‒ Женщине плохо! – закричал кто-то.
‒ Почему женщине? – недовольно подумала Маруся, – разве прилично так говорить о юной девушке? И мне совсем не плохо, мне очень хорошо!
Вокруг звучит музыка, подруга Оленька сидит на подоконнике и хохочет, к ней склонился долговязый тощий дядька – рубаха пузырем – и что-то нашептывает на ушко. Говорят, это новый агроном – недавно прислали из города. Нелепый и старый – ему уже двадцать семь, неужели он нравится Оленьке? Прилизанные волосы отливают рыжиной, и кажется, что это кривой гвоздь натянул на макушку свою ржавую шляпку. Оленька прикрывает рукой сложенные бубликом губки, уворачивается, а глаза так и сверкают.
Но Марусе нет дела до Оленьки, она уже кружится с Митей, а он совсем не похож на этот Олин ржавый гвоздь! Митька ладный, крепкий, скоро ему уходить в армию – ах, как она будет его ждать! А до того будет еще много-много танцев и ароматных вечеров, пока мать не пойдет искать ее по поселку, а отец не схватится за ремень. Но Марусе все равно, лишь бы только кружиться – и сейчас, и завтра, и потом!
В единое целое сливаются гвоздь-агроном, который – вот наглец! – уже взял Оленьку за руку, обжигающие, как крапива, глаза Митьки, пестрое одеяло платьев, рубах, платков… Все это сначала вертится, кружится, а потом будто наваливается на Марусю – и становится тесно, нечем дышать, от терпкого запаха пота и духов ломит виски. У Маруси захватывает дух – вот оно, счастье! А завтра идти в поле, вытирать лоб старым штопаным платком, слушать причитания бабы Нюси, которая пропалывает соседнюю грядку. Но это будет завтра, а сегодня Маруся ныряет в эту душную счастливую пропасть.
‒ Женщине плохо! – опять кричит кто-то.
Митька остановился, с тревогой смотрит куда-то, Оленька слезла с подоконника, и агроном рядом с ней кажется еще длиннее и смешнее. Маруся недовольно морщит нос. Похоже, и правда кому-то стало плохо. Просят воды. Кажется, это потеряла сознание какая-то женщина. Наверное, старая уже, лет сорока. А кто бы еще стал падать в обморок, когда вокруг так хорошо!
Но музыка уже смолкла, женщину приводят в чувство, Марусе ничего не видно, ну да и не очень интересно. Ей хочется вернуть это чудесное волнение, которое плескалось внутри нее еще минуту назад, но Митьку позвали какие-то ребята, а Оленька ушла под ручку с агрономом…
Музыка заиграла снова.
‒ Разрешите? – около Маруси вырос кряжистый мужичонка с бесцветными хитро прищуренными глазками.
Маруся танцевать не хотела, но мужичок уже подхватил ее и закружил. Руки у него были колючие, от пиджака противно пахло табаком, он пыхтел, и Маруся старалась дышать неглубоко.
«Вот я и танцую, – думала Маруся, – А как это по-другому, как непохоже на то, что было раньше, почему-то стыдно и неловко, и мурашки щиплют, а не щекочут. Вот бы вернулся Митька, вот бы прогнал этого старого дядьку».
‒ Женщине плохо! – снова услышала Маруся прямо над ухом и с облегчением сбросила чужие руки.
‒ Слышите, – сказала она, – надо туда, надо помочь – и, не оглядываясь, бросилась в толпу.
Люди подались вперед, Марусю засосало внутрь людского потока. Было трудно дышать, в нос ворвался знакомый, медицинский, запах. Ей показалось, что на лицо прыгнуло что-то мокрое и противное. Летучая мышь – пронеслось в мыслях. Хотя откуда она здесь возьмется… Но кровь уже бросилась в голову, Маруся дернулась, и не смогла пошевелиться – толпа вокруг стала густой и вязкой. Маруся хотела заорать, но голоса не было, она оглянулась, но не увидела ни Митьки, ни Оленьки, ни даже агронома. Только водянистые глазки следили за ней с любопытством и тревогой. Все вокруг расплывалось. Марусе показалось, что она сама сейчас расплывется и исчезнет, как облако. А как не хотелось бы! Как ей нужны – именно сейчас – эти пропитанные солнцем дни, эти чудесные вечера, стрекотание сверчков и кружение, кружение, кружение… Но все уходит, все растворяется, как будто и не было ничего.
Мария Семеновна открыла глаза. Вокруг нее столпились люди.
‒ Женщине плохо! – надрывался кто-то, – Да, в парке, на главной аллее, пожилая, лет восемьдесят. Нет-нет, не умерла, дышит… Может, солнечный удар?…
«Это мне плохо, – подумала Мария Семеновна. – Это у меня солнечный удар. Это я лежу на земле, а все надо мной столпились», – со смешанным чувством удовольствия и удивления отметила она.
Мария Семеновна с трудом огляделась. Глаза-глаза-глаза. Любопытные, сочувствующие, испуганные. Чужие. Где-то теперь Оленька? Где-то теперь Митька… Только что были тут, а теперь между ними шестьдесят лет.
Вдруг среди одинаковых, как лепешки на прилавке, лиц показалось что-то знакомое. Водянистые глаза, хитрый прищур, живот выпирает, потертый пиджак – и это в такую-то жару… Кряжистый мужичонка! Поймав ее взгляд, дядька довольно кивнул, подмигнул и… будто испарился. Мария Семеновна закрыла глаза.
«Подожди, Оленька, подожди, Митька, – подумала она, – еще натанцуемся».
‒ Скорая едет! – крикнул кто-то.
‒ Наконец-то, – проворчала Мария Семеновна, – никак на тот свет за шприцами бегали, черти.