Лесопарк, корнями уходящий чуть ли не в сибирскую тайгу. Поражает размах как строений, так и зон отдыха. Парк запущен.

В давно пересохшем римском фонтане, наполняющемся лишь после таяния снега, торчит наполовину в зелени ряски автомобильная шина.

Бетонный, но ажурный забор, ступенчато повторяя неровности ландшафта, уходит в глубь лесомассива, и неизвестно, имеет ли четвёртую, ограничительную грань.

На выломе, заступе забора сидит девушка и читает книгу. Лёгкая осень. Холодный день.

Редкая собака прогуляет хозяйку по такой погоде. По заброшенным тропам еле переваливается жирный мопс на шлейке, и за ним еле переваливается его бабуленция.

Девушка кажется столь беззащитной – просто ловля на живца, но её ранимость обманчива: время от времени из глубин парка, тяжёлым с отдышкой, галопом медленно выскакивает и трамбует землю могучими прыжками водолаз. Обнюхает, обласкает девушку, потреплется громадной мордой о её тонкую, безвольную руку – проверит, всё ли на месте – и гигантской, сваезабивающей трусцой исчезает в зарослях. Выходное утро. Зябко, слегка туманно.

От центральной аллеи отделяется художник, судя по всему, студент-старшекурсник, тоскливо озирает панораму. Снимает с плеча свою бандуру, крепит штатив и устанавливает холст. На холсте практически уже всё есть, но чего-то не хватает. Есть фонтан, лёгкие намётки троп в дикой чаще, есть много листвы и предчувствия осени. Но нет художественного пятна, изюминки.

И, кажется, сегодня он её нашёл: удобно расположившуюся по линии заборного сегмента девушку с книгой. Этюд из лирического быстро преобразуется в романтический. Художник ещё не подозревает о такой непостоянной единице, как псина.

Минут тридцать он воодушевлённо вписывает в свой шедевр хрупкую, возвышенную (на полтора метра от уровня земли) фигурку.

И, понятное дело, над ним уже зависла долгожданная воздушная Муза с лавровым венком в деснице.

Как вдруг из валежника, из ёлочек-палочек раздаётся неслабый треск и шевеление, и, подобно баскервилю, беря барьер из поваленного дерева, в кадре появляется собачарская.

Она врывается во вдохновение художника бесцеремонно и, можно даже сказать, безнравственно.

Когда вся эта глыбина чёрной шерстюги, слюней и утробного рявканья встаёт на цыпочки, дабы облизать любимую хозяйку и, скорее, даже напомнить: а не пора ли мне пожрать? – девушка складывает книгу, сползает со стены, пристёгивает к своей просто игрушечно-плюшевой псинке мощный поводок, и живописная группа начинает приближаться к художнику.

Наконец, поравнявшись, они проходят мимо. Девушка, понятное дело, не удостаивает, но вот кобелино разворачивает рявкалку в сторону живописца, меланхолически сунув морду на уровень его мазюк. И обе фигуры покидают картинку. Надо сказать, всё означенное время художник так и стоял с застывшей кистью. Муза от него тут же отлетела, но посещали суетные мысли: а не вписать ли в холст и чёрного монстра? Но тогда картина резко разбухала персонажами и теряла в романтическо-лирическом настроении. Ибо пёс привнёс бы в полотно тревожное ожидание провокации.

Художник постоял ещё малость, подышал длинным носом в алый шарф. Даже слазил в карман за сигаретами. И, прищурившись от дыма, долго и пристально созерцал творение. Потом вытер кисти и начал собираться. Муза сегодня его больше не посетила.

 

 

 Часы

Часы с характерным подтаскиванием, с подтягиванием, передвигали стрелки, будто старик переставляет с подволакиванием негнущиеся ноги. Им было много лет. Проём-ниша занималась ими в полный рост, от пола до потолка.

«…Деревья умирают стоя». Так и часы в своём узком деревянном шкафу со стеклянной крышкой ассоциировались с подобного рода аксессуаром.

Огранённое стекло их, расписанное в углах погуще матовыми виньетками и лёгкими завитками по бокам, перетекало далее, заполняя уголки изяществом и изыском. Восьмиугольные края выпуклого стекла создавали переливы и иллюзию игры света. За ним, подобно метроному, отщёлкивал ритм огромный подёрнутый патиной маятник с острым, шпилевидным противовесом на кончике, чиркающим влево-вправо медленно, но  неотвратимо…

Перед тем как бить, сложная система шестерён и пружинок с придыхом набиралась сил, готовилась, устанавливала диафрагму на подачу голоса.

На слух можно было уловить всю внутреннюю перестройку, перераспределение пространства и воздуха. И, наконец, словно подтащив, выстроив звукоряд у воображаемой лузы в линейку, дабы ни одним молоточком не зацепить и не промазать по барабану, начинался бой. Ноты проходили будто конвейерную проверку, ныряли в глубь извивистой внутренности механизма, перераспределяя звук по ходу, чтоб в указанном месте слиться воедино и протяжно, меланхолически озвучить душу высоченного исполина. Отдельные восьмушки, подобно мелким, сухим семечкам в свистке, бултыхались и вибрировали, дребезжа и резонируя каждая по отдельности.

Звуковая волна переливалась, словно по шлюзам, не занималась и не угасала враз, а постепенно, поступенчато накатывала, заполняла вышеследующий регистр и пусть исчерпывалась в данном отсеке, но одновременно с этим – переполняла и выплескивалась в следующий.

Потом, так же ощутимо, осязаемо, шлюзы, отдушки и задвижки одна за другой переставали двигаться, замирали, но отзвук всё ещё гудел и перекатывался по трубкам и регистрам, подобно органу, по мере угасания мелодии, пока, наконец, и вовсе не смолкало всё. С придыханием, схожим с продырявленными мехами…

На передний план вновь выступал стук маятника с луковой маковкой на кончике и щёлканье стрелок, подсекающих одна другую. И тишина – казалась лишь короткой паузой между боем и промежуточными подготовками к нему…