Снег из прошлого…
2015 год.
Крупными пушистыми хлопьями за окном кружился снег, зависая в воздухе, и нехотя, с ленивой вальяжностью опускаясь на землю, вплетался в ковровую белоснежную вязь, по пути одевая в пушистые одежды ветви деревьев и кустов. Инна, зачарованная его живописным волшебством, не могла оторвать взгляд от балконного открытого окна, подставляя лицо под шальные любопытные снежинки, влетевшие без приглашения. Они по-хозяйски располагались на ресницах, проникали дальше… за ворот мягкого банного халата, прохладным щекотанием напоминая о не прошеном вторжении, ничуть не рассердив очарованную хозяйку. Огорчал только момент их мгновенного исчезновения на дымящейся поверхности чашки с кофе в руке, и она тут же прикрыла её салфеткой, спасая опрометчивых шалуний.
Из комнаты воздушной струйкой струилась атмосфера звучания инструментальной музыки Микаэла Таривердиева, и ее любимая ” долгая дорога в дюнах” Паулса, сопровождающая утренние часы с удивительной регулярностью, создавая уютную внутреннюю организованность, дисциплинируя чувства, гармонично соединяя их с мыслями о предстоящей работе. Сегодня она действовала на сознание с особенной роскошью ощущения, объединившись в ошеломительный союз со снежным нашествием, навеивала тихую, светло сказочную грусть, вызывая в глазах предательскую влажность, и не только от снежинок…
Нахлынувший чувственно снежный тандем полёта души, прервал голос сына:
– Маман, я убегаю. Где мои чмоки – чмоки?
– Великовозрастный чадушка, не может идти на работу без мамочкиных чмоков! – с нескрываемой теплой гордостью, и любовью, ворчала, приложившись молитвенным посылом материнских губ к невыносимо родному лбу двухметрового, двадцатидвухлетнего сына, без пяти минут хирурга-кардиолога.
– Не могу, и не хочу! А сегодня, тем более: в академии распределение ролей, и к тому же получены, наконец, документы, и твой сын будет знать точно, рассмотрено ли его резюме относительно Африки и, соответсвенно, каков будет вердикт. “Что год грядущий мне готовит?” – пропел, подражая Лемешову, нарочито смешно выпятив живот.
– Дурашка, животы не выпячивают, а затягивают широкими поясами, поддерживая грудную клетку, направляя вперед, и делают это, в основном басы, а ты взялся петь теноровую партию, – попыталась шутить в ответ, но ничего не получалось…
По лицу Инны, исполненному любовью, мгновенно пробежала зловещая тень от крыла давно знакомой печали… поселившейся в душе матери ещё с тех времен, когда нечаянно услышала разговор сына с сокурсниками – друзьями из детства: Игорем и Антоном, с юношеским восторгом обсуждающих встречу с ректором академии. Он рассказывал, как воплотил мечту в реальность, работая в Африке, вместе с врачами из Франции, Великобритании и других стран… Глеб поделился своей мечтой с матерью, начать врачебную деятельность в экстремальных условиях, проверив себя на прочность духа и воли. Инна промолчала тогда, но с тех пор ее мучал один, и как показала жизнь, но самый главный вопрос, который она не решалась произнести вслух.
– Глебушка, ты так и не расстался с этой опасной мечтой… – не спрашивая, а грустно констатируя, глубоко вздохнув, тревожно резюмировала сообщение сына.
– Девчонка моя родная! – схватив мать, поднял высоко и закружил, сшибая её болтающимися ногами обувь с полки, – ты сама бы перестала меня уважать, откажись я, предав мечту, друзей. Не волнуйся преждевременно. Может еще ничего у нас не получится.
– Мой милый, мое сердце уедет вместе с тобой, если что, и будет защищать от африканских напастей.
– Я знаю, ма… Все, пока. Не грусти, и это… Ты все-таки рассмотри предложение моего профессора. Он кажется весьма серьезно настроен стать моим отчимом. Ты же у меня красавица, а пользуюсь таким богатством один я. И мне будет легче далеко от тебя, зная, что ты не одна, а рядом тепленькое плечо, которое…
– Беги уже, опаздываешь ведь, – перебила сына, отмахнувшись от темы, – подумаю, но не факт, что это плечо будет всегда рядом. Плечи врачей, тем более таких, как твой профессор, чаще поддерживает больных, – улыбнувшись, Инна парировала неоспоримым фактом.
Он только криво улыбнулся в ответ, красноречиво разведя руки в стороны.
Проводив сына, зашла на кухню, перед работой помыть посуду после завтрака, за одним выключить телевизор. Глеб любит слушать новости во время завтрака. На замечания, зачем он портит себе настроение перед учебой и, аппетит во время еды, он отвечал с нескрываемым удовольствием: «Маман, да это же самая, что ни на есть, действенная закалка нервной системы; разумом впитывать необходимое из информации, отсеивая, если таковая имеется, неприемлемую форму ее подачи и остальную шелуху, не принимая ни миллиграмма к сведению сердца». За мытьем посуды, решила испробовать методику сына, слушая продолжение новостей, хотя признавала только канал «Культура», и планету зверей. Краем уха услышала имя – Тоомас Сауга… резко оглянулась и… в онемевшем… ничего не понимании, не слыша ни единого слова, безвольно опустилась на стул, до боли сжимая кухонное полотенце…
Через минуту, скинув наваждение, взглянула на экран, но там уже начиналось какое-то очередное шоу. В волнении забегала по комнате, соображая, как узнать о чем была программа. В это время вернулся сын, как всегда забыв ключи. Как можно спокойнее, пробираясь сквозь чрезвычайное волнение, спросила:
– Глебушка, а что за программу ты смотрел перед уходом?
– Ой, мам, я забыл тебе сказать, что тебя сегодня приглашают в академию на встречу с каким – то представителем миссии, другом нашего ректора. Я до конца не мог посмотреть, ты же знаешь, уже опаздывал. О моем отъезде, все узнаешь вечером. Я тебя буду встречать. Не опаздывай только, – проглотив сырник, на ходу вытирая руки салфеткой, умчался.
Рыжая псина, закат и ты…
1993г.
Еще во времена СССР, дедушка Николя, так его шутливо называла Инна, был направлен на разработку урановой руды в Силламяэ – небольшой эстонский город. Впоследствии, когда необходимость перерабатывать в милом курортном городке руду, отпала сама собой, город открыли, и он стал доступен для туристов, а Николай Петрович и Мария Ивановна, купили маленький домик на берегу моря в Старом Таллинне. Этот город притягивал их романтические сердца с давних времен, и вот теперь решили, что финишный путь их жизни будет проходить именно здесь, и смогут насладиться своим маленьким прижизненным раем.
Инна, еще школьницей, каждые каникулы с нескрываемым удовольствием проводила у своих любимых «гигантов жизненного опыта», так дедуля любил в шутку характеризовать их достопочтенный возраст: 70 – ему, и 69 лет – бабуле. Даже во сне иногда грезила поэтично философскими пляжами и всей инфраструктурой, создающей вдоль них высокохудожественную линию продолжения необъятного вдохновения и вкуса жизни.
Возможно, кому-то уже знакомо чувство охватывающее сознание, словно беря его в тягучий плен терпкого удовольствия, при виде маленького кафе с двумя, тремя столиками в величественном стиле готики, но Инна, взрослея в этой первозданной красоте ощущений, только начинала осознавать их влияние на собственное мироощущение.
Став студенткой Санкт – Петербургской медицинской академии, всем своим существом стремилась на тихие, безлюдные улочки Таллинна. Ощущая себя по другому, становясь незнакомой себе, но влюбленной в состояние и образ. Любила, и могла часами в мечтах бродить по каменным мостовым, выискивая стопой ровную поверхность, разглядывать архитектуру, пленяющую образами из любимых книжных произведений прошлого, подолгу сидеть в таинственных маленьких кафе, на высоких, королевских стульях, с мрачно – черными резными спинками, создающими атмосферу средневековья. Доставляло необъяснимое наслаждение удивленно исследовать прозрачный, тончайший фарфор кофейной маленькой чашечки, на фоне интерьера, изобретательно утяжеленного, мрачным величием скандинавской королевы давних времен. Смаковать ни с чем несравнимый аромат кофе, вылавливая рецепторами вкуса и души, неповторимость скандинавских трав, и удивляться, бесконечно удивляться тонкости, всемирно признанной немецкой точности при их дозировке в этом маленьком просвечивающем чуде – чашечке. Малюсенькие, ароматные пирожные дополняли букет восприятия, и опьяняли еще большим вкусовым ощущением пира души и расслабленного тела.
Сквозь витражи окон внимание притягивало раскроенное вековыми соснами побережье. Танцующее пламя из камина, бросало мистические отблески на незнакомое лицо молодого человека, сидящего чуть в отдалении, и с легким латвийским акцентом, разговаривающего с другом, читая вслух стихи Хендрика Адамсона. В увлекательной беседе несколько раз повторяли это имя, но Инне оно было незнакомо. Воображением девушки полностью овладел восторг от горящего облика чтеца, и непривычно наполненного, отношением к произносимому тексту, звучания удивительного мелодичного поэтического языка. Непривычно, еще и потому, что мало в жизни можно встретить людей вкладывающих свое отншение в произносимый текст. Впечатление увеличивалось, гиперболизирусяь, благодаря виртуозным бликам от пламени, делая говорящего похожим на одухотворённого тевтонского рыцаря.
Разговор довольно хорошо был слышен, тем более, если прислушиваться с особенным интересом. Тема не знакома. Обсуждалось что-то о стиле эсперанто и, каких-то чистых метрах стихосложения, но то, с каким воодушевлением велся разговор, и читались стихи, завораживало, образуя живую, наполненную новым, незнакомым смыслом параллельную жизнь, оносительно той, которая ждала за пределами уютного кафе у моря.
Mulgimaale
Om maid maailman tuhandit
ja rahvit mitmit miljunit,
;itsainus Mulgimaa!
;, kuri kui las’ olla ta,
ku Pik;sillast ;le saa,
suud anna mullal ma.
Ja ;teaindsa m;ttega
ma eid; ;htu magama
ja t;usu ommuku.
Oh kunas ma su j;lle n;e!
Oh kunas kodun t;usup p;ev
ja ;htu pastab kuu.
Om maid maailman tuhandit
ja rahvit mitmit miljunit,
;itsainus Mulgimaa!
Нехотя поднявшись, Инна, в нерешительности оглянулась по сторонам, словно стремилась напитать себя впрок атмосферой уюта, душевного тепла, и унести с собой. Уходить не хотелось, но уже заждался Вилсон – любимая рыжая псина, прогулка с которой, обещала иные, но не менее важные, для неполной восемнадцатилетней жизни, очарования и восторги.
Приближался закат, буреющим заревом, нависая над взволнованным морем. Вилсон, как фурия носился отдельно от своего хвоста, пытался его догнать, вздымая белый песок, разбрасывая лапы в стороны и от восторга попискивая. Вдруг, откуда не возьмись, рядом с ним появилась во всей песьей красе, белоснежная чаровница, с кокетливой игривостью, помахивающая хвостиком перед его носом. А рыжий, резко остановившись, словно в замерзшей отупелости, уставился на нее, не понимая, откуда здесь взялось это чудо, но не дождавшись ответа, от вконец отупевшей головы, сорвался в бешеный аллюр, вздымая брызги воды у самой кромки берега.
– А вы не пробовали запивать балтийский закат, застынувший в дюнах и размазанный мутноватой взвесью тумана, охлажденным шампанским?
Инна, ничего не говоря, смотрела на него, и пила… пила…не могла напиться словами, повисшими в воздухе вместе с вложенным в них смыслом, который уже… Да, уже… только им двоим понятным. Уже, потому что приходило импульсами всех органов чувств понимание восхитительной, неизвестной, неизбежной мелодии смысла их встречи: он ее видел… тогда в кафе, уже знал, искал… нашёл… Не смея прервать мгновение объединяющей, поющей тишины, оба вслушивались в беззвучный шелест песка, исходящий из-под лап, очарованных любимых псин:рыжей и белой.
Край сосен, заколдованных болью.
1994г.
Мутное сознание, выползающее из прохладного моря, вело его меж сосен далекого края… звучанием органных труб… по холодящему сырому песку босиком, ощущая кожей стоп сосновые ресницы, застревающие между пальцев. Откуда-то сверху, капельки солнца, осыпали янтарной вечностью с ног до головы качающееся тело. Край, все больше вырисовывал в его сознании, голубоватыми штрихами поля, уходящие за горизонт, и растворяющиеся в мерцающих сумерках. Безлюдный край безысходного одиночества, затянутый прозрачной ледяной тканью, проявлял пробуждающим разумом какие-то ямы, по краю поля проселочной дороги. Остановившись на высоком берегу незнакомой реки, в полной беззащитности вглядывался в притягивающую сознанием бескрайность щемящего одиночества… Откуда – то издалека стали выплывать поблёскивающие на солнце купола маленьких церквушек…
До боли знакомый край становился все дальше, недоступнее, превращаясь в застывшую литографию, с очертаниями, напоминающими прохладное балтийское лето, унылое, не имеющее морского солоноватого запаха моря и водорослей. Застывшие тысячелетние слезы сосен падали сверху тяжелыми каплями на его грудь, но каждый удар отдавался страшной болью где-то там… дальше, где должны быть ноги… должны… должны быть.
Уехал я из детства, мама!
Но возвращаюсь в никуда,
А колокол внутри упрямо
Всё убивает… навсегда.
Тону в песках я, дорогая!
Блуждаю я в кромешной тьме…
Себя теперь не узнавая…
Закован вечностью в тюрьме.
Ты плакала, ты умоляла,
Но я был дерзок и упрям;
Меня все дальше увлекало
Ходить по адовым кругам.
От внезапного озноба начало сотрясаться тело, мерзнуть пальцы, слезиться глаза так, словно остановилось дыхание от кома в горле… теперь ясно понимал – это была Родина. Тоска по ней. Он открыл глаза…
– Доктор, он очнулся! Срочно позовите врача! – санитарка металась между сестринским постом и больным, который порывался встать, и всякий раз, не ощущая опоры, падал в изнеможении.
– Зачем, зачем вы встаете?! Вам нельзя. Нельзя, – причитала, придерживая его всем своим худеньким телом.
– Отпустите, я хочу встать… Не мешайте!
– Сейчас, сейчас… вот доктор…
– Это кто у нас тут буянит? Ай да молодчина! Не успел очнуться, и уже рвётся в бой.
– Ну-с, молодой человек, как мы себя ощущаем? – пристально всматриваясь в глаза, доктор поводил перед ними двумя пальцами. Вот и чудненько! Вы меня видите, слышите, и сейчас сестричка вам поставит капельницу – она вам прибавит сил, и потом мы с вами побеседуем, а пока настоятельно рекомендую и, даже, требую немного помолчать. Вы со мной согласны? – улыбнувшись, доктор погладил его по руке.
Смирившись, он слегка кивнул в знак согласия, и тут же снова закрыл глаза. Врач не отходил, пока ставили капельницу, и потом еще несколько минут наблюдал за реакцией очнувшегося после семичасовой операции, и тяжелейшего наркоза. Когда больной начал спокойно дышать и стал засыпать, доктор оставил его на попечение милой темнокожей сестрички. Через полчаса из палаты раздался её истошный крик:
– Доктор, доктор, он бредит! Он бредит и, кажется, плачет, плачет, и вон… слушайте, – она промокнула салфеткой испарину, выступившую на лбу больного, лихорадочно читающего стихи, по щеками у него текли крупные слезы… а он их глотал, глотал, не прерывая чтение.
Скорби, мой край! Ты потерял меня.
Рыдайте сосны, заколдованные болью.
Не осыпайте пустоту морскою солью.
К вам больше не приду… не ждите зря.
Нам больше не тонуть, родная Инн,
Низвергнутыми водопадом фуги Баха.
С тобой прощаюсь я, любовь моя…без страха.
Я раб судьбы, и рок мой господин.
Обвисла царственная тога… плебс,
Растерзанный среди готического стиля,
А прах от пламени аутодафе над шпилем,
Несет мой свет тебе, как верный Феб.
Годдард – француз, высокий седовласый мужчина, за свою сорокалетнюю врачебную практику, видавший столько болей и страданий, и последствий, выраженных поведением людей приговорённых страшными болезнями, до глубины сердца был поражен тем, как вел себя этот благородный молодой человек. Растерзав свою начинающую самостоятельную жизнь, бросив её на борьбу против страдания совершенно чужих ему людей, других стран, веры, отложив на потом… все самое светлое, присущее молодому, одухотворенному, чувственному разуму.
– Нет, Камария, он не бредит… Это его неприятие разящего копья понимания пишет стихи… Таким как он не надо ничего объяснять и успокаивать, они по своему решают свои проблемы, переводя их в ранг высшего понимания, вначале падая вместе с ними в глубокую пропасть, проживая там всем своим существом, смирившись, вяло позволяя себе жить, но… Но потом они взлетают… И так высоко взлетают, что эта самая пропасть им кажется маленькой ямкой: никчемной, незначительной, как с высоты звездного чистого неба. А знаешь почему, Камария? – приобняв девушки по-отечески, ласково спросил, глядя в глаза.
– Нет, не знаю, – ответила молодая сестричка, приехавшая два года назад в этот госпиталь из Йоханнесбурга, глядя на элегантного, солидного врача, далеко не глазами дочери, а влюбленной, преданной молодой женщины.
– Потому, милая девочка, что такие нужны людям. Необходимы. И просто не имеют права их покидать. А пока, пока… – горько задумавшись, – пусть пишет сердцем стихи… Это он так учится жить заново. Он победит. Годдард сжал руку больного, спрашивая, глядя в лицо:
– Не так ли, Тоомас? Да, там к вам пришли из Российского посольства. Разрешаю минут пять… не больше.
– Пожалуйста! Не надо пока… Не хочу. Пока сам ничего не знаю о себе новом… Не понимаю… Благодарю за это малословное понимание, и за то, что не стали мне объяснять ситуацию, а заставили самому все осознать. Поверили в меня. Больше не могу говорить… Извините.
– Мы еще поборемся, молодой человек! Это будет интересная борьба, тяжелая, но интересная, я вам обещаю, черт её возьми.
Серебряное звучание звездных колокольчиков, или…
Следы, уходящие в далекие дюны… пугающего мира.
1993 год.
– А вы не пробовали запивать балтийский закат, застынувший в дюнах и размазанный мутноватой взвесью тумана, охлажденным шампанским?
Она смотрела на него и пила, пила…не могла напиться его словами и, вложенным в них… уже только им двоим понятным смыслом. Понимала, что он ее видел, знает, ищет… нашёл. Не смея прервать мгновение тишины, оба слушали беззвучный шелест песка из-под лап, друг другом очарованных псин: рыжей и белой.
Но внезапно очнувшись из плена наваждения, смутилась, и быстро пошла вдоль берега в сторону города, а ее белое ситцевое платье игривым ветром, развевалось парусом, обнажая стройные бледные ноги. Шла быстро, не оглядываясь, но всем существом чувствуя его: высокого, ироничного, упрямо шествующего чуть поодаль с философским загадочным видом.
– Море радуется. Вы не обратили внимания? – заговорил, – Тоомас.
– Инна. Нет, не обратила. А с чего ему радоваться?
– Оно встретилось со скандинавской принцессой Инн.
– Инна, – поправила его.
– Но не для меня. Для меня только – Инн. Принесённая в горячие объятия моего сердца, балтийским холодным ветром, под пение восторженных сосен.
– Это ваше поэтическое воображение рисует мираж встречи в несуществующих объятиях?
– Все несуществующее, когда-то материализуется при желании и упорстве.
– Самонадеянны.
– Нет, но уверен в своих желаниях, предпочтениях.
Мне спокойно бродить с тобой,
И с собаками, здесь, по пляжу,
И сливаться в закатном пейзаже,
Как и небу с морской водой.
– Вы поэт? Красиво.
– От твоих волос струится серебряный свет…
– Мы уже на «Ты»?
– Давно. Еще там, в кафе, где ты влюбленно смотрела на меня.
– Я-я-я-я…? Да…
– Не надо… молчи, – остановил, вконец смущённую девушку. – К чему отрицать случившееся, неизбежное. Я же не отказываюсь на вас жениться, как приличный человек, – лукаво улыбнувшись в сторону.
– А вы уже получили мое согласие? – придя в себя от невиданного нахальства двухметрового наваждения, приняв его игру.
– Согласие следует не получать, а завоёвывать. А я, ещё тот викинг завоеватель.
Инна оглянулась посмотреть в глаза этому… воину, который был невозмутим, серьезен, сосредоточен, словно какой-нибудь докладчик на конгрессе перед достопочтенной публикой, но в серых глазах резвились чёртики.
– И как вы привыкли завоёвывать, викинг – поэт? Вдруг этот метод мне не подходит.
– Во-первых, я не поэт, а во-вторых, не имею еще метода. Это мой первый опыт, первого желания воевать, потому и такой смелый, не понимая, что меня ждет. Надеюсь на свою искромётную сообразительность и фантазию, тем более, нам ещё предстоит друг друга завоевывать, так что стяну, какой-нибудь приёмчик у тебя, – на полном серьезе, с нарочитой невозмутимостью, строил свои авантюрные планы.
– Ну, если вы не поэт, то бонвиван уж точно! А жаль! В образе поэта вы мне казались более симпатичным и убедительным.
– Ничего, я ещё и как поэт себя проявлю. У нас вся жизнь впереди.
– Проявляйте, но не со мной. Мне надо уходить, – и ускорив шаг, позвала Вилсона, но тот был поглощен белокурой красавицей, и не обращал ни малейшего внимания на хозяйку, выделывая невероятные кульбиты, поражая воображения белоснежной Неды.
– Вот видишь, Вилсон уже завоёвывает, и, кажется, не безуспешно.Оба рассмеялись вслух, от души, наблюдая за любимыми псинами.
Дальше шли молча, не замедляя шаг, и не оглядываясь, но она вдруг резко, словно сбегала, свернула в сторону, сорвавшись почти до бега, скрылась в соснах. Он не стал догонять, с предложением проводить, только улыбнулся чему-то про себя.
***
На завтра, когда Инна бегала с собакой по песку, появился Он, но без собаки. Просто ходил за ними молча, слегка отставая, наблюдая со стороны. Наконец, она не выдержала, и остановилась улыбаясь. У него в ответ, на лице промелькнуло что-то вроде кривой улыбки, и тут же уступило место усталости… не сиюминутной, а выстраданной, скорее всего – жертвы бессонной ночи. У девушки сжалось сердце, так стало жаль, но еще больше, что-то новое в облике, во всей его фигуре пугало. За плечами у него был наполненный до отказа рюкзак, а в руках держал какую-то книгу.
– Давай посидим немного, – без всякого приветствия, словно и не расставались, предложил усталым голосом.
Ей сегодня совершенно не хотелось парировать и сопротивляться тому, к чему влекло её существо: просто находиться рядом и молчать, молчать, молчать. Усевшись на траву под соснами, уходящую к дюнам, и не говоря ни слова, он стал ей читать вслух Хэмингуея «Снега Килиманджаро». Остановилось мгновение. Прошел час… Она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть, не уронив с себя воздушное покрывало непонятных, улетающих, и возвращающихся вновь и вновь, завороженных мгновений счастья.
«Главное было не думать, и тогда все шло замечательно. Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занят раньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самых богатых, что ты не из их племени – ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что, в конце концов, он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела».
Резко оборвав чтение, он в упор стал смотреть на Инн, впиваясь до самого потаённого уголка души свинцовым, нависшим взглядом, с добавленными мазками фанатических красок заката.
– Довольно на сегодня. Пора ужинать. Но ты, обещай мне, что прочитаешь эту книгу.
Инна молчала, уже ни чему не удивляясь, но только восторгалась незнакомому состоянию внутреннего покоя, уверенности, надёжности и такого ма-а-ленького, некричащего уютного счастья, известного ей одной и, ему. Быстро убрав книгу в холщовый рюкзак, достал из него какой-то пакет и небольшой домотканый плед с подстилкой. Не успев оглянуться, она была уже укрыта пледом, и перенесена сильными руками с травы на подстилку. На плоских камнях, покрытых бумажной кружевной скатертью самобранкой, возникла холодная курица, овощи, фрукты и фляжка с домашним компотом. Рядом с импровизированным столиком из камней, на траве, расположился ничего непонимающий Вилсон, которого за непонятные грехи лишили подруги, а теперь задабривают, постав перед ним тарелочку с ужином. Он вначале брезгливо отвернулся, но голод взял за шиворот обиженное самолюбие, и, пришлось снизойти, слизав с тарелки все одним махом. Голод-то, действительно не тетка… Люди иногда не врут…
Между камней, сделав углубление в песке, Тоомас разжег маленький костерок. Налил в бокалы немного красного вина, сопроводив словами, что его можно и не пить, но только смочить губы, пусть оно будет символом, или скрепляющей печатью того, о чем я сейчас скажу. Опустился перед ней на колени, и с особенной серьезностью стал говорить:
– Инн, у нас мало времени … всего две недели.
– Извини, что перебила, но я обязана уточнить, что неделя всего одна. Я уезжаю. Начинаются занятия.
– Прошу меня не перебивать. Ты ничего не поняла. У нас осталось две недели…- и так посмотрел на неё, что она поняла на всю жизнь – теперь так будет всегда.
Но самое странное, необъяснимое, что ей уже хотелось подчинять себя этому человеку. Идти за ним. Таким теплым, глубоким, уютным, надежным, до страшного понимания – близким, идти куда позовет. И верить, что он знает наверняка, чего хочет, и как этого добиться. Она теперь начинала понимать, почему он читал именно Хемингуэя.
– Нам надо успеть настолько, понять друг друга, чтобы даже мысли не допускать о расставании в дальнейшем, после того, как я приеду за тобой вместе с моими родителями, и выпрошу у твоих родных благословение. Я уеду через две недели, и как только определюсь с местом моего пребывания, сразу вылетаю за тобой, – все это говорил, одновременно заливал морской водой кострище, присыпая песком. – Ничего тебе не хочу пока рассказывать о себе, и знать о тебе. Будет чем заняться, и удивлять друг друга в нашей длиннющей жизни. Сегодня есть – Я, и есть – Ты, ничего нет важнее и информативнее этого. Сейчас провожу тебя, а завтра, даже если выпадет снег, или будет проливной дождя, ты приходи. К сожалению, могу здесь бывать только ближе к вечеру. У меня сейчас серьезная подготовительная работа к отъезду.
Инн молча выслушала программу своей дальнейшей жизни, во всяком случае, на ближайшие две недели. Все ее тело не находило опоры, а испуганный и, одновременно повзрослевший взгляд, скользил по его лицу: серьёзному, решительному лицу, вызывавшему озноб. Ей хотелось немедленно убежать, спасаясь от чего-то пугающего бегством, или… наоборот, обнять это сильное тело, прижаться к нему, и долго, долго плакать. Словно понимая ее состояние, он мягко обнял за плечи и бережно повел домой.
***
Двое в мире, потеряли счет тесным улочкам, старинным фонарям, убегающим вниз лестницам. А стихи… они звучали возле каждого фонаря, на маленьких скамеечках, сквериках… Изо всех сил она пыталась сосредоточить внимание на образах, но непреодолимая сила заставляла смотреть на его лицо, и жадно впитывать звук голоса, чтобы успеть до расставания напиться тем, что никак не могла еще осознать, дав определение. Точно знала только одно, такого вдохновенного лица, она никогда не встречала среди своих однокурсников, друзей, на улице… Все закаты встречали вместе с собаками, и всякий раз, когда он устраивал маленькие очаровательные сюрпризы, то после них невозможно было до утра уснуть, находясь под впечатлением. Потом весь день ходить хмельной, и безоблачно счастливой.
***
Но время неумолимо, и две недели пролетели как безжалостный астероид, оставив на кончике хвоста, всего три дня…
– Моя лесная нимфа!
– Ты определись уже, пожалуйста, нимфа я, или скандинавская принцесса.
– Не мешай… Дай мне сосредоточиться. Это мое вдохновение, как хочу, так и буду называть, –
схватил на руки, подняв высоко вверх, закружил над собой.
В этот момент ей захотелось умереть, и больше не возвращаться на землю.
– Инн, нам осталось три дня, и очень прошу, поговорить со своим дедушкой. Я хочу пригласить тебя завтра в Ригу. На органный концерт в Домский собор, и провести с тобой это счастливое время, чтобы послевкусие последних дней увезти с собой. Если хочешь, я сам приду к вам, и попрошу за тебя не волноваться. Оставлю им телефон и адрес своих родителей.
– Нет, не надо. У нас принято доверять друг другу. Они мне верят, а я…– подумав немного, глядя ему в глаза, – а я тебе доверяю их здоровье.
– Ах ты, умница! Как ты меня в оборот взяла, доверив здоровье дорогих людей. Дескать, тут уж, будьте любезны, но ведите себя прилично, – заразительно рассмеялся вслух.
– Тоомас, но завтра я никак не могу их обидеть. Они так готовились. Мне исполняется восемнадцать лет. У нас будет праздничный обед. Где-то уже заказан, от меня скрывают. Готовят сюрприз
– Судьба, как ты благосклонна ко мне, подарив мне эту фантастическую возможность! – взвыл, протянув руки к небу. – Вот мы и отпразднуем в Риге этот лучший праздник на земле, для меня, во всяком случае. Завтра оставляю тебя твоим близким. Но ты учти, я могу умереть. Если послезавтра в семь часов утра возле нашей сосны, тебя не будет ждать моя машина, так и знай, меня уже нет.
– Не говори так больше, пожалуйста! Даже в шутку не говори. Мне страшно.
– Не буду, не буду! – бережено обнял её, а потом, взял руками копну её шоколадных длинных волос, прижал к губам, вдыхая их хвойно соленый аромат, закрыв глаза, нежно целовал каждый волосок, пытаясь запомнить. Я тебя отпускаю, мое призрачное чудо, и послезавтра, рано утром жду.
***
– Девочка моя! Ты не опоздала. Думал, умру, пока тебя ждал. Не спрашиваю, как отпраздновала. Позже все расскажешь, если захочешь. Сейчас нас будет связывать тихая музыка, тишина, дорога, и наше дыхание – этот букет чувств я увезу с собой.
Инна, не говоря ни слова, подчинилась протоколу. Он взял ее на руки и бережно усадил в машину. Всю дорогу звучал Гойя, играющий на бархатных струнах, и любимый Kenny G — американский саксофонист, а между ними шел непрерывный внутренний диалог. Его энергия заполняла машину не меньше чем музыка. Пять часов в пути, казались пятнадцатью минутами…
Она никогда не была в Риге, и сейчас до глубины души была поражена, насколько эта красавица отличается от Таллинна, настоящим женским кокетством и статью. Тоомас, как и свойственно истинным эстонцам, любил во всем порядок, но не был чопорным занудой, напротив, живой, весёлый, и с ним всегда выло удобно, уютно, комфортно проводить время. Кто, хоть однажды имел счастье побывать в его обществе, не мог уже забыть никогда этих часов, минут. Все было продумано до мелочей, хотя отведенного специально времени на это, у него никогда не было. Но так всем казалось. И сейчас…
– Инн, принцесса моя скандинавская, нимфа морская, девчонка молчаливая чудная, дарю тебе на день рождения мою Ригу. Такую, какой я её люблю и впитываю каждой клеткой, бывая здесь. Потом, если ты захочешь, приедешь без меня, и будешь бродить по улочкам, как ты любишь. Но сегодня у нас уже все расписано, и требует дисциплины. Дисциплина, это не то скучное понятие, какое принято вкладывать в это удивительно живое слову, а комфорт. Настоящий комфорт, когда успеваешь сделать главное, не размениваясь на мелочи, и никуда не опаздывая. Успеваешь очень много. Гораздо больше, чем в суете. Итак, расслабляйся и лови искорки моего подарка – они будут лететь теперь до моего отъезда. Не упусти ни одну.
В маленьком уютном отеле среди острых готических шпилей церквей Старого города, их уже ждали два уютных номера.
– Пожалуйста, закрой глаза, моя принцесса! – поддерживая за нежный, взволнованный локоток, подвел к двери. – Можешь открывать…
Дрожащей рукой, она слегка толкнула дверь… Весь ковер в номере, кровать, стол, кресла… утопали в целомудренных белых розах…
Аромат их опьянил уставших путников, у Инны закружилась голова, и она зашаталась. Тоомас ее подхватил на руки и положил на кровать, прямо на розы.
– Нет, нет ничего, не волнуйся. Сейчас пройдет. Просто все как в кино… я не смогла справиться с собой, – и она заплакала, вначале тихо, а потом навзрыд, как маленький ребенок, выпустив из себя все страхи, неопределённость, незнакомые ощущения, которые называются одним великим словом – любовь, но она еще только с ним знакомилась. – Не сердись на меня, дай полчаса мне прийти в себя, и я буду готова.
– Как я могу на тебя сердиться? Своим родниковыми слезами, ты мне сейчас подарила такое счастье обладания чистой, большой, открытой душой. Я жду тебя, – у него срывался голос, от наплыва высоких, неведомых ему прежде чувств. Позови меня, если будет хуже. Я буду стоять здесь, рядом.
Он быстро вышел, находясь в странном смущении. И ходил взволнованно туда-сюда перед номером…
Инна появилась через пятнадцать минут с лучезарной улыбкой, заявив, что очень хочет есть.
– О, так нас уже ждет припозднившийся завтрак, почти обед – он засмеялся так светло и открыто, что девушку отпустило сжимающее волнение, и она почувствовала себя в уютном тепле, под его надежной защитой.
На открытой террасе отеля, их ждал в нетерпении столик на двоих, перед которым открывался волшебный вид на остроконечную Ригу. Как только они вошли через раздвижную широкую дверь, навстречу им вышли два музыканта, играя миллион алых роз Паулса, а милая девушка в латвийской национальной одежде вынесла целую корзину алых роз, и поставила их перед Инной. Все, кто был в этом зале, включая колоритного бармена с воодушевлением три раза, спели «Happy Birthday to You».
Но девушка уже не плакала, а полностью отпустила себя и растворилась в океане счастья первого праздника юной, чистой и незабываемой любви! Завтрак прошел как во сне. Теперь их ждала прогулка по опрятным улочкам, среди множественных памятников архитектуры, многочисленных ресторанчиков, витрин магазинов оформленных с отменным вкусом и шармом. Архитектура Старой Риги поразила воображение молодой, но начитанной девушки, разбирающейся в разнообразных стилях. В доме много литературы на эту великую тему. Отец – архитектор, и часто бывал в Риге у своих многочисленных друзей, восторженные рассказы о ней, сопровождал показом фотографий. И теперь в памяти это все оживало, усиливая ощущения присутствием странного, несовременного рыцаря, который свои тихим, спокойным голосом сопровождал прогулку, рассказывая, как он все это пиршество видит. Теперь она вполне могла отличить барокко до классицизма, от ренессанса до ар-деко, от романского стиля до национального романтизма – анклав югендстиля, или ар-нуво, с фантастическими декоративными элементами, не имеющими аналогов в мире.
– Тоомас, я так счастлива! Я словно нахожусь на другой планете, под названием – радость.
Спасибо тебе! За что это все мне?! Я разве заслужила? – с нескрываемым удивлением вопрошая, она глядела ему в глаза.
– За то, что ты есть! Просто есть! Вот такая… чистая, открытая и понимающая красоту. Умеешь слушать, молчать и чувствовать. Это редкие качества.
Двое бродили по городу до самого вечера, и она собирала в копилку памяти сердца искры архитектурных подарков. Зашли в отель, чтобы переодеться, передохнув немного, а потом… …на берегу Рижского залива, у самой воды, их встречал главный подарок – сервированный столик, возникший, словно по волшебству, утопающий в огоньках пламени свеч. Инна не преставала удивляться, когда он только успевал все это организовывать, не отлучаясь ни на минуту от неё.
– Под шум волн, и неотступного взгляда звездного неба, я, Тоомас Сауга, поднимаю этот бокал шампанского за тебя. И без всяких высокоторжественных речей, слов, неспособных объяснить и малой толики того, что я почувствовал, увидев тебя первый раз в кафе, после неповторимых прогулок по пляжу моего любимого Таллинна, поселивших тебя навсегда в моем сердце, причем, вместе с рыжей собакой, – улыбнувшись, – просто поздравляю тебя, Инн, с восемнадцатилетнем!
Опустившись коленями на песок, надел на тоненький дрожащий пальчик нежное кольцо с маленькой бриллиантовой иголочкой сосны. – Это кольцо нашей помолвки: перед морем, небом, звездами и моей совестью.
Она молчала. В отель вернулись уже за полночь.
– Завтра нас ждет еще один подарок: токката и фуга ре минор Иоганна Себастьяна Баха, одно из самых мощных произведений для органа, и Домский собор. Желаю тебе сладких снов, мое чудо! Хорошо отдохни. Рано не вставай, – провел руками по волосам, поцеловал их, проводил в номер, и прикрыл дверь за собой… медленно пошел к себе.
***
Через час в номер Тоомаса тихо постучали… У двери стояла Инн, в белом махровом халате… она вся дрожала. Он завел ее в номер, и хотел спросить, что случилось, но она приложила палец к его губам, заставив замолчать, и попросила отойти от неё.
– Тоомас, я не умею так говорить, как ты, и не хочу учиться.
Я люблю тебя слушать, для меня это важнее.
Я поняла.
Но сейчас буду говорить я.
Смешно было бы оценивать те подарки, которыми ты меня осыпал… смешно потому, что им нет цены.
Для меня.
Ты меня изменил.
Я не маленькая девочка, и у меня есть опыт общения с молодыми людьми, сокурсниками, просто знакомыми, с которыми приходилось общаться, встречаясь на вечеринках молодёжных, праздниках… и я давно уже поняла, что приходится часто защищать себя от напора парней, потому я редко стала бывать в таких компаниях. Тем более, я не люблю алкоголь, в чем ты уже сумел убедиться.
С тобой я почувствовала себя действительно принцессой, которую оберегают, защищают, дорожат ею.
Да, ты уезжаешь, но это уже ничего не значит, и не имеет для моего решения значения, потому что я иначе не смогу.
И не хочу.
Я тоже хочу тебе сделать подарок, с которым тебе, возможно, будет легче там, куда ты едешь.
Я чувствую, что это что-то очень серьёзное, а для меня, немного страшное.
Иначе бы ты рассказал.
И я… …я хочу, чтобы моим первым опытом … был ты.
Ты, ты такой, какого я больше никогда не встречу на своем пути, и хочу пронести это ощущение через всю свою жизнь, как бы она меня не наказала за это счастье – принадлежать только тебе! – весь монолог смотрела ему прямо в глаза, а по щекам текли самые чистые, искренние слезы на свете, из тех, какие он видел, и еще предстояло увидеть.
Он молча поднял на руки её хрупкую фигурку, и вышел на открытый балкон.
– Небо! Звезды! Море! Будьте свидетелями моей совести и чести.
Если я их нарушу, пусть я погибну.
Таким жить не положено.
И спасибо вам за это незаслуженное счастье!
Я не знаю, правда это, или нет, но рассказывают, что именно этой ночью, отовсюду с неба лилось серебристое звучание звездных колокольчиков…
***
Вечером, когда они возвращались, она, закрыв глаза, взлетая, падала с ошеломительной скоростью вниз с каскадом органного водопада музыки Баха, штурмующими волнами взрывающей Домский собор, играя отражением в витражах высоких окон. Как зачарованная девочка, блуждала среди непонятных, устрашающих образов непонятности, то мимолетного неуловимого счастья, то пугающей вечностью гибельной неизбежности прямо в соборе. Почти смерти. Озноб, не отпускающий во время концерта, не отпускал и сейчас… Он волнами перебирал каждый волосок на голове, и перекатывался вниз, пробегая по пальцам рук и ног…
***
Утром её встретил безлюдный, одинокий пляж. Моросил дождь, тихо плача…
Он… ушел далеко… в дюны… далекие дюны своего непонятного, пугающего мира.
Теперь с тобой, мой рыцарь нежный,
Мне не бродить средь милых сосен,
Не заколдованных, как прежде.
Должна уехать снова в осень…
Снежинкам подставляю руки –
Немного боль мне охлаждают,
А ночь опять ведет сквозь муки.
Как жить, скажи? Не по-ни-ма-ю…
Закат для двоих.
2015год.
Взявшись за посуду, решила сама по методике сына послушать продолжение новостей, хотя признавала только канал «Культура», и планету зверей. Сосредоточившись над мойкой, краем уха услыхала знакомое имя – Тоомас Сауга… резко оглянулась и… после онемевшего ничего не понимания, не слыша ни единого слова, безвольно опустилась на стул, сжимая до боли кухонное полотенце… Через минуту, скинув наваждение, взглянула на экран, но там уже начиналось какое-то очередное шоу. В волнении забегала по комнате, соображая, где узнать о чем была программа. В это время вернулся сын, как всегда забыв ключи. Инна, как можно спокойнее, пробираясь сквозь чрезвычайное волнение, спросила:
– Сын, а что за программу ты смотрел перед уходом?
– Ой, мам, я забыл тебе сказать, что тебя сегодня приглашают в академию на встречу с каким – то представителем миссии, другом нашего ректора. Я до конца не мог посмотреть, ты же знаешь, уже опаздывал. О моем отъезде, все узнаешь вечером. Я тебя буду встречать. Не опаздывай только, – проглотив сырник, на ходу вытирая руки салфеткой, умчался.
***
– Глебушка, извини, что заставила ждать, но ты же знаешь…
– Знаю, знаю, ма! Кто, если не я, может знать так хорошо, свою беспокойную, ответственную мать? – Поздоровавшись, заговорщицки кивнул Дмитрию Григорьевичу.
– О, да! – он с чувством солидарности, многозначительно улыбнулся.
Глебу нравился этот человек, и он этого не скрывал. Уважал в нем, прежде всего хирурга, влюбленного в свою профессию, и одержимого, неистового преподавателя – личность, притягивающую необыкновенной энергетикой порядочности. Где-то в глубине души надеялся, что вечно занятая маман, не менее одержимый врач – педиатр, сутками пропадающая в своём детском царстве, созданном ей же, ответит, наконец, взаимностью на ухаживание Дмитрия Григорьевича. Год назад он делал ей предложение, но она тогда умчалась на какую-то конференцию в Германию, пообещав подумать. А вернулась в приподнятом состоянии, вдохновившись новыми идеями, проектами, и с разбегу погрузилась с головой в их реализацию, потянув за собой весь коллектив клиники.
– Маман, я должен быть рядом с коллегами, а тебя оставляю под надежным присмотром Дмитрия Григорьевича, – поцеловал её в щёку.
– Хорошо, хорошо! Мне надо будет потом убежать сразу в клинику, поэтому на фуршете не буду. Глебушка, встретимся уже дома.
Они не стали проходить вглубь зала, а сели на свободные кресла у самого выхода. Пресс – конференция только начиналась. За кафедрой стоял коренастый мужчина невысокого роста, элегантно одетый, подтянутый, как всегда – это был Сергей Михайлович, ректор академии. Он представлял человека, сидящего перед ним в первом ряду, рядом с которыми сидели соискатели гранта – именинники сегодняшнего мини-торжества.
– Дорогие друзья, коллеги! Я приветствую всех сидящих в зале: монстров – эскулапов, и начинающих свой самостоятельный путь – молодых коллег, выигравших грант на работу в миссии «Врачи без границ», а так же их родственников, и студентов нашей академии. Не стану злоупотреблять вашим временем и терпением, и сразу представлю вам моего давнего друга, легендарную личность, о которой я уже рассказывал номинантам, кажется год назад. Для тех, кто не присутствовал на той встрече, позволю себе все-таки сказать несколько слов от себя. Когда-то давно, мы вместе окончили медицинский институт, тогда он еще не назывался академией, вместе строили планы, начать свою профессиональную деятельность вместе с международной миссией «Врачи без границ», по оказанию бесплатной неотложной помощи людям, пострадавшим во время эпидемий, вооруженных конфликтов и природных катастроф по всему миру. Все вы хорошо знакомы с этой организацией Великой человечности, а кто не знаком, не сложно найти информацию о её создании.
Не скрою, что нам еще хотелось проверить себя на мужество, понять, на что же мы способны. Судьба не пожалела для нас уроков испытания, и сразу же, в первый год нашего пребывания в Либерии, щедро ими угостила. Мой друг сумел дать достойный отпор страшному ЕЁ удару, и, если бы не он, то я сейчас не стоял бы перед вами… Он спас не только меня, но еще и множество больных детей, приняв на себя всю его беспощадную мощь… Это то, что я хотел вам сказать. Остальное, вам расскажет он – Тоомас Сауга – главный врач детского Либерийского госпиталя. Детский хирург, спасший множество жизней. Действительный член Парижской медицинской академии, доктор медицинских наук, профессор.
И вот это все великолепие человеческого гения, я с легким сердцем отдаю на растерзание вашим вопросам. И должен, не без радости, предупредить, что терзать можете его смело и, без зазрения совести. Он это любит. Его хлебом не корми, но дай поговорить о любимом деле. Но не о себе. Вот тут… вам придется вытягивать, выманивать, и то… не факт, что сломите упорство, – с уважительным укором, красноречиво посмотрел на друга.
От страшного, оглушительного смятения, Инна хотела встать, и бежать, бежать, куда глаза глядят, еще не видя его лица… но… Но она не могла подняться, ноги проросли в полу ветвистыми корнями, а тело струилось вверх беспокойным пламенем, то вздымаясь, то опадая… Не находило покоя. Она опустила низко голову и не видела, как он вставал и подходил трибуне… Услышав родной, до дрожи знакомый голос, вздрогнула, медленно поднимая глаза. За трибуной стояли два метра ЕЁ надкусанного счастья, длинной в целую жизнь, прошедшую сквозь заколдованные сосны сознания.
На зыбучем мосту стонет хрупкое счастье,
Что над пропастью хлипко весит,
И уставшее вниз, смотрит так безучастно,
Как звезда со звездой говорит.
Равнодушна их речь… ни о чем… меж собою,
Расстилаясь туманом из снов.
Грудь зажата пружиной с застрявшей иглою,
Бездыханно молчит… средь крестов.
Кто же тут виноват? Все, по-твоему, вышло.
Что ж душой устремляешься вниз?
Расколдованы сосны, тревоги излишни:
И живой здесь стоит… твой сюрприз.
– Инночка, что с тобой? – смятенное бегство души, нарушил взволнованный голос Дмитрия Григорьевича.
Смутившись, промокнула платочком предательские слезы, повисшие на взволнованных ресницах.
– Нет, нет! Ничего! Просто представила, как там… будет мой герой без меня. Умом понимаю, что воспитывала не для себя мальчика, а для его собственной, длинной и сложной жизни, но сердце протестует и кричит. Все, давайте слушать. Не волнуйтесь за меня.
Ей показалось, что он не до конца поверил словам только о сыне, зная немного её нордический, выдержанный характер.
– Ну вот, сам все и рассказал обо мне. Нечего добавить, – смущенно улыбнулся в сторону друга. – Предлагаю встречу сразу начать с ваших вопросов. Это сэкономит время, и, в большей степени удовлетворит ожидание замечательной аудитории. Только, пожалуйста, кратко представляйтесь.
– Студент второго курса. Откуда, и когда возникла у вас неординарная для мирного времени потребность, как сказал Сергей Михайлович, работать в таких страшных регионах мира?
– В 1971 году мой отец стажировался во Франции. Он у меня врач-хирург, анатом и педагог: доктор медицинских наук, профессор. В этот период студенческие объединения во Франции, проживали активную жизнь, имея исключительную идейную направленность. Почти во всех сферах в Париже, врачи и журналисты создали негосударственную, международную, медицинскую ассоциацию «Врачи без границ». С тех пор они оказывают бесплатную неотложную помощь людям, которые пострадали во время эпидемий, вооруженных конфликтов и природных катастроф по всему миру. Эстония не осталась в стороне, и поддержала миссию Международной организации “Врачи без границ” в Ливии. Мой отец всесторонне этому способствовал, и один из первых, при поддержке министерства иностранных дел, поехал лечить детей, организовал детский госпиталь в Триполи. До определенного времени у организации не было проектов для детских хирургов. Для меня он всегда был примером, и остается им и сейчас.
Сколько я себя помню, в нашей семье всегда происходили встречи с единомышленниками отца, ведущие меж собой многочасовые беседы, разделяющие его интересы и волнения. Отсюда начался мой сознательный интерес. Мне, и моему другу, вы его знаете, не давало покоя, а сможем ли мы быть полезным в этом, как нам тогда казалось, героическом деле. Казалось раньше, а сейчас я в этом глубоко уверен.
Первая моя миссия должна была быть, в Либерии, в ее столице, Монровии, в детском госпитале. Но обстоятельства в корне измени все планы, и… – Тоомас замолчал на время, не решаясь продолжать начатую тему. – Пожалуйста, задавайте ваши вопросы.
– Профессор, Дмитрий Григорьевич. Скажите, а чего было больше в ваших первых стремлениях в загадочную Африку: её сказочного восприятия, на уровне детских сказок Чуковского, об отважном Айболите, или связанного с реальной опасностью путешествия в специальности врача? Это очень важно сейчас осознать всем тем, кто собирается, и уже готов ехать по вашим следам. Они сидят перед вами.
Инна посмотрела на него с благодарностью за такой важный вопрос, который у нее давно уже не сходил с языка. Она боялась задеть решение сына, непонятно откуда в нем зревшее, а теперь…
А теперь…
– Благодарю вас за своевременный и важный вопрос, Дмитрий Григорьевич. Это, пожалуй, самое главное, о чем должен был спросить наедине сам себя, каждый из номинантов, но прежде досконально изучив всю информацию о миссии. Что касается меня, то, как вы понимаете, я был пропитан этой темой, причем без прикрас, еще рассказами и поступками моего отца, а потому, смею надеяться, что мое решение было более чем осознано. Вы, прежде всего, должны осознавать, – обратившись к сидящим в первом ряду интернам, среди которых был и Глеб, – что вас ждут не детские развлечения, и не романтика, какой вы привыкли её себе представлять. Я не хочу вас пугать, но должен, и просто, обязан предупредить, что больше будет тяжелого труда и, довольно страшных ситуаций.
У Инны все похолодело внутри… Захотелось броситься к сыну, и немедленно, немедленно его увести из всего этого…
– Вам предстоит работать в странах, где процветают грабежи, насилия и убийств, в том числе в отношении «Врачей без границ». Если вы помните, в Йемене, в 2013 году разбомбили госпиталь с докторами. Вам придется дело иметь с агрессией, чаще, чем можете себе представить.
– Глеб Дмитриев, номинант. А мне казалось, что к врачам миссии должно быть больше уважения, разве не так? – Интересовался, удивляясь во весь свой двухметровый рост.
– Вы абсолютно правы, коллега! Уважение необыкновенное! Оно есть и, поверьте, окрыляет нас, дает силы, укрепляет, порой, падающий дух. Мы все живые люди. Но агрессия не со стороны тех, кто нуждается в нашей помощи, а со стороны определенных группировок, которыми управляют огромные, беспощадные силы, не желающие процветания странам Африки. У них одно стремление, все больше подчинять себе народ, угнетая его, чтобы выкачивать из богатейших недр невероятные богатства.
– Студентка первого курса, Юля. А выходные у вас бывают там? Мне кажется, когда я читаю об этой организации, что там ежесекундно умирают, болеют, разлагаются на глазах… почти.
– Ну-у-у-у-у-у-у, ты сказанула! Не нагоняй страха, Юль, – зашикал на бедную девушку со всего зала хор сокурсников.
– Не надо, не трогайте девушку! Она близко к правде выразила свое представление.
Но это, Юля, касается отдельных районов, забытых не только богом, но и человечеством. Что касается выходных, то да, бывают. И каждый их использует, исходя из собственных потребностей. Большинство, просто отсыпается. Почти невозможно организовать досуг хирурга и анестезиолога, на самом деле. Им часто с завистью приходится смотреть на логистов, финансистов и менеджеров – сотрудников «Врачей без границ», которые могли проводить свои выходные, играя в волейбол, устраивая барбекю. Нас, конечно же, все приглашают, но ты, отказавшись, извиняешься, потому что у тебя, уже кто-то готовится к операции. Что касается меня, то я за девятнадцать лет, только однажды съездил к Атлантическому океану.
– Анестезиолог, Юрий Петрович. Без ярких впечатлений вы, вероятно, не смогли бы так долго там работать? Они были у вас?
– Были, были…- задумавшись на миг. – Да, да! Были, конечно. Люди! Это люди! Удивительные люди! На фоне нескольких вспышек смертельных лихорадок, гражданских войн, политических переворотов, тяжелейшего кризиса экономического, социального – люди невероятно открытые и простые. Осознают невыносимость своего бытия, понимают, что больше им никто не поможет, кроме нас. Всецело зависят от «Врачей без границ», и высоко ценят их помощь. В Либерии, например, нет бесплатной медицины от государства, а у населения – нет денег на лечение. Там процветают «хиллеры» — лекари, чаще всего, не помогающие, а убивающие.
– Инга Петровна, медсестра реанимации. Скажите, а работа в вашем госпитале отличается от работы в наших больницах, и чем.
– Как я вам уже говорил, что миссия создана французским операционным центром «Врачей без границ», а потому в его основе – Европейские протоколы. Дисциплина, помогающая развивать скорость принятия решений, без пустой суеты, и что еще очень важно, это процент среднего медицинского персонала (помимо медицинских сестер были ассистенты врача), больше, намного больше, чем в нашей стране, а так же, и четкое распределение обязанностей, облегчающее во сто крат работу врача.
В нашей стране, существует печальная тенденция, это когда на лечащего врача, «вешают» непосильную ношу. Ему приходится выполнять работу, отнимающую силы, которую может сделать спокойно медсестра, и, даже не медицинский персонал. Приходится нести административные функции, заниматься менеджментом, оформлением огромного числа бумаг не медицинского характера, а лечить людей остается для него на последнем месте. Здесь должна работать логика. Она в том, что работа хирурга в развитых странах – очень дорога для госпиталя, и если просить его выписывать целый день справки, которые может выписывать кто-то из среднего персонала, то зачем платить такие большие деньги этому хирургу? Вот на такой логике и выстроена работа в проекте миссии. И хирургу определялось время только для хирургической деятельности, консультаций и лечения, что, согласитесь, умно и рационально.
– Евгений Семенович, отец номинанта Серегина. Скажите, а как отнеслись к вашему решению поехать в Африку близкие, друзья? Не задавали вопросы типа: « А почему бы не наших детей лечить?»
– Спасибо за вопрос! Знаете, на протяжении нашей жизни, мы с вами всегда встречаемся с огромным количеством взглядов, мнений. Наверняка вы замечали, что каждый считает, что среди миллиона субъективных мнений, только его объективное. Достоверное. Не правда ли? Мы должны относиться к этому критически. В России, почему туда уехал лечить, в Африке, зачем сюда приехал? Есть много людей непонимающих сути волонтерской работы. Огромное сожаление вызывают вопросы в нашей стране, по возвращении из миссии: «сколько тебе заплатили?»
Жаль, что в России не существует понятие, что возможно работать бесплатно, или за небольшие деньги, как и дома. В большинстве своем, все ищут только личную выгоду. Этому есть объяснение. Проблема в отсутствии масштабности профессионального мышления. И это, должен вам сказать, молодые коллеги, и есть, та выгода, которая вас ожидает, при участии в таких проектах. Когда ты наблюдаешь, как работают в других странах, в той же Африке, расширяешь свой профессиональный кругозор. Это позволяет в будущем справиться с любой непривычной ситуацией.
– Петр, студент пятого курса. Я слышал о том, что профессия врача считается самой «выгорающей» профессий. Вам приходилось бороться с этим состоянием?
– Должен вам сказать, что для меня заниматься физическим упражнениями, где бы я не находился, так же естественно, как чистить зубы. В Африке помогают петли TRX. Только высокий уровень активности на фоне тяжелой физической нагрузки позволяет переносить ее легче. Лучше всего не доводить ситуацию до своего личного выгорания. От этого никто не выиграет. Должен быть организатор труда. Причем во всех сферах. Тогда и продуктивность будет выше существующих в нашей стране. Бывают у некоторых психоэмоциональные срывы. Это по-разному проявляется. Но до этого можно не доводить. Все зависит от нас, но и от тех, кто управляет организацией.
– Так, дорогие друзья! Я думаю, что мы уже удовлетворили свое профессиональное любопытство, и должны…
– Нет, нет! Пожалуйста, продолжайте, если есть вопросы, – перебил своего друга, Сергея Михайловича, лукаво взглянув на него, понимая, куда тот торопится. И не мудрено. Они с ним с утра маковой росинки во рту еще не держали. Ректор недоуменно смотрел на оратора, говоря глазами: «Ты чего это, неугомонный? Я уже ужин заказал, а ты тут распустил хвост!»
– Я не слышу вопросов от родных людей наших номинантов. Наверняка у вас масса наболевших вопросов. У моей матери они были, когда я собирался уезжать. Я видел это по ее глазам, и помню их до сих пор. Но ее отец воспитал строго. Не задавать вопросы, а только поддерживать.
– Я невеста номинанта. Вы ничего не рассказали о личной жизни. Вы все эти годы были там со своей семьей, или…
– Вы ничего и не спрашивали об этом, но должен вам ответить, это ИЛИ… Означает это только то, что моя личная жизнь осталась далеко, в краю заколдованных сосен, среди песчаных барханов, залитых эстонским закатом, и я живу с этим послевкусием уже двадцать два года… – опустив голову, достал из кармана платок и промокнул вспотевший лоб.
Сергей Михайлович предлагал ему несколько раз сидя отвечать на вопросы, но господин Тоомас упорствовал стоя, и сейчас решил, что тот уже устал, поднялся, чтобы спасть друга, но в это время…
– Вы не правы! Сосны уже расколдованы… Взгляни. Перед тобой сидит плод послевкусия – твой сын. Меня мучал всегда один вопрос: «Откуда у него это упорное стремление в Африку?!»
Глеб, услышав голос матери, подскочил, ничего не понимая, не веря своим ушам, и смотрел… то на нее, то на Тоомаса, находясь в сумасшедшем смятении, пытаясь себя убедить, что это ошибка… Что ему показалось…
Но то, как смотрели друг на друга ОНИ – понял, нет ошибки.
– Глеб, это твой отец, Тоомас Сауга, – сказав это, Инна, стремительно выбежала из зала, словно опасаясь того, что сейчас будет происходить в зале. Оставив ИХ на один на один с судьбой.
Выйдя из академии, долго бродила по городу, пугая безумным видом прохожих.
Прожила с тобой жизнь в заколдованном царстве,
Среди спящих рассветов в закатах тоски,
И ласкали меня пламени языки,
Обжигая до боли надеждой напрасной.
День и ночь там бродили средь умерших сосен,
Оставляя на дюнах слепые следы.
Онемевшие звуки, как символ беды,
Вырезали из сердца печать-шрамы просек
Не дарили там роз миллион белоснежных,
Не купали в сиянье восторженных глаз.
В плесневелой росе оживал парафраз,
Как из топи тоски, улыбался подснежник.
Он ко мне протянул свои милые ручки;
Не давал умереть, мой единственный сын,
Огонёк, едва тлевший достав из руин,
Дух, уснувший спасая из мёртвых излучин.
Начинал моросить дождь. Озноб сковал тело, и ноги сами решили отправиться домой, чтобы спрятаться в тёплый плед, и долго, долго спать. Но вдруг хватилась, что сумочка осталась в зале, а в ней ключи. По соседству жила сестра, и у нее были запасные.
Инна подошла к двери, собираясь вставлять ключ, как она сама открылась, а в прихожей перед ней на коленях стояли: Глеб, и Сергей Михайлович с прокусанными, обвисшими цветами в зубах, а рядом с ними стояли два метра Тоомаса, с разведенными в стороны руками, и как рыба на безводье, открывая рот…
– А что же вы, тевтонский рыцарь не на коленях? Боитесь исп…
– Мама, я, я за него постою. Отец, мама, на протезах.
Инна, не отрывая взгляда от любимого лица, боясь, что оно может опять исчезнуть, пила его, одновременно опускаясь перед ним на колени… Прижалась головой к ногам, обхватив протезы руками, нежно гладила их.
– Так, товарищи! Я умру с голода сейчас, и окончательно испорчу ваше воссоединение. Инна, вы себе представить не можете, что творилось в зале после вашего фееричного выступления! И в кого превратился этот… с позволения сказать, сатрап, этот, грубо говоря, мягко выражаясь – диктатор африканский! Как он мной командовал! Орал, как сумасшедший на весь зал, перед всеми моими коллегами, студентами! Но, справедливости ради, должен заметить, что я эти команды выполнял с редчайшим для меня проворством, а для той радости, какая мной управляла, еще не родились на свет слова! Если бы вы только знали, что происходило с людьми, после вашей выходной арии!
Они в один голос поздравляли, подскочив со своих мест, и говорили, что их специально заманили в эту сказку, которой сложно поверить, но, что они этому бесконечно благодарны и рады! А эти двое… эти только обнимались, и бессовестным образом ревели, как белуги, правда, один из них, ещё умудрялся раздавать мне команды. Итак! Я все выполнил. Нас ждет ресторан. Всех, у кого временная потеря чувств, донесу на руках до машины. Глеб, помогай мне теперь уже этих… двоих привести в чувство. Иначе я тут же свалюсь, как подкошенный от зверского голода, и моя смерть, окропит вашу встречу моей кровью.
– Сергей Михайлович, ну, какая кровь может быть от голодной смерти? Вы же врач! – подтрунивал Глеб.
– Может, может! Ещё как может! Ты молод и не понимаешь, как можно истекать кровью, не видя её.
– Да меня самого впору грузить.
А Тоомас всё гладил, и гладил её руки, и целовал каждый пальчик, а над кольцом с бриллиантовой иголкой сосны, заплакал, как ребенок, легкими слезами запоздавшего освобождения, шепча ей:
– Я тебе все потом объясню, и ты поймешь, что я не мог иначе поступить. Я два года был после взрыва во Франции на реабилитации, и одновременно писал диссертацию, чтобы забить боль и тоску по тебе. Моей матери мы с отцом долго не говорили о том, что со мной произошло. Она бы не перенесла… Я…
– Все! Ни слова больше. Ты ничего мне не обещал. Это было мое решение, и это я должна извинятся перед тобой за свое невероятное счастье – моего сына от тебя, в то время, как ты переживал такие страдания. Ты не предал сам себя, свои слова о послевкусии, ты его пронес через все беды. Я горжусь тобой, любовь моя единственная!
– Лю-у-у-у-у-ди! Ну, хватит, да! Имейте совесть, в конце-то концов! Вы еще наговоритесь, а я на последнем издыхании уже, – взывал голодающий.
***
В ресторане их ждал зал без посетителей, украшенный белыми и красными розами, а по центру красиво сервированный стол с горящими свечами. Откуда ни возьмись, перед ними возникла стройная женщина, с красной лентой через грудь, и попросила приготовиться к бракосочетанию.
Регистраторша, что-то долго говорила, и все улыбались, а Инна с Тоомасом не отрывали друг от друга взгляда, ничего не слыша, и не видя. С двух сторон их подталкивали: сын, и голодный ректор, подсказывая, что делать и говорить. Кольцо у Инны на пальце было уже двадцать два года, а для Тоомаса ей передал сын. Окольцованные, наконец, к величайшему удовольствию ректора, под тихую музыку саксофониста, исполняющего «Долгую дорогу в дюнах», сели за стол.
– Ты когда успел все это организовать? – тихо прошептала ему на ухо.
– Это не я. Я был без сознания. И только раздавал команды, какие цветы, сколько чего, кольцо, а сын с Сергеем проявили неслыханную прыть. Уж больно сильно есть хотел, беднеенький, вот и постарался использовать связи и авторитет, – это он сказал уже громко, и все рассмеялись, разрядив обстановку, чтобы все вокруг задышало новой жизнью, и полилось тихое счастье, снимая с жизни заколодованнсть.
Эпилог.
Прошё месяц.
На старом месте, как и двадцать два года назад, в песке горел небольшой костер, возле него после тяжелого трудового дня,
отдыхал Рыжик,
названный эстонской бабушкой Мартой в честь любимых одноименных грибов, а рядом принимал песочные ванны маленький Азарт, 
любимец Петербургской бабушки Иры.
Всю эту идиллию обслуживал любимый внук – Глеб, слегка поджаривая на маленьком огне куриные колбаски, и овощи на вертеле, а они не сводили с него влюбленных глаз, смакуя горячий глинтвейн.
По берегу не спеша, опираясь на трости, прогуливались дедушки, о чем-то беседуя. Эстонский -Урмас, не расставался со своей трубкой, а Петербургский -Григорий, его журил, взывая к разуму, на что тот, только заразительно смеялся.
У самой воды, черпая из заката рубиновое вино, сидели двое…
– Моя Инн, я без тебя больше не хочу уезжать, но я обязан уже быть в госпитале, и прошу тебя поехать со мной, тем более мне нужна будет помощь педиатра. И наш сын будет рядом через полгода.
– Дорогой мой! Меня не надо было просить об этом чуть раньше, я сама решила уехать с тобой куда угодно, но… Но неделю назад все изменилось, милый. Нас ждет встреча с новым человечком нашей любви.
Тоомас, насколько можно было на протезах, катапультировался вместе с шезлонгом вверх…
– Принцесса моя, возможно ли это?! За что? Я не заслужил, нет, я не верю, – вопил на весь пляж, испугав щенков, разрушив идиллию, и блаженный отдых любимых стариков, не понимающих, что там на берегу происходит.
– Возможно, еще как возможно, счастье мое надкусанное!
– Я недоразумение твое прокусанное, а не счастье. Все, я уезжаю, чтобы сдать дела, и вернуться, в незаслуженное мной, ошеломительное лоно семьи, тем более, что меня уже давно ждет академия.
Иди ко мне, моя Инн. Я приложу все свои оставшиеся силы, чтобы заслужить, оправдать, и превзойти все твои ожидания, если они у тебя еще не пошли на спад.
– Ничего не доказывай, пожалуйста! Оставайся, хотя и слегка прокушенным, но для меня невозможно дорогим недоразумением.
Вселенской нежностью он обнял свою Инн за плечи, и они ещё долго, долго качались на волнах в шлейфе заката, пока он не исчез совсем, чтобы вернуться к ним рассветом полноценного, заслуженного счастья.
Звучит:Паулс”Долгая дорога в дюнах”.
Audio — сопровождения произведений
вы можете услышать на Fabulae.ru
автор — sherillanna – Надежда.
http://fabulae.ru/autors_b.php?id=8448
https://poembook.ru/id76034
http://novlit.ru/maksa/
