяином самому себе! Получал пенсию за двоих, свою и Аннализы, семьсот с чем-то евро в месяц, что, конечно, мало, но на скромные старческие развлечения ему хватало…
Иногда вспоминал и о нас – приглашал пообедать всех в ресторан; и однажды, разомлев от вина, попросил у Марии “Виагру”. Это как-то всех всколыхнуло: Дарио больше не устраивало перекидываться со старичьём в картишки- он хотел воскресить и другие радости жизни!
Мария отговаривала деда, говорила, что “Виагра” в его возрасте опасна и может повлиять на сердце- но где там! Впрочем, спустя какое-то время Рино достал деду таблетки, исподтишка. Сама мысль о новой возможной активности отца порядком его забавляла.

Той же весной нас ждал неприятный сюрприз; нас попросили выселиться, освободить квартиру под вымышленным предлогом возвращения её хозяина в Атри (Италия) из Майами(Америка). Кто знает, какой была настоящая причина? Но факт остаётся фактом: на этой жилплощади нас больше не хотели. Прожив на квартире шесть лет, по общим правилам аренды мы могли не соглашаться и жить там ещё в течение, по крайней мере, двух лет, но Марчелло сказал:
-Ну и ладно. Ну их к такой-то матери! Переедем пока в Челлино!
Я была категорически несогласна. В Челлино, к чёрту на кулички! И к тому же – к его отцу!
Но Эрколе Малагрида, доверенное лицо и друг Марчелло, имевший на него большое влияние, пообещал, что вскоре, благодаря его усердиям, мы получим ссуду в банке и сможем купить квартиру. Он решительно реорганизовывал нашу, неправильную до этого, жизнь, помогая Марчелло избавиться от долгов так же, как и от “невыгодной” коммерческой деятельности, гарантировал успех и брал на себя за нас “полную ответственность”.

Не буду рассказывать о переезде, мучительном размещении нашего барахла в крошечной спальне, некогда принадлежавшей Марчелло и Рино, a также в сыром помещении на первом этаже, называемом “magazzino”(“кладовка, склад”). В узком, тесном и ужасно неудобном доме ни развернуться, ни ступить было некуда.
Дарио был нашему приеду не рад.
“Не рад”- это было даже не то слово. Он плохо скрывал своё раздражение, и всё пытался выведать у Марчелло, сколько это “беспокойство” продлится.
В доме у деда в Челлино были установлены железные правила. Нельзя было:
– часто купаться;
– пользоваться телефоном, если не для вызова “скорой помощи”, причём раздражали не только исходящие, за которые надо платить, но и поступающие звонки;
-смотреть второй телевизор в “нашей” комнате, когда один, дедов, уже включён; а смотрел он всегда новости – один и тот же выпуск по пять раз в день;
-слишком часто включать стиральную машину;
-и зажигать газ – мы ” без конца пили чай”;
-слишком часто спускать воду в унитазе.
Я старалась следовать всем инструкциям, кроме самых абсурдных. У дочки это получалось хуже. Например, как-то раз она воспользовалась телефоном и Дарио нашёл его сдвинутым наискось на три сантиметра по сравнению с его обычной позицией. Это стало каплей, переполнившей чашу, дед не выдержал и закричал:
– Иди, иди сюда!!…Я покажу тебе, что делает твоя дочь! Здесь нет никакого порядка!- схватил её за руку и потащил вверх по лестнице, вынуждая подняться следом и меня. Я ожидала увидеть там бог весть что – полный разгром, например; и вид стоящего наискось телефона, конечно, меня не шокировал.
В этот раз я, при всём уважении, дала старику укорот, попросила его не орать и не позволять себе брать мою дочь за руку подобным образом. А насчёт её “несобранности” и “недисциплинированности” заметила: пусть он лучше промывает за собой туалет!- что делает далеко не всегда.
– Ну, что же! Я- пожилой человек, – с вызовом отвечал он.
И этим давал мне понять: “Я в моём доме делаю, что хочу”.

Настало лето, и в комнатах с окошками чуть шире средневековых бойниц стало невыносимо душно. Странно, что в помещениях, где зимой можно околеть от холода и мёрзнут ноги в сапогах, летом – такая жара. Казалось, дом Коцци был задуман каким-то дьявольским разумом не для того, чтобы в нём жить, а чтобы избавиться от нежеланных обитателей.
У деда был большой вентилятор, который, я помнила, при Аннализе летом работал всегда. Я спросила: нельзя ли его взять в нашу комнату на время?
-Нет, – отвечал мне Дарио, подумав.- Он расходует кучу электроэнергии.
Тогда- то и стало мне ясно, что с дедом жить невозможно. На это я не пойду никогда. Дайте мне вырваться только отсюда. Его жадность и ревность ко всему, что было в его доме, можно было сравнить только с его косностью и самодурством. Завязать с ним душевный разговор, установить человеческий контакт- казалось немыслимым; и я перестала пытаться.
Досада его по поводу нашего переезда усугублялась тем, что раньше к деду ходили уборщицы. До нашего вселенья в дом их присылал муниципалитет.
Обе поселянки средних лет, для нас- зауряднейшей внешности, деду казались двумя прекрасными феями. Неизвестно, какие планы наш дед, снабжённый “Виагрой”, строил на их счёт, но только планы его развеялись, как дым. С нашим появлением он перестал быть “одиноким” в глазах муниципалитета, и женщины перестали его посещать…Горю Дарио не было предела; он этого даже не скрывал, упрекая меня в потерянном сервисе уборки. Напрасно я уверяла его, что уберу не хуже – дед лишь с досадой кряхтел. Было ясно, что я ни в коей мере не смогла бы ему заменить тех двоих; моё общество было ему настолько нежеланно, насколько желанными были уборщицы из коммуны.
Нас с дочкой он избегал оставлять одних, по возможности. Не выходил из дома, пока и мы куда-нибудь не уйдём. Боялся, что в его отсутствие мы начнём “потреблять”: жечь свет, купаться и плескаться в ванной, играть со стиральной машиной и всем звонить.
-А! Это опять ты!- злобно отвечал Дарио по телефону, когда моей дочке звонил поклонник.

B конце лета дочка уехала в Рим, поступать; и в сентябрe я и в кои веки раз coвеpшеннo согласный со мной Марчелло переехали в крошечный чуланчик с кухней на море, в дом для отдыхающих, принадлежавший Эрколе.
Поначалу, пока было тепло, эта убогость казалась мне раем. Прежде всего – там не было Дарио!…
Наверное, свёкор испытывал ту же радость. Представляю себе: вернулись и тётки из мэрии, и наш дед, наконец, вырвался на свободу!
—————
* Видимо, в итальянском фольклоре жабе приписывают злопамятность- “всё помнит и ничего не прощает”. Я с этим до конца ещё не разобралась (прим. авт.)

ГЛABA 8.

MAPЧEЛЛO – O ПPEKPACHOM ПOЛE.

“ …А вот ещё одна голая женщина- Брамбус!…”
(M. K.)

Дедушка Дарио любил женщин. Смолоду считался ловеласом- ещё когда служил карабинером, носил униформу и тоненькие усы.
Как-то на семейном обеде он объяснил сыновьям, какие женщины нужны и для чего.
Вкратце, они бывают двух типов: для недолгой связи (он показал руками и телом ряд быстрых конвульсивных движений и после- бегство с места преступления), или же для брака и семьи (движения стали неспешными и размеренными), и в таком случае, надо “держать их дома”, для обслуживания и работ по хозяйству.
В любом случае, женщины, по Дарио, выполняли полезные функции, но роли особой не играли. А я-то думала- откуда у нашего Марчелло, не говоря уже о брате, странныe взгляды на вещи!
Как видит Марчелло прекрасный пол- сказать трудно; он не представил нам цельной доктрины или каких-то связных соображений. Можно судить об этом только по его отдельным высказываниям в разных ситуациях.
Я тут собрала некоторые из них.

“Факт тот, что женщины- они очень…дьявольские”.

“Многие женщины об этом ( о сексе – прим. авт.) вообще не думают…Им неловко, они стесняются, им противно…”

“Женщина пошла со свиньёй…Хотела пойти и с ослом, но боялась, что копытами испортит ей постель”(цитирует итальянскую поговорку)

“Женщина думает: “Он меня любит!”, а у того в это время- яйцетоксикоз; он озабочен!”

Воспоминания юности:
“Это была такая прекрасная история, что я помню её, как сейчас!…Как резвились тогда в кустах, ты не поверишь!! Я скажу тебе больше: помню даже точное место в кустаx! Каждый раз, проходя, вспоминаю…”
“Была одна синьора, в такой миниюбке, что захватывалo дух; красивая синьора… Нет, лицом, понятно, была страшная! не приведи господь… “

“А у женщин есть уретра?…”

На конкурсе “Мисс Адриатика 2006”, проходившем в Пинето, объявляют:

-Конкурентка номер три, Кьяра Манчини, семнадцать лет!…
Марчелло( в толпе):
– Семнадцать лет?!
Синьора рядом(видимо, мама), с нежностью и горделиво :
– Да, семнадцать лет…
Марчелло:
-Да разве не видите, что она уже вся- обвисла?! Сиси- не видишь, как у неё висят?…
Синьора молчит, окаменев.
Марчелло:
-Мадонна! Да oни тут все страшные, как унитазы! Hе знаю, как им только стукнуло в голову выйти на сцену?!
Там же, обращаясь направо и налево к незнакомым людям, скорей всего, родственникам участниц:
-Ты посмотри на неё! И кто эта Диана д’Арканджело? Тебе кажется, это женщина?…А мне кажется- травестит!

-Я бы купил себе надувную куклу; но потом- противно- где её мыть?…А! Наверное, там, где моют машины, шлангом.

Рассматривая радостно афишку эротического шоу:
– Мадонна и все святые! В Абруццо приедут все эти голые бабы…того и гляди, пожалует и Чиччолина*!…А вот ещё одна голая женщина- Брамбус!

После ссоры с клиенткой из-за доставленной посылки:
-Безобразная старуха, прямо дерьмо! Лучше иметь мужчину, чем такую каргу. Такая противная баба- хуже дьявола!

И под конец, видя моё возмущение, примирительно:
-Нет, Ольга, ничего, ничего…Evviva le donne**!
———————
* Чиччолина (Илона Сталлер)- бывшая порностар, затем член итальянского парламента
**Да здравствуют женщины! (ит.,прим.авт.)

ГЛABA 9.

KTO XOЧET ДOCMATPИBATЬ CTAPИKA?

“All the lonely people,
where do they all belong?”
(Paul McCartney, “Eleanor Rigby”)

Но, как говорится, “недолго музыка играла, недолго фраер танцевал”. То ли новый
образ жизни с застольями по вечерам подорвал его здоровье, то ли посещение
женщин с неумеренным потреблением “Виагры”- а только Дарио попал в больницу с диагнозом сердечно-лёгочной недостаточности.
В первый раз он оклемался достаточно быстро и вернулся к холостяцкой жизни в Челлино, но удача оставила его. Дела шли уже не так хорошо, и лечащий врач Контришани, которого дед почему-то упорно звал “Ундришани”, зачем-то назначил ему преднизон.
Странно, подумала я; не бронхиальная же у него астма? Но не вмешалась; давно уже считала себя медиком “бывшим”, дисквалифицированным, и в методах лечения могла не разбираться. Скоро дед опять угодил в больницу, и там уж совсем захирел. Ни с того ни, с сего у него кружилась голова, он стал спотыкаться и падать на ровном месте, кожа стала сухой и покрылась тёмными пятнами…Вскоре ходил уже, только толкая перед собой тележку на колёсиках, похудел и зачах. И соображал хуже: говорил, что в больнице лежит три месяца, хотя на самом деле был там всего две недели- потерялся во времени.

Дело со ссудой на квартиру затягивалось. В конце концов, и сам Эрколе уже не верил в возможность её получения. Мы провели всю осень в его сарае, началась зима…
Топили печкой с газовыми баллонами; все стены покрылись серой плесенью, только вокруг наших голов над кроватью виднелись светлые ореолы на фоне чёрных грибов. Видно, головы испускали тепло или какие-то невидимые лучи, отгоняющие плесень…
Дочка, вернувшись на каникулы из Рима, ужаснулась, застав нас в таком состоянии. Это была, действительно, наинизшая точка падения!
Я хотела всё бросить и вернуться с собакой в Россию…
И вот- о, чудо!
В банке, наконец, зашевелились; мне выдали ссуду и в начале февраля мы въехали в новый дом!
Незадолго до этого Рино и Мария забрали деда из больницы к себе.
Вот и правильно, и хорошо. Вот и жил бы он там себе, припеваючи!
Так нет. И двух месяцев не прошло, как он буквально взмолился оттуда его забрать.
– Скорей, Марчелло, – просил, – не тяни!
Зная Марчелло, я понимала, что мне остались считанные дни свободы- пока из магазина не привезут диван. Марчелло- он такой; забрал бы деда и раньше.
– Ты понимaешь, как ему плохо с Рино?…Рино- это засранец.
– А ты понимаешь, как мне будет плохо с твоим отцом?- возражала я, думая про себя: “Ах, как мне жаль, что двум засранцам трудно ужиться вместе; но в конце концов, как -нибудь поладят между собой!”
-Да ну, брось! Он будет давать тебе деньги из пенсии…
-Ох, да не хочу я ничего! Пусть лучше остаётся в Монтесильвано. Ты что, не помнишь, как он себя вёл, когда мы жили в Челлино?
-Э! Ты всё не можешь забыть! Теперь он всё понял, будет вести себя по-другому.
Да уж, конечно! Горбатого, как говорят…ничем не исправишь.
Марчелло, в приступе доброты, хотел привезти из Челлино дедову кровать и поставить её в нашей -единственной- спальне, чтобы мы спали “втроём, все вместе”.
– А что такого? Он- старый человек, не обращай внимания…
-Как- “не обращать внимания”?- возмущалась я. – А если я ночью встаю в туалет, например? Я что, должна быть всегда одета? Даже ночью не могу быть в майке и трусах, расслабиться?
– Можешь быть в чём хочешь, это всё ерунда, – уверял Марчелло.
Ему, всё детство и юность проспавшему в постели вдвоём с бабушкой, было непонятно, почему мне не хочется спать втроём в одной комнате с ним и его отцом, подключённым, к тому же, на ночь к булькающему кислородному баллону.
Нет, нет и нет. Я лучше подожду дивана и буду спать на нём одна. А вы там, в спальне, уж сами как-нибудь.
И вообще- чем позже всё произойдёт, тем лучше. Тянуть время!
Не то, чтобы я желала, чтобы с дедом случилось что-то плохое. что помешает ему переехать к нам; но на вмешательство провидения всё же надеялась…

…Но вот диван привезли. Он хорошо вписался в обстановку. Единственным, кто в неё абсолютно не вписывался, был дед.
Он портил всё.

Когда мы прибыли, Дарио сидел один в заставленной, захламлeнной квартире Рино и был явно не в своей тарелке. Он приготовился к отъезду, но никто не собрал его вещи. Мария была ещё на работе, а Рино- кто его знает, где. В своих бесконечных скитаниях по улицам Пескары, в безнадёжных попытках подцепить какую-нибудь заблудшую домохозяйку или наивную украинку- прислугу.
Тут же выяснилось, почему деду было у Рино “нехорошо”.
Во-первых, он не мог никуда выйти: в квартире на первом этаже не было даже балконa, и был, во-вторых, весь день предоставлен самому себе.
В третьих, ему не давали вволю смотреть телевизор. По вечерам Кристина без конца смотрела мультфильмы, что было, замечу, странно в её-то тринадцать лет; а днём он не мог понять, каким из разбросанных по квартире различных пультов надо пользоваться- их было много, от разной техники, и ни один не работал.
В- четвёртых, лежанка, на которой он спал, имела твёрдую спинку, в которую он, поворачиваясь, упирался коленями.
И в пятых-шестых, Рино всегда проветривал квартиру, напуская холод и сквозняки, а потом до поздней ночи не давал старику спать, сидя у него в изголовьях за компьютером. (Никак – а что же ещё?- по ночам смотрел порнографию).
Ну, если так, обрадовалась я, то все эти препятствия- легко устранимые и проблемы- разрешимые. Привезти сюда из Челлино дедову кровать, выкинув твёрдую лежанку, дать ему в руки правильный пульт, пометив его предварительно; не напускать сквозняков, унести компьютер в другое место- и всё в порядке!…
Но, похоже, никто не хотел разрешать проблемы; дед твёрдо решил покинуть Рино и жить от него вдалеке. Моим надеждам не суждено было сбыться.
Пришла с работы Мария и деловито собрала его пожитки. Дала мне целый ящик лекарств и лист предписаний- что и во сколько давать. Дельтакортен (преднизон) присутствовал в массивных дозах три раза в день. Предупредила меня о том, что дед “часто падает в ванной” и ему “нельзя закрывться изнутри- может разбить себе голову”. И верно: он весь был покрыт ссадинами и корками, а руки и лоб- тёмными пятнами, похожими на синяки…Ноги раздулись и отекли, кожа истончилась на манер папиросной бумаги и, как выяснилось позднее, при малейшей травме отслаивалась лоскутами…
Вот в каком состоянии вручали мне Дарио.
-А что это у него за пятна?- спросила меня Мария, по профессии медсестра, без надежды на ответ. Обычно она, наоборот, объясняла мне всё, что касалось медицины в частности и жизни в целом.
-Этого я не знаю, но на первый взгляд- реакция на какое-то из тех лекарств, что он принимает, – сказала я и, ещё не просмотрев весь список, заподозрила преднизон.
Последним диагнозом, что поставили деду, был “фиброз лёгких” и, возможно, преднизон в какой-то мере рассасывал уплотнения в лёгочной ткани, “размягчая” её, но действовал на всё остальное так, что фиброз казался детской шалостью по сравнению с “побочными эффектами”.
Вернулся Рино и проинструктировал меня, как обращаться с кислородными баллонами, стационарным и переносным, а также позвонил в агентство, которое привозит на дом кислород и дал им наш адрес…
Я была близка к обмороку. Рино, напротив- доволен и счастлив. Вполголоса пожаловался мне на деда- мол, жмот он порядочный; деньги держит при себе в карманах жилета, не снимает его ни днём, ни ночью- раскошеливаться не хочет.
И правда, у дедa был синий жилет военно-охотничьего образца со множеством накладных карманов, с которым тот не расставался никогда; носил его поверх свитера или пижамы- всего того, во что был в данный момент одет.
Наконец, мы двинулись к выходу, ведя за собой Дарио, катя кислородный баллон, неся ещё один через плечо…И я понимала, что всё это не потяну, весь этот сложный уход за дедом, требующий специальной подготовки, техники и персонала. Для этих загрузок и перезагрузок дыхательных аппаратов нужны были, как минимум, два квалифицированных ассистента.
– Ну, давай…Будь здоров, Дарио!- сказала Мария дрогнувшим голосом, целуя его в дряблую щёку.
– До свиданья, Мария, – отвечал он, всхлипывая и утирая слезу.
Какое горе!…Казалось, его увозят насильно, и ему тяжело прощаться с любимыми детьми! Так что ж тогда не остался, раз все эти слёзы расставания?!- спросила я у Марчелло потом.
-Эх, Ольга…Ты не знаешь, какой Рино засранец, – упрекнул меня он. – То были слёзы облегчения!
– Ничего; будем ухаживать по очереди, – сказала я Марии, главным образом, успокаивая саму себя.- Может, два месяца мы, и два-три месяца- вы?…
Мои слова повисли в воздухе, оставшись без ответа.
Повторяю: я не верила, что всё это случилось со мной.
Я должна была быть последней в списке тех, кому надлежало досматривать деда.
Кто хочет досматривать старика?…
Вопрос был риторическим.
Досматривать старика не хотел никто.

ГЛABA 10.

ЧУДECHOE ИCЦEЛEHИE B AБPУЦЦO. ДEД B CTEHHOM ШKAФУ.

“Во время войны каждая дырка- траншея, и каждая палка…хрен!что?…забыл.”
(Марчелло пытается вспомнить пословицу)

Дарио наша квартира понравилась. И местоположение, и балконы, и свежий воздух, и панорама окрестностей. Он оценил и свою кровать, которую привезли из Челлино…и мой диван. Уже на следующее утро он облюбовал себе там место.
Я спала на диване, удобном, чтобы на нём сидеть, но не очень удобном, чтобы спать. Проснувшись часов в шесть утра, я заметила, что в ногах у меня кто-то сидит.
Это был дед, который уже встал, вместе с кислородным баллоном на колёсах пришёл ко мне на диван и сел в ногах, терпеливо дожидаясь моего пробуждения.
– Buongiorno!- добродушно приветствовал он, и видя, что я спросонья выпучила глаза, махнул рукой:
– Лежи, лежи! Ничего!…
Конечно- “лежи!”
Я подскочила, как на пружине, убирая постель, и, внутренне матерясь, пошла умываться и чистить зубы.
…С тех распорядок дня моего изменился.
Дед вставал ни свет ни заря и пил тёплое молоко с печеньем или любыми другими сладостями. Потом, если погода была хорошей, выносил свой стул и садился на балконе. Поначалу, конечно, об этом и речи не шло- он еле передвигался по комнате, вцепившись в спинку стула, и выйти на балкон и устроиться там ему помогала я.
Если погода была плохой, он сразу садился к телевизору. Теперь пульт был в его полном распоряжении, и он смoтрел все передачи подряд с восьми утра до девяти вечера, с коротким перерывом на дневной сон.
Я как-то спросила его, не устаёт ли он от такого просмотра, не вызывает ли у него просмотр телевизора по десять- двенадцать часов в сутки головной боли или какого другого расстройства: зрения, сна, нервной системы? Я бы так не смогла!
– Нет; я ещё- в своём уме и здравом рассудке, – с обидой отвечал дед.
И я оставила его в покое с пультом в руках.
Благодаря ему, я вынуждена была если не смотреть, то слушать передачи, о которых даже не помышляла, типа “Давайте готовить!” или “Внимание, покупки!”
В этой, последней, речь шла каждый день о каком-нибудь новом продукте.
Например, чеснок. Как он должен выглядеть, когда он свежий, неиспорченный; сколько стоит чеснок на Сицилии, в Риме и в Милане; куда и в какие блюда нужно его класть, какими полезными свойствами он обладает.
Потом телезрители разыгрывают призы. Денежный приз спрятан в одном из пронумерованных куриных яиц, и по мере того, как зрители звонят и угадывают номер, ведущий разбивает эти яйца на лбу у человека, которого зовут Джорджоне. Мужчина средних лет с выпуклым лысым лбом послушно сидит на стуле и, пока желток с белком стекают у него по лицу, ведущий зачитывает ему обидные стихи, тоже вроде как “пришедшие от зрителей”: “Джорджоне – в ушах макароны”, “Джорджоне – башка из картона”, “Джорджоне наделал в кальсоны” и т.д.
Когда в яйце нет приза, а только белок и желток, все участники передачи выстраиваются паровозиком, танцуют и поют:

BOT ДOCAДA! ЧA-ЧA-ЧA!
BOT ДOCAДA!ЧA-ЧA-ЧA!
AX, KAK ЖAЛKO, AX,KAK ЖAЛKO,
ЧA-ЧA-ЧA!…

Хорошая передача; дедушке нравилась. Представляю себе, что и “Джорджоне”, у которого это была постоянная и, надо, полагать, единственная работа, неплохо таким ремеслом зарабатывал. Интересно было бы узнать, говорила я деду, сколько получает человек за то, что у него на голове разбивают яйца?…
-Бо!…- отвечал Дарио и улыбался.
Боже мой, боже мой; что мне приходилось выносить!

Вначале, однако, впечатление было такое, что деду осталось недолго…Внезапно он падал, как подкошенный, когда меньше всего этого ожидаешь, и даже не пытался удержаться, схватиться за что-либо. Например, сделав два шага от дивана к столу по комнате, рухнул прямо на меня, как мешок. Я поймала его под мышки, но полностью удержать не смогла…дед был тяжёлым и стукнулся коленями об пол. Надо ли говорить, что с обеих коленных чашечек содрались тонкие, как плёнка, лоскуты кожи, и тут же всё это стало кровоточить!
Проклятье!…За этими хоть и поверхностными, но обширными ссадинами трудно было ухаживать; любой перевязочный материал, а также ткань пижамы, к ним прилипали, отдираясь потом с новыми лоскутами надкожицы.
В другой раз он упал в туалете, ударившись носом об кран биде, и с тех пор уже там не закрывался из боязни разбить себе голову или что-нибудь сломать.

Через несколько дней у деда был намечен контрольный визит к врачу. Я очень надеялась, что его опять положат. Хотел в больницу, чувствуя, что плох, и сам дед.
Завотделением врач Де Санктис осмотрел его бегло и покачал головой:
-Нет никакого смысла госпитализировать, – сказал он, сам вялый и бледный, нездорового вида медик.- У него фиброз, – грустно усмехнулся он, – а Вы знаете, что это за заболевание…Всё идёт к тому самому.
Моему разочарованию не было предела! Я была уверена почти на сто процентов, что обратно поеду уже без деда… Чего стоило только высадить его из машины в больничное кресло-коляску и закатить его внутрь, поднимая на ступеньки и тротуары, пока он сидел мёртвым грузом, не помогая мне ни малейшим движением даже при преодолении порожков и въезде в лифт! Естественно, никто не бросился мне помогать, и я порядком вспотела, таща за собой также его кислородный баллон и мою сумку.
-Доктор…сколько мне осталось, а?- безнадёжно спросил Дарио.
Де Санктис только болезненно улыбнулся своей бескровной улыбкой и пожал плечами.
– Ещё лет двадцать как минимум!- ответила я за него, стараясь ободрить беднягу, но- с раздражением.
– А эти пятна, – осведомилась я. – от преднизона?
-Да, похоже на то. Капиллярит, – согласился де Санктис.
И…повысил Дарио дозу этого самого дельтакортена.
Я потопталась на месте и поморгала растерянно.
Потом обозлилась окончательно и толкнула коляску на выход. В коридоре Дарио почувствовал себя плохо, и я ждала почти час, пока он надышится кислородом.

В течение недели я снизила ему дозы дельтакортена до минимума. Потом- отменила его совсем.
Возможно, в недалёком будущем ему предстояло умереть от фиброза и лёгочной недостаточности. Но скорей всего, он умер бы в ближайшее время от очередного головокружения, падения, кровотечения- от последствий лечения преднизоном.
А раз уж живёт у меня, то- извините…

О, чудо из чудес!…
Буквально на глазах мой свёкор начал оживать! Исчезли бурые пятна; заживали раны и ссадины. Пижама на нём, когда-то вся в пятнах засохшей крови, стала чистой. Лицо приобрело осмысленное выражение. Через две недели перестала кружиться голова. Он кушал в обед первое, второе и фрукты.
Через месяц он бодро сам шёл на балкон, поднимая стул за спинку одной рукой.
Временами дьявольская мысль приходила в голову: а не лучше ли было не делать ничего и просто следовать предписаниям докторов Де Санктис и “Ундришани”, продолжая лечение?…
Я отгоняла плохие мысли. Всё же приятно было смотреть на плоды моего вмешательства, хотя я всего лишь отменила бедняге преднизон.
Ужасное открытие омрачило мою радость.
Я заметила, что за месяц дед просидел мне новый диван. Новый кожаный диван, стоивший тысячу евро!
На подушке, где он обычно сидел, прямо под его задом, образовалась глубокая вмятина, которая больше не выправлялась!…

Но нет худа без добра. Дедушка Дарио изменился.
Он больше не капризничал, не командовал; хвалил мою незатейливую стряпню, и лишь изредка подсказывал, что купить или приготовить.
В день получения пенсии я отвозила Дарио в Челлино.
– Давай, трогай!- подавал он сигнал, предварительно наклоняясь вперёд и закрывая мне головой весь обзор в нужном направлении. Смотрел, нет ли машин- считал, что так помогает, и это было смешно.
Получив на почте то, что ему причиталось, сидел потом в баре с друзьями, а я становилась в очередь к его врачу Контришани за новыми рецептами и ходила в аптеку.
-Уже вернулась? Так быстро?- удивлялся, когда часа через полтора я приходила его забирать.
Иногда Дарио просил отвезти его подальше, в Кастелнуово, к его парикмахеру, или в любимый супермаркет, где выбирал продукты на свой вкус, пока я несла за ним следом корзинку. Наверняка, все считали, что его сопровождает румынская или украинская домработница.
– Ольга, ты водишь хорошо, – комментировал он в пути, – но повороты ты делаешь…Порко канэ !…Тише! Тише!
Я хотела оформить Дарио ещё одну пенсию- “по уходу”. В хождениях по инстанциям собрала все документы и справки и подала запрос.
Короче, с новыми обязанностями я свыклась, но не теряла надежды, что скоро, со дня на день, Рино и Мария спросят:
-Дарио, когда же ты к нам вернёшься?
Или сам он соскучится по ним и по внучке, чего, как ни странно, не замечалось. Казалось, никто ни за кем не скучал и всех всё устраивало. Даже к Кристине дед был довольно-таки безразличен.
– Дочка Рино- толстая, – говорил он иногда с неодобрением и отстранённо, как будто “дочка Рино” была не его внучкой. – Слишком много ест.

Никаких запросов на возвращение деда не поступало.
Казалось, приезд моей мамы в декабре расставит все точки над “i”- в маленькой нашей квартире невозможно было бы жить впятером!
К тому же, уже восемь месяцев, как я спала на диване, не говоря об интимной жизни- вернее, о полном её отсутствии, которое никого, кроме меня, не волновало!
– К сожаленью, – сказала я Дарио, – придётся вам переехать к Рино. Теперь на четыре-пять месяцев приедет моя мама, и я должна буду уделять ей внимание. И мне её некуда положить.
– А потом, – поспешно добавила я, заметив панику в его взгляде,- как только она уедет- Вы опять к нам вернётесь.
Э, Ольга!…- мотал головой старик. – Я бы не хотел возвращаться к Pино. Мне у них жить…неудобно.

И что же мне делать в таком случае?…Не гнать же его пинками под зад на улицу!
Ему там, видите ли,”неудобно”; а мне- удобно восемь месяцев спать на диване? Нет уж, теперь, когда приедет моя мама, мы с ней займём спальню, Марчелло- моё место на диване, а что касается Дарио, то ему остаётся только одно – чулан, или, как его называет Марчелло,”сгабуццино”. На захочет же он там спать!…
Дарио обрадовался.
Да, чулан его очень устроит! Он прямо ухватился за эту идею.
Что же такого, хотелось мне знать, сделал ему Рино, подлец, что он предпочёл чулан в семье иностранцев совместной жизни с внучкой и с ним?…

Марчелло был тоже согласен с тем, что деду там будет удобно. Туда как раз войдёт его кровать- снаружи останется лишь кислородный баллон.
И не всё время же он будет сидеть в чулане, а только спать! Там тихо, тепло и уютно.
Мне, говоря откровенно, было стыдно отправлять старого человека в чулан; всё равно, что держать его в стенном шкафу, но раз он настаивает! И потом, дед у нас поправился и окреп, и я не собиралась отправлять в чулан мою маму, тоже пожилую и приехавшую ко мне в гости.
В противном случае, оставались варианты: я сплю в чулане, Марчелло- на диване, а дед с мамой в спальне- нехорошо!…Или- мама на диване, Марчелло в чулане, а мы с дедом в спальне- ещё хуже; и даже как-то неприлично. Или: мы с Марчелло в спальне, а гости делят между собой чулан и диван…
Получалось, как в притче про мальчика, деда и ишака- как ни делай, какой вариант ни возьми- всё нехорошо.

Жили впятером, скученно, как цыганский табор. Мама взяла шефство над стариком; готовила ему кашку, тёрла яблочко и морковку. Объяснялись жестами и восклицаниями. Дед сказал, что женился бы на моей маме, если бы не терял при этом пенсию Аннализы.
Только однажды случай позорный вышел.
Приехал мужик, как обычно, менять кислород. Привез нам два новых баллона, доставил их на третий этаж при помощи тележки, которая сама поднимается на ступеньки; вкатил в комнату. А дед как раз в чулане лежал- послеобеденный отдых, только баллон оставался снаружи.
– Тот- ещё полный, – говорю, чтобы не дать ему приблизиться к чулану, к “секретной зоне”. Но техник, полный рвения, “Ничего”, говорит. “Мы и этот сейчас проверим”.
И, взявшись за трубку, что тянется от баллона в чулан, пошёл по ней, значит, пошёл…Трубка ведёт за дверцу…ещё потянул- трубка за что-то там зацепилась- и дверцу гармошкой открыл.
Оттуда, из темноты, уставились на него внезапно два глаза.
Дарио, растрёпанный, спросонья и без очков, смотрел снизу вверх на нежданного гостя, что тянул его за трубки в носу. А тот, в изумленьи раскрыв рот, смотрел на него сверху вниз, всё ещё с трубкой в руках. Развилка её кончалaсь в носу у Дарио .
Ещё немного- и оба заорали бы от страха в унисон, как в фильмах ужаса. Но остались немы.
-О! Скузи, – сказал, наконец, техник.
Я тоже потом испугалась. Вдруг техник заявит в полицию? О плохом обращении с дедом, о сегрегации больного в чулане размером со стенной шкаф?
Такие случаи в Италии нередки. Вон, знакомый Марчелло, Сильвано, держал родителей закрытыми в квартире, к тому же прикованными, для надёжности, к кроватям, за что, в конце концов, и зaгремел в тюрьму. Соседи почувствовали сильный запах экскрементов; приехала полиция и спасла несчастных.
…Ничего такого не произошло, но было стыдно.
А кто ему, Дарио, виноват? Не хотел на время пойти к Рино- предпочёл жить у нас в стенном шкафу.

Постепенно к деду привыкли. Он действительно изменился. То ли не чувствовал себя больше хозяином положения, как в Челлино, то ли режим ему в нашем санатории нравился. И надеюсь также, что он оценил улучшение в состояньи здоровья…
А скорее всего- под страхом возвращения к Рино вёл себя скромно и благоразумно.
Лекарств он теперь почти не принимал- самый минимум, и лишь дышал кислородом.
Насчёт кислорода у меня тоже было подозрение, что это скорей привычка, чем жизненная необходимость. В тех ситуациях, когда дед отвлекался- в ресторане, например, или когда хотел казаться бодрым ещё молодцом- он легко обходился без. О кислороде и не вспоминал.
Ему часто нравились официантки, с которыми он заговаривал вкрадчиво и спрашивал, замужем ли они. Как будто бы, если нет- мог предложить им свою кандидатуру.
Я уже изучила, поди, его вкусы: его привлекали маленькие, черноволосые, типичные итальянки- никаких высоких блондинок! На коротконогость или носатость Дарио внимания не обращал. Те, кому было лет сорок, казались ему восемнадцатилетними…
О, это был опасный старик!
Дома по-прежнему смотрел телевизор с утра до вечера- кто его знает, если всё понимал. Иногда понимал всё как раз наоборот. А может, был туговат на ухо…
Как-то раз была передача про вымирающие виды животных в Абруццо, о том, что зверей становится всё меньше…Он хлопал глазами, слушал с открытым ртом, качал головой, а потом рассказывал Марчелло:
– Видел сегодня по телевизору: сколько тут, сказали, зверья развелось! Заполнили всё; скоро и нас сожрут…
Не пропускал и сериалы про любовь: “Beautiful”, “Sentieri”, “Tempesta d’amore”, а также ” Walker Texas Ranger” смотрел по какому уж разу…Рекламу тоже смотрел.
Однажды, когда рекламировали женские станки для ног, спросил у моей дочери, действительно ли женщины бреют ноги, и зачем им вообще это нужно?
-Ну, как же, – объясняла Катюша,- Красиво, когда у женщины кожа гладкая…Эстетика.
-Не знаю, – пожимал плечами Дарио. – В моё время нам нравились девушки, чтобы всё…пушистое было…вот- начиная от ног, – и он провёл себе рукой по безволосой голени снизу вверх, довольно ухмыляясь, – и до самого верха!…
И видно было, что воспоминанья об этой “пушистости” козлоногих девиц всё ещё грели его сердце.
-Покойная Аннализа и две её сестры, – мечтательно говорил он, показывая мне фотографию, – вот красавицы были!…Все три сестры- как три цветочка на пушистых стебельках!
Я, конечно же, с ним соглашалась. На фото пятидесятилетней давности три деревенские девушки смотрели в объектив; неуклюжие и приземистые, коротконогие и короткошеие, но- молодые и весёлые, это главное.

Трудней, однако, стало смотреть DVD. Невзлюбив передачи местного телевидения, до дедова приезда я смотрела всё больше DVD- или мои музыкальные, или же фильмы, взятые в видeотеке напрокат.
-Это что- фильм?- выбирался он из своего чулана всякий раз, как только я, думая, что спит, втихаря начинала смотреть кино.
– Да-да, скоро закончится, – оправдывалась я, зная, что он собирался смотреть новости или очередной сериал.
-Ничего- смотри, смотри!- разрешал он, подсаживаясь рядом. – Мне всё равно.
И смотрел фильмы. Остаётся, опять же, догадываться, что он в них понимал; но что-то как-то по- своему понимал, несомненно. Спрашивал иногда, какой это фильм- русский или американский. Почти все фильмы были “американскими”. Делал в конце комментарии, часто хвалил:
– è un bel film!(“Хороший, красивый фильм”)
Например, посмотрел со мной три серии “Властелина колец”, и все они ему понравились. А вот “Basic Instinct 2″ с Шэрон Стоун ввёл нас в замешательство. Там были горячие сцены секса, и смотреть их с дедом, сидящим рядом со мной на диване, как- то не хотелось. Тогда я, прежде чем дошло до”самого”, поставила паузу и сделала вид, что пошла делать нечто срочное на балконе, сказав: “Досмотрим потом”. Думала, он отвлечётся, а я затем эти сцены быстренько перемотаю- и дело с концом. Однако, вернувшись через полчаса, застала деда в терпеливом ожидании на том же самом месте.
– А что же фильм? Досматривать не будем?…
Пришлось запустить “Инстинкт” и прокрутить ему сцены, демонстрируя полное равнодушие, заглушая крики и стоны шумом воды и бряцаньем моющейся посуды. Понять его реакцию было трудно: вначале он сидел с открытым ртом, как бы не улавливая сути, а потом по-карабинерски насупился.
В итоге высказался так:
– Non è un bel film*!
Не понравился, значит.
Удивительно, но и критика, говорят, присвоила ему звание “Худший фильм года”.
Выходит, у Дарио был определённый художественный вкус?

Отёки на ногах у него сошли, потому что у нас он сидел, ноги подняв на диван, а не держал их опущенными на пол весь день.
Только возникла другая проблема.
Ноги эти, в синих шерстяных носках, испускали ужасный запах…
—————————————–
*Нехороший, некрасивый фильм (ит.)

ГЛABA 11.

МOЙДOДЫP B AБPУЦЦO.

“Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросёнок!…”
(Корней Чуковский, “Мойдодыр”)

“Лучше быть животным, чем свиньёй”
(Марчелло Коцци)

“Ольга! Ты- тяжёлый случай! У тебя- насморк; никаких
запахов не слышишь, а запах подмышек- слышишь.
…А мне женщины пресные, без запаха- не нравятся. А тебе
что- не нравятся запахи?…”
(Марчелло о моём обонянии).

Подойдём к проблеме деликатно, издалека…
У каждого народа есть свой традиционный излюбленный способ борьбы с дурным запахом. У итальянцев, по крайней мере тех, что живут в Абруццо, это-проветривание. Вспомним Рино с его сквозняками и холодом в доме!
Проветривание может быть как общим, так сказать, генеральным- открывание окон и дверей в помещениях, так и местным, или локальным- его часто использует
Марчелло. Когда жарко, человек поднимает руки и держит на уровне плеч, растопырив их наподобие крыльев. Таким образом, обдуваются и проветриваются только подмышки; но водой туда- ни-ни!…Только в самых крайних случаях.
Вода и, не дай бог, мыло могут нарушить важное кислотно- щелочное равновесие.
У нас этот способ- мытьё.

А теперь подойдём вплотную, отбросив всякую деликатность.
У всех мужчин более или менее воняют ноги- это факт. У женщин тоже, особенно если целый день проходишь в обуви- кроссовках или сапогах. Синтетические колготки лишь ухудшают ситуацию. “Geox”, говорят, нас спасёт, “обувь, которая дышит”- но я бы не поручилась.
…Смрад разложения, который шёл от дедовых носков, не мог меня оставить равнодушной.
– Это что так воняет- собака?- принюхивался Марчелло, придя с работы.
– Нет, Марчелло, – отвечала я вполголоса, но с нажимом, – это воняют носки твоего отца. И ты его, пожалуйста, заставь их сменить.
Мне самой говорить с ним о носках было неудобно; если бы дело касалось моей матери- то совсем другое дело. Я бы сказала ей безо всякого колебания и обиняков о любом неприятном запахе. Но дед- не в такой мы с ним степени близости, чтобы…
– Да ну…Как я ему скажу?- трусливо увиливал тот.- Не так уж они и пахнут…Это, скорее, собака.
И голубые носки продолжали заванивать квартиру и завтра, и послезавтра, а Дарио, в полном неведеньи, совсем не спешил их менять.
В семье Коцци, надо сказать, гигиена никогда не была проблемой.
Вопрос гигиены у них вообще не стоял на повестке дня.
Гигиена, можно сказать, отсутствовала.
Когда я спрашивала у покойной теперь Аннализы, как они моются зимой в Челлино при четырёх градусах ниже нуля в помещении- та только смеялась беззубым ртом, будто я сказала ей что-то очень забавное. Развлекалась.
И стало быть, зиной не мылись, как чукчи или эскимосы. А летом?…Хм.
Может- без мыла, холодной водой? В море?…

Когда дедушка пришёл к нам после двух месяцев больницы и двух проведённых у Рино, он не купался как минимум четыре месяца.
Если предположить, что он купался незадолго до больницы; но это предположение мне кажется ни на чём не основанным.
У нас он тоже не мылся первые два месяца, пока чувствовал себя плохо. Итак, мы уже минимум полгода, как не мыты.
Потом- всё. Потом я ввела мои железные правила: невозможно держать в квартире немытых людей. В моей квартире- моются. Даже восьмидесятилетние. И если уж так, то я сделала ему скидку на возраст: один раз в месяц, хотя бы.

К первой помывке готовились, как к отправке человека в космос, на орбиту.
Всё нужно было тщательно продумать, подготовить- чистое бельё, полотенца; в глазах Марчелло мойка отца была не тем простым мероприятием, которое проводится так, между прочим. В их семье никто просто так, ни с того, ни с сего, не поразмыслив, от нечего делать, не мылся. Готовились задолго, загодя.
Поскольку трудная задача была поручена, конечно, Марчелло (уж что-что, а мыть голого Дарио в ванной я пока не собиралась), то нужно было выбрать какой-то особый день- субботу, например, когда он не работает и абсолютно свободен. А поскольку в одну субботу он был очень занят и устал (мыл фургон), а в другую- вернулся поздно и “папа уже поел, а купаться, поев- нельзя”, то запуск ракеты на Марс долго откладывался.
Наконец, не осталось больше отмазок, и в один прекрасный вечер, охая и кряхтя, процессия всё-таки двинулась в сторону ванной.
Я заранее cменила бельё на кровати, чтобы отрезать пути к возможному отступлению.
Ванная была наполнена тёплой водой на одну шестую- то есть так, чтобы только прикрыть ноги и интимные части купающегося. Все мои попытки наполнить её так, чтоб вода доходила хоть до подмышек, встретили дружный отпор: Марчелло считал, что его отец, как, впрочем, и он сам в подобной ситуации, мог потерять сознание и утонуть…В общем, в наполненной ванной могло случиться что-то плохое, и они садились в почти сухую.
Я бы, наоборот, положила старика на час отмокать в какой-нибудь сильный дезинфецирующий раствор, так что торчали бы только глаза и нос.
Перед тем, как уединиться с отцом в ванной, Марчелло спросил меня на ухо:
– А как я помою ему…зад?
– Как- как?- удивилась я. – Потри хорошенько мочалкой!
-Нет,- воспротивился почему-то тот. – Тереть ему зад я не буду!
Было ясно, что мыть отцу зад ему представлялось чем-то иным, чем мыть другие части. В дальнейшем пыталась я выяснить, мыли ли зад, или оставили так, как был; и как удалось разрешить проблему.
-Зад он мыл себе сам, молодец!- довольный, похвалил отца Марчелло.

Процессия скрылась за дверью, и что они делали дальше- осталось загадкой.
Слышны были крёхот и стоны, инструкции и команды, звуки разных манипуляций и слабые плески воды на дне ванной. Как купал Марчелло отца- я не знаю.
Наверное, просто потёр его поверхностно мягонькой детской губкой, поелозил там и сям…но вышел Дарио другим человеком.
Цвет его кожи заметно изменился, посветлел.
Оба участника мойки были измотаны и совершенно без сил. Хорошо, что с непривычки дед действительно не потерял сознания- могло и такое случиться.
– Ты знаешь- я чувствую себя лучше, – сказал он совсем слабым голосом.
В первый раз за долгий отрезок жизни он отправился спать в непривычном состоянии- чистым. Или почти.
И мог теперь чувствовать себя свежим и хрустящим ближайшие пару месяцев.
Но мытьё мытьём, а с проблемой смены носков мы ещё столкнулись не раз.
После того, как Марчелло трусливо и малодушно в который раз отказался говорить с отцом на щекотливую тему, я оставила всякую дипломатию.
– Я, конечно, очень извиняюсь, и не хотела говорить с Вами об этом…но носки- воняют!- решительно высказалась я. – Их обязательно нужно менять. Старайтесь снимать их как можно чаще и оставляйте в ванной; а я их буду стирать.
Прямой подход оказался самым эффективным: дед стал послушно менять носки, и этим разнежил, смягчил моё сердце. Приятно было смотреть на него, сидящего на диване в чистых носочках и смотрящего утренние программы с трубочками в носу…

Старалась, однако, следить, чтобы носки Дарио мылись отдельно и не попадали в стиральную машину вместе с другим бельём.

ГЛABA 12.

ДHИ POЖДEHЬЯ И ПOДAPKИ.

Первые месяцы дед мне мешал; раздражало его присутствие.
Ну, не нравился он мне, и всё. Двадцатого числа каждого месяца отмечала у себя в календаре, сколько времени он у нас находится. В основном, для Рино и Марии, чтобы в разговоре с ними не быть голословной, а назвать точную цифру. Поскольку взяли мы его двадцатого февраля, как сейчас помню, двадцатого мая я писала в календаре: “Дед у нас – уже три месяца”, а двадцатого августа- “дед у нас уже полгода” и так далее.
Потом перестала считать.
За эти несколько месяцев Рино и Мария наведались к деду только раз вдвоём, и пару раз забегал на минутку Рино один, без семьи; причём всякий раз – после получения пенсии, и всякий раз дед втихую совал ему кое-что в руку, и тот, не жеманясь, брал- бумажку в пятьдесят евро.
Вообще, я привыкла думать, что в семье Коцци не дарят подарков и не празднуют дней рождений. Считают это “ненужным”.
Принимать подарки по случаю, однако, принимали- и я это знала- с большой радостью.
За долгие годы я как бы привыкла, что в мой день рождения мне звонят из России, из Норвегии, из Германии, а здесь у нас- всё спокойно. Как у свидетелей Иеговы.
Не празднуем.
Ну, не празднуете- и бог с вами, и- окей. Дед, однако, весь август мне повторял с удовольствием: “У нас у всех дни рождения в августе: у Марчелло- шестого, у Рино- восемнадцатого, и у меня- двадцать шестого числа!” Стало быть, ждал своих именин!
После нескольких повторений я хорошо запомнила; мне некоторые вещи не нужно много раз повторять- достаточно одного намёка.

Совершенно разный подход к празднованью дней рождений и у русских, живущих в Италии. Каждый отмечает по-своему.
Другая ростовчанка, живущая в Италии- правда, в провинции Марке, а не в Абруццо- на именины мужа-итальянца сделала сюрприз.
– К его дню рожденья, – рассказывала Наташа,- я сняла ресторан и, ничего не говоря, пригласила всю его родню…
В тот момент мы как раз входили в магазин “Каштан. Тиличные продукты из России и Украины”. Я и не подозревала о существовании таких магазинов в Италии; хозяйкой этого была некая украинка, Наташина подруга…
Пока я рассматривала с удивлением выставленные на полках давно забытые, но такие знакомые “типичные продукты” как гречневая крупа, пряники, зефир простой и зефир в шоколаде, печень трески и бычки в томате, кильку, банки икры, а также русские видеокассеты и книжки в мягких обложках- Наташа продолжала с энтузиазмом:
– Ну, он был так доволен! Заходит- а там все родичи его сидят, в ресторане…А я надела сарафан и кокошник- кокошник, знаешь, есть у меня – и встречала их!
– А сарафан-то и кокошник зачем?…- удивилась я.
-Тю! Ну, так я же русская!…- удивилась она.
Я в замешательстве фиксировалась на икре.
– А ты, Наташа, – советовала хозяйка-украинка, – могла бы наших девочек пригласить!
И даёт ей красочный деплиант. Там, на развороте, в кокошниках, лифчиках, стрингах- группа русских (или украинских) красавиц из ночного клуба, кордебалет.
-Да? А что они делают?- спрашивает Наташа.
– Ты их заказываешь; девочки приезжают, делают свой номер и уезжают…
– А сколько стоит?
-Ну…там оплата по времени.
-Спасибо! В следующий раз, может, и позову, – соглашается Наташа и прячет в сумку буклет.
Представляю себе, если бы я устроила такой праздник с “русским фольклором” родственникам мужа! Они тоже были бы довольны, особенно его брат, который всегда любил поговорить о “русских проститутках”…Ему было бы приятно, если бы, оплатив обед, я встречала его в сарафане, да ещё, как бонус к обеду, привела бы “девочек” из клуба в кокошниках и стрингах- национальном русском костюме.
Да-да, я тоже всерьёз думаю порадовать родню Марчелло каким-нибудь экзотическим спектаклем!

В день рожденья Дарио был торт с поздравительной надписью, ликёры “Самбука” и “Боргетти”, которые старик особенно уважал…Не говоря о мороженом и конфетах, которыми я и так его часто баловала. Перед этим за несколько дней появился его сын Рино и опять получил свой полтинник от папы. В этот раз неубедительно пытался “отказаться”, но дедушка с лаской добавил:
-Ну как же- твои именины!…
Из этого я сделала заключение, что понятие об именинах у Коцци всё-таки есть.
Перед моим днём рождения я тоже прозрачно так намекнула, что вот, мол- скоро! Не пропустите! Поскольку намекать Марчелло бесполезно, то намёк предназначен был деду.
… Но день второго сентября прошёл незаметно, как ни в чём не бывало, хотя поступали обычные звонки от родственников и друзей, и все уже были в курсе, что я- именинница.
Мой питомец сидел на диване, как замороженный, и смотрел втихую свои передачи. Я готовила, подавала, мыла потом посуду и размышляла: надо мне злиться на него или нет? Ну, старый он человек, конечно, мог и забыть.
Но не забыл же- знает; сколько раз сегодня уже при нём говорилось…И пусть бы у него был принцип- не поздравлять никого; но Рино-то, сынка своего, который нам его бессовестно приправил, он не забыл!
Ну, хорошо, говорила я себе, кусая губы. Всё-таки, это его родной сын, а я – всего-навсего невестка. Но живёт же он у меня в доме! Я его обслуживаю; и только намедни очередь такую выстояла у его врача Контришани в Челлино! Где истомилась я, где насмотрелась я на их односельчан, челлинских монстров, каких во всей Италии не сыщешь…на диалекте говорят ужасном, смолоду уже беззубые; и ещё там был один слабоумный в очереди, который всем, кто в приёмную входил, пальцем на меня указывал и говорил:
-Это русская! Она- смотри- русская!…Да-да!
А Дарио, когда я с лекарствами вернулась через два часа, из бара его забирать, сказал с досадой:
– Быстро ты, надо же, обернулась!
Почему бы Рино хоть раз в очереди за рецептами не постоять?
И злилась я; всё больше злилась…И на следующий день пришла к выводу, что это- просто неуважение. И высказала всё, наконец, и Марчелло, и питомцу Дарио, рисуя их в самых нелестных красках: и жадины, и бессовестные, и эгоисты…
И неблагодарные.
Марчелло удивился такой моей реакции: думал, что вопрос с днями рождения давно был разобран и закрыт. Мне и самой так казалось; а он, оказывается, только созрел и прорвался, как гнойный фурункул.
Дарио вроде расстроился. Сказал, что поздравить меня хотел, “только искал подходящий момент” и “сделать хотел сюрприз”.
Какой же мог быть для этого более подходящий момент, как не вчера? В день рождения?
Стал мне совать суетливо свои пятьдесят евро, но я не взяла. Из принципа.
Дело было не в деньгах, а во внимании, в уважении.

Марчелло лишь головой осуждающе качал- как я себя веду.
Мне и самой потом стало стыдно. Можно было так не разоряться, достоинства не терять. Не упрекать старика, не повышать голос…
Ну, что ж! Я- не мать Тереза из Калькутты, не всегда могу быть терпеливой и благородной.
Хочу иногда какой-то отдачи. Требую – иногда- благодарности.

ГЛABA 13.

ВСЕ ДЕЛО В ПОДГУЗНИКЕ.

” Так уж и быть- в следующий раз можете им сказать,
что я ношу подгузник!”
(Дарио Коцци)

Дарио вызвали на комиссию, чтобы решить насчёт инвалидности, и нуждается ли он в уходе. Для меня вопрос был ясен; уж несколько месяцев, поди, как “ухаживала” за ним. Но в Италии такие дела быстро не делаются – терпение! Мать Марчелло Аннализа получила эту пенсию “по уходу” с запозданием- уже после смерти.
Комиссия состояла из одного лишь члена- врача санитарного профиля, которая, если задуматься, вряд ли имела право оценивать состояние здоровья и решать насчёт пенсии…Ей ассистировал служащий конторы, которая выпполняет здесь функции СЭС, бюро врачебно-трудовой экспертизы, ветеринарного надзора и много ещё всякого разного- USL. *
Мы с Марчелло вкатили Дарио на кресле в её кабинет и приготовились давать пояснения, но нас быстро и без обиняков выставили за дверь.
– В ясном сознании?…- спросили больше у нас, чем у деда, и, получив наш опрометчиво утвердительный ответ, попросили нас выйти вон.
– А…почему, извините, мы не можем присутствовать?- спросила я.
– Privacy, – сухо пояснила врач, и покосилась на меня неодобрительно: кто это там ещё из-за кресла голос подаёт, сомневается? Украинская прислуга?
Наверняка решила, что я- одна из тех украинских сиделок, что обычно работают в семьях.
Какие такие тайны могли быть у деда, о которых мы были ещё не в курсе?
Остались ждать в коридоре.

Ни для кого не секрет, что когда в итальянской семье видят иностранку, первая мысль, что приходит в голову, это- сиделка, “badante”. Надо сказать, что в Италии за стариками и больными в семьях ухаживают, в основном, иностранцы. Итальянцы, которые могут себе это позволить, поручают уход за своими немощными родными румынкам, украинкам, филиппинкам. Сиделка- лучший и самый приличный выход из положения: дело не выглядит так, что вы избавились от обременительного родича, сдав его в дом престарелых, или “дом отдыха”, как здесь его называют, но вам и не приходится заниматься им лично. А сиделка за семьсот- восемьсот евро в месяц делает и другие работы по дому!
В любом случае, обходится дешевле, чем дом престарелых.
Случалось, правда, не раз, что такой старикан, покинутый семьёй и тронутый заботами сиделки, внезапно на ней женился и отписывал ей всё имущество. В этих случаях семья вставала, все как один, на битву за наследство, обвиняла деда в недееспособности и старческом маразме, а чужеземку- в коварных происках и манипуляциях с целью обогащения. Чаще всего семье удавалось аннулировать брак и, изгнав сиделку, нанять плачущему деду другую – мужского пола.
Но мы отвлеклись от Дарио.
Когда нас позвали внутрь, он тоже плакал, расстроенный и растроганный, в то время как врач что-то писала в своих анкетах.
– Все хорошо, – сообщила она.- Через четыре -пять месяцев получите ответ.
Могла бы сказать и сразу, будучи единственной принимающей решение; но четыре-пять месяцев саспенса ещё никому не повредили.
На улице мы постарались узнать у Дарио: чем она так его проняла?
– Милая женщина, такая добрая…симпатичная, – всхлипывал он, сморкаясь в салфетку.- Спросила меня, откуда я родом…я сказал- из Лорето Апрутино. У неё там тётя живёт…
– Ну? А вопросы-то какие тебе задавала?- допытывался Марчелло.
-Э?…Я уж всё не упомню. Спрашивала- сам ли я ем, сам ли одеваюсь…
– А ты?
– Говорил- “мне помогают”…
-А потом?
-Спросила ещё, ношу ли я подгузник…
– А ты?
Дед вскинул голову, сверкнул горделиво глазами.
– Я ей сказал, что до этого, слава богу, ещё не дошло!
Марчелло пытался понять:
– Ну, и как тебе показалось- даст тебе пенсию или нет?
Дарио загадочно улыбнулся:
– Мне кажется, всё будет в порядке, – признался он.
А мне вот так не казалось. У меня создалось впечатление, что пенсии Дарио не видать.
Ещё бы- кто даст пенсию такому молодцу? Сам ест, ходит, одевается, даже подгузников, “слава богу”, не носит…с женщинами кокетничает. Даже эта тётка отвратной наружности внушила ему симпатию! Kак на исповеди у неё побывал- даже всплакнул.
А трубки в носу и кислородный баллон наперевес- это так, для пущего шика.
И- скажите, пожалуйста!- я оказалась права. Через пять месяцев мы получили извещение из USL о том, что Дарио Коцци признали стопроцентную инвалидность…”без предоставления пенсии по уходу”.

Дарио расстроился. Внимательная синьора докторесса обманула его доверие; она только прикидывалась доброй землячкой, желала расположить к себе и вызвать на откровенность, задавая тем временем вопросики с подвохом…Одним из них, несомненно, был вопрос про подгузник.
Мы посоветовались со знающими людьми. У нас были две возможности: подать петицию в суд, начав гражданское дело, которое могло тянуться “от двух лет до бесконечности”, как все гражданские дела в Италии; или, выждав какое-то время, подать повторный запрос о пенсии- “в связи с утяжелением состояния”(мнимым, конечно, но все так делают). Подумав, остановились на “утяжелении”(“аггравации”), так как сроки от двух лет до бесконечности не у всех имеются в распоряжении, особенно когда тебе за восемьдесят.
Дарио понял свои ошибки. Сказал, покорно качая головой:
-В следующий раз- так уж и быть- можете сказать, что я ношу подгузник…
И в многочисленных расстройствах функций органов и систем, описанных в новой справке врачом Контришани, в этот раз фигурировали “признаки старческой деменции” и “недержание мочи”.
Кто знает, не сглазили ли мы деда этим мнимым “утяжелением”? По горькой иронии судьбы, в ближайшем будущем эти симптомы действительно не замедлили проявиться… Хотели, конечно, как лучше и для него, и для себя- прибавить к его маленькой пенсии ещё четыреста-пятьсот евро; но вышло так, что вскоре после подачи второго запроса он в самом деле почувствовал себя хуже.
С этой новой болезнью, к сожалению, ни я, ни врач Контришани, ни даже завотделением Де Санктис, ничего поделать не могли.

В последнее время Дарио казался другим человеком; он вёл себя, как образцовый джентельмен.
Каждый день, просыпаясь, приветствовал всех своим “Buongiorno!”, что в нашей семье не было заведено- здороваться друг с другом по утрам. Всякий раз, принимая из моих рук чашку кофе или что-нибудь ещё- за любую мелочь благодарил, говорил “спасибо”, что Марчелло, например, и в голову не приходило. Тот всё принимал, как должное.
Я стала приводить ему Дарио в пример: сама вежливость и предупредительность!
Старался не расплескивать воду на полу в ванной, когда умывался и не бросать, как раньше, использованную туалетную бумагу в биде- и это ему почти удавалось.
Намного чаще и охотней менял носки и безропотно шёл купаться, когда наставал его час. Не ссорился с Катей и подружился с собакой. Собака и дед мирно делили диван, и часто я наблюдала, как он гладит спящую Кикку с нежным, умилённым выраженьем лица. Собака была первой, кого он приветствовал, когда мы возвращались с прогулки. Радостно звал её:
-Кикка!…
Следил за своим внешним видом, и кажется, чаще, чем купался, ездил к парикмахеру в Кастелнуово. Надо сказать, что в свои восемьдесят два года Дарио лысым не был; седоватый ёжик ещё топорщился на его голове, и когда отрастал, становился дыбом, как перья. Тогда, пучеглазый в очках и с загнутым клювиком носом, дед был похож на взьерошенную птицу.
Думаю, что ухаживая за собой, он старался, не в последнюю очередь, для моей мамы, Елены Сергеевны.
Она очень была ему симпатична.
————–
*USL – Unità Sanitaria Locale (авт.)

ГЛABA 14.

БАБУШКУ ЛЕНУ СВАТАЮТ.

“…и, на возраст наш невзирая-
– любовь не вредит здоровью-
скажи, моя дорогая:
ты готова заняться любовью?”

(Марко, начинающий поэт, 82 года,
вольный перевод автора)

Внезапно случилось так, что у нашей бабушки Лены хоть ненадолго- на каких-то семь или восемь дней- но появился жених.
Такого никто не ждал и не планировал. Томмазо выскочил, как чёрт из табакерки, и взбаламутил всю нашу семью.

Как-то воскресным утром поехали мы в Челлино- проведать теперь заброшенный дом, забрать почту, сходить на кладбище. Дедушка остался дома, а моя мама всегда в Челлино ездила с удовольствием. Что её там привлекало? Природа, может быть? Забытый деревенский уголок среди холмов и виноградников? Или запущенный челлинский огород напоминал ей собственный, оставленный там, под Ростовом…
Сам дом ей не нравился: был “холодным, сырым, неуютным”.
Проезжавшая мимо машина остановилась:
-О, Марчелло, Ольга! Чаоо!…Чао, синьора!
То был Антонио Йеццони, земляк и старый знакомый Марчелло, в последние годы- владелец магазина “Цветы и фрукты”, а также недавно открытого похоронного бюро, которое пока не процветало (покойников перехватывали более старые и опытные конкуренты- уже поди полвека, как на рынке похоронных услуг).
– Это твоя мама?- интересуется Антонио, бессовестно разглядывая её сзади.
– Да, моя мама.
– Молодая! Красивая синьора…
-Ага; вот, ищем ей жениха, – шучу я.
– Серьёзно?- встрепенулся он.- У меня тут есть женихи!
– Да нет, шучу; какие женихи!
– Есть один наш друг, очень серьёзный синьор. Вот я ему скажу…
Я только машу рукой; Антонио- врун и болтун.
Однако, на следующий день, вернувшись домой с прогулки, застаём вдруг Дарио в компании земляка, пожилого синьора, маленького худощавого живчика.
-Томмазо!- удивлён Марчелло.- Как ты нас разыскал?…
Как он нас нашёл- остаётся загадкой. Никогда у нас раньше не был и адреса не знал.
Вот, опять же- провинция. Казалось бы, охватывает большую территорию, а можно, не зная адрес и даже фамилию, кого угодно найти. Достаточно поспрашивать у обывателей: где живёт та русская, замужем за курьером “Бартолини”? Та, что всегда с собачкой?…И кто-нибудь тебе покажет.
Или наоборот: а где живёт тот Марчелло, родом из Челлино, что раньше продавал носки, а потом ещё женился на русской? И- кто-нибудь обязательно знает.

Томмазо был похож на гиперактивного ребёнка; двигался и болтал без умолку, не давая вставить ни слова…Увидел Елену Сергеевну- и начал ей, ошарашенной, представляться, жать и тpясти руки; заговорил сразу о своей пенсии, которую в случае его смерти сможет получать моя мать, и наоборот, её пенсии, которую он…
– Подождите, подождите…- выпучила я глаза и попыталась его успокоить, наладить, раз уж пришёл, между ними какой-то ознакомительный разговор с переводчиком.
Думала, его интересует её жизнь; он захочет задать ей какие-то вопросы, что было бы уместно при знакомстве людей их возраста…К тому же, объяснила я, моя мама по-итальянски так и не говорит. Ну, отдельные слова, фразы- если заранее заготовит их и затвердит. И главное, хотела я дать ему понять- мы и не собирались ни с кем ни знакомиться, ни выходить, тем более, замуж.
Это всё Антонио Йеццони – ему бы всё людей по-быстрому женить и хоронить!…
Но у Томмазо это был назревший и давно уже решённый вопрос.
Его жена, что страдала болезнью Альцгеймера, недавно умерла, а до этого в течение многих лет уже не разговаривала и вряд ли что понимала. Теперь он хотел “взять быка за рога” и больше не медлить. Сказал, что ездил дажe в Испанию и в Марокко- искать невесту.
Он не хотел ничего особенного знать о Елене Сергеевне; выяснил только, что они- одногодки, схватил её за руку и потянул за собой, приглашая поесть с ним мороженое и выпить кофе. Мама испуганно упиралась и не хотела никуда с ним идти.
Марчелло и Дарио её уговаривали, гарантируя, что Томмазо- “человек порядочный и серьёзный”. Меня этот Томмазо отстранял и все мои попытки встрять пресекал.
Переводчик, сказал, им не нужен- они “и так всё поймут”. Так, сказал, мама быстрее научится языку.
Ну, что ж, пожала я плечами- может, он и прав.
-Ну, Оля! Да что ж это такое, а?…- бросила мне мать последний отчаянный призыв, и он увлёк её за собой в машину.

По дороге, рассказывала потом, хвастался машиной, как дитя.
– Bella macchina, eh?!- говорил без умолку, жестикулируя, делал крутые виражи, пускал пузыри от радости.
Привёз Сергеевну в Розето, в кафе возле моря. Вместо мороженого- мама всё боялась простудиться- взял ей горячий шоколад. Потом повёз показывать свою квартиру.
Помимо дома в Челлино, у него была квартира в Розето, которую Томмазо сдавал летом отдыхающим. Сказал также- у него есть взрослая дочь, давно самостоятельная, замужем, и что он “обеспечил её так, чтобы она ни в чём не нуждалась”.
Как ни странно, Елена Сергеевна, вроде как совсем не зная итальянского, из разговора с Томмазо всё это поняла. Одного не поняла только: эту квартиру он тоже дочке отдать собирается?…
Однако, было видно, что Томмазо, хоть и в своей утомительной манере, но её развлёк. Ещё бы! Давно за Еленой Сергеевной мужчины так не ухаживали и не делали ей внезапных предложений!
Назавтра он приглашал её пообедать в ресторане. Опять же одну- без меня.
Расстался с нами довольный и весёлый, как с будущими родственниками, и пообещал, что если “дело сладится”, то в конце недели приготовит нам всем у себя дома такой обед! Настоящий пир! Позовёт и Антонио Йеццони со Стеллой.
Арривидерчи!…
Мама была в смятении чувств. Позвонила даже в Ростов, сестре.
– Ну, я не знаю,- говорила она.- Внешне, Амелия, он не такой уж противный…Но какой-то, честное слово, дурной…а?…
Дед Дарио, видя такую картину, заметно приуныл.
Но и губу раскатал на обещанный рыбный обед.

На следующий день Елена Сергеевна собиралась на свидание.
Она заранее готовилась; приоделась и запаслась своей книжечкой- итальянским разговорником, а также листочками с крупно выписанными словами и фразами- хотела прояснить с Томмазо некоторые вопросы. Каким-то образом она начала принимать эту историю почти всерьёз.
-Так что ты мне советуешь делать?- спрашивала она у меня.
Не то, чтобы этот Томмазо ей нравился, но как-то он её, естественно, заинтриговал, и его напористость как бы убеждала в серьёзности намерений.
-Понятия не имею. Я вообще его почти не знаю, – отвечала я. Мне довелось его видеть только один раз- на похоронах Аннализы.
Манеры его мне не нравились: слишком много шумел, говорил, не слушал других и не давал слова вставить… С другой стороны, мама моей подруги вышла замуж в Норвегии в возрасте шестидесяти пяти лет; так почему я должна отговаривать выйти замуж мою, которой семьдесят с лишним?
Но маме виделась здесь ещё какая-та материальная возможность…какая-нибудь собственность, наследство…( смотрела слишком много фильмов); конечно, не для себя, а для меня, для внучки Катеньки…Хотела пожертвовать собой ради семьи.
– Последнее, на что можно расчитывать – это наследство, – сразу уверила я её.- Не похож он на обеспеченного типа, да и наследники у него, он сам сказал, есть.
Но, как говорится, поживём- увидим.
В назначенное время появился сияющий, как солнце, Томмазо, и повёз свою невесту в ресторан.

В этот раз он вёл себя намного развязнее и по-свойски. По словам бабушки Лены, в машине пощупал ей коленки через ткань шерстяных брюк и сказал ей, что ноги- худые.(Комплимент или нет- как знать?)
Тогда наша Сергеевна, женщина довольно простецкая, тоже пощупала по-дружески его колено и в шутку заметила, что у него они- тоже худые. Как уж она изъяснялась- неизвестно, но говорит, что он понял и засмеялся нервным, визгливым смехом…
Как потом просветила нас внучка Катенька, у итальянцев этот жест(щупанье колен) мог означать полное одобрение мужчины и даже поощрение к действию!
Елена Сергеевна, конечно, этого не знала, и поэтому преспокойно отправилась с ним в ресторан агритуризма неподалёку от Челлино, где кормят дёшево и сытно- на убой- блюдами типичной абруццезской кухни.
На старости лет многие любят покушать, вот и бабушка Лена стала грешить некоторым обжорством: если на столе было десять-пятнадцать блюд- она должна была попробовать все десять- пятнадцать. Привычному Томмазо всё было нипочём; он, как многие итальянцы, мог потреблять чудовищное количество пищи.
Уписывал всё: ветчину, грибы, закуски с жареным сыром, особо тяжёлые для желудка, помидоры и баклажаны с чесноком, жареное мясо, спагетти…Запивая, конечно, местным вином.
Для мамы такие эксцессы были редкостью; разве что по праздникам и на днях рождения…Дома я её сдерживала, советовала есть поменьше. Макароны, дыню и бананы, например- без хлеба; и хлеб не всегда намазывать сливочным маслом (на что она часто обижалась).Поэтому здесь она не заставила себя упрашивать…
Когда они, наконец, с трудом поднялись из-за стола, Томмазо повёз её в Челлино- показывать свой дом. Тот, в который ему, кстати говоря, и требовалась хозяйка.
А надо сказать, что дорога в Челлино, как большинство дорог в нашей зоне- это сплошные петли и повороты, и Елене Сергеевне с её авто-морской болезнью и укачиванием пришлось туго. Она чуть не выбросила часть обеда уже по пути, но благородно сдержалась.
А Томмазо лихо крутил баранку, демонстрируя ей, какой он отчаянный гонщик!
Даже не подозревал, как сильно рисковал он в тот момент чистой обивкой сидений своей драгоценной машины…
Где-то за год до того, после новогоднего ужина в таком же вот ресторане и долгой извилистой дороги, Елена Сергеевна тоже почти доехала домой благополучно, но не удержалась, и при въезде на парковку славно обрыгала новую машину моей знакомой Ирины Смакиной – Ирина тоже гордилась своим автомобилем. Остаток новогодней ночи был занят мытьём ковриков и чисткой салона “Рено”.
Томмазо повезло; а зря! В следующий раз не стал бы так перекармливать бабулю…
Но у него- напомню- были ещё и другие программы.
Введя её в своё жилище в Челлино, где лишь недавно понёс утрату жены, Томмазо не преминул открыть дверь в спальню и показал, подмигивая гостье, что вот, мол – есть и кровать.
Бабушке Лене, женщине любознательной, было интересно посмотреть, как и в каких условиях живёт итальянский народ. Но комната с кроватью её меньше всего заинтересовала; она сразу обратила внимание на другие вещи.
-Муфа*,- указала он ему пальцем в один заплесневевший угол.
И ещё раз:
-Муфа!- указала пальцем в другой.
Потом объяснила словами и знаками, что в комнатах- сыро и холодно, оттого и плесень и прочее. Сверяясь с книжкой и листками, решительно дала понять, что Челлино вообще ей не нравится- далеко от цивилизации, сыро, не обустроено. У неё в ростовской квартире было отопление двадцать четыре часа в сутки и сухо- никакой плесени. Вот ещё квартира в Розето, заметила ему Елена Сергеевна, та- да, в той ещё можно жить. И близко к морю, и ремонт там сделан, и не так холодно…
А Челлино – “но, но…”- мотала она головой.
В комнату с кроватью не захотела даже входить.
Томмазо всё понял.
Неизвестно, обиделся ли, рассердился – но отвёз её без лишних слов в Казоли, к ней больше не приставал и даже не поднялся с ней вместе наверх нас поприветствовать…
И то был дурной знак; но бабушка Лена об этом даже не думала.
Её задачей было добежать до туалета, где она, закрывшись, отдавала назад многочисленные блюда агритуризма: второе, первое и, наконец, закуски.
Потом не ела ещё три дня.

Ход мыслей Томмазо понять нетрудно.
Он думал найти женщину сговорчивую, покладистую – какой подобает, согласно их представлениям, быть украинке или россиянке. Женщину, которая при виде дома в Челлино захлопала бы в ладоши, была бы под впечатлением от новой машины и её бесстрашного пилота, и после сытного обеда, благодарная, прыгнула бы в холодную сырую кровать.
А тут – на тебе, какая цаца!…Прынцесса!Челлино ей, видите ли, нехорошо; ей подавай дом у моря, в Розето! Не хочет, стало быть, экономить; хочет гулять у моря и лишить его даже того дохода, что он от сдачи квартиры имеет…Ага, нашли дурака!
В таком случае, лучше взять жену из Марокко. Там они не такие капризные и понимают свою выгоду. Из “третьего мира”- в Челлино!…Шутка сказать! В Италию!
Да можно найти и помоложе.
В Марокко, если поискать, можно найти не семидесятилетнюю принцессу, а сорокалетнюю вдову или даже девственницу.
(Зачем ему в его возрасте девственница – Томмазо сказать не мог, но знал, что девственница – всегда лучше).
Бабушку Лену тоже было понять нетрудно. Она была человеком прямым и честным, говорила всё, что думает, в лицо; и жить на старости лет в сырости, холоде и режиме строгой экономии не собиралась.

Так и расстроилась их помолвка.
В конце недели Томмазо всё не давал о себе знать- затаился. Тогда Антонио Йеццони, подыскавший ему “невесту”, стал досаждать ему звонками насчёт обещанной рыбы. С неохотой, но раз уж обещал- Томмазо пригласил-таки его на ужин; а нам даже не позвонил, а позвонил нам всё тот же Антонио.
Я не хотела идти. Томмазо этот мне был неприятен; не знаю, чем- всем.
И видно было, что это- взаимно. Но Марчелло и особенно Дарио всю неделю ждали этого события и хотели идти. Я тоже люблю рыбу, люблю посещать рыбный ресторан, но тащиться снова в Челлино, чтобы сидеть там за ужином бог знает сколько часов- быстро он не oкончится, это факт, и слушать утомительную болтовню Томмазо, бывшего продавца мебели и зазывалы-мне что-то не улыбалось.
И не очень-то он нас приглашал, если на то пошло- скорее, был вынужден под нажимом Йеццони.
В тесной столовой уселись все за длинным столом: нас четверо (вместе с Марчелло и Дарио), хозяин Томмазо и семья Йеццони, три человека.
Наготовил Томмазо действительно много, и разных смен блюд, только все блюда были наперчены так, что есть их было невозможно- лезли глаза на лоб! Захватывало дух!…
Попробовав то и другое, я решила: это он нам так мстит, вроде “Нате-ка, отведайте перца!”…У нас с Еленой Сергеевной был в горле пожар, глаза слезились, и мы пытались залить всё это водой и кислым вином. Однако, другим- ничего, нравилось! Антонио хвалил и ел за троих; его жена Стелла, которая из женщины когда-то худой и плоской превратилась в плотную и квадратную- не отставала, a сынишка лет десяти, толстый и щекастый, как сам Антонио, уминал эту “мексиканскую кухню” за обе щёки, а потом ещё хлебом вымазывал соус в тарелке.
Ели жадно и с аппетитом. Дарио тоже нравилось, приговаривал:
-Buono, saporito**!
Дарио вообще любил всё солёное, острое, перчёное, а еду с нормальным, или, как говорят, деликатным вкусом, не признавал. Морщился и говорил:
– Sciapo!(Пресно!)
И щедро сыпал всюду соль из солонки. Убедить его потреблять меньше соли было невозможно. Однажды я по ошибке так пересолила макароны, что сама не могла их есть. В тот раз он меня похвалил особо, добавив своё: “Saporito!”
За столом Томмазо, как всегда, говорил, рассказывал байки и анекдоты, которые по мере его опьянения становились все более вульгарными, если не сказать- похабными, и касались конкретных лиц- соседки по дому, например.
Хорошо, что мама ничего не понимала. Внимания, впрочем, он уделял ей не больше, чем всем остальным, и испытал видимое облегчение, когда, наевшись, гости его покинули. Попрощались мы вежливо и на расстоянии, безо всяких объятий и поцелуев.
Признаюсь, я с самого начала не представляла себе другого финала этой истории.
Может, для пожилых итальянцев это неважно и второстепенно, но для русских было бы нормальным, чтобы пожилой мужчина, знакомясь со своей сверстницей, расспросил о её предыдущей жизни: где она жила, как? что делала, чем занималась? что любит, а чего- терпеть не может?… Тогда, может, узнал бы о ней, к своему удивлению, то, чего так никогда и не узнаeт: что она была инженером- электронщиком на пенсии, вещь в Абруццо, да и в Италии в целом редкая, почти невозможная- найти женщину- бывшего инженера возраста моей мамы. Что всю жизнь проработала в
закрытых НИИ на оборону; что сотни раз летала в командировки по всей обширной территории Советского Союза, возя за собой документы, многие из которых считались тогда “военной тайной”.
Большинство гражданок её возраста в Италии хорошо, если окончило среднюю школу и хоть раз в жизни село в самолёт! То есть, по сравнению с Томмазо наша скромная бабушка Лена была как Джеймс Бонд…Но Томмазо такие вещи не интересовали; он себе такого даже не воображал, мысля привычными приземлёнными категориями.

Дедушка наш остался доволен обедом и также тем, что “дело не сладилось”.
Когда Елена Сергеевна уезжала в мае, Дарио прослезился и сказал, что ему “очень, очень жаль…”
Казалось, чувствовал, что больше они не увидятся.
Спустя некоторое время ему диагностировали рак.
————–
* Muffa – плесень (ит.)
**Saporito- вкусно и хорошо приправлено (прим. авт.)

ГЛABA 15.

BCE ПPOTИB BCEX.

“- Что я, в субботу утром пойду покупать туалетную бумагу?!
Я не пойду! Что подумают люди?…”
(Марчелло К.)
“-Ёршик в туалете сломался!…
– А что ж у него отвалилось- ручка?
-Нет, голова!”

-“Марчелло! Ты что, взял на двадцать евро пива?!
– Я взял ещё два напитка …для очистки совести”.
(Семейные расклады, бытовуха).

В тот период скученности в квартире многие члены семьи проявляли недовольство.
Марчелло начинал внезапно подметать полы, ворча себе под нос, что их никто не подметает, и делал это в самые неподходящие моменты- например, когда бабушка Лена ела борщ за столом. Он описывал вокруг неё своей щёткой круги, не замечая её возмущения:
– Да что ж это он делает, ты посмотри!…- говорила мне она, подтягивая ноги и тараща глаза.- Он же пыль вон какую поднял!…Да ну его, в самом деле!
И уходила, расстроенная, в спальню с тарелкой борща.
Катя временами злобно смотрела на деда, застывшего у голубого экрана с открытым ртом.
– Посмотри, посмотри,- шипела она мне по-русски, – как он открыл рот! И трубки у него из носа торчат…Какой противный, неэстетичный!
Лично меня раздражали все: Марчелло, Катя и мама- все, кроме собаки.

В том, что Марчелло после шестнадцати лет знакомства и десяти лет брака раздражает- нет ничего удивительного.
По-моему, он преждевременно вступил в период андропаузы.
Я сверилась с книжкой одного французского эндокринолога*- и пожалуйста, все симптомы налицо: раздражительность, желание цепляться к мелочам, повышенная утомляемость, появление седых волос не только на голове, но и на груди, увеличение живота, истончение рук и ног(“лягушачий симптом”, как говорит моя мама), и первые признаки гинекомастии**.Он не хочет носить фирменные трусы Cavalli и Bikkembergs, которые ему дарились по случаю- видите ли, резинка давит ему живот- а предпочитает трусы классического фасона, для пенсионеров, и всё время одной и той же расцветки.
То есть, за эти шестнадцать лет изменился почти до неузнаваемости внешне и внутренне, в то время как я осталась всё той же весёлой и беззаботной девушкой с лёгким характером и повышенными требованиями.
Войдя в андропаузу, они неизбежно становятся мелочными и придирчивыми- в основном, к женщинам. Кажется, что женщины для них теряют всякий смысл, разве что- видят в них практическую пользу (я, например, досматриваю деда).
С мужчинами, напротив, Марчелло очень любезен.
После целого дня, проведённого, пока его нет, в спокойных занятиях и попытках укрепить внутреннюю гармонию и равновесие, повысить мою духовность, приходит вечером он, голодный и несвежий, всё в той же униформе “Бартолини” кричаще- красного цвета, и за пять минут успевает всюду влезть, во всё вмешаться, нарушить мой внутренний баланс…
-Ольга!…Вы не помыли хорошо тарелки…Макароны надо накрывать крышкой- летает собачья шерсть, пыли полно…У собаки мало воды…О чём ты думаешь- о деньгах?
-Задёргивайте занавески! Сколько раз вас просил…Значит, вы ещё не поняли, что за люди живут там, напротив…Это люди, которые никогда не выходят из дома. Что, ты думаешь, они делают? Прячутся за жалюзями, за занавесками и смотрят на вас! А ты им цирк показываешь, кино!…
Задёргивает занавески. И продолжает:
– В этом доме ни хрена не видно! Где видно хорошо- так только в сортире, porco Giuda! Везде этот свет “под старину”; кажется- фильм про Джека Потрошителя!
(Заметьте: я ещё не сказала ни слова, а только насупилась и подбоченилась…)
– И что это за запах, а? Не слышишь?(Нюхает воздух). Тебе не кажется, что пахнет дерьмом?…В ванной кто-то опять оставил, porco Giuda, свет.
Открывает холодильник, нюхает там.
-Это молоко что- испортилось?…Пей!
И так- без остановки, пока не поест.
Потом сядет вот так же, как был, в униформе “Бартолини”, на диван, смотреть телевизор. Во время новостей говорить, отвлекать, вставлять комментарии- нежелательно.
Через пятнадцать минут он уже спит. Считай, что мы “пообщались”.
Вот во что превратились будни когда-то молодой и очень энергичной пары.

Катя и Марчелло вообще-то- друзья, но иногда, когда он сильно её разозлит, она признаётся мне честно:
– Когда твой муж спит, мне хочется перерезать ему горло.
– Закончишь дни в психбольнице для преступников,- отвечаю я.
– А мне начихать! Ради удовольствия перерезать ему горло…
Экая кровожадность!
Через час, пока Марчелло готовит, Катя угрюмо выходит на запах из своей комнаты:
– Что будем жрать?
-То, что сейчас готовит мой муж, которому ты хочешь перерезать горло.
-А!…
-Если перережешь всем горло, тебе совсем будет нечего “жрать”…

Когда я недовольна Катей, она с сарказмом мне говорит:
-А ты не хочешь завести себе других детей? Может, у вас выйдет что нибудь получше меня! Какой-нибудь(глумится)…даунок!
-Предложи это твоему папе. Может, он хочет завести себе других детей- “даунков”?
– Мой папа, наверное, уже импотент, – отвечает она.(Видно, что уважает обоих родителей).- Другие вон в пятьдесят лет- кaк Дерипаска- имеют уже миллиарды; а мой папа уже импотент, но всё ещё- нищий.
И так, безжалостно разделавшись со всей семьёй, садится за стол.
Моя мама ласково внушает внучке:
-Катюша, нельзя быть такой злой…Ты, когда на тебя находит озлобление, раздражительность – быстренько одевайся; выйди на улицу, спустись с горы туда, где пасутся овцы, в сторону заброшенного дома…и, когда вернёшься назад, посмотришь, какое в твоей нервной системе наступит равновесие; на тебя такое снизойдёт умиротворение…

Как видно, бабушкина приблажность и совет пойти разрядиться к овцам “Катюшу” не успокаивают, даже наоборот.
-Когда уже все вы… куда-нибудь уедете!- говорит с тихой ненавистью Катя, стискивая нож и вилку в руках.
Конечно. Четверо несчастливых взрослых в одной квартире- слишком много для одного счастливого подростка.Или наоборот- подростки сейчас пошли какие-то несчастливые, несчастнее нас, взрослых?…
– Не переживай, -старается утешить меня Марчелло.- Это не она говорит. Это в ней говорит демонио.
Как- “демонио”?! Хорошенькое утешение!
Что это значит- “демон в ней говорит”? Или у неё раздвоение личности, или нам действительно нужно вызывать экзорциста?…
Но кто всегда во всём виноват и раздражает абсолютно всех- так это я.
————
* Claude Chauchard “N’attendez pas de devenir vieux avoir envie de rester jeune»
**увеличение молочных желез

ГЛABA 16.

B БOЛЬHИЦAX AБPУЦЦO. MEHЯ ЗAПИCAЛИ B “ПЛEБEИ”.

-Доктор, я буду жить?
-А шо, без этого- никак?…
(еврейская шутка)

Как-то, сидя со мной на диване и глядя спокойно и ясно, Дарио сказал:
– Знаешь, Ольга?…Я потерял интерес к жизни.
– Как же так?- удивилась я.
-А так, -отвечал он устало.- Ничто меня больше не интересует. Ну- ем, пью, смотрю телевизор- и всё…И выйти никуда не могу.
И грустно пожал плечами.
– Да что Вы! Нельзя так говорить, – расстроилась я. Может, ему плохо у нас? Держим его взаперти, как Рино с Марией? Мало гуляет?- В жизни много хорошего; и поехать мы можем, куда захотите- гулять к морю, или в Челлино- отвезу Вас в бар, повидать друзей, поиграть с ними в карты?…В любое время!
Но он отвечал, что ни к друзьям в Челлино, ни в другие места его как-то не тянет. В последний раз, проезжая мимо своего дома, он даже не хотел туда заходить; попросил лишь остановиться на минуту у края дороги, над обрывом, и посмотреть из окна- как там его земля.
Смотрел, вытянув шею, на запущенный участок, заросший джунглями бурьяна, и качал головой.
-Поехали, – сказал, наконец, вздохнув.- Не хочется даже смотреть!…
Потом уж сам не ездил за пенсией- написал доверенность мне.

В июне Дарио положили в больницу и прооперировали по поводу опухоли мочевого пузыря, но не обследовали как должно, и поэтому другую опухоль – в кишечнике – не заметили. Уже в урологии он перестал вставать на ноги; говорил, что сидеть и ходить ему больно. Но здесь – не как когда-то в советских больницах; здесь вас не обследуют с ног до головы без крайней необходимости…нашли что-то одно – и ладно.
Поэтому Дарио выводили насильно и выгуливали в коридоре, говоря, что “так нельзя” и что он “разленился”.
Когда я забирала его- опять в одиночку- спросила, не поможет ли кто вывезти его из отделения на улицу; лифты и лестницы были для нас теперь существенным препятствием. Здоровый санитар из урологии объяснил мне, как это делается, и указал маршрут:
– А Вы его – в лифт, и спускайтесь вниз! А там – вывезите на улицу и – сажайте в машину!
-Вот спасибо за разъяснение!- ответила я злобно, со всем сарказмом, на который была способна.
Наблюдая мои умелые манёвры с креслом- каталкой и Дарио, обмякшим в ней безучастно, знакомые Марчелло обратились ко мне с одобрением у входа в больницу:
– Послушай, Ольга…Все русские такие же здоровячки, как ты?
Я, которая всегда считала себя скорее высокой и спортивной, чем массивной и громоздкой, спросила с неудовольствием:
– А что, разве я – “здоровячка”?
-Ммм, – отвечала синьора.- У нас тоже возникли проблемы с отцом. Я как раз хотела заказать ему в агентстве сиделку- русскую или же украинку…потому что должна быть физически очень крепкой; быть в состоянии поднять его с постели, посадить его в кресло-каталку, или на унитаз, или в машину, и опять же, водворить его на место. Понятно?
Понятно. Видно, мои героические подвиги с Дарио и моя сверхъестественная сила произвели на них впечатление.

Через пару дней Дарио опять почувствовал себя плохо – у него заболел живот, и он попросил отвезти его снова в больницу, даром что через неделю нас и так приглашали вернуться туда на контрольный осмотр.
Если вскоре после операции болит живот, то может быть, и ничего такого, пустяк; а может быть и серьёзное осложнение. Поскольку Марчелло работал, а транспортировать Дарио становилось всё более трудным делом, я решила позвать на помощь неприятного мне Рино; поможет спустить папашу с третьего этажа и посадить в машину.
Рино ответил, что он не может, занят. Советовал вызвать скорую помощь, а всю пищу папе перекручивать на мясорубке – вот и не будет болеть живот.
-Что у вас, миксера нет, что ли?! Перекручивайте ему всё и давайте в виде пюре!

Ок. Зная заранее, что “скорая” вряд ли повезёт его в больницу без экстренной необходимости, я и в этот раз справилась сама с пересадками “машина -кресло-машина” и спусками- подъёмами по лестницам.
В приёмной “скорой помощи” клиники Атри пожилой и опухший врач не посмотрел ему даже живот, игнорируя мой рассказ о том, что Дарио только что выписан после операции. Лишь посмотрел, набычившись, и довольно невежливо выгнал меня за дверь. В Абруццо некоторые медики позволяют себе этакую “резкость” с “простым народом”, и это им сходит с рук.
А может, опять стереотип “украинской сиделки, сопровождающей больного” сработал.
И- вызвал медбрата, похожего на вышибалу из клуба. Последнее, что я видела, пока закрывали дверь – это как медбрат заваливал Дарио вниз лицом на кушетку, надевая резиновую перчатку. Потом из-за двери раздался сдавленный крик старика…
Когда я вошла опять, Дарио был бледен, как мел, и пытался надеть штаны. Он и потом, до последнего, старался всё делать сам, молодец. Не любил быть обузой другим.
Врач сидел там же, где и был, не сменив своего положения, и по словам Дарио, которому охотно верю, даже не прикоснулся к больному.
Он выпучил глаза, когда я его спросила:
– Доктор, Вы посмотрели ему живот? Не осложнение ли какое после операции?
-Естественно, посмотрел!- фыркнул он раздражённо.- Какое ещё осложнение?…Это был каловый камень, фекалома!…И мы её сломали, – он кивнул на медбрата.- А теперь идите себе домой, делайте клизмы! – сердито сказал он мне.- Такими делами семейный врач должен заниматься, а не “скорая помощь!”
“Да-да,-думала я.- Расскажи мне, чем должна заниматься “скорая помощь”, как будто я сама, слава богу, столько лет на ней не проработала…”
Говорю же – я всех бешу и раздражаю.
Я оставила рассерженного медика, опухшего вруна и лентяя, продолжать принимать больных, и отвезла беднягу Дарио домой, по дороге купив в аптеке клизмы.
-Кто же мне их поставит?- жалобно стонал он.
Видно, смущение и стыд передо мной, нежелание вовлекать меня в эту процедуру ещё пересиливали боль в животе…да у меня, по-честному, и не было особой охоты ставить ему клизмы, если можно было этого избежать.
-Подождём, пока Марчелло вернётся с работы?- предложила я.
-Нет, живот у меня болит!…Позвони Рино, – попросил он.
Я опять позвонила Рино – век бы ему не звонить!- и объяснила ему ситуацию. Тот, разозлившись на меня не меньше медика из приёмной, воскликнул:
– Какой же ты, к чёрту, врач, если не можешь поставить ему клизму!
– Тут не нужен врач, – сказала я ему.- Ты – его сын, и он хочет, чтобы ты приехал. Совесть надо иметь!
Но совести у Рино в данный момент не было. И это всегда ему прощалось. Все всегда говорят: “Ну, ты же знаешь, какой Рино…” И не всегда даже добавляют: “засранец”.
Я сказала Дарио, что Рино ехать не хочет( не может?) Тот расстроился и разозлился до слёз.
– Сволочь, негодяй!…- всхлипывал он.- Вот лишу его наследства, всего лишу! Заявлю на него за плохое обращение с родителем!
Э!Всё это были пустые слова и угрозы. Да и поздно было уже “лишать наследства”: давно уже и земля, и два старых дома, всё их бедняцкое имущество, были записаны на Рино.
– Ладно, не волнуйтесь; сделаем сами клизму…Всё будет хорошо.
Пришлось Дарио отдаться в мои руки.
Только дела у нас, вопреки моим обещаниям, шли всё хуже; он потерял над кишечником всякий контроль. Пришлось нам купить, в самом деле, подгузники, и Марчелло сам их ему менял; ему пришлось на четыре-пять дней оставить работу, чтобы ухаживать за отцом и стараться устроить его в больницу- что оказалось совсем непросто.Хотя Дарио очевидно и срочно нуждался в профессиональной помощи и больничном уходе, брать его туда упорно не желали.
Наконец, поругавшись в приёмном покое со всеми, включая опухшего медика, что “лечил” ему фекалому(за это, кстати, нам пришёл счёт на тридцать пять евро), запугав медперсонал обычными своими угрозами: “Я- человек отчаянный, мне нечего терять; узнаю, где вы живёте, и ночью вас подкараулю…”, ему удалось устроить Дарио вначале назад, в урологию, а затем вызвать ему другого врача, интерниста (по-нашему- терапевт), который внимательно его осмотрел.
Это был первый раз, клянусь, когда я увидела в Атри врача, собирающего анамнез и осматривающего больного по всем правилам.
Я не постеснялась сделать ему этот комплимент. Он смущённо ответил, что “и другие его коллеги так делают”.
Да? Не будем строить иллюзии. При поступлении в урологию нас приняла медсестра, которая с моих слов внесла данные в карточку деда, в том числе и историю его жизни и болезней.
И сколько раз я забирала из больницы клинические карты Дарио и Аннализы- они были всегда буквально пустыми, никаких тебе дневников, консультаций специалистов- ничего; только титульный лист, основной диагноз и анализы, вклеенные в конце. В России такая история болезни была бы немыслима…и нелегальна.
Аннализе, которая многократно лежала как в психиатрических, так и в других отделениях, так никогда и не был поставлен диагноз. Хотя бы предположительный.
Что же у неё было- шизофрения? Маниакально- депрессивный синдром? Какое-нибудь “тревожно-депрессивное состояние”?…Хотя в таких диагнозах, самих по себе, нет особого смысла и ничего, определённого наукой, за ними не стоит, мы никогда уже не узнаем, от чего и как её лечили.
Известно было только, что временами она кричала глупости с балкона и качалась на стуле, вывалив наружу язык. Дарио годами подсыпал ей тайком в питьё якобы назначенное психиатром, опять же, неизвестное, лекарство в неизвестных дозах…В одной лишь из последних историй болезни я нaшла “консультацию психиатра”, где говорилось: “По словам больной, она страдает депрессией”. Всё.
В общем, ей верили на слово.
Потом я стала сама свидетельницей экспертизы, которая, в её случае, проводилась комиссией из четырёх человек- врачей разного профиля. Аннализа, не в пример неопытному Дарио, вела себя там, как нужно, выдавая лучшие свои “номера”: заваливалась набок при ходьбе, так что мы с Дарио с трудом поддерживали её с обеих сторон; сидела на стуле, обмякнув и свесив голову вбок; раскачивалась, вываливала язык изо рта, “забывая” втянуть его обратно, не отвечала на вопросы слишком вразумительно.
Насчёт психики ей задали только один вопрос:
-Вы что- в депрессии?…- участливо спросила одна врач.
-В депрессии, – бесцветным, как эхо, голосом, подтвердила Аннализа.
Больше к ней по этой теме никто не приставал. Такая вот экспертиза.

…
Рино узнал от Марчелло, что Дарио опять в больнице, и вскоре там объявился.
Когда я пришла того навестить, Рино был уже там – стоял у постели отца со скорбной участливой миной и причёсывал папе редкие волосы набок маленькой увлажнённой расчёской- какой заботливый сын! С такой прилизанной причёской голова Дарио казалась ещё меньше, совсем усохшей. Конечно, расчёсывать Дарио- это очень нежный сыновий жест- не то, что ставить клизмы или менять подгузник!…
Но родители прощают всё, и было видно, что Дарио ему очень рад, даже тронут, можно сказать. Взгляд его был затуманен нежностью от сыновьей ласки… На столике рядом лежал кулёк с карамелью, которую Рино ему принёс.
Было как-то неловко мешать семейной идиллии.
– Чао, Ольга, – приветствовал меня Рино.
– Я с тобой, любезный, не разговариваю, – сообщила я. Оставила всё, что принесла с собой, забрала дедово грязное бельё- постирать(а может, лучше выбросить и купить ему новое) и ушла. Кто я такая, в самом деле, чтобы вносить разлад в эту семью, ссорить братьев и отцов- детей между собой?

Внизу, в вестибюле, столкнулась с Антонио Йеццони, тот стоял в очереди в кассу.
– Уши забились серой, – поведал он мне доверительно.- Ушные серные пробки.
И поковырял пальцем в ухе для ясности.
Я сказала ему, что отец Марчелло плох, и я проведывала его. (Почему-то каждый считает нужным как-то объяснить своё присутствие в больнице).
– Ты хорошо выглядишь- такала элегантность, класс!- похвалил меня Антонио.- Прямо почти как синьора!- добавил он.
– Почему- “как”?- не поняла я.- Я и есть синьора.
-Нет, ну…в смысле, – замялся он.- Ты же не относишься к высокому сословию, аристократии. Ты же относишься к нашему брату, плебалье*…
– С чего ты взял, – внезапно обиделась я, – что я отношусь… к плебалье? Ты меня, Антонио, в вашу “плебалью” не записывай. Я- средний класс, им была и останусь, даже если бы вышла замуж за…Скрофетто!

Ушла, вся передёргиваясь и фыркая от возмущения.
Вот теперь меня и в плебеи записали! Так мне и надо!
Больше надо водиться с такой братией, которая в ушах, забитых серой, ковыряется…
————–
*Plebaglia (ит., презрительно) -“народишко, людишки”, в противовес “благородному” сословию.

ГЛABA 17.

COПEPHИKИ HA COCEДHИX KOЙKAX.

“- Мойше, скажите, Вы с Вашей Цилей счастливы?
– А куда денешься!”

“-Знаете, Моня, с Вашей Сарой спят все, кому ни захочется!
– И я их понимаю! Мне тоже не хочется…а шо делать?!”
(еврейские шутки)

Хотя рассказ мой – не про евреев, а про итальянцев, эпиграфом к последним двум главам стали еврейские шутки; они такие…житейские, и полные вселенской грусти.
Как странно, бывает, распоряжается судьба, сводя одних и тех же людей в разное время их жизни в самых неожиданных местах!
Не то, чтобы больница была для пожилых людей неожиданным местом…но некоторые ситуации трудно себе представить. Например: лежите в палате Вы, рядом с Вами, на соседней койке – муж Вашей любовницы, или любовник Вашей жены, а сама она мирно сидит ме+жду Вашими койками в узком проходе…
Именно это случилось с Дарио.

Первое время в новой палате, окружённый заботами медсестёр, которые переворачивали, обмывали его, меняли подгузник- он и не заметил, кто лежит на соседней кровати. Видел только заострённый и неподвижный профиль какого-то бедолаги и женщину рядом, что грустно и безучастно смотрела на него.
Позже, когда он вздремнул и выпил через трубочку воды, стал вроде как узнавать…и, слово за слово, разговорились.
Говорили Дарио и синьора; обменивались короткими фразами, без эмоций- просто информация и, конечно, сочувствие к болезни- больше ничего.
Но если бы встреча произошла на четверть века раньше, палата наполнилась бы яростными криками, брызгами слюны и, может, случилась бы потасовка…
На койке справа от него лежал в состоянии глубокой прострации, близком к коме, старый соперник Дарио- Пьерино. Из-за него семейство Коцци стало притчей во языцех и даже сменило место жительства, удалившись от моря и цивилизации в горы, в деревню.
А рядом, на стуле, сидела его жена- когда-то зазноба и тайная страсть Дарио, причина громких скандалов- синьора Рита. Сразу он её не узнал; а так, если приглядеться- не так уж они изменились- ни Рита, ни муж её Пьерино, больной теперь лейкемией. Только постарели.
Позже Марчелло рассказал мне историю…

В ту пору ему было семнадцать лет, и Дарио, значит, был тоже на тридцать лет моложе.
Если в восемьдесят два года ему удавалось ещё когда-никогда пошалить при помощи “Виагры”, то представьте себе, на что он был способен в пятьдесят два года и без оной!
Дарио переехал с семьёй из Челлино в Пинето, к морю, чтобы работать на фабрике, и снял полдома у этого самого Пьерино и его молодой жены Риты.
Пожили всего пять лет и пришлось уезжать восвояси; убираться, верней, со скандалом- и подобру- поздорову…
Аннализа, мать двух сыновей-подростков и жена несерьёзного мужа с длинным носом и тонкими усами, всегда подозревала хозяйку в грязных намерениях и аморальном поведении. Ей казалось, что Рита ведёт себя с Дарио по меньшей мере неприлично. И вскоре стала высказывать свои подозрения открыто: сначала Дарио, с которым на этой почве стало доходить до драк, а потом- хозяйке Рите и её мужу.
Временами ей казалось- она чуть не застукала их с поличным; но неуловимая пара любовников умела так прятаться в доме, издеваясь над бедной женщиной, что ей никак не удавалось накрыть их прямо на месте преступления. Зато находила косвенные улики: какие-то подозрительные волосы на лестнице и в постели- “явно лобкового происхождения”…Потом в её психике произошёл надлом, и история выплеснулась на улицы города, став общественным достоянием.
Именно тогда у Аннализы появилась её дурная, шокирующая семью привычка выходить на балкон и пронзительным голосом выкрикивать обвинения и оскорбления в адрес соперницы е её рогоносца-мужа, который вначале никак не реагировал.
Тихий Пьерино, хоть не такой уж красавец, но порядком моложе Дарио, поначалу не принимал историю всерьёз, будучи предупреждён, что у Аннализы бывают “заходы”, но что, в общем, она безвредна…Теперь же, с ужасом слыша, как с их балкона день за днём несутся вопли: “Пут-таана!! Корну-уто!!(“Рогоносец”), и что ни день поносят честное имя его жены, его самого и всей семьи, позоря перед всем Пинето- решил от этих жильцов избавиться.
Мало того, ревнивая Аннализа часто преследовала его на улице, выкрикивая ругательства и стараясь стукнуть его побольнее…видно, считала ответственным за поведенье жены и виновным в попустительстве. Закрались понятные подозрения: а что, если за этим что-то стоит?
Дарио не хотел съезжать с квартиры и наотрез отказывался признавать какую-либо связь с хозяйкой дома. Между ним и Пьерино начались безобразные ссоры и, хочешь- не хочешь, вздорная семья Коцци должна была покинуть ставший негостеприимным Пинето и вернуться к себе в Челлино, где, вдали от людей, на природе, могли давать выход их бурному темпераменту…
Так, Коцци оказались опять в глуши, а у Риты и Пьерино в скором времени …родилась дочка. Эта девочка, тридцатилетняя теперь, тоже приходила в больницу проведать папу. А может, обоих пап. Марчелло высказал предположение, что она спокойно могла быть его сестрой.
Так или нет, но я поражалась Дарио. Казалось, присутствие в палате этих призраков прошлого никак его не беспокоит.
Он оставался непроницаемым, загадочным и безмятежным в последние месяцы своей жизни, не выражая никаких эмоций. Его переворачивали и меняли ему подгузник, не прося синьору Риту выйти в коридор, и он принимал всё, как должное- с достоинством, не проявляя ни малейшего неудовольствия или смущения.
Кто знает? Может, возраст, тяжёлая болезнь и близкая смерть делают всё это несущественным, примиряют все противоречия, стирают эмоции?
Лежишь, умирая, ты; рядом, в метре от тебя, лежит, умирая, твой бывший соперник; тебя подмывают, меняют подгузник у всех на глазах; твоя бывшая любовница смотрит на вас обоих грустно и безучастно…
Хотелось бы расспросить Дарио: что думает он по поводу такий совпадений? Что в их присутствии было, конечно же, невозможным.
В любом случае, теперь Дарио и Пьерино если и боролись вяло- то только за жизнь; и если в чём соревновались- то только в том, кто дольше протянет.

– Может, там и не было ничего?- спрашивала я Марчелло, единственного, кто чувствовал себя неловко, не зная, как с ними говорить.
– Да нет, что там не было – было. – заверил меня он. – Ты моего папу не знаешь- он с женщинами был…как бы это лучше сказать?…свиреп.
Но вскоре уже и Марчелло болтал с синьорой, как ни в чём не бывало.

Какое-то время спустя после смерти Дарио, расплачиваясь в супермаркете, я услышала, как девушка-кассир приветствует меня, и узнала в ней ту самую дочку Пьерино.
– Вы меня помните? Наши отцы вместе лежали в палате, – улыбнулась она.
– Помню, конечно. Мой свёкор, – поправила я её.- Он умер в конце августа.
– И мой отец тоже, – вздохнула она.- Он умер двадцатого.
Что ж, смерть двух соперников разделяли всего несколько дней. Выиграл Дарио.
– Ваша семья когда-то жила у нас в доме, Вы знаете?
-Да, Марчелло мне рассказывал, – сказала я.
Похоже, она считала, что два старика были добрыми друзьями.
– Это-точно моя сестра, – сказал Марчелло, ждавший меня у входа, со странной уверенностью.
– Да?…Ну, так сделайте анализы ДНК, чтобы знать наверняка. Теперь, когда ты почти порвал отношения с братом, может быть, обретёшь сестру?
-Да нет, не надо, – сказал он, подумав, глядя на неё издалека.
– А что так?
-…Да нет, не хочу.
Больше мы к этой теме не возвращались.

ГЛABA 18.

BECEЛЫE ПECHИ И ГPУCTHЫE ДHИ B AБPУЦЦO.

“Mi scappa la pipi, mi scappa la pipi,
Mi scappa la pipi, papà,
Io non ne posso più, mi scappa la pipi…
Papà, la faccio qui*!”

-звучит музыка из телевизора в больничной палате.
Виктория Сильвстедт, американская шоу-гёрл, совсем недавно в Италии, спрашивает у ведущего:
-Что это за песня?
Энрико Папи, телеведущий, ей отвечает:
-Одна из итальянских песен…
– Замечательная!- хлопает Виктория в ладоши.- Bellissima!
Балерины танцуют в бикини.
Я переключаю канал- кажется, дед заснул… На другом, местном канале- вчерашний концерт на площади в Атри. Популярнейшие Джорджоне и Донателло; эти двое в последнее время- желанные и высоко оплачиваемые гости на любом провинциальном празднике; то ли куплетисты, то ли- авторы-исполнители “народных” песен- частушек с ясным двойным смыслом и устроители неприличных массовых плясок на площадях с участием детей и пенсионеров.

“Всё скачет и скачет, танцует моя лошадь,
Подолгу, часами, она резвиться может.
Плясать и резвиться она не устаёт:
Направо, налево, вперёд- назад- вперёд!”

“Обмякла, обмякла, ослабла моя лошадь;
Как раньше резвиться, скакать уже не может,
Стареет коняка и стал уже не тот;
Обмяк он, ослаб он и быстро устаёт!…”

Казалось бы, там, где звучит беззаботная музыка, где поют такие вот глупые песни, все радуются и веселятся- никто не должен болеть и умирать.
И однако, Дарио лежит в больнице, худеет, и после повторной колоноскопии, во время
которой, он говорит, “испытал родовые муки”- у него обнаружили опухоль кишечника, а затем, методом магнитного резонанса – и метастазы повсюду. Насколько лучше был
“лёгочный фиброз!”
Теперь его готовят ко второй операции, чисто паллиативной, чтобы избежать кишечной непроходимости и, как нам образно объяснили врачи- “не лопнуть”, “не взорваться”.
Не знаем, хотим ли мы, чтобы он перенёс эту операцию и продолжал мучиться, или…
…не знаем.

За стенами больницы жизнь шла своим чередом, была середина июля.
Дарио операцию перенёс и чувствовал себя неплохо.
-Болит у Вас что-нибудь?- спрашивала я.
-Да нет, когда лежу- не болит. Только когда меня сажают, – тихо и спокойно отвечал он.
Меня удивляло в нём это спокойствие, безмятежность. Знал ли он, чем болен, что у него нашли?…Он никогда об этом не спрашивал, не интересовался. Может быть- не желал знать? Лежал себе тихо, с достоинством; не плакал, не упрекал родных, как некоторые больные, которые в своём страдании становятся капризными, несносными и нетерпимыми к окружающим.
Принимал всё, что с ним происходит, как должное, с безразличием. Или стоицизмом.
Взгляд у него стал каким-то неземным, прозрачным; рассматривал что-то далёкое, за пределами нашего мира. Всё понимал, всех узнавал, но иногда стал путаться и грёзить наяву. Например, сообщили ему, что должна приехать сестра его Тина из Сан Ремо, повидаться с ним, и он отвечал с недоумением:
– А мне вся эта история с Тиной кажется странной…Тина давно умерла, сразу же после Маурицио.
Самое интересное, что “Маурицио” этого никто не знал- не было у них родственников, которых звали бы Маурицио.

Рино злился на нас за то, что у дедушки в больнице почему-то нет с собой денег; даже каких-нибудь пятидесяти евро!
– А если ему кофе захочется выпить, или ещё что?!- возмущался он.
Конечно, было досадно. Думал, что папа и в больнице, со смертного одра, когда-никогда полтинник ему протянет, сделает сыну подарок… Напрасно.
-Да какой ему кофе! Ты соображаешь, что говоришь?- Марчелло кивал на исхудавшего Дарио, лежавшего безучастно в постели. – Посмотри на него. Кожа да кости!

Как водится, в июле по всему побережью Адриатики- вечерние базары. Открыла и я мой прилавок бижутерии на приморском бульваре. Как-то вечером наведался Антонио Йеццони с семьёй- спрашивал о здоровье деда. Как только ушли- Марчелло скривился гадливо.
– Ты видела этих…людей?- кивнул головой им вслед.
-А что?- не поняла я.
– Как- что? Вынюхивать пришли, узнать, не созрел ли клиент!
Тут только я вспомнила, что Антонио теперь- владелец похоронного бюро.
-Ну, может, он интересовался по-дружески…- усомнилась я.
– Нет, нет! Он и маму мою хотел хоронить, и обиделся, что я поручил другому, Ферретти. Ты что, смеёшься- доверить Антонио родителей хоронить?! Этим должны заниматься серьёзные люди. Антонио в прошлом году двоих хоронил; так один раз- не закрывался гроб, был дефективный- пришлось менять посреди церемонии, а в другой- фургон похоронный на улице остановился, пятьсот метров до церкви не доехав. Позор, да и только!…И в этот раз, если что- и близко его не подпущу, пусть обижается!

На повторную комиссию нас так и не вызвали, поэтому пришлось призывать комиссию срочным образом в больницу, к постели умирающего больного. Для подтверждения этакой срочности потребовалось брать особую справку, “Об угрозе скорой смерти”, и через неделю после её предоставления(в Абруццо “скорая смерть” обычно не наступает раньше, чем через неделю), USL, наконец, освидетельствовал деда через одного из врачей отделения. В этот раз все были согласны с тем, что Дарио имеет право на “пенсию по уходу”…Жаль только, что ухаживать за ним оставалось недолго.
К тому времени он был в терминальной стадии.
Ну, и к чему тогда, вы скажете, все эти хлопоты? И оставьте старика в покое доживать последние дни. А то- пенсии какие-то, комиссии…
Как бы не так! У нас в Италии, в Абруццо, старики могут приносить пользу семье до самого последнего вздоха, и даже после. Широкую огласку получил случай, который мы видели по телевизору: сын в течение двух или более лет держал труп отца в холодильнике, и тем временем продолжал получать его пенсию…

Последняя неделя августа. На улице жара – сорок градусов; смотрю из того же окна больничной палаты.
Где-то далеко, в Ливерпуле, как раз в эти дни проходит знаменитый фестиваль. Музыканты играют в клубах и пабах, на улицах и площадях; люди поют песни и пьют пиво. Старик Пол Маккартни раздаёт автографы и поднимает большой палец вверх. По Мэтью стрит ходят, чувствуя себя подростками, седовласые битломаны…
Почему я ещё здесь?…Почему я не там, не с ними?
Даю себе зарок- добраться до Ливерпуля прежде, чем стану совсем уже седовласой, и устроить себе Magical Mystery Tour** до того, как и меня подкосит какой-нибудь недуг.

Вечером Марчелло съездил проведать отца, и остался доволен: там было прохладно, работал кондиционер, дед лежал в палате один и чувствовал себя неплохо.
На следующее утро нам сообщили, что Дарио умер.

Первого сентября траурный кортеж двинулся по улицам Челлино.
Шедших за гробом было немного, но и не мало- человек пятьдесят; соседи, старички- картёжники из бара,просто односельчане, присоединившиеся – кто из сочувствия, а кто из любопытства.
Рино, Мария и Марчелло шли за катафалком, я держалась чуть сзади и сбоку- вела собаку по тротуару. Киккa старалась идти в ногу с процессией, тянула поводок; было ясно, что знает, кого там везут, в машине, боялась выпустить его из виду…Марчелло был странным в тот день: не захотел оставить дома Кикку; сказал, что она была “другом деда” и потому тоже должна участвовать в похоронах. Что ж…Если Кикка могла ему дать моральную поддержку…мы взяли её с собой. И она была, пожалуй, самым грустным и искренним “участником”. Её завели на минуту в зал, где стоял ещё открытый гроб. Она заглянула внутрь, встав на задние лапы, и сразу, кажется, всё поняла: вот что случилось с её соседом по дивану, вот почему он больше не зовёт её и не гладит…Прижала уши, отвела в сторону взгляд, притихла.
Увидев реакцию собаки, стали всхлипывать пустили слезу немногие соседи, пришедшие попрощаться. Рино громко сморкался. Кристина никак не хотела приблизиться к гробу- “боялась покойников”. Сидя в сторонке с Марией, играла с пупсиком, взятым с собой, чтоб не скучать. Порой начинала веселиться, рассказывая что-то маме на ухо, и это понятно в её жизнерадостном возрасте; но, одёрнутая, с досадой умолкала.
На площади перед входом в церковь все остановились. Многие пожимали руки и выражали соболезнование членам семьи. Вышел хозяин бара, куда я возила всё время Дарио. Где оставляла его играть в карты, пока ходила к врачу за рецептами, и откуда забирала его каждый раз. Он пожал руки Марчелло, Рино и Марии; а мне, стоявшей чуть поодаль с собакой, руки не пожал. Хотя именно я всегда сопровождала деда, мне почему-то соболезнования не выразили.
Может, не знали, что я тоже – член семьи? Думали- украинская сиделка?…Они вечно кого-нибудь сопровождают, и им за это платят.
Виноват был, конечно, Марчелло- в этот раз он поручил мне сопровождать собаку. И хотя сопровождать Кикку для меня всегда было делом приятным и почётным- на похоронах можно было без этого обойтись. На похоронах собаковод- не самая уважаемая фигура и должен быть в стороне. Hе может даже войти в церковь.
Ну, что ж. Это- не главное, Мы-то с вами знаем, как обстояло дело- и ладно.
Нам всё это народное признание никчему.
Собак не пускают в церковь, и так во время службы мы с Киккой остались и ждали снаружи. Зато неожиданно встретили старого знакомца, Томмазо, того самого, что чуть было не женился на моей маме. С ним была женщина в чёрном явно восточной наружности.
– Позволь познакомить тебя с моей половиной, -с гордостью представил её Томмазо, хотя казалось, что именно он, что едва доставал жене до плеча, мог быть её “половиной”. Женщина в чёрном- назовём её Фатимой- была намного моложе моей мамы. Можно сказать, она была не намного старше меня.
Крепкого телосложения, она чёрной башней высилась над супругом; суровое лицо и усики под носом делали её похожей на переодетого талибана. Весьма возможно, что это был тот самый вариант сорокалетней вдовы или девственницы. Не найдя себе мужа в Марокко, была рада выйти за “итальянского синьора”, приехать сюда и жить с ним – вау!- в Челлино!
– Очень приятно! Мои поздравления!- искренне порадовалась я.
Говорить нам было особо не о чем. Мы стояли под храмом господним, не имея возможности войти: я- из-за собаки, он- по понятной причине вероисповедания Фатимы.
В дальнейшем я встречала Томмазо ещё не раз; он был не так весел и уверен в себе, как когда-то. С некоторых пор его повсюду сопровождали два рослых кучерявых марокканца- видимо, братья жены. Такие угрюмые смуглые типы в кино всегда торгуют оружием и наркотиками. В их компании он озирался беспомощно и с опаской, будто ища поддержки. “Спасите, помогите! Кто -нибудь…вызовите полицию!”, казалось, безмолвно кричал Томмазо.
А может, это была только игра воображения.

Угрызения.
Прошли месяцы после смерти Дарио. Жизнь моя потекла по-прежнему.
Реализуя детскую мечту, я дважды съездила в Ливерпуль, навестила подругу в Норвегии- и всё это было прекрасно. Свободная от обязанностей сиделки, я могла, наконец, распоряжаться моим личным временем, как хочу. Не связанная дедом по рукам и ногам, казалось, избавилась от тяжкого груза ответственности.
Через год получили дедову пенсию “по уходу” и разделили её пополам с Рино. Хоть он был ни при чём, в смысле ухода- но от денег, разумеется, не отказался, а по закону ему- причиталось.
Моими стараниями Дарио сделал-таки ему последний подарок.

Прошли месяцы; но, вспоминая Дарио, я странным образом знала, что совесть моя- не на месте. А почему?…Я сделала для него многое, и может, больше, чем сделал бы на моём месте кто-то другой. Но делала всё это нехотя, считала его нежеланной обузой.
И было во мне некое потаённое злорадство: мол, вёл себя со мной по-свински, был ко мне несправедлив- а теперь, по крайней необходимости, пришёл ко мне, нуждаешься в моих услугах? Никто тебя больше не хочет?…
Было желание наказать его, преподнести урок, видеть его раскаянье и благодарность.
Мало благородства было в моих побуждениях. Или же не было вовсе.
На качестве ухода за ним это не сказывалось, и может, ему эти тонкости были до фонаря. Главное, он получал тепло, уют и трехразовое питание…Но то, что я его недолюбливаю, думаю, знал. Не мог не чувствовать.
И уж точно могла избежать упрёков и не воспитывать его, как маленького ребёнка; быть великодушней со стариком и не такой эгоисткой…
Я всегда любила собак. Забота о них никогда не казалась мне обузой.
Почему не могла я, скажем, видеть в Дарио некого старого больного пса, грязного и шелудивого, со скверным характером притом? Который никому не нужен.
Но достаточно пригреть его, накормить, отскрести, отмыть, подлечить- что ещё нужно? Еда и немного ласки- и он начинает вас привечать, лизать вам руки, вилять хвостом; и вы замечаете про себя- а ведь пёс он совсем неплохой. Не хуже всех остальных.
Хороший, может быть, пёс.
В конце-то концов, мы стали почти друзьями. Должно быть, и он узнал меня лучше, и, недоверчивый по природе, доверился мне? Стал доверять?
А эта кротость его, покорность в последние дни…
Может, мы сломали его, наконец? Подавили его характер, натуру, и он смирился безропотно и безвольно?…Терпел тиранию Рино; потом, выбирая меньшее из двух зол, отдался в руки другому тирану- мне? И вот, потерял всякую волю к сопротивлению, интерес к жизни и…ушёл, закрыв за собою дверь?
Когда вижу вмятину на диване, разгладившуюся со временем – мне почти его не хватает.
Этого взбалмошного деда, эгоиста и самодура, несчастного деда, которого никто не хотел. Я первая его не хотела, с вонючими носками и трубками в носу- ни за какие блага на свете! И всё же, ему удалось приучить меня заботиться о нём, считаться с ним, и в конечном счёте- его уважать…

Какое-то время спустя приехала сестра Дарио, Тина.
Намного младше брата, внешне напоминала его, но казалась выходцем из другой семьи: хорошие манеры, правильная речь…Как сказал бы Антонио Йеццони- “почти совсем как синьора”.
– Спасибо тебе за всё, что ты сделала для Дарио,- сказала она.- Мы говорили часто по телефону; и он так хорошо отзывался о тебе…Ему нравилось жить у вас. Говорил: ” У Ольги я не чувствую недостатка ни в чём”.
Я была тронута; честно говоря- не ожидала.
Благодарность Дарио дошла до меня с опозданием, но было очень приятно и как-то легко на душе.
—————
* “Мне хочется пипи, мне хочется пипи, мне хочется пипи, папà!
Я больше не могу, мне хочется пипи, уписаюсь сейчас, папà!”( перевод автора)
** Волшебное таинственное путешествие (англ.)

ГЛABA 19.

ЗEMЛETPЯCEHИE B AБPУЦЦO.

– “Ты видела фильм”Апопапликс нау”?…
(Марчелло К.)

И опять в Абруццо ничего не происходит. Греются на солнце пляжи, виноградники и огороды.
И Романо щётки свои продаёт на базаре, и Скрофетто, лишённый водительских прав, пешком семенит в своей войлочной шляпке в бар.
И Эрколе Малагрида, мелкий мошенник, ещё на свободе, но уже начинает нервничать- стал в последнее время очень религиозным. Когда едут они поутру с помощником Винченцо по их нечестным делам- Эрколе видит на обочине мадоннину и просит остановиться.
-Ты не против?- спрашивает у Винченцо.
-Ну, что ты.- Винченцо думает что тому, быть может, приспичило по нужде- и глядит с удивлением, как “босс” опускается в пыль на колени перед маленькой мадонной и крестится, и целует что-то, что висит у него на шее…Тут только Винценцо замечает, что это- не ямайские бусы, как он думал раньше, а розарио- деревянные чётки с крестом.

И мы гуляем с Киккой, как обычно мы это делаем по утрам, останавливаясь у некоторых витрин. На многих дверях магазинов висят фальшиво-сочувственные объявления: ” К сожалению, я не могу войти” или “Я подожду снаружи” рядом с картинкой грустной собаки; странно, что часто их вешают именно в нижней части двери, на уровне собачьей морды; может, считают, что так собаке будет удобней прочесть?…
…И- ничего не происходит.
Но если так говорить, посмотрите- обязательно что-то случится. Так можно даже накликать беду. Предрассудки там или суеверия- не знаю; а только если придёт мне в голову, например: “Давненько живот у меня не болел…или голова…”- назавтра же, будьте уверены, эта часть тела и заболит!
Так случилось и в ночь на шестое апреля .
Утомлённые жизненной монотонностью, легли мы в свои кровати, как вдруг….
В три часа наша собака зашлась оглушительным лаем, вспрыгивая на постель.
Жалюзи на окнах затрещали…
-Воры!- вскочил испуганный Марчелло, тараща глаза и пригибаясь.

Марчелло давно ожидал и боялся воров.
И правда, могло показаться вначале, что снаружи, с балкона, к нам кто-то ломится. Но уже задвигалась, заездила подо мною кровать, и я мигом узнала эту вибрацию и странный подземный гул, будто от поезда метро.
– Это, Марчелло, – сказала я, – землетрясение.
Через секунду мы уже стояли в наших неэлегантных пижамах на балконе – у него штаны чуть ниже колен и намного выше щиколотки – и смотрели, выпучив глаза, на наших соседей на другом балконе, в таких же нарядах и с ребёнком на руках.
-Что такое?! Вы слышали?…- спрашивала встревоженно соседка с ребёнком; но в то же самое время, заметила я, исподтишка рассматривала, как мы одеты.
Если моя голубая пижама была не бог весть что, но хотя бы брюки- нормальной длины, то что касается Марчелло- вид у него в этих подстреленных панталонах был решительно неприличный; но в тот момент я промолчала …
Вернулись в дом, включили телевизор. В Италии, пока не включишь телевизор- ничего не поймёшь.
Даже если твердь земная разверзается перед тобой- то не веришь своим глазам, пока не скажут об этом официально. По телевизору.
-А!…- восклицал удивлённо Марчелло, открыв рот и слушая экстренный выпуск.
Оказывается, только что в Аквиле, столице нашего региона Абруццо, где-то в пятидесяти километрах от наз, произошли толчки в 5,8 баллов по шкале Рихтера или в 9 баллов по какой-то там шкале Меркалли.
– Порко Джуда!…Значит, действительно- землетрясение, – поражался он, как будто сам только что не трясся вместе с балконом, вцепившись в перила.
В течение ночи толчки продолжались, но были слабей, и до нас, слава богу, доходили не все, что позволяло надеяться, что всё стабилизируется, “утрясается”.
За эти сутки центр Аквилы был практически стёрт с лица земли, а также пострадали крупные центры в окрестностях типа Паганики и городки поменьше.
Последующие два дня довершили начатое: рухнуло всё, что ещё стояло на ногах, и мёртвые вместе с пропавшими без вести( где-то, естественно, под обломками) исчислялись сотнями, а раненые -тысячами.

Большинство итальянских семей имеет разветвлённую сеть родственных связей, и потерпевшие в ближайшие дни рассосались по городам и сёлам Абруццо, по другим регионам Италии, заполнили приморские гостиницы. Те же, кому идти было некуда и те, кто не хотел покидать Аквилу, были размещены в палаточных городках. Вид у многих был жалкий: кутались в казённые одеяла, некоторые, только что спасённые из-под обломков, были в одном белье и плакали, неизвестно что или кого потеряв…
Конечно, плакали не от холода; хотя не обрадуешься, оказавшись там на улице в таком виде! Аквила, на высоте семисот-восьмисот метров на уровне моря- один из самых холодных городив в Италии. Даже летом, делая в Аквиле пересадку по пути в Рим, постояв с четверть часа на автовокзале, мне хотелось бежать в ближайший магазин за шерстяным свитером.
С раннего утра поступали взволнованные звонки, приходили э-мэйлы от родных и знакомых- как мы там, ещё не под обломками?
Нет, отвечала я, всё в порядке. Нас трясёт, но наш дом стоит, держится.
Пока. И должен стоять, будь он неладен! Нам за него ещё лет двадцать платить.
В Фейсбуке меня спрашивали: “Так вы что, живёте в самом Амбруцио?”, не зная точно, что это такое- город или регион?
“Да, в нём самом”, – отвечала я.
И так уж я от этого “Амбруцио” была не в восторге- красивый район, но скотоводческий, всё овцеводы да козловоды- так тут нате вам ещё, землетрясение!
– Если у тебя за дом ещё не выплачено, – подсказывали другие, – значит, он должен быть застрахован.
А ещё советовали собрать всё самое необходимое- деньги, домументы и прочее- в сумку, на случай поспешного бегства.
Очень трезвая мысль. Если уж попадёшь в лагерь беженцев, то неплохо иметь кое-что на первое время, а не остаться вот так в одних трусах, что на тебе, даже без смены белья! И не мешало бы в последний раз искупаться, а то потом- когда ещё придётся?
А может, сходить ещё и в парикмахерскую? Нет?

Я начала искать в документах и -таки нашла страховку! Да, квартира застрахована на семьдесят пять тысяч. Уффф…Сперва отлегло от сердца. Даже стала себе предстaвлять, как этот дом рушится – может, и к лучшему – и я возвращаюсь в Ростов и покупаю себе квартиру, а может, и две поменьше. В одной живу, а те, остальные, сдаю. Какая наивность! До землетрясения некоторые вопросы меня совсем не интересовали; была в полном неведеньи. Вечером Марчелло мне пояснил, что застрахованы не мы, а банк. Если наш дом рухнет, то банк, что выдал нам ссуду, получит свои семьдесят пять тысяч, а мы, освобождённые от обязанности платить, пойдём себе жить преспокойно под мост; или, в лучшем случае, нам выделят какой-нибудь барак.
Оказалось, что люди, потерпевшие землетрясение двадцать лет назад в Умбрии, Салерно и других местах, до сих пор ещё не все устроены. Далеко не у всех есть нормальное жильё. Так что- от разрушения дома никаких выгод мне ждать не приходится.
Стой, родимый, держись, не падай!…

По телевизору опять показывали ужасные кадры: полуголых людей извлекают из-под развалин… Видя, что на ночь глядя Марчелло опять надел позорные штаны, я намекнула ему:
– Не хочешь одеть что-нибудь поприличнее?
– В смысле?
-Если окажемся опять на улице, все люди будут на тебя смотреть…Учти, что тебе потом не скоро дадут, во что переодеться!
– Э, Ольга!- отмахнулся он. – Если окажешься на улице- потом уже неважно, как ты выглядишь.
-Ну, делай, как знаешь!
Похоже, ему было безразлично, в чём его будут тащить из-под обломков.
Я лично одела на ночь домашний костюм “Guess”, чёрный бархатистый с золотыми змейками- в нём будет нестыдно явиться соседям. И так, хотя бы, стоя на улице у развалин родного дома и кутаясь в выданное спасателями одеяло (при этом вас снимает телевидение), я не совсем потеряю собственное достоинство.
Поставила к двери саквояж, в который, правда, мало что поместилось: целый архив моих документов, три романа- ужасно тяжёлых, ёмких (и ведь надо же- не догадалась взять вместо печатных копий CD!), три смены нижнего белья, очки, зонтик и бабушкины бриллианты.
Ночь, однако, прошла спокойно.
В Атри, который всего в десяти километрах от нас, но расположен намного выше, четыреста-пятьсот метров над уровнем моря- толчки были намного сильнее.
У Дженни в спальне опасно накренился шкаф, грозя упасть на кровать и придавить несчастную. С полок посыпались на пол вазы и безделушки…
Сама Миллз осталась лежать недвижно, ожидая конца толчков…или другого конца, не от храбрости и презрения к смерти, а из-за беспомощности. С её болезнью резво вскочить с кровати и побежать без подпорок-протезов к двери- было никак не возможно.

Bocьмого апреля Атри- не узнать. Это больше не праздничный город башен и колоколен с любопытными туристами повсюду.
По пустынным улицам медленно кружат в тумане, со скоростью похоронного кортежа, две машины: передняя с громкоговорителем и позади другая- муниципальной полиции. Голосом, каким объявляют важные новости в фильмах о Второй мировой, вещают:
“Администрация коммуны обращается к гражданам с просьбой не поддаваться панике, не верить необоснованным слухам…” “Администрация коммуны…”
И так – беспрерывно.
Каким именно “необоснованным слухам” не следует верить – не говорят. Хочу спросить кого-нибудь из жителей, но что-то не найду, к кому обратиться.
Обстановка какая-то сюрреальная, как в плохом сне. Непривычная тишина в этих средневековых кварталах, за исключением двух машин, что ездят по кругу…
Редкие обыватели или беседуют между собой, тесно сплотившись в кружки, или перегораживают площадь у ратуши для какого-то митинга или манифестации. Тут же стоят столы для сбора помощи жертвам землетрясения.
В какой-то момент, делая следующий круг у церкви святого Николы, машины преграждают путь настоящей похоронной процессии…Им приходится ускорить темп и свернуть в переулок, чтобы не мешать торжественному шествию священника и толпы за машиной с венками; погибло двое студентов из Атри, учившихся в Аквиле – мальчик и девочка. Когда рухнул “дом студентов”, были многочисленные жертвы; но эти, из Атри, учились в одном лицее с моей дочкой…
Другая бывшая одноклассница, тоже студентка университета в Аквиле, позвонила ей, чтобы сказать, что осталась жива. Чудом.

Оказалось, предупреждения администрации о “необоснованных слухах” относились к фактам мародёрства, имевшим, к сожалению, место.Некоторые лица, воспользовавшись катаклизмом, пошли по пустым домам воровать, а также подстрекали население покинуть жильё, поднимая панику и посылая людям телефонные sms о предстоящих якобы сильных толчках…

Правительство Берлускони не осталось равнодушным к несчастью и объявило, что в помощь пострадавшим от землетрясения будут приняты специальные меры: потерявшие кров, например, не должны платить за воду, газ, свет и могут не выплачивать ссуды в течение двух месяцев.
Апплодисменты, гул одобрения.
– Правильно!- поддерживает Марчелло, глядя телевизор с вилкой в руке.
Правильно? Не знаю; видимо, у итальянцев какие-то другие мозги, или мой иностранный разум не может чего-то понять.
Какую ссуду можно не платить два месяца- за разрушенный дом? За что же платить, если дома уже нет? А также спасибо, что разрешают не платить два месяца за воду, газ, свет, которые мы, не живя там, не потребляем…Мне эти “меры” кажутся просто абсурдом. – И верно, – смеётся Марчелло, поразмыслив.- Вот сволочи, а? Издеваются над людьми.

Мадонна прислала бывшим землякам из Абруццо пол-миллиона евро.
Папа Римский был менее щедр; зато к незначительной сумме денег добавил пятьсот шоколадных пасхальных яиц- подарок потерпевшим к празднику.

Постепенно к подземным толчкам начали привыкать.
Я измеряла их силу на глаз. До “пяти” по шкале Рихтера фигурки Битлз стойко держались на ногах; от пяти и выше- падали у себя на полке.
…Просыпались почти каждую ночь в час, три или в пять утра от зловещих вибраций, но потом не помнили точно- были толчки или нет, вчера это было или сегодня- всё как-то перемешалось. У некоторых появилось даже циничное отношение.
– Не помню, были сегодня толчки или нет?- спрашивает Катя.
Я тоже не помню. В памяти осталось только, что в пять утра я включила телевизор и смотрела какой-то ужасный фильм.
– Что-то меня беспокоило- это точно, – говорю. – Может, и были толчки.
– Наверное, это пёрднул твой муж!- по-хамски отвечает Катя.
Они с Марчелло опять повздорили и она показывает ему своё неуважение.

ГЛABA 20.

TPAУP И “ ШAKAЛЫ” B AБPУЦЦO.

“Те люди, которые не кастрируются,
делают по пять-шесть- семь детей!…”
(Марчелло Коцци о некоторых народах,
которые наводнили Италию
и ведут себя здесь неподобающе)

Десятого апреля – день национального траура. Нескончаемые похороны.
Двести восемьдесят девять жертв и- невозможно сосчитать раненых. По телевизору показывают площадь Аквилы, где выставлены двести пять гробов одновременно.
Сразу же после- немедленный публичный суд над “сиделкой- шакалом” Марией с выразительной фамилией Попа.
Явление мародёрства, ставшее в последние дни, увы, распространённым, получило название “шакальства”(“sciacallaggio”), и соответственно тех, кто ворует из разрушенных или оставленных домов и квартир, называют теперь “шакалами”. В данном случае, сиделка Мария Попа вернулась в полуразрушенный дом семьи, где работала, со своими сообщниками, тоже румынами.
(В Румынии “попа” наверняка не означает то, что у нас. Может даже считаться красивой фамилией там, в Румынии).
В последние годы румыны в Италии стали синонимом Зла.
Кажется, все самые гнусные преступления совершаются ими. Их приняли в Европейский Союз, превратив из бывших “экстракоммунитариев”, которых можно было выслать вон, в “коммунитариев”, у которых те же права, что и у всех итальянцев. В результате в Италию их наехали миллионы, и все те, кто не работает сиделками в семьях или рабочими на стройках, промышляют грабежом и разбоями, выкалывают глаза гражданам зонтиками в метро*, а в свободное время развлекаются ставшими с недавних пор популярными изнасилованиями**.
Невзирая на возраст, тащат гражданок, только сошедших с автобуса или же электрички, в кусты; душат их, бьют, бросают их где попало, будто с цепи сорвавшись; пока многочисленные свидетели, по итальянскому обычаю вызывают, стоя на безопасном расстоянии, полицию. Потом их почти всегда вылавливают, этих румын- не одного, так другого, и часто бывают трудности с их идентификацией. Пострадавшим синьорам они кажутся все на одно лицо, а главное доказательство- ДНК- во многих случаях не выручает, так как в группах румын бывает полным-полно родственников: братья, дяди, племянники, отцы, сыновья… Сейчас это самая многочисленная общинa иностранцев в Италии- больше миллиона двухсот тысяч человек.
Хотя, если посмотреть статистику, в большинстве своём указанные преступления совершают местные жители. В 2008 году было совершено 2.289 актов сексуальногo насилия(куда включены также щупания). Авторами этих преступлений были признаны 1.380 итальянцев и 909 иностранцев, 212 из которых- румыны.
Как видно, румыны и прочие ещё не переплюнули итальянцев в варварстве…
Тем временем растёт национализм, ксенофобия, опасные настроения.

А трясти не перестаёт- вон по фасаду нашего дома ползут уже тонкие трещины…
Толчки продолжаются, и их эпицентр, говорят, смещается, будто собрался путешествовать по стране…Бьёт Италию лихорадка.
И зачем, и почему нас так настойчиво трясёт? Может, хотят нас встряхнуть хорошенько, чтобы проснулись? Может, за наши грехи, как старики говорят?…
За отношение к ближним, к природе- пакостней не бывает- к старым и малым, к женам, к мужьям, животным, соотечественникам и иностранцам? Должна же быть какая-то мораль.
А если нет никакой морали- то просто бессмысленный природный катаклизм, а вы уж делайте какие хотите выводы.
Скорей всего- так оно и есть.
К тому же, катаклизм может быть не всегда и не всем во вред.
Может быть на руку той же мафии. Если верить книжке “Гоморра***”, а следственные органы ей верят, то строительные подряды в Италии- это хлеб с маслом для мафии. Она всем строительством заправляет, а уж строительства и реконструкции сколько теперь предвидится! Колоссальный размах!
Сильвио Берлускони лично торжественно обещал: всем аквилянам к зиме- дома!
Если бы было в их власти- регулярно устраивались бы землэтрясения…Но не станем уж валить на бедную мафию все грехи подряд; катаклизм- он и есть катаклизм, и мафия тут ни при чём.
Хозяевам гостиниц повезло! К началу мая потерпевшие заполнили приморские гостиницы и пансионаты, прежде пустые даже в разгар сезона, обеспечив их владельцам на долгое время тысячи постояльцев, оплаченных государством. Приток населения в нашу курортную зону- совсем неплохо для бизнеса.
Да, жаль пострадавших, но коммерсанты надеялись хорошо поработать летом. Многие кафе и бары открылись раньше сезона, и уже в мае подсчитывали доходы, выполнив летний план. Так что не все потеряли- кое-кто и приобрёл.
Надо сказать, к тому же, что не все потерпевшие были такими уж “потерпевшими”…
Адвокаты, врачи и прочие обеспеченные аквилане, у которых, кроме pазрушенных домов в Аквиле, есть другие дома и виллы в разных местах, пользуясь предоставленной возможностью, тоже решили пожить в приморских гостиницах за счёт государства.
К началу лета о землетрясении почти забыли; никто о нём больше не говорил.
Другая новость сильней, чем атомный взрыв, всколыхнула Италию: разводится Сильвио Берлусконе! Кажется, Берлуска пользовался услугами эскорт и тайно посещал несовершеннолетних; возмущённая Вероника Ларио потребовала развода…
Ах! Ох ты, боже мой!…Что же теперь будет?!
——————-
* был такой нашумевший случай
** многочисленные случаи в Риме и по всей стране
***Книга Роберто Савьяно “Гоморра”(прим. авт.)

ГЛABA ПOCЛEДHЯЯ – OПTИMИCTИЧECKAЯ.

ПOЗДHЯЯ BЫДAЧA ПPEMИЙ; ДAЖE OCTABШИCЬ BДOBЦAMИ – HE БУДEM TEPЯTЬ HAДEЖДЫ!

Ну, что ж, мой рассказ о жизни в Абруццо подходит к концу.
В данный момент опять всё у нас тихо, спокойно. И пусть так и будет всегда- тьфу- тьфу- тьфу! Чтоб не сглазить.
Солнышко; люди выходят из церкви, чтобы пройтись по базару… Ветерок; доносит запах протухшей рыбы…Скрофетто.
В последние дни он был злой: без водительских прав, без работы- наступили тяжёлые дни. Получил небольшую субсидию от комуны- но разве её хватает?
Оставалось одно: умереть.
Весть о смерти Скрофетто опечалила всю округу. Многие о нём жалели: Скрофетто был личностью особой, чем-то вроде местной достопримечательности. Во время процессий и манифестаций его, в неизменных цилиндре и фраке, иногда обернув в итальянский флаг, ставили в первый ряд. Его портреты, в том же цилиндре и c галстукoм- бабочкoй, можно видеть на брошюрах местных винодельческих ярмарок и дегустаций. Лучано Босика был единственным в своём роде, а запах- что запах?…- ему прощали.
Друзья Скрофетто, ведомые Мирко, ходили из дома в дом с этим скорбным известием, и им удалось собрать приличную сумму. Каждый охотно сдавал пo пять- десять евро “на упокой Скрофетто”.
К несчастью, слух дошёл и до городской полиции. Сделав проверку, не обнаружили тела Скрофетто в больничном морге. Но где же его останки? Неужто в квартире?…Пару раз к нему домой наведывались городовые, находя всякий раз дверь закрытой. Наконец, вызванные карабинеры взломали дверь, опасясь найти разложившийся труп Скрофетто, облепленный роем мух …
Скрофетто, однако, тихо смотрел телевизор и был несомненно жив, хотя запах от этого нисколько не выигрывал.
Против Лучано Босика, а также Мирко Кастанья и других возбуждено уголовное дело о незаконном присвоении денег и распространении ложных слухов.
Люди, однако, рады, что Скрофетто жив, и кажется, готовы ещё раз собрать ему деньги, доведись тому вновь умереть.

В баре пьют кофе, жуют бриоши, качают головой сокрушённо, просматривая газету: опять убийство. И не где-нибудь, а в Пинето!
В Пинето?- а кого же убили?…Мы всех там знаем…
А вот и портреты убийцы и жертвы: пожилая синьора- вдова адвоката, а убийца- её же племянник, Агостино- из-за денег её пристукнул. Долго не сознавался, но полиция своё дело знает, у них не отвертишься…
– Постой-ка, постой- я его знаю! Это не тот Агостино, из страхового агентства?!
– Он самый! точно-он!
И я его знаю, и мне знакома его голова марсианина, вытянутой формы. Я в людях редко ошибаюсь; этого и следовало ожидать. Сначала к женщинам с собаками приставал, а теперь вот- полюбуйтесь! – старушку прикончил. Эх!…

Мы же сегодня решили где-нибудь пообедать, чтоб не готовить дома; и похоже, что многие так и делают- поэтому в субботу и воскресенье ресторанчики и трактории битком набиты. И чем дешевле обед- тем больше народа внутри.
В ресторане со странным названием “Самдринк” места под навесом уже не нашлось, а внутри столы стоят так близко друг к другу…Я пыталась было пробраться в угол, но Марчелло уселся за стол посредине, вплотную к столу с парочкой стариков. Я поняла с досадой: теперь знакомство и длинная занудная беседа, столь милая сердцу Марчелло- неизбежны. А если старик, к тому же, ещё и любитель выпить- то мы засели до вечера… Почему я в этом уверена? Потому что знаю Марчелло- ему только дай поболтать.
Приведу лишь один пример.
Вчера пополуночи его разбудил звонок незнакомца, который ошибся номером. Не знаю, что делаете вы в подобных ситуациях; я, например, говорю: “Мне жаль, вы ошиблись номером”. И вешаю трубку. Марчелло совсем не таков.
– Давай, поживей, сколько можно тебя здесь ждать!- говорит незнакомец.
– Да нет, смотри, что ты ошибся номером!
– Нет, ты мне так не шути…Я без машины остался! Три часа, как жду здесь, посреди дороги!
– Да кто ты такой? Кого ищешь?- заинтригован Марчелло.
-А ты разве не тот, что с озера Каккамо?
-Та нет, я ж из Пескары…
-Так значит, даже не из Марке, a абруццезец!…Ах ты, блин, этот мой друг мне дал неправильный номер! Хотели идти в ночной клуб…Ты хочешь пойти в ночной клуб?
-Ta я ж уже быв у кровати, уже ж отдыхав…, – отвечает Марчелло растерянно на своем диалекте.
Хочу сказать: если все эти разговоры в полночь с тем, кто ошибся номером, то представьте себе в полдень и за столом!

И точно! Не успела я пойти помыть руки, как они уже говорили.
В моё отсутствие обсуждали мою национальность и то, какие женщины- красивейшие в мире. Марчелло утверждал, что это венесуэланки.
– И как у вас успел зайти об этом разговор?- спрашиваю я с раздражением.
– Я спросил у Вашего мужа, простите меня, конечно, – сказал мне Марко из-за столика по соседству.- Увидел, что Вы не итальянка…
-И почему Вы так решили?
– Э, сразу видно, – улыбнулся он.- Как видишь сразу рыбу другой породы среди одинаковых рыб. Лосося среди мерлуццо! Или другую большую рыбу…белугу. В то время как мерлуцци – маленькие и зелёные.
И продолжает улыбаться, довольный своим объяснением.
Не знаю. Не знаю, если “лосось”- это комплимент. Но мне не хотелось бы быть и мерлуццо. Какая абсурдная эта беседа.
Пришлось поприветствовать пару, и я удивилась вначале: кто это? Жерар Депардье?…
Сходство было удивительным: глаза, нос, причёска, кустистые светлые брови; только он был намного меньше, и это была- она.
Старушка “Жерардина” говорила странным комичным голосом жужжащего тембра, слушать который долго- невозможно; так разговаривают в мультфильмах пчёлы, и…Карлсон?
Её партнёр, старичок из Милана Марко, сказал, что ему- восемьдесят два года.
– Мой папа умер в восемьдесят два, – очень тактично и кстати заметил Марчелло, вздохнув.
Но Марко только прищурил глаза и улыбнулся. Есть люди, которые в восемьдесят два года умирают, и есть такие, которые в восемьдесят два года только начинают жить.
– А мы, – сказал он лукаво, обняв Жерардину за плечи,- в этом году собираемся пожениться!
Я удивлённо моргнула.
– Да-да; мы уже пять лет, как вместе, но вот решили – поженимся в церкви!- радовался старик.
Марчелло слушал, открыв недоверчиво рот.
– Где же вы познакомились? Как?
А вот, очень просто – на танцах, в клубе для пожилых. И конечно, Жерардина сразу его поразила…Было в ней что-то (ещё бы!) “отличное от других”. Сердце забилось сильнее; то была – верите? – любовь с первого взгляда.
Глаза Марко сияли. В нём было больше жизни, чем во мне и Марчелло вместе взятых.
И он был счастлив.
Маленький Депардье смеялся и отмахивался смущённо, жужжал себе под нос.
– Я пятьдесят лет прожил с женой, – прижимал руку к сердцу Марко. – Пятьдесят лет! И это были хорошие годы. Но никогда…клянусь, никогда не испытывал тех чувств, что испытываю…к ней.
И верилось; некое чутьё подсказывало мне – старик говорит правду.
-Я, знаете…даже слишком привязан; часто ей досаждаю, я знаю…И она гонит меня от себя,- оправдывался он. – Но что я могу поделать? Она уйдёт в другую комнату, выйдет на балкон – и мне уже её не хватает. Хочу повсюду быть с ней.
Марчелло удивлённо крутит головой: “Ну, это уже слишком!”. Он точно “подобных чувств” ни к кому ещё не испытывал.
– Мы оба вдовцы. Ей семьдесят два, мне – я уже сказал…Мы ездим с ней повсюду: по Италии, за границу, останавливаемся где хотим…Деньги у нас есть, – говорил он.- И дети уже большие. Живём в своё удовольствие…
Жерардина кивает лохматой башкой, смотрит хитрыми глазками из-под светлых бровей.
-…И вот – я написал ей стихи! Хотите- прочту? – восклицает Марко.
-Конечно!
-Нет! Нет! Пожалуйста; это – нет!- решительно протестует она.
Но Марко не остановить.
– Пожалуйста, дорогая! Дай мне прочесть…
Она беспомощно трясёт головой, пожимает плечами, отправляя вилку со спаржей в рот. Он читает стихи; и я приведу вам, конечно, вольный мой перевод.
Я почти не помню оригинала, только стараюсь его восстановить; по прошествии времени помню хорошо одну лишь фразу, повторявшуюся, как рефрен:
“ Sei pronta a fare l’amore?…”
В итальянском нет рифмы “кровь” и “любовь”, но есть такие же банальные рифмы “cuore”-“amore”- они, я думаю, взаимозаменяемы.
Итак, Марко читал, мы слушали, а Жерардина усердно ела и крутила неодобрительно головой. Стихи казались ей слишком глупыми и интимными для публичного чтения.

Я HOЧЬЮ, TEБE ДOCAЖДAЯ,
ПPИДУ K TBOEMУ ИЗГOЛOBЬЮ,
И CKAЖУ TEБE: “ ДOPOГAЯ!
TЫ XOЧEШЬ ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ?”

И, HA BOЗPACT HAШ HEBЗИPAЯ –
ЛЮБOBЬ HE BPEДИT ЗДOPOBЬЮ –
CKAЖИ , MOЯ ДOPOГAЯ –
TЫ ГOTOBA ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ?

B OБЪЯTЬЯX TEБЯ CЖИMAЯ,
MOГУ PACПИCATЬCЯ KPOBЬЮ:
Я OЧEHЬ, MOЯ ДOPOГAЯ,
XOTEЛ БЫ ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ!

В стихах разве главное- рифма и мастерство?
В стихах, как и в жизни, главное- чувство. Кто чувствует – тот продолжает жить.
Есть, оказывается, люди, которые в любом возрасте только начинают: танцуют, путешествуют и даже…занимаются любовью?
Я вышла из ресторана с неясной надеждой. Значит, есть жизнь и после восьмидесяти лет? Когда-то мне казалось, что тридцать лет – это старость, потом – пятьдесят; а
теперь?…Кто знает- бывает ли она вообще?
– Конечно, – соглашается Марчелло, как всегда по теме и кстати. Делает выводы, как всегда, далёкие от моих. – Когда деньги есть, как у них- то нет никаких проблем!
И он по-своему прав. Но..
Я вижу себя в семьдесят лет, лежащей в постели, и к моему изголовью лукаво крадётся ОН….Старик восьмидесяти лет, тот, что так поздно меня нашёл.
“Готова ли ты заняться любовью?”
Что я отвечу ему на этот вопрос?
“Мои прелести, дорогой, уже увяли под длинной ночной сорочкой. И я представляю себе, что это не будет, как в семнадцать, двадцать или тридцать лет…
Кто знает вообще, КАК это будет?…
Но если раньше ты не мог найти меня, любимый, потому что был занят и жил полвека с женой, к которой у тебя не было “всех этих чувств”…
Что ж, – отвечу я.- Я готова.
Потому что этот шанс уж никак нельзя упустить.
Потому что, может, в последний раз и занимаются любовью ПО-НАСТОЯЩЕМУ?
Я готова, мой дорогой.
Я слишком долго ждала”.

P.S.
-Подождите, подождите!- говорит Марчелло.- Я ещё не всё сказал. Есть ещё “мудрые высказывания”, которые никуда не вошли- вон у Кати ими целая тетрадь исписана.
– Не вошли, потому что по смыслу ни к чему не подходят. Некуда их вставить.
Действительно, вставить некуда, но и выбросить- жалко. Сделаем так: соберём их тогда просто в кучу все вместе, в один эпилог, как записи- бонус на компакт-диске, назовём:

ТАК ГОВОРИЛ МАРЧЕЛЛО- КУРЬЕР
(Бонус- эпилог).

Кому ещё так повезло, как не нам, иметь в семье учителя жизни, прирождённого философа, источник мудрости?
Наш Марчелло- вовсе не учёный. Наоборот, по профессии он курьер: водит грузовичок и развозит посылки здесь, в Абруццо. Что не мешает ему наблюдать, размышлять и высказывать оригинальные мнения по всем важнейшим вопросам.
Что ни день, удивляет нас новой мыслью, точным замечанием, каким-нибудь афоризмом, а нам, верным его последователям не остаётся ничего другого, как записывать эти перлы для потомства.
Как ещё мы можем выразить Марчелло нашу симпатию и благодарность?

Общие размышления о жизни:

– Каждый день что-то случается. Так или нет?
– Жизнь- это сплошная подлянка.
– Подлянка ещё в том, что подлянки – они все разные, и даже не похожи друг на друга!
-Каждый должен работать и жить там, где родился!…Слишком много свободы- нехорошо. Если каждый будет делать, что ему на хрен в голову взбредёт- то миру настанет конец. Если кто родился в Пинето- оставайся в Пинето, чтоб не расходовать зря энергию.
-Мир- знаешь, почему был лучше? без машин люди не перемещались с места на место.
– Кто самый хитрый- так это цыган: ни хрена не делает, ест, пьёт и живёт.
-Одно время люди плевали. Почему?…Была такая привычка? Нецивилизованность? В заведениях была надпись:”Не плевать на пол!” Стояла плевательница…
– Лучше быть животным, чем свиньёй!

Научные и культурные проблемы.
-Блин! Значит, Ирландия- населена! А я думал, что кроме Дублина там мало что есть! И сколько же там населения?…Италия- большая страна; вы, значит, не поняли… Для той территории, что в Италии- здесь слишком много людей!”
-Так значит, мир полон этих бактерий! Надо их всех убить!
– А Вавилонская башня- ещё существует?
-Кто это- святая Катерина из Сьены? Такая святая?…
– Кто это- Иуда- такой бог?
– Спортсмены не занимаются сексом; а как же они разряжаются?
– Смотрела “Апопапликс нау”?
– Ты замечала? Некоторые слова похожи: “Кушать”, “бегать”, “…ать”…- “Чем же похожи?”- “Кончаются на “ть”!
-Это правда, потому что так говорили по телевизору!
-Вся эта наука, и не могут остановить старение! А если бы и могли, сдаётся мне- мозг не выдержит. Он говорит тебе: “Я устал”. Его надо выключить, как телевизор.

Марчелло зол:
На движение в Пескаре.
– Порко Джуда, какое движение! Правильно делают камикадзе…Привяжу себе бомбы под мышки- утащу за собой в ад двести человек!
-Так и сам же умрёшь.
-Ничего. Я умру по своему желанию, а они- не по своему. Так за себя отомщу!

На финансовую полицию, что выписала штраф:
-Вообще, мне надо вооружaться. Настал момент. Я- человек чести, на Сицилии должен был бы жить! Малейшее неуважение – убью. Не убью, но мне нужно вооружиться. Кто мне угрожает- тех буду пытать. Я умею делать такие вещи! Я не глупый.
Ещё о финансовой полиции, которая штрафует:
-В следующий раз как придут- сохраняй спокойствие. Говори: “Чего от меня хотите? …Что вы мне дали?!…Здесь скоро уже будет нечего есть! Идите вы в…….!!!”
-Как придут в следующий раз, я скажу: “Что вы от меня хотите? Вы знаете, что приближается тот момент, когда я теряю контроль над собой?…Ох, голова моя, голова!” Потом возьму палку и начну избивать их- в кровь!…А потом- вроде как очнулся- скажу: “Ох, что я наделал! простите, простите!”
И – всё о той же полиции:
-Их нужно содомизировать, как животных… Животные друг друга содомизируют- так или нет?”
О любви и сексе.
-Ольга! Знаешь, как говорил греческий философ…кто это говорил?
Позиция неудобная и смешная, усилий много, a удовольствия- мало!
Дела повседневные.
– Если в семье у двоих плохо с головой, им отключают газ. Потому что- опасно.
– Нужно задёргивать занавески. Значит, вы ещё не поняли, что за люди живут напротив. Это люди, которые никогда не выходят из дома. Чем, вы думаете, они занимаются? Прячутся за шторами, за жалюзями, и смотрят на нас. А ты им цирк показываешь, кино!…
-Идти покупать туалетную бумагу в субботу утром?!…Не пойду!

О перенаселении:
-Эти люди, если их не кастрировать, делают по пять- шесть- семь детей!…

Наблюдения за внешним видом:
– Ноги должны быть худыми. Та, центральная, должна быть толстой. Если возьмёшь мужчину с толстыми ногами- посредине нет ничего, потому что нет жизненного пространства.
– Видишь, этому не хватает верхней губы! Такие люди- плохие.
-У этого большой член! Сразу видно, с первого взгляда. Не видишь, что это полу-гном? с такими большими ушами? От такого типа жди сюрпризов; весь непропорциональный…

Разговоры с Катей.
Она:- А мне нравится всё детское!
Он: – Значит, ты- педофилка.

Он:- Ты не сможешь водить машину!
Она: – Это почему?
Он: – Другой человек, даже такой низкий, но немножко пополней- заполняет сидение. А ты там сидишь, как яйцо в корзине.

Нашей собаке:
– Кикка! Не говори глупостей!
О том, как ходил с Киккой на вечеринку к другу:
-Кикка сперва развлекалась; потом- ничего не говорила, сидела озабоченная в машине…А как проехали мимо Атри- начала лаять: “Остановись! Остановись!”…и потом, на поводке, привела меня прямо к дому!

Kомментарии o персонажах ТВ.
– Смотри, Rolling Stones! Им – за шестьдесят, а всё ещё выглядят, как они!
– Этот…как его? Такой простоватый- кажется актёром; естественный, немного дурачок…
– Смотри на священника- видела?…этакий живчик -подвижный, весёлый- как мандрил! Монахиню изнасиловал…

Новый рекорд Гинесса- самая большая в мире грудь.
– Ольга! Тебе кажется нормальной- вон та, с такой грудью?…

Марчелло -обо мне:

-Ольга, ты прямо как жаба. Знаешь животное жабу?… Жаба всё помнит и ничего никому не прощает.
-Ольга, ты – как твоя мама. У тебя словесная гонорея*.

Марчелло- о моих рассказах:
-Ты oпозорила Италию, стала шпионoм. Bыдала все секреты! Kриминализировала всю страну! Если кто хочет сунуть нос в чужие дела- жителей Пинето, например – достаточно прочecть вот это!

– Ольга! Что ты делаешь- читаешь? Смеёшься?…Сама с собой смеёшься?…
—————
*Oчевидно, имеет в виду логорею (прим. авт.)