‒ Женщине плохо! – закричал кто-то.
‒ Почему женщине? – недовольно подумала Маруся, – разве прилично так говорить о юной девушке? И мне совсем не плохо, мне очень хорошо!

Вокруг звучит музыка, подруга Оленька сидит на подоконнике и хохочет, к ней склонился долговязый тощий дядька – рубаха пузырем – и что-то нашептывает на ушко. Говорят, это новый агроном – недавно прислали из города. Нелепый и старый – ему уже двадцать семь, неужели он нравится Оленьке? Прилизанные волосы отливают рыжиной, и кажется, что это кривой гвоздь натянул на макушку свою ржавую шляпку. Оленька прикрывает рукой сложенные бубликом губки, уворачивается, а глаза так и сверкают.

Но Марусе нет дела до Оленьки, она уже кружится с Митей, а он совсем не похож на этот Олин ржавый гвоздь! Митька ладный, крепкий, скоро ему уходить в армию – ах, как она будет его ждать! А до того будет еще много-много танцев и ароматных вечеров, пока мать не пойдет искать ее по поселку, а отец не схватится за ремень. Но Марусе все равно, лишь бы только кружиться – и сейчас, и завтра, и потом!

В единое целое сливаются гвоздь-агроном, который – вот наглец! – уже взял Оленьку за руку, обжигающие, как крапива, глаза Митьки, пестрое одеяло платьев, рубах, платков… Все это сначала вертится, кружится, а потом будто наваливается на Марусю – и становится тесно, нечем дышать, от терпкого запаха пота и духов ломит виски. У Маруси захватывает дух – вот оно, счастье! А завтра идти в поле, вытирать лоб старым штопаным платком, слушать причитания бабы Нюси, которая пропалывает соседнюю грядку. Но это будет завтра, а сегодня Маруся ныряет в эту душную счастливую пропасть.

‒ Женщине плохо! – опять кричит кто-то.

Митька остановился, с тревогой смотрит куда-то, Оленька слезла с подоконника, и агроном рядом с ней кажется еще длиннее и смешнее. Маруся недовольно морщит нос. Похоже, и правда кому-то стало плохо. Просят воды. Кажется, это потеряла сознание какая-то женщина. Наверное, старая уже, лет сорока. А кто бы еще стал падать в обморок, когда вокруг так хорошо!
Но музыка уже смолкла, женщину приводят в чувство, Марусе ничего не видно, ну да и не очень интересно. Ей хочется вернуть это чудесное волнение, которое плескалось внутри нее еще минуту назад, но Митьку позвали какие-то ребята, а Оленька ушла под ручку с агрономом…
Музыка заиграла снова.
‒ Разрешите? – около Маруси вырос кряжистый мужичонка с бесцветными хитро прищуренными глазками.
Маруся танцевать не хотела, но мужичок уже подхватил ее и закружил. Руки у него были колючие, от пиджака противно пахло табаком, он пыхтел, и Маруся старалась дышать неглубоко.
«Вот я и танцую, – думала Маруся, – А как это по-другому, как непохоже на то, что было раньше, почему-то стыдно и неловко, и мурашки щиплют, а не щекочут. Вот бы вернулся Митька, вот бы прогнал этого старого дядьку».

‒ Женщине плохо! – снова услышала Маруся прямо над ухом и с облегчением сбросила чужие руки.
‒ Слышите, – сказала она, – надо туда, надо помочь – и, не оглядываясь, бросилась в толпу.
Люди подались вперед, Марусю засосало внутрь людского потока. Было трудно дышать, в нос ворвался знакомый, медицинский, запах. Ей показалось, что на лицо прыгнуло что-то мокрое и противное. Летучая мышь – пронеслось в мыслях. Хотя откуда она здесь возьмется… Но кровь уже бросилась в голову, Маруся дернулась, и не смогла пошевелиться – толпа вокруг стала густой и вязкой. Маруся хотела заорать, но голоса не было, она оглянулась, но не увидела ни Митьки, ни Оленьки, ни даже агронома. Только водянистые глазки следили за ней с любопытством и тревогой. Все вокруг расплывалось. Марусе показалось, что она сама сейчас расплывется и исчезнет, как облако. А как не хотелось бы! Как ей нужны – именно сейчас – эти пропитанные солнцем дни, эти чудесные вечера, стрекотание сверчков и кружение, кружение, кружение… Но все уходит, все растворяется, как будто и не было ничего.

Мария Семеновна открыла глаза. Вокруг нее столпились люди.

‒ Женщине плохо! – надрывался кто-то, – Да, в парке, на главной аллее, пожилая, лет восемьдесят. Нет-нет, не умерла, дышит… Может, солнечный удар?…

«Это мне плохо, – подумала Мария Семеновна. – Это у меня солнечный удар. Это я лежу на земле, а все надо мной столпились», – со смешанным чувством удовольствия и удивления отметила она.
Мария Семеновна с трудом огляделась. Глаза-глаза-глаза. Любопытные, сочувствующие, испуганные. Чужие. Где-то теперь Оленька? Где-то теперь Митька… Только что были тут, а теперь между ними шестьдесят лет.
Вдруг среди одинаковых, как лепешки на прилавке, лиц показалось что-то знакомое. Водянистые глаза, хитрый прищур, живот выпирает, потертый пиджак – и это в такую-то жару… Кряжистый мужичонка! Поймав ее взгляд, дядька довольно кивнул, подмигнул и… будто испарился. Мария Семеновна закрыла глаза.
«Подожди, Оленька, подожди, Митька, – подумала она, – еще натанцуемся».
‒ Скорая едет! – крикнул кто-то.
‒ Наконец-то, – проворчала Мария Семеновна, – никак на тот свет за шприцами бегали, черти.

Хорошо прийти домой, заварить себе большую кружку чаю, закинуть гудящие ноги на диван и уснуть под мерное бормотание телевизора. Не самый жизнеутверждающий досуг, но как же это, черт возьми, приятно.

Мысли о приятном прервал стук в дверь – пришел дед Степан, Степан Артемьевич или, как мы его называем, Тёмыч. Темыч занимает соседнюю со мной комнату в нашей коммуналке. Но, в отличие от меня, он не снимает жилье, а живет на собственных квадратных метрах.

Обычно Темыч вваливается в комнату, как медведь в берлогу, окидывает почти хозяйским взглядом мои двенадцать квадратов и комментирует, что и где нужно починить. Починить что-то нужно всегда. И Темыч от широты душевной предлагает помощь. Первое время я с радостью принимал ее, не имея особого желания возиться с тем, что постоянно сыплется, рвется, обваливается и коптит.

Но оказалось, что Темыч, слесарь по профессии, может побить рекорд по продолжительности работ. Он чинит бесконечно. Придя к завтраку, он уходит, как Золушка, в полночь, страшно довольный плодотворным днем. К счастью, чинит дед Степан не только у меня, так что день открытых дверей случается, в среднем, раз в три-четыре недели. В остальное время он мировой мужик. Сегодня Темыч непривычно робок, он стоит в дверях, топчется и будто даже не хочет заходить.

– ЗдорОво, Степан Артемьич, – говорю я. – Как оно?

– Тут, Костик, такое дело… – замялся дед Степан, оглянулся и проскользнул внутрь. – Я, собственно, посоветоваться зашел.

– Чаю будете?

– Тут чего покрепче надо, – крякнул Темыч.

– Могу заварить два пакетика, – предложил я, ибо покрепче я и сам был бы рад, да нечего.

Дед Степан, казалось, не услышал меня. Он скреб тощую синеватую шею и смотрел куда-то в сторону, мимо меня. Уши его, круглые и оттопыренные, возбужденно светились. Казалось, какая-то новость булькает в нем и вот-вот вырвется наружу. Я ждал, предвкушая и боясь спугнуть.

–Тут такое дело, – начал Темыч, – ты Тому… Тамару Ивановну… знаешь?

Как не знать, подумал я. Особенно учитывая, что живу здесь уже третий год. Тамара Ивановна, высокая полная дама, похожая на хорошо подрумяненный длинный пирожок, все время что-то жарит, печет и варит на кухне. Плоды своих трудов она пристраивает по соседям, а раз в неделю отвозит огромную клетчатую сумку с кастрюльками на другой конец Москвы – кажется, там у нее сын с семьей. Тамара Ивановна часто говорит, что в этой коммуналке она выросла и отсюда она ни ногой.

В соседней комнате живет ее подруга юности, баба Клава, грубоватая веселая тетка, которая на полную мощность включает по вечерам ток-шоу и на следующий день, сидя на кухне и смачно потягивая чай из блюдца, пересказывает его содержимое Тамаре Ивановне. Давным давно баба Клава, когда была тонкой и звонкой, приехала в столицу поступать в театральный и поселилась в соседней комнате – кажется, у своей тетки. Из затеи стать артисткой ничего не вышло, Клава пошла в лифтеры – временно, конечно – а осталась в профессии на всю жизнь.

Но тем не менее, когда баба Клава смотрит очередной сериал, актерам достается по полной – баба Клава в пух и прах разносит их неуклюжие попытки играть. И если бы они слышали ее комментарии, то наверняка уже давно подались бы в лифтеры, где им, по мнению бабы Клавы, самое место.

– Клавочка, не волнуйся, – мягко укоряет разошедшуюся подругу Тамара Ивановна, – у тебя же давление.

– К черту давление! – гремит баба Клава и тычет толстым красным пальцем в маленький телевизор на кухне, – ты посмотри на нее, посмотри! Куриная жопка, а не рожа, а как блеет-то, как блеет!

Тамара Ивановна вздыхает и качает головой: мол, не всех же Господь в лоб поцеловал. И возвращается к своим кастрюлям.

Тамара Ивановна занимает собой всю кухню, а баба Клава – все остальное пространство, так что не знать какую-либо из дам, пожив в нашей квартире хотя бы пару дней, не представляется возможным.

– Тут такое дело, – уши Темыча вдруг вспыхнули огнем, – кажется, я женюсь!

– Да ладно! – вырвалось у меня, – на Тамаре Ивановне?

– Тут такое дело, – уши Темыча сделались багряными, – на ком – это я еще сам не знаю…

– Как это, – я даже поперхнулся, – не знаете на ком?

– А вот так это…– передразнил меня Темыч, – Они мне обе того, нравятся…

– Кто они?

– Томка и Клавка, дурень ты этакий, – рассердился Темыч.

Я посмотрел на Темыча. Он сидел, понурив голову, и колупал ногтем столешницу.

– Вы же их сто лет знаете, – недоумевал я, – И вдруг – влюбились? В обеих сразу?

– Сто не сто, а считай сам. Я вдовый уже лет семь, первые года три-четыре я и не смотрел ни на кого, мне моя Люся во всех бабах мерещилась. Жаль, ты ее не застал. Боевая была… Они с Томкой знаешь как ругались? Все соревновались, кто из них первая на кухне хозяйка. Помню, как-то Тома, совета ни у кого не спросясь, перевесила шкафчик на кухне. Так моя Люська как увидела такую, понимаешь ли, инновацию, – вой подняла… до первого этажа слышно было. Я как раз прогуляться вышел – от греха подальше. А то, знаешь ли, сам помогал шкафчик-то перевешивать… Ну так вот, Люська моя из принципа наши тарелки из того шкафа забрала и велела мне на прежнее место новую полку повесить. Оно вроде и глупо, а пришлось, чтобы бабы помирились.

Темыч замолчал и уставился на свои пальцы, будто что-то подсчитывал, потом встрепенулся:

– Так вот, я семь лет вдовый, Томка пять лет назад развелась. Хороший мужик у неё был, да тридцать лет они мыкались, все никак общих точек найти не могли. Ну а Клавка… Клавка раньше вертихвостка была. Артистка… Вляпывалась вечно в дерьмо всякое. Что ни мужик – без слез не взглянешь. У неё характер знаешь какой? Клавка всегда баба яркая была, бес-ком-про-миссная, во! Я на неё и не смотрел никогда. Томка-то поспокойней норовом, переглядывались мы по молодости, а с Клавкой – ни-ни! А тут глянул на неё – и обожгло… Хотя, Томка, конечно, тоже того, этого…

Темыч вздохнул.

– А они что? – против воли заинтересовался я.

– Они? А вот не знаю. Я чего зашёл-то, – оживился дед Степан, – может, ты разведаешь обстановку, что да как? Ну, на ком мне усилия сконцентрировать, а?

– Да как же я разведаю-то, – удивился я, – я в таких делах не разбираюсь!

– А ты поспрашивай – то да се, как, мол, вам Степан Артемьич… СимпатиШен или как… Да ты не бойся! Они тебя и не заподозрят – ты человек молодой, что хошь спрашивай – никто ничего не подумает!

Темыч смотрел на меня большими наивными глазами, и я, открыв рот для решительного «нет», проблеял: «ну я попробую».

– Вот и молодец, – засуетился Темыч, – ты, Костик, иди, там Тома как раз на кухне одна…

И верно, Тамара Ивановна, по локти в муке, раскатывала тесто и большим граненым стаканом выдавливала кружочки.

Я сел на табурет возле стола. Тамара Ивановна, не обращая на меня внимания, напевала что-то себе под нос.

– Тамара Ивановна, – начал я, рисуя пальцем на муке, – А как вы относитесь к Темычу?

Тамара Ивановна вдруг зарделась:

– К Степе? – зачем-то уточнила она.

– Ага, – кивнул я.

Тамара Ивановна отставила в сторону стакан и села напротив меня.

– Тут такое дело… Я как раз хотела с тобой посоветоваться… Ты человек молодой, мужчина – может, что толковое посоветуешь. Со Степой, опять же, дружбу водишь…

Тамара Ивановна вздохнула и, кажется, решилась:

– Мне тут Степушка – Темыч наш – записочку подкинул.

Тамара Ивановна оглянулась, потом занырнула в недра своего фартука и вытащила оттуда скомканную бумажку. Прочистив горло, она начала читать хорошо поставленным учительским голосом:

– Дорогая Томочка! Это я, – смущенно уточнила Тамара Ивановна, – Ла-ла-ла… вот: жизнь проходит стремительно, каждое мгновение неповторимо. Ну, тут «не» слитно надо было написать. Дальше: с каждым днем я все яснее понимаю, что любому мужчине нужна верная подруга, с которой он может идти по жизненному пути…. Ты – такая подруга! Это я, – хихикнув, снова уточнила Тамара Ивановна и только собралась читать дальше, как над нами прогрохотало:

– И вовсе не ты, а я!

Мы с Тамарой Ивановной оглянулись. Над нами возвышалась гора по имени баба Клава и метала молнии.

– Это не твоя записка, а моя! – взревела она и попыталась вырвать клочок бумаги из рук Тамары Ивановны.

Та оказалась проворнее. Габариты бабы Клавы сулили ей неминуемую победу, но Тамара Ивановна оказалась на редкость цепкой женщиной. Сначала подруги молча боролись за трофей, потом баба Клава ослабила хватку и решила перейти в стадию переговоров.

– Откуда у тебя моя записка? – прорычала она и сделала отчаянную (видимо, последнюю) попытку вырвать бумажку.

– Это моя записка, – обиженно пропыхтела Тамара Ивановна, не выпуская бумажку из рук, – мне ее Степушка написал!

– И вовсе не тебе, а мне!

Теперь соперницы молча смотрели друг на друга и тяжело дышали, как быки перед началом боя. Я вжался в стену и постарался слиться с ней цветом. Потом баба Клава вздохнула, отступила, исподлобья посмотрела на Тамару Ивановну и, не говоря ни слова, зашуршала своими одеждами. На свет появился засаленный листок бумаги – на первый взгляд, точная копия записки, которую крепко сжимала Тамара Ивановна. Дамы уставились на бумажки.

– Ах он ирод, – первой очнулась баба Клава, – накорябал одинаковые писульки!

Тамара Ивановна молча переводила взгляд с одной записки на другую. На лице ее появилось выражение детской обиды. Вдруг она встрепенулась и радостно воскликнула:

– А мне Степа еще цветы подарил!

– Подумаешь, – подбоченилась баба Клава, – мне он тоже цветы дарил!

– Ага, видела я – на ближайшей клумбе нарвал! – свысока посмотрела на подругу Тамара Ивановна, – А мне – в цветочном магазине купил. Делай выводы!

– Костик, – обернулась ко мне баба Клава, – вот скажи, если тебе нравится девушка, ты готов пойти ради нее на преступление?

– Нет, – ляпнул я, – То есть конечно, – тут же исправился я под красноречивым взглядом и убеждающими габаритами бабы Клавы.

– Ха! Вот видишь! – победно прогремела баба Клава, – настоящий мужик легких путей не ищет! Что сложнее, купить в магазине или нарушить закон, добывая букет для любимой?!

Тамара Ивановна сжала губы в ниточку, но не сдалась:

– А вот давай у него самого и спросим, кто для него любимая!

Бабе Клаве идея понравилась.

– Степан! – рявкнула она, высунувшись в коридор, – А ну поди сюда, ирод!

Дамы – и я вместе с ними – прислушались. В квартире стояла звенящая тишина.

– Вот ведь заразюка, сбежал! – удивленно проговорила баба Клава, – прям как тогда, в семьдесят втором… Помнишь?

Тамара Ивановна кивнула.

– А что было в семьдесят втором? – не утерпел я.

– Что было? – Тамара Ивановна смяла записку и швырнула ее на пол, – А вот что: позвал Степка меня на свидание. Прихожу – а там уже Клава с Люськой дожидаются. Он нам троим одновременно встречу назначил, у лавочки под памятником. Каков! А сам – не пришел! Мы тогда с Клавочкой обиделись, ушли. Целую неделю со Степаном не разговаривали. А как простили его… – Тамара Ивановна махнула рукой и отвернулась. Потом подошла к записке, что валялась на полу, кряхтя, подняла ее и спрятала в карман.

– Выяснилось, что он Люську в ЗАГС повел. Она терпеливая оказалась. Дождалась тогда его, ирода, у памятника, – подхватила баба Клава, – Ох, и задам я ему, как он появится!

– Поест он теперь моих пирогов! – поддакнула Тамара Ивановна, сорвала с себя фартук и бросила его на стул.

Дамы, взявшись под руки и шушукаясь, двинулись к выходу, совсем забыв обо мне.

– А давай, как тогда, в семьдесят втором… – донеслось до меня.

Конец фразы я не услышал, но понял, что Темыч влип.

Я пошел к себе. Едва я зашел внутрь, как дверца большого одежного шкафа скрипнула и оттуда высунулась хитрая физиономия деда Степана.

– Ушли? – шепотом спросил он.

– Ох, и достанется же вам, Степан Артемьич, – покачал я головой.

Темыч задумался.

– Да, это я, пожалуй, перегнул палку, – наконец признался он, помолчал немножко и застенчиво добавил, – слушай, тут такое дело… В пятом подъезде Марья Григорьевна живет… Замечательная, знаешь ли, женщина! Может, сходишь на разведку, а?

Это был семьдесят пятый Новый год Максима Петровича. Сколько он помнил из них? Пожалуй, пять или шесть… Кажется, ему было лет семь — отец мастерил из бумаги гирлянду, а они вместе с братом, натянув штаны почти до подмышек, жадно следили за ним. Мать пекла пирог и на весь дом пахло жареной капустой. Подарки? Максим Петрович взял за ухо зайца, которого приготовил для Максимки, и запихнул его в полосатую коробку. Какие ещё подарки? Вот дадут по конфете если наутро — и то хорошо. Подарки… теперь вон на кривой козе не подъедешь — подарки подавай, да не один и не два, а чтоб вагонами.

Максим Петрович аккуратно расправил зайцу уши, закрыл коробку и неловко прилепил сбоку большой желтый бант. Продавщица в магазине сказала, что сейчас правильно подарок упаковывать в коробку. Это, видите ли, модно. Ишь ты, модно …. дареному коню в зубы разве смотрят? Какая разница, в коробке он или в чем… лишь бы подковы все были на месте. Продавщица хотела сама запаковать — сервис, говорит. Тыщу рублей хотела за свой сервис содрать. Свиристелка.

Максим Петрович поставил коробку на верхнюю полку серванта и взял в руки фотографию. На ней — он и Люся. Свадебная фотография, хорошая. Это он уже год как в город переехал, обтесался маленько. Свадьба была в декабре, а потом сразу — Новый год. Молодожены… Все что он помнил — апельсины. Много апельсинов. Ящика два. Или три? Кажется, на свадьбу удалось добыть. Но Люсина мать на стол ставить не стала, припрятала до Нового года. Люся все возмущалась: «Перед людьми неудобно! На свадьбу положено!». Ну а как Новый год-то наступил, так про все свои принципы позабыла. Он тогда подарил ей колечко. Она смеялась — два колечка за один месяц. Что же дальше будет… А следующее кольцо он подарил ей, кажется… когда же? Ааа, когда родился Петька, меньшой. Со старшим как-то не до колечек было, суетно как-то было, шумно, быстро все. А вот когда Петька родился, все уже было на своих местах. Фундаментально. Крепко. Вот и сервант этот — как тогда поставили, так до сих пор и стоит. И фотографию тогда же поставили на это вот самое место. Больше колечек он уже не дарил. У Люси пальцы стали большие, красные. Это потому, что зимой без варежек ходит. Говоришь ей, говоришь — все без толку. Упертая.

Максим Петрович вернул рамку на место, поправил бант на коробке с зайцем. В дверь постучали. Максим Петрович обернулся и замер, прислушиваясь. Кажется, Люся что-то говорит… неужели опять Нюрка приперлась? Спустить бы ее с лестницы как-нибудь. Так нет же, поднимут крик, заегозят некоторые. Некультурный, чурбан…

– Деда, деда! – Максим Петрович услышал звонкий голос внука и накрыл коробку с зайцем газетой.

– Ну, здравствуй, – ответил Максим Петрович и подхватил Максимку на руки – Тяжёлый стал. Сколько тебе лет?

– Петлович.

– Лет, говорю, сколько тебе?

– Петлович, – хитро прищурился Максимка.

– А зовут тебя как?

– Петлооовиииич! – пропел Максимка и захохотал – Деда, а сегодня Новый год?

– Нет.

– А почему?

– Потому что завтра.

– Завтла плидёт Дед Молоз?

– Да.

– И мы с ним будем говолить?

– Вряд ли…

– А почему?

– А потому, что у нас ещё елка не поставлена, вот почему, – ворчливо ответил Максим Петрович.

– Елка, елка! – Максимка заскакал на одной ножке. – Давай сколее ёлку.

– Придумают эти ёлки, делать нечего, — бурчал себе под нос Максим Петрович, спиливая нижние ветки. Искусственная на балконе валяется, зачем покупали, спрашивается… Только деньги выкинули. Фьють — и нету. А можно было бы шлифмашинку взять…

– Деда, деда! Дай попилить! – пищал Максимка, пытаясь подлезть поближе.

– Не дам.

– Дааай!

– Не дам, говорю.

Нос Максимки сморщился, щеки и шея покраснели, он открыл рот и оттуда вырвался густой бас:

– Аааа, деда не даёт пилить!

– Ну пили, пили уже, рёва. Соблюдай технику безопасности и мозги включай.

– Деда, я уже включил, – ответил Максимка и старательно потянул пилу, вперёд-назад.

Тут уже ножницами надо, – осмотрев ёлку со всех сторон, решил Максим Петрович.

– Ножницы! Ножницы! Дай! Дай! – радостно заголосил Максимка.

– Сиди уж, – махнул на него рукой Максим Петрович. Все-таки правильно, что он купил ещё игрушечный набор инструментов. У пацана талант, вон как пилит, как большой. Ну а что, заяц пусть от бабы Люси будет, а от него — инструменты. А вот ещё смешной Новый год был — Максимка только появился, маленький был, сморщенный, красненький, орал и каждые два часа есть попросил. А они Новый год придумали. Тут бы выспаться! Но ничего, салат накрошили и сидели в тишине, праздновали, чтоб Максимку не разбудить. Чуть там же в салате и не уснули. А пацанёнок — молоток: спал себе да спал. Весь в деда!

Максим Петрович сел на диван. Максимка укололся ёлкой и убежал к матери реветь. Ничего, сейчас вернётся. Надо будет не забыть в воду аскорбинку кинуть. «Вот который год кидаем, — думал Максим Петрович — А осыпается, зараза, уже через две недели. Только таблетки зря переводим. Не то что раньше. Тогда, когда отец вешал гирлянду на ёлку, она так и стояла себе. И не осыпалась почти…»

– Сейчас бы пирога с капустой… – вслух сказал Максим Петрович.

– Деда, я тоже хочу пилога, – сказал невесть откуда появившийся Максимка и закивал, чтобы дед не подумал, что это он не всерьёз.

– Да, Максимка, пирог с капустой — это вещь.

– Нет, деда, это не вещь — покачал головой Максимка — это еда.

ВАЖНО:

Заявки на публикацию своих произведений в журнале «Новая Литература» направляйте по адресу NewLit@NewLit.ru (тема: «От автора»), вложив в письмо ссылку на свое произведение, опубликованное на NOVLIT.ru.

Обратите внимание: журнал «Новая Литература» не принимает к публикации произведения с других сайтов, кроме http://novlit.ru/.