Актовый зал музыкальной школы №8 буквально наэлектризован. Ещё бы! Академконцерт учеников фортепианного отделения седьмого (выпускного!) класса.
Ставка – более чем высока: лучшие получают направление в детскую студию при консерватории. К тому же отбор вершит почётный гость школы, самый, кстати, знаменитый её выпускник, Аркадий Владимирович Зубицкий.
Естественно, каждый находящийся сейчас в зале – от мертвенно бледных девочек в шерстяных варежках (за высокими полуовальными окнами, разрисованными морозом, – минус семь) и немногочисленных мальчиков, с недовольным фырканьем протестующих против протягиваемых мамами или бабушками рукавиц и дымящихся термосных чашек с чаем, до тучной директрисы Ады Ивановны – все знают из интернетовской википедии, кто такой Зубицкий. Народный артист, лауреат международных конкурсов, профессор консерватории и, наверное, самое главное – номинант на премию «Грэмми», своего рода музыкальный «Оскар».
Сам номинант, субтильный мужчина с измождённым желтоватым лицом, нервно теребит чрезмерно длинными, будто не его, пальцами прямые седые волосы. Судя по всему, он ещё надеется успеть на важную для него встречу и ждёт не дождётся окончания школьного мероприятия.
– Ещё два выступления, – тонко чувствуя нервозность легенды европейского пианизма, – шепчет на ухо Зубицкому Ада Ивановна и затем зычно объявляет следующего выступающего:
– Егор Малин, класс педагога Аллы Игоревны Новиковой.
На сцену поднимается сутулый худенький мальчик, робко кланяется и садится за кажущийся неимоверно огромным рядом с ним рояль.
– Ни пуха, Стинг, – напутствует с первого ряда соклассника рыжая девчушка с лисьим личиком.
Мальчик, действительно, удивительно похожий на Стинга, когда, естественно, Стинг ещё не был Стингом, с трудом сдерживается, чтобы не прыснуть, и медленно поднимает руки. Они замирают в воздухе, как два случайно залетевших погреться с мороза голубя, и опускаются… Но не на клавиатуру, а на колени юного пианиста. По рядам проходит волна недоумения.
Наставник Егора Алла Игоревна, маленькая женщина, напоминающая постаревшую девочку, пристально всматривается в растерянное лицо своего ученика, посылая все флюиды своей измученной семейными дрязгами души.
– Так что, Малин Егор, играть будем или как? – властно вопрошает Ада Ивановна, кося взгляд на Зубицкого.
Егор послушно кивает головой, снова поднимая руки. И снова белые голуби приземляются на колени.
– Мальчик переволновался, – скороговоркой почти кричит Алла Игоревна, протискиваясь между рядами к директрисе. – Если можно, Ада Ивановна, он сейчас успокоится и выступит немножко позже?
– Можно, Аркадий Владимирович? – Ада Ивановна картинно обращается к Зубицкому, и тот обречённо машет в знак согласия длиннопалой рукой, окончательно распрощавшись с надеждой успеть на запланированную встречу.
– Тогда продолжаем наш концерт, – в голосе директрисы уже слышатся нотки домашней теплоты. – На сцену приглашается Евгения… наша Женя Костржицкая, класс тоже Аллы Игоревны.
К роялю стремительно летит рослая девочка с короткой стрижкой, в джинсах и толстом под горло свитере, быстро кивает публике и буквально вгрызается сильными руками в клавиатуру.
Звучат первые такты хрестоматийно известного шопеновского этюда. Сидящие в зале буквально вжались в деревянные кресла, потрясённые невероятной экспрессией и бешеным темпом… И вдруг хроматический пассаж резко обрывается, девочка-пацан неожиданно спрыгивает со сцены и выбегает из зала.
Всё замерло – немая сцена.
Наконец, раздаётся недовольный голос директрисы:
– Алла Игоревна, что ж это вы сегодня нам сюрприз за сюрпризом выдаёте: тот – волнуется, этой – вообще, кажется, всё по барабану!
– Ада Ивановна, я же вам говорила, что Женя не совсем обычная девочка, – чуть не плача оправдывается Алла Игоревна, щёки которой загораются, как две ёлочные игрушки. – Отец Жени – академик, химик. И Женя учится в школе с химическим уклоном. А сейчас она прямо с соревнований. Она капитан команды по волейболу, и сегодня они выиграли городской кубок.. А музыка для неё так – для общего, так сказать, развития…
– Всё ясно, – прерывает Новикову Ада Ивановна, медленно поднимается и поворачивается лицом к аудитории. – Ну что, дорогие мои, устали? Сейчас мы попросим покинуть на время зал наших учеников и уважаемых родителей. А после обсуждения…
– Простите, Ада Ивановна, – неожиданно прерывает директрису Зубицкий, – я, мне кажется, готов в присутствии всех огласить, как говорится, весь список.
Теперь, вырванный из привычного регламента, расписанного поминутно на неделю, а то и целый месяц вперёд, Аркадий Владимирович уже не нервически заламывающая руки знаменитость, а милый, где-то даже застенчивый человек, в котором легко угадывается миниатюрный мальчик с большой нотной папкой на тесёмках.
– Знаете, уважаемые педагоги, ученики, мамы и бабушки, – начинает Зубицкий, чуть присев на спинку кресла, – мне очень трудно сейчас говорить… Это родные для меня стены. Здесь, извините, ради Бога, за высокий стиль, решилась моя судьба. Что ни говори, но музыкантом, я имею в виду Музыкантом с большой буквы, надо родиться… Научить этому… Да, конечно, можно. Но если ты рождён, скажем, химиком, как папа Жени Костр…
– Костржицкой, – подсказывает сложную польскую фамилию Ада Ивановна.
– Да, как папа Костржицкой. Ты – химик, а тебя пичкают с детства музыкой. Не все же такие, – кивает Зубицкий на портрет Бородина. – И наша задача, мне кажется, состоит в том, чтобы рассмотреть в маленьком человеке то, с чем он неразрывно связан, от чего никуда не уйдёшь, а если и уйдёшь, обстоятельства там разные, то горевать будешь всю жизнь. И жизнь близких будешь отравлять… О, как завёлся!
Аркадий Владимирович улыбается, смахивая с глаз нежданно набежавшие слёзы.
– Короче, – теперь Зубицкий строг и сосредоточен. – Скажу то, что чувствую душой. Я хотел бы рекомендовать в студию при нашей консерватории Женю Костр… Да, Костржицкую. И только по одной причине. У Шопена этот этюд написан, насколько я помню, в фа мажоре. А Женя – от волнения, от волейбола ли, от химической реакции – сыграла аж целых двадцать четыре такта в ля мажоре, на целую терцию выше. А это под силу, извините, лишь настоящему музыканту.
Только сейчас в проёме приоткрытой двери можно приметить каштановый ёжик Костржицкой.
– И ещё одного кандидата хотел бы назвать. – Аркадий Владимирович загадочно прижмуривает глаза, и становится совершенно ясным то, что ничто человеческое ему не чуждо, более того, чуждо ему как раз то, что мешает нормальному человеку быть человеком. – Стинг здесь?
Егор поднимается. Его сутуловатая фигурка в эту минуту – самый настоящий восклицательно-вопросительный знак!
– Ну что, Егор, – улыбается Зубицкий, – если Бог дал тебе такую, можно сказать, артистическую внешность, то от сцены тебе, поверь, уж никуда не деться. Так что находи меня в консерватории, готовься и…
– Я и был готов, – громко сглотнув, говорит Егор, глядя на Зубицкого немигающими глазами, – просто Катька помешала.
Рыжая девочка с лисьей мордочкой вся аж загорается – то ли от нечаянной радости оказаться в центре всеобщего внимания, то ли от тех переполняющих её чувств, о которых не догадывается не только Стинг, но и, кажется, она сама.