Тусклый день, укутавшись в закат,
Задремал, зажглись в домах глазницы.
А тела, ослабшие в стократ,
Отпустили тени порезвиться…

Люди без теней укрылись в сны.
Тени без людей в ночи воспряли —
Необузданно мятежны и хмельны
В мороке безудержной печали…

Не стоит множить многоточия
Там, где пора поставить точку.
Но вижу, словно бы воочию
Все наши дни, все наши ночи,

Всё то, что вычеркнуть не в силах,
Всё, что горело, билось, жило,
Всё, что случилось, что не сбылось,
Всё то, что время притушило,
Но не забылось…

Я снова множу многоточия
Там, где пора поставить точку.
Ты угадаешь в междустрочии
Бессмысленность любых пророчеств.

Спрошу я: «Помнишь?», вздрогнешь: «Помню»,
Сосуды памяти бездонны.
Друг в друга прячемся, как в дом мы,
Но комнаты всё автономней,
А мы — бездомней…

***

Не каждый звук превращается в песню,

Не каждое слово слагается в стих,

Не каждая боль – начало болезни,

Не каждая вера может спасти…

Не каждая тропка выводит из леса,

Не в каждую дверь нужно войти,

Не каждый взгляд согревает сердце,

Не каждый попутчик – помощник в пути…

***

Это проще, чем складывать числа,
Превращая в единство рознь.
Человек человеку нужен,
Чтобы быть не со всеми врозь…

А толпа растворяет лица,
Гаснет зов в многозвучьи людском…
Человек человеку нужен,
Чтоб на пустоши строить дом.

Как укрытие в непогоду,
От звериной тоски заслон,
Человек человеку нужен,
Для того, чтобы быть вдвоём…

***

Всё пройдет, и я пройду мимо,
Нарочито взглянув беспечно.
Это просто дефицит витаминов,
А спасенье — в сети аптечной.

Две таблетки, чтоб утром взбодриться,
Три драже, чтоб забыться к ночи.
Ну и маска, чтоб заслониться
Среди дня от ненужных прочих…

***

И всё-таки люди существа бесконечно странные.
Никак не поймешь, отчего им прямо не ходится.
К чему так юлить, так крутиться волчком по площади,
Когда можно просто сказать: Кажется, ты мне нравишься…»

И вроде небо не рухнет от тихих слов таких,
Не дрогнет земля, цунами на мир не обрушится.
И это не сложно совсем, и ни к чему не обязывает.
Не про любовь ведь. Взрослые. Просто — нравишься.

Пора бы попроще… К чему так болеть и корчиться?
Ну ладно тела, души глупые льнут отчаянно.
Ведь можно культурно, по-взрослому, дружески и раскованно,
Но слишком жжёт внутри и по-взрослому не получается….

Не получается, как-то так вышло — не получается.
Хочется проще, хочется легче, но не получается,
Разум на месте, решает дневные проблемы, но к ночи всегда отключается
И что-то сверлит в груди, очень болит в груди, и от боли избавиться
Не получается…

***

В былое двери открываются,
И время рушит свой закон,
Сегодня поезд возвращается
На свой заброшенный перрон.

Гудком призывным сердце ранится
И хочется, забыв года,
На миг войти в вагон тот памятный,
В который не вошла тогда.

Что не сбылось, не забывается.
Что не случилось, не пройдёт.
Я в этот день позволю памяти
Прожить мгновения вразброд.

Что не додумалось — додумаю.
Что не сказала — доскажу.
Взгляну на поезд, мной профуканный,
И отпущу…

***

А жизни часть уже прошла
В предожидании Сентября —
В предожидании дня такого,
Когда беспечно и кайфово

Лист открепляется шальной
От ветки некогда родной,
В небесный падая простор,
Границ лишившись и опор…

Пьянящий танец пустоты
В ритм хрусткий музыки Судьбы…

***

Надо очень сильно расстараться,
Чтобы нам с тобой не натыкаться
Друг на друга в узком коридоре.
Мы справляемся.
Медальки нам обоим!

Надо ни на миг не расслабляться,
Чтобы в равновесии удержаться,
Не упасть друг в друга ненароком.
Держимся мы —
в чемпионстве одиноком!

Яблочко по блюдечку катаю,
Ничего не вижу, не гадаю…
Жизнь переключаю на «Авось»
Не срослось.
Бывает.
Врозь так врозь.

В кренделек закручиваю душу,
В кровь по миллилитру равнодушие
Впрыскиваю медленно струёй,
В полусумрак ссыпавшись строкой…

***

Наверно, можно играть со временем — выдувать бесчисленные секунды-пузырики, нанизывать на верёвочку жемчужные минутки-бусинки, лепить из пластилина увесистые часы-шарики, швыряя их в потолок в порыве ребячливого пофигизма. Мне часто кажется, что я хожу в любимчиках, что в руках моих сумочка, полная золотых динариков, что они не конвертируются, всегда забываю я. Вот такие странные провалы в памяти.

Из песка сотворить можно все, что угодно, если только налить в него чуточку влаги. Иначе он неизбежно рассыплется на несколько миллионов малюсеньких камушков. Иной раз кажется, что тело душой пропитано, словно некой оживляющей жидкостью, а к ночи она неуклонно испаряется, и тело ссыпается в сон миллионами крошечных атомов, и всю ночь кто-то с ними играется, тешится, формирует причудливые мозаики, пересыпает из кучки в кучку, кидается, в общем балуется, просто балуется…. А утром приходится лепить себя заново из тех крупинок, что из сна возвращаются… не все…

Однажды, помню, был снег в октябре в моем вшивом зачарованном Узбекистане, который растаял вместе со снегом во мне, оставив комочки теплых воспоминаний.

В моей голове неведомые лабиринты, по которым, плутая, бреду — спотыкаюсь, падаю, встаю, раздраженно озираюсь и снова иду, Бог знает, куда.

Бог знает, куда – мне хочется верить. Не верю, но хочется. Такие дела. Бог знает, зачем придушила ребенка в лесу его мать — тупо глядя с экрана, сидит обреченно, смотрю на неё и даже жалко её отчего-то и тоже хочется придушить.

Да к Чёрту её, да к Богу ребенка, здесь что-то не то, а мне хочется спать. Блуждаю сомнамбулой в своих потемках, от которых не знаю, чего ожидать.

Пусто иль густо – немею пред мощью звучащей неистово тишины. И ёлка в таких нестерпимых блёстках, от которых в носу оживает колко моё сопливое ОРВИ.

Я торт покромсала, вино пригубила,сточила конфету, потом еще шесть. Мне вкусно весьма, тепло и уютно, вот только б не знать про того ребенка, Бог знает, о чем умолявшего мать…

Бог знает, Бог ведает, Бог разрешает…

Поэтому вкусненькое не ест,

оно застревает у него в гортани

спазмами боли, я точно знаю –

у меня так частенько случалось ранее,

когда я была добрей, чем сейчас…

Читать далее →

Эта чрезвычайно простая мысль пришла Сергею в голову 12 января в двадцать часов сорок две минуты. Он зафиксировал этот момент в памяти, своевременно взглянув на часы, после чего вытащил из ящика стола тетрадку с кожаным темно-синим переплетом и, развернув ее, филигранными шаровидно-затейливыми буквами вывел на клетчатом полотне листа:

«12 января.
Время озарения — 20.42.
Жизнь — это случайное недоразумение, не стоящее быть прожитым. Так к чему так стараться?»

В двадцать часов пятьдесят одну минуту он принакрыл нутро тетради кожицей обложки и небрежно запихнул её в недра стола. Некоторое время он сидел неподвижно, дожидаясь, когда  перламутрово серый экран электронных часов трижды поменяет свое значение. Он пытался уловить мгновение плавного перехода конечной цифры из одного состояния в последующее, но каждый раз натыкался на резкий скачок, внезапное замещение одного числа другим, которое всегда рождало в душе его состояние тотального недовольства, суть которого он не понимал, впрочем, и не пытался. Ощутив очередное привычное разочарование, он равнодушно и неопределенно: «Да и пошли все!», потянулся всем своим длинным нескладным телом, с механическим удовольствием похрустев косточками, и взялся за Моэмовский «The rain» продолжать совершенствовать свой такой несовершенный английский.
На следующий день Сергей проснулся неожиданно рано  и сразу же схватился за тетрадь.

«13 января
6.14 — начало процесса собирания информации по вышеобозначенному вопросу. Запуск.»

Он писал медленно, с наслаждением выводя черной гелевой ручкой круглые заогулинки, тесно прилегающие друг к другу, но вспучивающиеся при этом каждая по отдельности. После, не прибегая к помощи линейки, резко провел совершенно прямую жирную вертикаль, разделившую лист на две части, первую из которой он озаглавил: «Доводы против», а вторую – «Доводы за». Оставшийся час перед институтом он рисовал кривляющиеся рожицы то ли гномиков, то ли чертиков под надписями…

«21 января.
Умирать – больно, а жить – пока безболезненно. Почти безболезненно».

Толпа двигалась в стихийном бездумном волнении, бурлящим потоком перетекала из одного места в другое, рассыпаясь по углам на вибрирующие фрагменты, пронзительно покрикивающие и подергивающиеся не в такт — не в такт Серегиным мыслям, чувствованиям, ожиданиям. Он всегда смотрел поверх всех, изначально не допуская даже возможности, что кто-то осмелиться взирать на него сверху вниз. Но Игорь поглядывал на него как раз так — небрежно и покровительственно, он единственный казался выше Сергея, именно казался, а не был, ибо Сергей сильно сутулился, чем крайне принижал себя в мнении окружающих. А у Игоря была мордастая физиономия, на которой круглели и синели два выпуклых туповато-красивых глаза, и очень прямая, без малейшей извилины где бы то ни было, статная фигура, выделявшаяся в любой толпе. Для того, чтобы выделиться, Игорю не надо было ни от кого отделяться, это было необходимо Сергею, и он держался всегда в стороне. На одинаковом расстоянии от всех…

«2 февраля.
Снег может остаться белым долгое время, если по нему не ходить».

У нее странные глаза, словно у нее чего-то нет, что должно быть, глаза растерянные, глаза раздраженные, глаза обиженные, невеселые глаза человека, которого обделили чем-то, глаза, пожалуй, красивые (или ему так кажется?), с взлохмаченными небрежно накрашенными ресницами, глаза, не дающие ему спокойно передвигаться в пространстве, если он чувствует их присутствие рядом с ним в этой аудитории, в этом городе, в этом мире…

«6 февраля.
Засыпание происходит всегда незаметно, только когда просыпаешься, осознаешь, что спал. Умерший просто не просыпается, а значит, никогда не осознает, что он умер… »

  
Она смеялась, слушая Игоря, несколько раз она оглядывалась на Сергея, но тут же отворачивалась, холодно и, словно бы, недовольно скользнув по нему взглядом, который, словно наждачка, корябал саднящую шкурку его души. Ему пришло на ум, что она совсем глуповата, раз шутки Игоря ее веселят. Но при этом она причудливо преображалась — глаза его дергались сами по себе вновь и вновь в стремлении поймать внезапные морщинки, светотени, мелькающие на её лице и придающие ему свечение… Он подумал, что она — просто скопление клеток, не имеющее определенной формы, перетекающее из одного состояния в другое, он не знает, какие мысли копошатся в ее голове, какие чувства заставляют ее лицо постоянно менять выражение. Все, что он видит, это поверхность, кожа, облепляющая внутренности, он запал на кожу, на скопление клеток, в котором ему хочется разглядеть что-то еще. А этого чего-то, возможно, просто нет…

…зато оставшиеся живые осознают, что он умер… Как быть с этим?»

Кажется, что родителям он уже давно не нужен. Они покидают дом, когда он ещё спит он, он возвращается, когда они уже спят. Они соприкасаются в жизни лишь посредством каких-то элементов пространства, организованных в единое целое, целое их семьи. Утром Сергей ест ветчину, которую купила мама, нацепляет на себя отцовские часы, наступает на Витькину машинку, издающую под его ногами треск, сливающийся в единую трель с пронзительным воем, который братишка испускает при виде искалеченной игрушки. Его отсутствие просверлит дыры в этом организованном мире, мама будет по привычке проходить мимо прилавка, заваленного мясной снедью, зная, что она ей ни к чему — именно глянув на недоеденный кусок ветчины, она охренеет от боли, поняв всю бессмысленность существования ветчины, когда нет Сергея. Вот если бы он умер незаметно для них, исчезнул так, чтобы ветчина продолжала съедаться кем-то и дверь входная хлопала в полночь и на сонный мамин вопрос: «Сергнунька, это ты?», кто-нибудь отзывался его голосом: «Да, ма, спи, все в порядке». Они бы не скоро заметили подмену, возможно, никогда.

«14 февраля.
Пустота – это ничто, отчего же она наваливается такой ощутимой весомой тяжестью как будто она вовсе не ничто, а что-то?

Бабушка перед смертью изменилась. Случился третий инфаркт, вроде очухалась, казалось, шла на поправку. Но однажды она, никогда ничего не хотевшая для себя, возжелала дыню среди зимы — плакала, истерично заламывала руки, как ребенок у сверкающей витрины с игрушками. На какой-то базе отыскали тайскую дыню с ценником, золотящимся на свету и слепящим глаза. Бабушка откусила кусочек, обиженно скривилась и буркнула: «Совсем не то», отвернулась от всех, упершись взглядом в стенку, и через пару часов откинулась. Тетки плакали вместе с мамой, заливая слезами всё живое и неживое, встречающееся у них на пути, в том числе и Сергея, который корчил в ответку несчастную хныкающую физиономию, чувствуя требовательное, взывающее к его жалости страдание окружающих, не горюя при этом и очень стыдясь внутри себя своего негоря.

«5 марта.
Весна не предвещает ничего, кроме лета, а потом осени и снова зимы. Это лишь вопрос времени».

Что-то неведомое таилось в её волосах. Когда она отпускала их на волю, высвободив из плена туго заплетенной косички, странно тоненькой косички, они пышным золотистым ореолом окружали ее лицо, преображая его до неузнаваемости. Лицо обычно бледное, почти невзрачное, с высокими скулами и полураскрытыми то ли сонными то ли мечтательными глазами, становилось нежным, почти призрачным. Волосы невесомым облаком вздымались над ее головой и запутавшееся солнце подсвечивало их изнутри, когда она подходила к дверям института своей тяжеловатой стесненной походкой. А Сергей нарочно смотрел в сторону, зажав пальцами сигарету со светящимся готовым отвалиться хвостиком, смотрел не на нее, болезненно ощущая, как дистанция между ними вначале сокращается, а потом по мере прохождения ее мимо него в том же темпе увеличивается, становясь непреодолимой.

«8 марта.
Люди напрочь спаяны собственным равнодушием друг к другу.

Как всегда, много людей, среди которых затеряться было невозможно, они не давали шанса на это, они подходили, хлопали по плечу, мерялись ростом, радостным похохатыванием отмечая: «Ну, ничего себе, ты и вырос, Серег!». Одиночество вполне сносно, если нет очевидцев, с назойливой настырностью наблюдающих твою оторванность от всех, с дружелюбной развязностью протягивающих руки, зовя в свой мир простых чувств, пузырящихся на поверхности души, и банальных оптимистичных фраз, бодро перепрыгивающих из уст в уста. Сергей болезненно ощущал, как его тело торчит из него наперекор его желанию, торчит, привлекая внимание всех в доме, невольно останавливая на себе взгляды окружающих, улыбающихся ему с дежурной безличной приветливостью, которой за его отсутствием они одарили бы кого угодно, хоть диван, имей он маломальские признаки одушевленного существа. Какая фиговина – просто выйти вон, когда невыносимо быть внутри. Фигня, фигулька, фиговина, но как на нее решиться?

«15 марта.
Оглядываясь назад или пялясь вперед – вижу одно, меня нет: не было до и не будет после.  Так какие основания полагать, что я есть сейчас?».

Страшит – она может отказать, отвернуться, рассердиться, но ведь ничего не изменится  при этом – она и так далеко, куда уж дальше?… И все же…. Пока он глядит на нее сквозь стеклянную дверь, видя ее силуэт, отпечатанный на том конце Вселенной, их разделяет всего несколько шагов, непреодолимых для такого безнадежного паралитика, как он. Ему чудилось, что дверь однажды распахнется сама, не придется мучительно подбирать ключи, изыскивая лазейки на чужую территорию. Порой приходила отчаянная мысль – просто ломануться вперед, невзирая на преграды, да пусть уж брызнет с отчаянным звоном это проклятое стекло и осыплется осколками на его голову, и все непременно обернутся, кто со смешком, кто с недоумением, и она – что же сделает она?  Да черт же ее знает, что она сделает, о чем подумает… Он переминался с ноги на ногу, нерешительно поглядывая вперед, считая лучики солнца, опутавшие ее голову, не в силах произвести нужное телодвижение, но держа в памяти в памяти запасной вариант, убаюкивающий его отчаянье – в конце концов, можно просто уйти прочь. И всё.

«Не получается жить так, как хочется, но так хочется, что не можется  жить так, как приходится. А приходится.»

Хаотичные движения взад-вперед, по диагонали и по кругу, внезапный рывок в сторону, резкий взбрык на прямом пути в, черт знает, каком направлении (главное — не останавливаться), упрямый взлет наперекор предопределенному падению, о потолок макушкой хрясь и шмяк о стол — отдохнуть чуток в подогретой электрическим солнышком лужице варенья — варенье нестерпимо вишневое, со сгустками нежной мякоти. Взмах, еще раз взмах — облизнуть липкие крылышки, рывок, еще один, сиропом пропитана насквозь. Расслабиться, что ли поесть — дО смерти любит всякие вкусности, до смЕрти еще чуток, пора бы уже успокоиться. «Ж-Ж-Ж», тихое «Ж-Ж-Ж», все ниже склоняет голову. В сладостно- приторный сон медленно погружается.

Алекса вышла, после чего зашла, а войдя, повернулась в стремлении снова выйти. Но так и не покинула пределы квартиры, уткнувшись в шероховатый холод сомкнувшейся двери, а, значит, лишила себя возможности вновь войти… Так и повисла поникшим вопросительным знаком на стыке дома и улицы в точке совершенной неопределенности, размывающей контуры действительности до состояния хрупчайшей полупрозрачности…

Пост в Инсту в честь семнадцатилетия, пересчёт лайков под шелест конфетных фантиков, пузырьки шампусика, бомбочками взрывающиеся в голове, витиеватая многозначность японских иероглифов, фонящие видосики с Ютуба, тщательное прорисовывание лица на лице под звуки собственной крови, бурлящей по внутренним рекам в порыве неумелого, но неукротимого желания чего-то эдакого, способного изничтожить пустоту каждодневной многозадачной никаковости…

Она присела, потом встала, чтобы затем прилечь и, поворочавшись, вскочить на ноги при невозможности безмятежно валяться на диване, когда хочется куда-то брести, а идти-то некуда…,не к кому…, не для чего…

А в голове лишь пара мыслишек своенравным котенком скребутся о стенки черепа, и скворчит кран на кухне, и хочется догрызть шоколадку и скинуть с балкона  гранату, или хотя бы тухлое яйцо на чью-то неприкаянную голову, чтобы хоть как-то растрясти и перетасовать статичные молекулы застывшего пространства… Но суррогатные куры перестали одаривать тухлыми яйцами, остается лишь давится сладостями и расковыривать ножичком подзаживающие ранки на кистях, или, может, как вариант, вышвырнуть с балкона себя, ярким пятном оживив нестерпимую серость афальта…

Он сказал: «Прикинь, как будет весело, если станет невесело вовсе», а она откликнется: «Прикинь. Как будет невесело, когда станет окончательно весело, бесповоротно так, а?»

***

Шуршащее целлофаном облако приблизилось к ней, подзависло на мгновение в воздухе, и, помаячив вправо-влево, осело на краю кровати, внезапно обретя тяжесть взгляда чужого человека. Голос врача прозвучал гулко, но слабо, словно издалека, отголоском какого другого надмирного существа, владеющего правом задавать вопросы и врачевать души по собственной прихоти, на своё усмотрение…

— Зачем ты это сделала?

— Не знаю.

— Твой парень, он ведь ушёл, совсем? Это из-за него?

— Не только.

— Ты не хочешь жить?

— Хочу…

— Так почему?

— Я не знаю, как…

— Как все живут.

— Я не хочу, как все.

— А как ты хочешь?

— По-другому.

— Как по-другому?

— Не знаю. Я подумала, может, по-другому – это так…

— И как?

— Я ошиблась… кажется…

С каждым разом вопросы звучали все громче и настойчивее, Алекса отзывалась всё тише, медленно проваливаясь в дурман лекарственной обездвиживающей дрёмы, стирающей воспоминания, желания, боль… «Пусть поспит — неестественно гулкий шёпот прохрустел в её мозгу, разламывая его как паззл, словно клацая по выключателю и призывая на подмогу тьму… И стало утешительно темно…

***

Мельтешение дней утихомиривает пульсацию крови, притупляет мысли, разленивливает тело… Всё неважно — сцепление с миром слишком хрупко, чтоб заморачиваться о потерянных пустячках. Когда в каждой руке по перчатке, когда весна поддувает за шкирку, когда снег рафинадом растворяется в лужах, не стоит страшиться намочить сапожки… Ух и лавировали, лавировали, лавировали, да не вылавировали, плюхнулись в самую жижу, брызгами окатили друг друга, взъерепенили скомканные плечи… не взлететь, хоть попрыгать на месте, постучавшись макушками в небо….

— Привет — бесконечно машет он ей из однажды случившегося Вчера…
— Ау — спряталась она в сумрак никак не сбывающегося Завтра

А между ними — море-окиян плещется, вздымаясь волнами, и дна не видно…

Начиная разговор, никогда не знаешь, зачем тебе это нужно, не ведаешь о конечном результате, не задумываешься о грядущих интересных последствиях…

Просто так невзначай произнесет Некто с тягучей задумчивостью загадочно-интригующее «Блииин……..» и зависнет на пару минут в немом недоумении загогулинкой неразрешенного вопроса. А в ответ Иной раздраженно взъерепенится и уставится на него семафорящим взором скинутого с подоконника полусонного ошалелого кошака. А Другая беспокойно подергивая плечиками, заозирается по сторонам и заохает в предистерическом волнении: «Ох, что? Ах, когда? Ой, ой, да что же такое?» И непоколебимый Кто-нибудь, переливисто высмаркиваясь в платок, глуховато протянет: «А что? Да ничего. А ты что возражаешь или можешь чего-нибудь предложить?» — и с выпуклым добродушием воззрится на Некто сквозь затемненную дымку дорогих очков. «Да нет, это я так» — сконфуженно отмахнется смущенный Некто и для пущей убедительности помотает башкой — Это я просто так. Всё хорошо». И брык в страусиной отрешенности головой в монитор, и только попа на вертящемся стуле тыды-сюды замаячит, вселенский покой подманивая… И снова тишина, и благость, и блаженное кошачье мурканье на подоконнике – Мурр-мурр.. И мерное сопенье из одного угла, а из другого шурш-шурш бумажонками, и только тиканье часов и привычные полузадушенные повизгивания из кабинета бухгалтерии….. Г-а-р-м-о-н-и-я устаканившегося бытия, да и только…

И вдруг посреди всеобщего умиротворения этот Некто как выдернет голову из компьютерных глубин, да вперив отрешенных два ока в потолок, как изречет торжественным трагическим, проникающим в самое нутро, тоном: «Ну и какого хрена, твою мать!» и, экзальтированно встряхнув несколькими хилыми кудряшками на почти лысой голове, вновь утопится по пояс в мерцающем экране, и только вездесущая попа туды-сюды на вертящемся стуле… А Иной в бессильном бешенстве уже буравит его ненавидящим взглядом, да Другая горстями запихивает валерьянку в рот, и только Кто-нибудь, флегматично мерцая линзами очков, обреченно допьет коньяк, оставшийся от недавнего корпоратива и безмятежно пробубнит, выкидывая опустошенный бутылек: «Ну не сука, а?»….

Что-то случилось, что-то приснилось, привиделось, позабылось, вспомнилось, допридумалось, переиначилось, словно ворох порванных фотоснимков  —  из кусочков складывается причудливый калейдоскоп, на свету сверкает-переливается осколками смутных воспоминаний и укладывается во тьму копной невнятного макулатурного мусора. Неясные контуры лиц, застрявших в водянистой ряби времени, то тонущих, то всплывающих вверх – слепки отживших и продолжающихся в вечности мгновений…  Оглянуться и хотелось бы, да ведь некуда, во все стороны надвигается будущее, но никак не надвинется, так и пугает своей грядущей перспективой, и все длится и длится обманчиво БЕСКОНЕЧНОЕ СЕГО-ДНЯ с подспудным ожиданием дня иного.

Тане вспомнился некстати прошлогодний летний отдых на море, силуэт Тёмки тогда не существовал даже в её воображении. Недалеко от берега расположился небольшой островок, на который им с Сергеем захотелось непременно запопасть. Расстояние небольшое, вплавь перебрались быстро. На островке ничего примечательного –трава, песок, да камни, ранящие ноги, а на противоположной стороне — небольшая самодельная лодочка, выброшенная на берег, и в самой лодочке , да и вокруг неё повсюду, на песке, в воде, в траве – бесчисленное количество мокрых, грязных, полуистерзанных фотографий маленького мальчика — улыбающегося, плачущего, кривляющегося, играющего – ещё живого. Словно ошметки души, распластавшиеся по поверхности.  Наверно, по замыслу они должны были затонуть, упокоившись на дне океана, хотя бы частичку родительской боли забрав с собой. Не затонули…

Тёмка мирно дрых под боком и Таня чувствовала себя удовлетворенной, как кошка, развалившаяся на залитом солнцем подоконнике. Какая-то абсолютная примиренность с жизнью, всепоглощающая полнота пространства, существующего на предельной ноте тянущейся ввысь тишины. Это так обманчиво, хрупко, как и всё в мире, но вертелось у неё в голове призрачное слово «счастье», хоть и не верилось в него до конца. Неясная тревога теребила сердце, и предощущалось что-то большое и таинственно-печальное, сбывающееся повсеместно и ежечасно, возможно, затаившееся где-то впереди, но сейчас плотно запрятанное в пелене разлившегося в воздухе одурманивающего сна.

«Нет, конечно, нет особых поводов для оптимизма. Всё довольно хреновенько, да странноватенько, что ни говори. Отчего же так хорошо? — лениво думалось Тане. Пусть только горсточка эфемерных маячков относительного благополучия одиноко сияет посреди всеобщего хаоса и смятения. И вроде так неумно и нелепо безостановочно почковаться, преумножая рёв и нытьё страждущего человечества, и всё-таки… Тане не желалось размышлять ни о чем в этот час, хотелось просто лежать, распластавшись, рядом с теплым комочком нежной плоти, некогда составлявшим с ней нерушимое целое, механически поправлять одеялко, принакрывая пухлую попку во избежание переохлаждения, и в полубессознательной дрёме бездумно повторять всплывающие из бездны памяти, полуистлевшие во времени слова: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма».

И, Бог знает, куда всё катится, и, Чёрт ведает, кем и когда ещё что-либо натворится здесь, а всё же безмятежное посапывание ребенка в предрассветной тиши — это лучшее, что бывает в жизни, это хорошо весьма…. И будет день завтрашний…