Эта чрезвычайно простая мысль пришла Сергею в голову 12 января в двадцать часов сорок две минуты. Он зафиксировал этот момент в памяти, своевременно взглянув на часы, после чего вытащил из ящика стола тетрадку с кожаным темно-синим переплетом и, развернув ее, филигранными шаровидно-затейливыми буквами вывел на клетчатом полотне листа:
«12 января.
Время озарения — 20.42.
Жизнь — это случайное недоразумение, не стоящее быть прожитым. Так к чему так стараться?»
В двадцать часов пятьдесят одну минуту он принакрыл нутро тетради кожицей обложки и небрежно запихнул её в недра стола. Некоторое время он сидел неподвижно, дожидаясь, когда перламутрово серый экран электронных часов трижды поменяет свое значение. Он пытался уловить мгновение плавного перехода конечной цифры из одного состояния в последующее, но каждый раз натыкался на резкий скачок, внезапное замещение одного числа другим, которое всегда рождало в душе его состояние тотального недовольства, суть которого он не понимал, впрочем, и не пытался. Ощутив очередное привычное разочарование, он равнодушно и неопределенно: «Да и пошли все!», потянулся всем своим длинным нескладным телом, с механическим удовольствием похрустев косточками, и взялся за Моэмовский «The rain» продолжать совершенствовать свой такой несовершенный английский.
На следующий день Сергей проснулся неожиданно рано и сразу же схватился за тетрадь.
«13 января
6.14 — начало процесса собирания информации по вышеобозначенному вопросу. Запуск.»
Он писал медленно, с наслаждением выводя черной гелевой ручкой круглые заогулинки, тесно прилегающие друг к другу, но вспучивающиеся при этом каждая по отдельности. После, не прибегая к помощи линейки, резко провел совершенно прямую жирную вертикаль, разделившую лист на две части, первую из которой он озаглавил: «Доводы против», а вторую – «Доводы за». Оставшийся час перед институтом он рисовал кривляющиеся рожицы то ли гномиков, то ли чертиков под надписями…
«21 января.
Умирать – больно, а жить – пока безболезненно. Почти безболезненно».
Толпа двигалась в стихийном бездумном волнении, бурлящим потоком перетекала из одного места в другое, рассыпаясь по углам на вибрирующие фрагменты, пронзительно покрикивающие и подергивающиеся не в такт — не в такт Серегиным мыслям, чувствованиям, ожиданиям. Он всегда смотрел поверх всех, изначально не допуская даже возможности, что кто-то осмелиться взирать на него сверху вниз. Но Игорь поглядывал на него как раз так — небрежно и покровительственно, он единственный казался выше Сергея, именно казался, а не был, ибо Сергей сильно сутулился, чем крайне принижал себя в мнении окружающих. А у Игоря была мордастая физиономия, на которой круглели и синели два выпуклых туповато-красивых глаза, и очень прямая, без малейшей извилины где бы то ни было, статная фигура, выделявшаяся в любой толпе. Для того, чтобы выделиться, Игорю не надо было ни от кого отделяться, это было необходимо Сергею, и он держался всегда в стороне. На одинаковом расстоянии от всех…
«2 февраля.
Снег может остаться белым долгое время, если по нему не ходить».
У нее странные глаза, словно у нее чего-то нет, что должно быть, глаза растерянные, глаза раздраженные, глаза обиженные, невеселые глаза человека, которого обделили чем-то, глаза, пожалуй, красивые (или ему так кажется?), с взлохмаченными небрежно накрашенными ресницами, глаза, не дающие ему спокойно передвигаться в пространстве, если он чувствует их присутствие рядом с ним в этой аудитории, в этом городе, в этом мире…
«6 февраля.
Засыпание происходит всегда незаметно, только когда просыпаешься, осознаешь, что спал. Умерший просто не просыпается, а значит, никогда не осознает, что он умер… »
Она смеялась, слушая Игоря, несколько раз она оглядывалась на Сергея, но тут же отворачивалась, холодно и, словно бы, недовольно скользнув по нему взглядом, который, словно наждачка, корябал саднящую шкурку его души. Ему пришло на ум, что она совсем глуповата, раз шутки Игоря ее веселят. Но при этом она причудливо преображалась — глаза его дергались сами по себе вновь и вновь в стремлении поймать внезапные морщинки, светотени, мелькающие на её лице и придающие ему свечение… Он подумал, что она — просто скопление клеток, не имеющее определенной формы, перетекающее из одного состояния в другое, он не знает, какие мысли копошатся в ее голове, какие чувства заставляют ее лицо постоянно менять выражение. Все, что он видит, это поверхность, кожа, облепляющая внутренности, он запал на кожу, на скопление клеток, в котором ему хочется разглядеть что-то еще. А этого чего-то, возможно, просто нет…
…зато оставшиеся живые осознают, что он умер… Как быть с этим?»
Кажется, что родителям он уже давно не нужен. Они покидают дом, когда он ещё спит он, он возвращается, когда они уже спят. Они соприкасаются в жизни лишь посредством каких-то элементов пространства, организованных в единое целое, целое их семьи. Утром Сергей ест ветчину, которую купила мама, нацепляет на себя отцовские часы, наступает на Витькину машинку, издающую под его ногами треск, сливающийся в единую трель с пронзительным воем, который братишка испускает при виде искалеченной игрушки. Его отсутствие просверлит дыры в этом организованном мире, мама будет по привычке проходить мимо прилавка, заваленного мясной снедью, зная, что она ей ни к чему — именно глянув на недоеденный кусок ветчины, она охренеет от боли, поняв всю бессмысленность существования ветчины, когда нет Сергея. Вот если бы он умер незаметно для них, исчезнул так, чтобы ветчина продолжала съедаться кем-то и дверь входная хлопала в полночь и на сонный мамин вопрос: «Сергнунька, это ты?», кто-нибудь отзывался его голосом: «Да, ма, спи, все в порядке». Они бы не скоро заметили подмену, возможно, никогда.
«14 февраля.
Пустота – это ничто, отчего же она наваливается такой ощутимой весомой тяжестью как будто она вовсе не ничто, а что-то?
Бабушка перед смертью изменилась. Случился третий инфаркт, вроде очухалась, казалось, шла на поправку. Но однажды она, никогда ничего не хотевшая для себя, возжелала дыню среди зимы — плакала, истерично заламывала руки, как ребенок у сверкающей витрины с игрушками. На какой-то базе отыскали тайскую дыню с ценником, золотящимся на свету и слепящим глаза. Бабушка откусила кусочек, обиженно скривилась и буркнула: «Совсем не то», отвернулась от всех, упершись взглядом в стенку, и через пару часов откинулась. Тетки плакали вместе с мамой, заливая слезами всё живое и неживое, встречающееся у них на пути, в том числе и Сергея, который корчил в ответку несчастную хныкающую физиономию, чувствуя требовательное, взывающее к его жалости страдание окружающих, не горюя при этом и очень стыдясь внутри себя своего негоря.
«5 марта.
Весна не предвещает ничего, кроме лета, а потом осени и снова зимы. Это лишь вопрос времени».
Что-то неведомое таилось в её волосах. Когда она отпускала их на волю, высвободив из плена туго заплетенной косички, странно тоненькой косички, они пышным золотистым ореолом окружали ее лицо, преображая его до неузнаваемости. Лицо обычно бледное, почти невзрачное, с высокими скулами и полураскрытыми то ли сонными то ли мечтательными глазами, становилось нежным, почти призрачным. Волосы невесомым облаком вздымались над ее головой и запутавшееся солнце подсвечивало их изнутри, когда она подходила к дверям института своей тяжеловатой стесненной походкой. А Сергей нарочно смотрел в сторону, зажав пальцами сигарету со светящимся готовым отвалиться хвостиком, смотрел не на нее, болезненно ощущая, как дистанция между ними вначале сокращается, а потом по мере прохождения ее мимо него в том же темпе увеличивается, становясь непреодолимой.
«8 марта.
Люди напрочь спаяны собственным равнодушием друг к другу.
Как всегда, много людей, среди которых затеряться было невозможно, они не давали шанса на это, они подходили, хлопали по плечу, мерялись ростом, радостным похохатыванием отмечая: «Ну, ничего себе, ты и вырос, Серег!». Одиночество вполне сносно, если нет очевидцев, с назойливой настырностью наблюдающих твою оторванность от всех, с дружелюбной развязностью протягивающих руки, зовя в свой мир простых чувств, пузырящихся на поверхности души, и банальных оптимистичных фраз, бодро перепрыгивающих из уст в уста. Сергей болезненно ощущал, как его тело торчит из него наперекор его желанию, торчит, привлекая внимание всех в доме, невольно останавливая на себе взгляды окружающих, улыбающихся ему с дежурной безличной приветливостью, которой за его отсутствием они одарили бы кого угодно, хоть диван, имей он маломальские признаки одушевленного существа. Какая фиговина – просто выйти вон, когда невыносимо быть внутри. Фигня, фигулька, фиговина, но как на нее решиться?
«15 марта.
Оглядываясь назад или пялясь вперед – вижу одно, меня нет: не было до и не будет после. Так какие основания полагать, что я есть сейчас?».
Страшит – она может отказать, отвернуться, рассердиться, но ведь ничего не изменится при этом – она и так далеко, куда уж дальше?… И все же…. Пока он глядит на нее сквозь стеклянную дверь, видя ее силуэт, отпечатанный на том конце Вселенной, их разделяет всего несколько шагов, непреодолимых для такого безнадежного паралитика, как он. Ему чудилось, что дверь однажды распахнется сама, не придется мучительно подбирать ключи, изыскивая лазейки на чужую территорию. Порой приходила отчаянная мысль – просто ломануться вперед, невзирая на преграды, да пусть уж брызнет с отчаянным звоном это проклятое стекло и осыплется осколками на его голову, и все непременно обернутся, кто со смешком, кто с недоумением, и она – что же сделает она? Да черт же ее знает, что она сделает, о чем подумает… Он переминался с ноги на ногу, нерешительно поглядывая вперед, считая лучики солнца, опутавшие ее голову, не в силах произвести нужное телодвижение, но держа в памяти в памяти запасной вариант, убаюкивающий его отчаянье – в конце концов, можно просто уйти прочь. И всё.
«Не получается жить так, как хочется, но так хочется, что не можется жить так, как приходится. А приходится.»